Научная статья на тему 'Хитрая головоломка (Ольга Эдельман. Сталин, Коба и Сосо)'

Хитрая головоломка (Ольга Эдельман. Сталин, Коба и Сосо) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
354
48
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Хитрая головоломка (Ольга Эдельман. Сталин, Коба и Сосо)»

Хитрая головоломка

Ольга Эдельман. Сталин, Коба и Сосо. Молодой Сталин в исторических источниках. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2016.— 128 с.

Михаил Гефтер сказал в одном интервью: «Сталин умер вчера». Редакция большого журнала вынесла эти слова в заголовок1. Минуло без малого тридцать лет, но их помнят, цитируют, называют гениальными. И спорят только о том, умер все-таки Сталин или нет. Во всяком случае в культурной памяти соотечественников он время от времени выглядит «живее всех живых». Писать о Сталине все еще означает рассуждать о сегодняшнем дне: попадать в поле притяжения различных политических сил, затрагивать чьи-то чувства. Процитирую Салтыкова-Щедрина:

Но злоба дня, вот уж почти тридцать лет, повторяется в одной и той же силе, с одним и тем же содержанием, в удручающем однообразии 2.

С ней совсем не хочет считаться Ольга Эдельман в своей недавно вышедшей книге о Сталине. Небольшая монография предназначена отнюдь не для людей, интересующихся историей (наравне с тайской кухней или чем-либо еще полезным и экзотическим), но для профессионалов, которые в ней работают:

Задача данной книги — поделиться сугубо источниковедческими наблюдениями автора после более чем десятилетней работы с документами о молодом Сталине (9).

1. Гефтер М.Я. «Сталин умер вчера...» // Рабочий класс и современный мир. 1988. № 1. С. 113-130.

2. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 14. М.: Художественная литература, 1972. С. 442.

КРИТИКА 169

Молодой Сталин для Эдельман—исторический персонаж, принадлежащий давно ушедшей эпохе и вполне достойный того, чтобы про него писали без гнева и пристрастия, воспользовавшись давно апробированными методами поиска и критики источников, как это делается при реконструкции ранних этапов биографии революционеров XVIII века, скажем Максимилиана Робеспьера.

Но, в сущности, точно так же обстоят дела с любым историческим исследованием независимо от темы и состояния источников (120).

И от этого задача не становится проще:

Не существует ни одной категории источников о молодом Сталине, которые можно было бы счесть априори более или менее заслуживающими доверия (8).

Дело в том, что Сталин до 1917 года был революционером. И это обстоятельство отличает его от деятелей 1793 года — до поры до времени лояльных подданных короля, ведущих размеренную жизнь на глазах соседей, сослуживцев, домашних. У Сталина была иная биография — активиста нелегальной большевистской партии, точнее, той ее части, которую Ленин впоследствии назвал «партийной гвардией» — единственным гарантом «пролетарской политики» в Советской России.

Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него 3.

Впрочем, предпосылки для раскола сложились еще в дооктябрьскую эпоху. В революционных партиях того времени существовало четкое деление на «литераторов» и «практиков». Первые владели пером, разрабатывали программные документы, формулировали идейные установки, вели ожесточенную полемику друг с другом, издавали газеты и брошюры. Такой вид деятельности считался в революционных кругах весьма почетным. О литераторах заботились, обеспечивали их партийным жалованием (как правило, скудным) и, самое главное, защищали от полицейских преследований. Литераторы преимущественно пребывали в эмиграции.

3. Ленин В. И. Об условиях приема новых членов в партию — письмо В. М. Мо-лотову // Он же. Полн. собр. соч.: В 55 т. М.: Политиздат, 1974. Т. 45. С. 20.

«Практики», напротив, находились на нелегальном положении в России, жили под чужими именами, меняли место жительства, перебивались случайными заработками, все время находились под угрозой ареста. Бывали, однако, ситуации, когда происходил обмен ролями: «партийный генерал» отправлялся в экспедицию в Россию, «комитетчик» садился писать брошюру. Тем не менее в партийной среде сохранялось их разделение, а с ним и взаимная отчужденность. Литераторы зачастую относились к подпольщикам свысока, считали их неучами, «незрелыми марксистами», неспособными понять принципиального значения идейной борьбы; те, в свою очередь, относились к эмигрантам как к бездельникам, позабывшим политические и социальные реалии русской жизни. В интервью Эмилю Людвигу в декабре 1931 года Сталин с достаточной откровенностью выразил эти чувства:

Тех товарищей, которые оставались в России, которые не уезжали за границу, конечно, гораздо больше в нашей партии и ее руководстве, чем бывших эмигрантов, и они, конечно, имели возможность принести больше пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты. Ведь у нас в партии осталось мало эмигрантов. <...> Я знаю многих товарищей, которые прожили по 20 лет за границей, жили где-нибудь в Шарлоттенбур-ге или в Латинском квартале, сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее 4.

Сталин работал в подполье, иначе говоря, старался быть неприметным, скрытным, незапоминаемым. Этого требовали правила конспирации. О таком человеке трудно писать воспоминания: две-три встречи, обмен репликами, смутный образ, может, особенный жест или слово—вот и все, что остается в памяти. Нетрудно и спутать с каким-нибудь другим нелегалом. В этой связи нет ничего необычного в том, что и Ленин запамятовал фамилию Кобы5. На мой взгляд, Ольга Эдельман несколько преувеличивает степень партийности революционного подполья, когда пишет:

... меньшевики хотя формально и состояли в одной партии с большевиками, но в силу вражды, соперничества и конспирации о делах большевиков были осведомлены не вполне, о многом судили по слухам, что, конечно же, снижает ценность их свидетельств (113).

4. Сталин И. В. Беседа с немецким писателем Эмилем Людвигом. 13.12.1931 // Свободная мысль. 2012. № 3-4. С. 177.

5. Ленин В. И. Письмо В. А. Карпинскому. Ранее 9 ноября 1915 г. // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1975. Т. 49. С. 101.

КРИТИКА 171

Нелегальные организации революционных партий были тесно связаны между собой. Они пользовались общими конспиративными квартирами, они обменивались информацией о провокаторах и оказывали друг другу иные услуги, ну а после ареста пребывали в тех же самых камерах в тюремных замках. К тому же многие просто дружили. Вряд ли эсдеков интересовали резолюции эсеровских партийных комитетов, но о людях они толковали в заключении много и часто.

В двадцатые годы сложилась романтическая легенда о революционном подполье. Редактор «Красной Нови» старый большевик Во-ронский с горечью писал о том, что сейчас уже и не припоминают:

... настороженной, сутулой, тревожной походки старого подпольщика, этой немного волчьей повадки, этой сухой деловитости, этой атмосферы особого содружества семейности, за которое крестили нас в свое время ленинскими молодцами, этой спокойной уверенности, что активный работник больше трех-четы-рех месяцев не держится и проваливается, этой за спиной и над спиной стоящей всегда ссылки, тюрьмы, каторги, наконец, этой холодной, раз и навсегда решенной и выверенной, но предельной ненависти к эксплуататорам всего мира и этой спаянности с трудовым коллективом человечества6.

Эдельман видит подполье иначе, вполне реалистично:

Подполье было цинично, довольно безразлично к людским судьбам и жизням, широко пользовалось манипуляциями, провокацией, ложью, демагогией. За всем этим стояли специфические корыстные корпоративные интересы профессиональных революционеров. Они, и это правда, совсем не стремились к добыванию материальных благ собственно себе, но они были заинтересованы в поддержании, подпитке, финансировании своих организаций, в которых каждый из них нашел место в жизни, а заодно источник пропитания (118-119).

Нравы в подполье царили грубые, за нарушение конспирации могли и побить7.

6. Воронский А. К. Литературные портреты. М.: Федерация, 1929. Т. 2. С. 112-113.

7. «Он [Трифонов] действовал осторожно — знал о недавнем печальном опыте Ганьки Мясникова, который, бежав из Иркутской губернии, по дороге решил заехать в Тюмень. Шпики увязались за ним. Он обошел нескольких товарищей, никого не заставая дома: всех в тот же вечер арестовали, так же как самого Ганьку. В тюрьме Мясникова свои же избили до полу-

Бывшие революционеры время от времени упоминали в мемуарах так называемые ссыльные истории, а на деле просто-напросто межличностные конфликты: сплетни и склоки между людьми, которые вынуждены проводить месяцы и годы друг с другом в отдаленных селениях. Некоторые из них заканчивались трагически — повреждением в рассудке или самоубийством.

О подпольных историях вспоминали реже, разве что о страхе перед провокаторами, взаимных подозрениях, иногда об отступничестве. Скорее всего, их старались вытеснить из памяти—и чтобы не уронить свой авторитет перед партийными новобранцами, и чтобы сохранить самоуважение. Однако прошлое вовсе не было забыто. И можно считать убедительной гипотезу Эдельман о том, что и фигура умолчания в исторических очерках, и прямые выпады в адрес ее героя представляют собой литературную проекцию старых конфликтов, о которых нам ничего не известно.

Сталинская биография во всех ее аспектах была чрезвычайно политизирована, причем история этой политизации весьма ранняя. Она началась даже не с появлением Сталина у власти, а значительно раньше, еще в дореволюционную пору, и коренится зачастую в давних внутрипартийных раздорах (9).

В этой связи примечателен сборник воспоминаний о революционных событиях, изданный в 1923-1924 годах в Баку.

Умолчание о Кобе в бакинских сборниках выглядит нарочитым, демонстративным, и его невозможно счесть правдивой позицией. Очевидно, это было следствием враждебного отношения к Сталину в тогдашней верхушке бакинского партийного руководства, под влиянием или в угоду которой его имя исчезло из статей не только сугубо местных деятелей, но и Микояна, Орджоникидзе, Аллилуева. Мы не знаем в точности истоков и конкретных причин этой враждебности, но можно предположить, что здесь имелись два разновременных пласта (19).

Сталин до революции был прежде всего партийным организатором, а это означает, что писал он мало и нерегулярно, по готовым прописям. Собственно, так поступали и именитые большевистские литераторы8. Люди были разными, а стиль общим—ленинским.

смерти, и за дело» (Трифонов Ю. Отблеск костра. М.: Советский писатель, 1966. С. 42).

8. Ср. суждение Луначарского о Зиновьеве: «Зиновьев выступал всегда верным оруженосцем Ленина и шел за ним повсюду. У меньшевиков уста-

Тексты, исходившие от Кобы-Сталина, позволяют судить о том, как он подавал события в партийной полемике и агитационных выступлениях, показывают его манеру рассуждать и отчасти его манеру мыслить — о последнем по этим текстам можно судить лишь отчасти и с большой осмотрительностью (75-76).

Сам Сталин воспоминаний о революционной работе не оставил — возможно, в силу своего отношения к истории. В ней он видел прежде всего процесс развертывания обнаруженных Марксом закономерностей, а отнюдь не множество поступков разных людей:

Проект учебника был построен на лицах, главным образом кто как героически вел себя, кто сколько раз бежал из ссылки, кто сколько пострадал ради дела и т. д. и т. п.

Разве на этом можно строить учебник? Разве на этом можно воспитывать кадры? Кадры надо воспитывать на идеях, на теории. А что такое теория? Теория — это знание законов исторического развития. Если эти знания есть, тогда есть и кадры, а если этих знаний у людей нет — это не кадры, это пустое место. А что нам дадут лица? Я не хочу противопоставлять идеи лицам, хотя, конечно, о лицах придется говорить, но говорить, насколько это необходимо. Но не в лицах соль, а в идеях, в теоретическом уклоне. Теоретический уклон должен быть. ЦК думает, что партия от этого выиграет, только выиграет9.

Видимо, этим принципом руководствовались и другие большевики:

Примечательно также, что никто из видных партийных деятелей, соратников Сталина сначала по подполью, а затем во власти, не откликнулся на призывы Истпарта и не оставил о нем воспоминаний. Мемуары партийных вождей, касающиеся Сталина, исчерпываются созданными в изгнании работами Л. Д. Троцкого; рассказами В. М. Молотова, уже в его глубокой старости записанными писателем и журналистом Ф. Чуевым (дореволюционный период в них едва затронут); мемуарами А. И. Микоя-

новилось немножко пренебрежительное отношение к Зиновьеву именно как к преданному оруженосцу. Может быть, это отношение меньшевиков заразило и нас, впередовцев. Мы знали, что Зиновьев — превосходный работник. Но как политический мыслитель он был нам малоизвестен, и мы тоже часто говорили о том, что он идет за Лениным, как нитка за иголкой» (Луначарский А. В. Григорий Евсеевич Зиновьев (Радомысльский) // Силуэты: политические портреты. М.: Политиздат, 1991. С. 294-299. URL: http://magister.msk.ru/library/p0litica/lunachar/lunaa018.htm).

9. Из выступления И. В. Сталина, 27 сентября 1938 г. // Краткий курс истории ВКП(б). Текст и его история: В 2 ч. / Сост. М. В. Зеленов, Д. Бранденбергер. М.: Политическая энциклопедия, 2014. Ч. 1. С. 428-429.

на, посвященными отнюдь не личности вождя; да полными злой обиды на Сталина воспоминаниями Н. С. Хрущева. Вот и все, что существует по этой части (78-79).

Про Сталина-подпольщика вспоминают люди, которые, как правило, мало его знали, и лишь в соответствии с политической конъюнктурой. Более того:

.и многоопытные старые большевики, и их противники-одно-партийцы меньшевики, и рядовые участники революционного движения, и простые советские обыватели — все они находились в рамках одной и той же мыслительной парадигмы, системы ценностей и оценок, созданной причастной к революционному движению радикальной интеллигенцией. Никакого другого угла зрения, никакой иной описательной модели у них не было (117-118).

Напомню, что парадигма эта в конечном счете была безличной. Во встреченных ими людях авторы мемуаров искали и находили в первую очередь классовые, политические, но отнюдь не индивидуальные черты.

Это наблюдение, естественно, не относится к сталинскому фольклору.

Тонка и неопределенна граница между собственно мемуарами и их разного рода имитациями, в текстах воспоминаний обнаруживаются следы иных жанров, проступает подкладка фольклорного мышления. Иногда, сопоставив несколько текстов, можно наблюдать градации от простодушного хвастовства знакомством со знаменитостью, затем гиперболизации мотива узнавания великого человека (когда рассказчик, вопреки всякой хронологии реальных событий, приписывает себе опознавание уже в те ранние годы Сталина как великого человека и помощника Ленина) и, наконец, до уже совершенно фантастического рассказа (94).

Эдельман сравнивает сталинский фольклор со сказочными повествованиями Бажова. Замечу только, что Павел Петрович если и записывал фольклор уральских мастеровых, то издавал совсем иные, сочиненные им тексты".

10. «Бажов наделил регион полноценной мифологией, выведя происходящее в нем за пределы обозримой человеческой истории. <...> Сказы Бажова лаконичны, их легко читать, в то же время они в меру непонятны и многозначны. Сказы универсальны» (Литовская М. А. «Гений места» П. П. Бажов: история увековечивания // Дом-музей писателя: история и современность: сб. научных статей по материалам Международной научной

В конце концов Эдельман приходит к парадоксальному выводу: наиболее точными и информативными материалами о Сталине-подпольщике располагали офицеры Департамента полиции.

Как ни странно, самым взвешенным и если не объективным, то хотя бы свободным от явного идеологического противостояния и политической подтасовки из существующих источников оказывается документация Департамента полиции. Исследователь, обращающийся к ней после листовок, статей и воспоминаний большевиков и меньшевиков, не сможет не заметить разницы языка и стилистики. В отличие от сподвижников и противников Сталина из революционного лагеря чины полиции не имели никакой надобности в ведении политизированной идейной полемики. Демагогической риторике революционеров противостоял не безликий суконный канцелярит, как можно было бы ожидать, но вполне живой и, как правило, грамотный язык жандармских офицеров. Они не прибегали вовсе ни к какой риторике, излагали суть происходящего внятно, по существу, иногда даже с некоторым сочувствием к простым участникам событий (52-53).

Здесь хотелось бы сделать небольшое замечание. Сводки Департамента полиции основывались главным образом на донесениях внутренней агентуры. Эти люди далеко не всегда были добросовестными сотрудниками, кое-что придумывали, о чем-то умалчивали, пользовались слухами и сплетнями, не забывали о собственном интересе. Процитирую воспоминания Ганелина:

В 1957 г. был опубликован полицейский документ о заседании Петербургского комитета большевиков 25 февраля 1917 г. — необыкновенно боевого содержания. Это было агентское донесение, в котором сообщалось, что на заседании предлагалось 27 февраля в случае, если правительство не примет мер к подавлению движения, приступить к строительству баррикад, прекращению подачи электричества, порче водопровода и телефонов.

Спустя какое-то время историк встретился с участницей этого заседания и услышал от нее следующее:

Голубчик,— ответила она, — это очень просто. На заседании ПК, как правило, присутствовал кто-нибудь из полицейских агентов. В это время, скорее всего, Озол или Шурканов. Я думаю, что это

конференции. Москва. 1-3 апреля 2011 г. / Под общ. ред. В. П. Викуловой. М., 2011. С. 107-116. URL: http://d0mg0g0lya.ru/science/researches/1382/).

был Шурканов, у него было 11 детей. Он имел обыкновение сам наговорить побольше всяких ужасов, там ведь не сказано, наверное, кто что предлагал, а потом просил у жандармского офицера повысить плату ввиду важности сообщенного ".

В процессе изучения разнородной документации Ольга Эдельман предъявляет вполне убедительные доказательства лживости «черных версий» сталинской биографии: нет никаких оснований считать его полицейским осведомителем или агентом-провокатором; никто не проводил чистки архивов от компрометирующей Сталина документации.

Враги Сталина любили задним числом упрекать его в трусости. Оставим в стороне вопрос, каким образом трусливый человек вообще оказался бы в революционном подполье. Кобу называли трусом, но также главой боевиков-террористов, участником (лично!) тифлисской экспроприации и, наконец, бандитом-уголовником. Как согласовать все это между собой? Можно вообразить совмещение в одном лице боевика, экспроприатора и уголовника. Однако как тот же самый деятель мог оказаться человеком не в меру боязливым? Здесь нам в очередной раз приходится сталкиваться с полнейшей непоследовательностью сталинских врагов (11-12).

Сообщая о замысле книги, автор заранее предупреждает:

Читатель не найдет в этой книге новой научной, достоверной биографии молодого Сталина, но только обзор основных видов источников для нее, размышления о степени их достоверности и информационных возможностях, об исторических и идеологических зигзагах, приведших к их появлению (12).

Это действительно так, хотя на страницах книги из-под критики источников время от времени возникает образ подпольного человека — деятельного и самостоятельного, в чем-то симпатичного, в чем-то не очень, отнюдь не преступника.

Как ни старайся придерживаться строжайшего академизма и доказательности, но в итоге каждый, даже самый честный и ответственный, автор окажется в какой-то мере зависимым от того, какой у него сложился образ Иосифа Джугашвили; этот образ

11. Ганелин Р. Ш. Советские историки: о чем они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-1970-х годах. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского института истории РАН «Нестор-История», 2004. С. 112-113.

будет так или иначе определять выбор источников, кажущихся достоверными. Думаю, я не являюсь исключением из этого правила (120).

Быть может, так оно и есть, однако мне не удалось обнаружить следов предвзятости или насилия над материалом.

Эдельман произвела несложную профессиональную операцию, применив к анализу источников, на основании которых пишутся биографии Иосифа Сталина, строгие правила исторической критики. Однако до нее так со «сталинскими источниками» не обращались. Чаще всего отбирали из массива документов лишь те из них, которые работали на заранее сформулированную концепцию, мало задумываясь над их достоверностью. Иначе не объяснить, почему в исторических спорах встречаются ссылки на фальшивки, сочиненные в эмигрантской среде, или смелые обобщения, которые опираются на два-три вырванных из контекста неуклюжих оборота в переписке между партийцами.

Здесь напрашивается ассоциация с темой противоречий при социализме. Советские философы знали о том, что диалектика является главным методом познания социальной действительности — вот только не социалистической. Даже слово «противоречие» было не в ходу. Принято было писать о «существенных и несущественных различиях». Работы о противоречиях социализма до середины 1970-х проходили по разряду ревизионистских писаний. Совсем в другую эпоху жизнь Сталина зачастую реконструировали так, словно методы исторической критики на данного персонажа не распространяются. Эдельман не просто порвала с этой традицией — она показала, как именно следует работать с большим массивом источников по ранней биографии Сталина.

Не будет преувеличением сказать, что монография открывает новые перспективы в исследовании революции как минувшей эпохи. И в этой истории Сталин является одним из деятелей—не больше, но и не меньше. Изучать его можно и нужно точно так же, как и любого из его современников.

Для всякого серьезного историка, работающего над биографией Сталина, будь то ранней или поздней, книга Эдельман станет необходимым инструментом, позволяющим избежать множества ошибок и неточностей, так часто встречающихся в литературе.

Олег Лейбович

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.