CC BY
278
17. Томашевский Б. В. Примечания // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1977-1979. - Т. 1. Стихотворения, 1813— 1820.
18. Цветаева М. И. Колыбельная песня Асе. — [Электронный ресурс]: http://www.tsvetayeva.com/poems/kolyb_pesn_ase.php
19. Чубукова Е. В. Лицейская лирика Пушкина: автореф. дис. ... канд. фи-лол. наук. — Л., 1984.
20. Якобсон Р. Заметки на полях лирики Пушкина // Якобсон Р. Работы по поэтике. — М., 1987. — С. 213-218.
М. Г. Пономарёва
Характер соотношения художественного и исторического дискурсов в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»
В статье рассматривается характер включения элементов историографического письма в текст художественного произведения на примере повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Делается вывод о «подавлении активности» исторического дискурса в рамках художественного.
Ключевые слова: исторический дискурс, А. С. Пушкин, «Капитанская дочка», художественная историософия.
т~\ w <J <J <J 1
Важнейшей категорией, описывающей специфику исторического повествования, до сих пор является историзм. Существует и другая пара понятий — философия истории и эстетика истории. Характеризуя их, К.Г. Исупов говорит, что они описывают «момент эстетического «схватывания» смысла истории внутри самой истории, преодоления событийствующей жизни средствами художественно-исторического анализа и синтеза, превращение эстетического самосознания бытия и человека в нем в факт истории на уровне события культуры» [6, с. 110]. Неоднократно встречается в современной исследовательской литературе и понятие «исторический дискурс». Французский ученый Реймон Арон понимает его следующим образом: «Дискурс историка состоит из предложений, повествующих о событиях и их взаимосвязи» [8, с. 261]. В этом случае исторический дискурс — это текст, созданный историком. Точнее, по всей видимости, говорить в этом случае об историографическом дискурсе как варианте научного. Нам ближе представления Ю. В. Шатина о разграничении между историографическим письмом и историческим дискурсом: «Граница между письмом и дискурсом пролегает в области измерений и может быть
38
уподоблена соотношению плоскостных и объемных фигур. Объем историческому дискурсу придает «захватывание» им сфер, прямо не относящихся к историографии и не только не связанных с концептуальными построениями историков, но в какой-то мере эти построения формирующих» [11]. С одной стороны, речь, как нам кажется, идет о перекодировании подробностей, в том числе бытовых, этнографических и др., которые в историческом художественном повествовании становятся знаками определенной исторической эпохи. С другой - о минимальных элементах, на которые может быть разложен сам исторический факт (вспомним об оппозиции мотив / сюжет у А. Веселовского), ведь он изначально не мыслится нами вне минимального повествовательного контекста. Элементами исторического дискурса могут быть даты, факты, исторические персонажи и т.д.
«Капитанская дочка» А. С. Пушкина всеми исследователям без оговорок определяется как вариант художественно-исторического повествования. Еще П. А. Вяземский отмечал: «В «Капитанской дочке» история пугачевского бунта или подробности о нем как-то живее, нежели в самой истории» [1, с. 377]. «Поэтическое» изображение истории, которое он видит в повести Пушкина, кажется ему тем видом повествования, которое может проникнуть за внешнюю канву фактов и выразить представление автора о сущности русского национального характера, о месте России в мировом историческом процессе, в конце концов, о смысле человеческого существования. Этот же вывод не оспаривают и исследователи, еще резче подчеркивая художественную специфику повествования. Н. И. Черняев пишет, что «если подразумевать под историческими лицами всех типичных представителей давно минувшей эпохи, не исключая и тех, которые забыты историей как наукой, но которые делали историю, то в «Капитанской дочке» не окажется ни одного лица, которое нельзя было бы назвать историческим и которое не являлось бы ярким выразителем духа и особенностей второй половины XVIII века, когда подготовлялась и разыгрывалась пугачевщина. Гриневы, Мироновы, Швабрин, Савель-ич и т.д. - все это такие исторические и бытовые типы, без отчетливого изображения и понимания которых нельзя живо описать и представить себе пугачевскую смуту, ее происхождение и развязку» [13, с. 79].
Особость исторического повествования в данном произведении ощущалась всеми исследователями, но не каждому из них удалось найти тот литературоведческий «инструментарий», который позволил бы раскрыть «загадку» этого текста, простого только на первый
39
взгляд. Прежде всего это касалось определения роли исторического персонажа - Пугачева - в повести. Можно вспомнить и слова М. Горького о том, что Пушкин «с проницательностью историка дал живой образ казака Емельяна Пугачева, организатора одного из наиболее грандиозных восстаний русских крестьян» [2]; М. Цветаевой, убеждающей нас в том, что «в «Капитанской дочке» единственное действующее лицо - Пугачев... вещь оживает при звоне его колокольчика» [12, с. 168]; В. Б. Шкловского - «в повести оказывается главным не судьба бунтующего дворянина Шванвича, а судьба вождя крестьянской войны Пугачева» [14, с. 61].
Последующие исследователи, несмотря на то, что находили переклички пушкинского повествования со многими европейскими и русскими писателями, в конечном итоге были вынуждены признать, что невозможно свести его произведение к «копированию», простому воспроизведению какой-либо из существующих традиций. Сложно согласиться с выводом, сделанным М. Альтшуллером, о том, что «Капитанская дочка», в которой могут быть найдены многочисленные параллели с романами английского романтика, прежде всего «Роб Роем», должна быть названа «самым вальтер-скоттовским русским романом». Более оправдано в этом отношении мнение И. Смирнова, что aemulatio («улучшение того, что уже было создано другими») становится в творчестве Пушкина центральной интертекстуальной стратегией. Пушкин хотел вступить в творческое соревнование с В. Скоттом на его же «территории», то есть, сохранив основные структурные принципы исторического романа, создать произведение, отличающееся большей художественной ценностью [9].
Кроме того, совершенно очевидно то, что логика развития художественного повествования «подавляет» историографическое письмо. А. А. Долинин считает, что «Пушкин, подчеркивая фиктивный, условный характер своего повествования, даже обыгрывает расхождения между реальной датировкой исторических событий (прекрасно известной ему как историку Пугачевского бунта) и тем, как эти события датируются в романе» [4, с. 53]. Взятие Белогорской крепости объединяет события, связанные с захватом Ильинской крепости (29 ноября) и Татищевой. В первой из них Пугачев приказал повесить двух офицеров, которые отказались ему присягать, но при этом помиловал капитана Башарина. Одна из самых кровавых страниц Пугачевского бунта - это зверская расправа над защитниками Татищевой крепости, которая была взята, как и Белогорская крепость, на следующий день после Нижне-Озерной. Как отметил А. А. Долинин,
40
«сквозь слегка смягченные жестокости Пугачева в “Капитанской дочке” просвечивают чудовищные детали реальной бойни: если романические мятежники отрубают голову калмыку Юлаю, то мятежники исторические - бригадиру Билову; если в романе Василису Егоровну убивают по приказу Пугачева ударом сабли по голове, то в "Истории" жену коменданта изрубают на куски. В полукомической угрозе Пугачева содрать с Савельича кожу “на тулупы” таится леденящий намек на реальный факт, когда казаки заживо содрали кожу с коменданта Татищевой крепости, полковника Елагина, “человека тучного” и “вынули из него сало”» [4, с. 53]. Пушкин не просто «смягчает» кровавые подробности или перераспределяет факты, но искусно встраивает их в вымышленное повествование: события жизни защитников Белогорской крепости естественным образом вплетаются в исторические факты, которые узнаются нами, но не повторяют их. «Идеальный читатель «Капитанской дочки», к которому обращается Пушкин, должен знать его же «Историю Пугачевского бунта» и соотносить романические события, происходящие в условном времени фикции, с их историческими аналогами и прообразами... Время романа сложно взаимодействует с временем историческим, многократно пересекаясь с ним, но полностью никогда не совпадая. Оно как бы реализует потенции, оставшиеся недовыявленными и недореализованными в истории, и потому движется по своему собственному календарю -движется прерывистыми толчками, то сжимаясь, то растягиваясь, то застывая на месте» [4, с. 54]. Пушкину в отличие от других последователей В. Скотта не нужны длинные описательные вставки, которые могут надолго отрывать от развития основной сюжетной линии, так как они «слиты» воедино с развертывающимся действием. Кроме того, как показывает исследователь, возможно проследить точную хронологию событий произведения («основное сюжетное время романа исчисляется. двумя годами и охватывает период с осени 1772 до конца 1774 года» [4, с. 57]), но время в нем «не подчиняется диктату истории, а выводит нас за пределы ее кровавого календаря в свою собственную, творимую и животворящую длительность» [4, с. 58]. История становится не внешним фактором, активно воздействующим на жизнь персонажей, но внутренним, формирующим определенный образ жизни и мысли. Она изменяет объем и наполненность, а, следовательно, и способы эксплицирования в произведении.
В большинстве художественных текстов исторический дискурс реализуется событийно или через введение реальных действующих лиц. В повести Пушкина события «расчислены по календарю». Одна-
41
ко писатель не концентрирует внимание читателя на каждой введенной в повествование дате (можно найти всего 8 дат). Она не «обрастает» у него подробностями, напрямую не связанными с событиями, лишена перифрастических определений, например: «Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года» [7, VIII, с. 291]; «Однажды вечером (это было в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой осеннего ветра, и смотря в окно на тучи» [7. VIII, с. 314]. Упоминание об исторических датах не придает эпический характер повествованию, не отделяет историческое время от биографического. Герой живет в историческом времени, а не просто испытывает его внешнее, пусть и очень мощное воздействие. Оно воспринимается им как факт собственной жизни, имеет тот же масштаб, то же измерение, что и биографическое. Такой видит историю каждый из нас. И в этом случае практически каждый, за небольшим исключением, может быть уподоблен «политическому недорослю», то есть человеку, который не способен оценить масштаб происходящих событий, причинноследственные отношения между ними. Мы не способны создать целостный образ той исторической эпохи, в которую живем. Как отмечал в «Письме к женщине» Сергей Есенин, «большое видится на расстоянье», в том числе и с течением времени.
Для сравнения обратимся к роману М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», в котором на первый взгляд небольшая плотность исторических дат, но способ их введения иной. Уже в самом начале произведения читаем: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие - все угрожало неизбежной погибелью земле русской. <...> исключая некоторые низовые города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель. <...> все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан. В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги» [5, с. 8]. Эпический образ «смутных времен» в историческом художественном дискурсе по масштабу
42
сразу же противопоставляется биографическому времени персонажа, так как оно не может достичь такой же значимости. Для героя романа «смутные времена» пока значимы лишь потому, что угрожают его спокойной жизни (Алексей напоминает Юрию Милославскому, что «теперь в Москве житье худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди пойдет резня...»).
По поводу романов В. Скотта Пушкин очень точно отмечал: «...ce qui nous charme dans le roman historique - c’est que ce qui est historique est absolument ce que nous voyons <что меня прельщает в историческом романе, это то, что все историческое в нем совершенно подобно тому, что мы видим>. Sh. <akespeare> Гете, W.<alter>
S.<cott> не имеют холопского пристрастия к королям и героям. Они не походят (как герои фр.<анцузские>) на холопей, передразнивающих la dugnite et la noblesse <достоинство и благородство>. Ils sont familiers dans les circonstances ordinaires de la vie, leur parole n’a rien d’affecte, de theatral meme dans les circonstances solennelles - car les grandes circonstances leur sont familieres <Они держатся просто в обычных жизненных обстоятельствах, в их речах нет ничего искусственного, театрального, даже в торжественных обстоятельствах, ибо подобные обстоятельства им привычны>» [7, XII, с. 195]. Хотя и создается ощущение, что писатель говорит о своем произведении («все историческое в нем совершенно подобно тому, что мы видим»), это совсем не означает, что он копирует английского романтика.
История, изображенная «домашним образом», теряя необходимость линейного изложения целой цепи событий с большим количеством «звеньев», в то же время обретает глубину за счет учета авторами ментального фактора. История отныне творится не только событийно, но и в умах героев. Ведь историческим роман А.С. Пушкина «Капитанская дочка» делает не только событийная вовлеченность героя в события, связанные с народным восстанием, но попытка их объяснить для самого себя, связать в некую цепочку.
В главе «Вожатый» Петруша Гринев, подчеркивая то, что он в то время мало понимал происходящее вокруг, старается объяснить разговор хозяина постоялого двора и Пугачева: «Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года» [7, VIII, с. 291]. В начале главы «Пугачевщина» мы видим, как два контекста - личной и общественной - жизни неразрывно сомкнутся: «В 1772 году произошло возмущение в их
43
главном городке. Причиною тому были строгие меры, предпринятые генерал-майором Траубенбергом <...> Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость. Всё было уже тихо, или казалось таковым...» [7, VIII, с. 314]. Чуть позднее, после того, как комендант Иван Кузьмич отдает приказ пытать пленного башкирца, Гринев замечает: «Когда вспомню, что это случилось на моем веку, и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия» [7, VIII, с. 319]. До сих пор Петрушу интересовали взаимоотношения с людьми, находящимися рядом с ним, впервые он попадает в ситуацию, которая, как он понимает, должна изменить его жизнь. В этот момент не просто меняется его жизнь, но и творится история, чего не было ранее в романах В. Скотта. Ментальной активностью Пушкин уже наделяет героя, историческая каузальность дополняется личностной, что дает возможность показать историческую эпоху в ее динамическом аспекте. История уже не может существовать вне человека, человек в литературе становится настоящим творцом истории, следовательно, она должна быть описана именно как история человека, человечества, а не последовательный ряд документальных событий. Это должна быть история развития человеческих мнений и идей. В этом случае история полностью детерминируется человеческим фактором. Время рассказывания выводится за пределы прослеживаемого героями фабульного действия, что делает возможным установление исторической перспективы в фабульных событиях не только повествователем, но и самими героями. Если повествователь может описать происходящие события объективно, как часть исторического процесса эпохи, то герой - как явление частной жизни.
«Именуя крестьянский бунт «бессмысленным и беспощадным», Пушкин подчеркивает отсутствие в нем каких-либо исторически значимых задач и целей, оправданных будущими переменами к лучшему. С одной стороны, Пугачев выдает себя за законного царя и сражается под лозунгами реставрации, а не смены политического режима или экономической системы. С другой стороны, единственная цель правительства и дворянства заключается в том, чтобы подавить восстание, восстановить стабильность и таким образом избавить конфликт от возможных исторических последствий. К русскому бунту, следовательно, неприменимы восходящие к Вальтеру Скотту западные интерпретации гражданских войн как необходимых «ускорите-
44
лей» исторического прогресса» [3, с. 243]. А. А. Долинин считает, что «Пушкин выстраивает сюжет таким образом, что отношения героев и Провидения, вознаграждающего их за самопожертвование, постоянство и благочестие, больше напоминают не предопределение, а православные представления о синергии или сотрудничестве между Богом и христианином, обладающим свободой воли. Действуя в рамках традиционной христианской этики, и Гринев, и Маша не только полагаются на «чудные обстоятельства», но и, так сказать, помогают Богу (или Автору) помочь им, когда по собственной воле совершают нравственно оправданные поступки, которые не вполне соответствуют их социальным ролям и принятым в обществе нормам поведения» [3, с. 247]. И. З. Сурат, рассуждая о пушкинской историософии в «Капитанской дочке», говорит о том, что она основана на следующих категориях: «Жесткой, мертвой теории исторических закономерностеи...он противопоставляет Провидение - иррациональное, живое, непознаваемое начало, действующее в истории. Именно Россия, ее особый исторический путь дает Пушкину основания говорить об этом: “Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою. ” Он спорит с Гизо «сквозь Полевого», но, как ни странно, и опираясь на Полевого, почти буквально повторяя его. Полевой: “Сказать: что было, то долженствовало быть, значило бы впасть в фатализм, недостойный истории. Мы не довольствуемся им - нет!”; Пушкин: “Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях.”» [10, с. 107-108]. Это иррациональное, «живое» начало истории буквально требовало соединения факта и вымысла, так как жесткая фактографическая основа повествования не давала бы художнику должной свободы в понимании и воссоздании «судеб закона». Таким образом, художественный дискурс в пушкинском повествовании структурно и содержательно связан с историческим, не мыслится отдельно от него. Только в этом случае возможно «досказать историю сказкой», «договорить» ее так, чтобы она «ожила», стала еще одним измерением жизни человека, присутствующим всегда в его бытии, но не всегда осознаваемым. Эксплицированный таким образом исторический дискурс становится художественно завершенным целым, которое обретает возможность и способность существовать и развиваться вне зависимости от любых рациональных построений, историографических концепций, так как сам обретает характер философского синтеза.
45
В пушкинской «Капитанской дочке» исторический дискурс обретает полностью глубину художественного повествования. Это то идеальное воплощение исторического повествования, о котором долгое время мечтали романтики, искавшие «синтетический» язык, способный выразить самые разные оттенки смысла и значения как научного текста, так и художественного.
Список литературы
1. Вяземский П. А. Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина // Вяземский П. А. Полное собрание сочинений: в 12 т. - СПб., 18781896. - Т. 2. - 1879. - С. 361-363.
2. Горький А. М. Предисловие к американскому однотомному изданию сочинений Пушкина на английском языке // Правда. - 1938. - 17 июня.
3. Долинин А. А. Вальтер-скоттовский историзм и «Капитанская дочка» // Долинин А. А. Пушкин и Англия: Цикл статей. - М.: Новое литературное обозрение, 2007. - С. 237-258.
4. Долинин А. А. Еще раз о хронологии «Капитанской дочки» // Пушкин и другие: сборник статей к 60-летию профессора Сергея Александровича Фомичева. - Новгород: Новгородский гос. ун-т, 1997. - С. 52-59.
5. Загоскин М. Н. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. - М.: Худож. лит., 1983.
6. Исупов К. Г. Философия и эстетика истории в литературной классике XIX века // Литература и история (исторический процесс в творческом сознании русских писателей и мыслителей XVIII-XX вв.) / отв. ред. Ю.В. Стенник. - Вып. 2. - СПб.: Наука, 1997. - С. 110-144.
7. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 16 т. - М.; Л.: АН СССР, 1937-1959.
8. Реймон А. Избранное: измерения исторического сознания. - М., 2004.
9. Смирнов И. П. Aemulatio в лирике Пушкина // Пушкин и Пастернак: материалы второго Пушкинского коллоквиума. - Будапешт, 1991. - С. 17-42.
10. Сурат И. З. Пушкин о назначении России // Сурат И.З. Вчерашнее солнце: О Пушкине и пушкинистах. - М.: РГГУ, 2009. - С. 100-116.
11. Троицкий Ю. В., Шатин Ю. В. Историографическое письмо как дискурсивная практика // Дискурс. - 1998. - 5/6. - С. 60-65.
12. Цветаева М. Пушкин и Пугачев. - [Электронный ресурс]: http://tsvetaeva.lit-info.ru/tsvetaeva/proza/pushkin-i-pugachev.htm.
13. Черняев Н. И. «Капитанская дочка» Пушкина: Историко-критический этюд. - М.: Унив. тип., 1897.
14. Шкловский В. Б. Заметки о прозе русских классиков: о произведениях Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Толстого, Чехова. - М.: Сов. писатель, 1955.
46
