CC BY
72
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2013. № 4
Г ю н т е р Х а н с . По обе стороны утопии:
Контексты творчества А. Платонова. М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 216 с.
Автор книги Ханс Гюнтер познакомился с творчеством Платонова в начале 1980-х и с тех пор не только опубликовал десятки исследований (в том числе переведенных на русский язык), но и выступил организатором большой конференции по творчеству Платонова в Мюнхене. Книга «По обе стороны утопии» стала итогом его многолетней работы, научного общения с русскими исследователями (благодарность за замечания и поправки к своим работам он не раз выражал Н. Корниенко и другим) и, безусловно, является значительным событием в платоно-ведении. Книга охватывает почти все периоды творчества писателя, и предметом исследования в ней становится далеко не только утопия. Тем не менее автор книги не ставит перед собой задачи выстроить свои исследования в систему. Статьи разных лет, из которых большей частью состоит книга, — это разносторонние попытки понять предпосылки и закономерности творчества великого писателя: исследование утопической традиции, советской мифологии, русских реалий начала XX в. и других возможных и реальных контекстов творчества Платонова. Однако благодаря такому подходу исследователю удается то, чего так недостает современному платоноведению, в котором до сих пор сильна неопределенность относительно роли писателя в русской и особенно мировой литературе. Гюнтер же обозначает для Платонова четкое место в мировой традиции утопии и ее русской ветви, идущей, по мнению ученого, от Достоевского; вписывает его в контекст советской литературы; указывает на преемственность по отношению к таким мыслителям, как Чаадаев, Н. Федоров и многие другие.
Исследователь начинает исследование с проблемы, вызывающей наибольшую неопределенность, — жанрового определения вершинных произведений Платонова «Чевенгур» и «Котлован», «отличающихся амбивалентностью оценок и расплывчатостью в плане идеологических классификаций» (с. 179). «Небывалый жанр утопии-антиутопии» (с. 5) подталкивает исследователя создать собственную классификацию утопии. Он выделяет пространственные и временные виды утопических легенд. К последней группе относятся хилиастические представления средневековых западноевропейских сект, связанные с ожиданием конца света. Гюнтер проводит параллель между средневековым Мюнстером и, например, Чевенгуром, в котором наступления коммунизма ждут как «светопреставления». Эта
мысль, которую автор критической статьи о книге Гюнтера Л. Карасев1 представляет как визитную карточку ученого, кажется наименее убедительной. Такого мнения придерживаются и другие исследователи. Например, О. Корниенко считает знакомство Платонова с работами Луначарского и Каутского, из которых он мог узнать об анабаптистах, недостаточным основанием для сближения платоновских «чудаков» и средневековых сектантов2. Действительно, у Платонова «чужого влияния, западной подоплеки <.. .> нет: даже Карл Маркс и Роза Люксембург в "Чевенгуре" полностью вовлечены в духовный мир русского народа» (с. 22), — отмечает Гюнтер. Поэтому чем ближе исследователь к русскому материалу, тем убедительнее звучат его идеи.
В русскую традицию Гюнтер вписывает Платонова, сопоставляя его с Ф. Достоевским. Эта параллель также могла бы показаться недостаточно близкой, если бы Гюнтер не обозначил и глубокое несходство между утопиями двух писателей. Оно заключается в том, что революция понимается как плод отвлеченной интеллектуальной деятельности в «Легенде о Великом инквизиторе», взята «из головы», и как стихийная потребность русского народа, т. е. «из живота», у Платонова. Достоевский поэтому ближе к традиции интеллектуальной утопии Томаса Мора; «у Платонова эти идеи предстают в форме верований простого народа» (с. 12) и ближе традиции хилиазма, средневековых еретических учений, «апокалиптике русского сектантства и старообрядчества» (с. 22). Специфика платоновской утопии проясняется Гюнтером и в соотнесении с другим русским мыслителем — Н. Федоровым. О преемственности Платонова и автора «Философии общего дела» писали многие. Однако Гюнтер находит глубинный нерв учения: «Федоровская мысль странным образом сочетает культурные механизмы утопического мышления и памяти прошлого, которые в принципе исключают друг друга — ведь утопия определяется как радикальный разрыв с прошлым во имя идеального общества будущего» (с. 31). У Федорова «утопический проект, обычно сопровождаемый вытеснением прошлого, возникает именно в целях сохранения памяти» (с. 32), и именно это соединение несоединимого перенял Платонов в отличие от других, поверхностных, по мнению Гюнтера, идейных «учеников» русского старца, например авангардистов.
Помимо соединения архаической (культ предков) и модернистской (наука как средство воздать долг живых перед умершими) утопий в духе Федорова, Гюнтер называет также и другие особенности утопии Платонова. Как произведениям XX в. — роману и утопическим повестям Платонова свойственна процессуальность:
1 Карасев Л.В. Рец. на кн.: Х. Гюнтер. По обе стороны от утопии: контексты творчества А. Платонова // Вопросы философии. 2013. № 1. С. 179.
2 См.: Корниенко О.А. Мифопоэтическая парадигма русской прозы 30-х годов XX века. Киев, 2006. С. 132.
«Платоновская утопия находится в стадии становления и одновременно распада» (с. 9), из-за чего кажется, что Платонов все время пишет «неудавшиеся» утопии, по словам Д. Бетеа (Б. ВеШеа) (с. 9). «Проза Платонова двигается по обе стороны от утопии — на грани между надеждой и разочарованием, конструкцией и распадом, порядком и хаосом» (с. 11), — поясняет Х. Гюнтер название своей книги. Также утопии Платонова характерна авторефлексивность. Идеи никогда не являются догмой, а всегда отчасти противоречивы: «Если вектор утопии устремлен вперед, в будущее, то природно-космический слой отсылает к вечному устройству мира» (там же), и темой многих произведений Платонова является именно «испытание утопии в свете космических ценностей» (с. 12). Поэтому Гюнтер называет произведения писателя метаутопией, так как рефлексия обязательно сопутствует действию и иногда важнее действия. В целом же жанр произведений Платонова определяется исследователем как уникальный, так как «каркас жанра утопии постоянно адаптируется к новым ситуациям» (с. 10), вбирая черты «строительного романа» (К. Кларк), метаромана и других жанров XX в.
Если первая часть книги посвящена проблемам жанра, то во второй части Гюнтер останавливается на постоянных у Платонова темах и мотивах — таких, как мотив жертвы, безотцовщины, детскости, юродства. Ученый пытается рассмотреть их также в широком контексте. Например, жертвенность — неизменную черту платоновских «чудаков» — он представляет как «отпечаток пролетарской культуры» и влиятельного в пролетарской среде голгофского христианства («пролетарская риторика жертвенности» нередко окрашена «в квазирелигиозные тона» (с. 65)). Гюнтер не просто исследует происхождение того или другого мотива, он касается только ключевых для писателя тем. Так, динамика мотива жертвенности у Платонова соотносима, по Гюнтеру, с русской историей: «Основной вектор развития проблематики жертвы у Платонова — сдвиг от пафоса декларации самопожертвования в сторону жертвы враждебного общества — отражает и весь ход русской истории первых десятилетий XX века» (там же).
Помимо мотива жертвы, Гюнтер анализирует излюбленный тип героев Платонова — «нищих духом», предполагая «по меньшей мере три аспекта «духовной нищеты» — детскость, невежество и юродство» (с. 105). Каждый аспект содержит глубокий смысл. Так, детскость «репрезентирует дорациональный образ жизни» (с. 105), незащищенность, а связанный с нею мотив сиротства вообще «является как бы экзистенциалом платоновского мира» (с. 109). Невежество «дураков» из народа выступает у Платонова контрастом по отношению к мировоззрению «умных», грамотных людей и нередко служит «зеркалом, в котором отражаются осколки высокой культуры», выступает «мерилом культуры "ума"» (с. 110). Кстати, отмечает Гюнтер,
подобное понимание «духовной нищеты» ведет к исконно-русской традиции юродства. За мотивом юродства Гюнтер также признает особое значение в творчестве Платонова. Ведь «культура невежества показана изнутри как "свой" мир, элементы культуры письма и науки изображаются как вкрапления из "чужого" мира» (там же). Таким образом, можно говорить о «духовной нищете» не только героев, но и автора: «Детскость, невежество и юродивость» необходимо «рассматривать в качестве сознательной литературной конструкции» (с. 119). Тем самым Гюнтер предостерегает от поверхностного восприятия Платонова: «юродивая» точка зрения предполагает «перевернутый» взгляд на мир, «мир изображается "снизу", с точки зрения не авторитетной и не подлежащей повседневной рациональности логики» (там же). Речь идет «именно о реконструкции примитива, а не стилизаций и идеализаций, причем совсем не "фольклористически"» (с. 120), что предполагает и особое прочтение такого текста.
Одну главу второй части книги Гюнтер посвящает приему аллегории. Хотя в платоноведении известно достаточно работ об аллегоризме имени героини Москвы Честновой или названия «Котлован», никто не уделял внимания аллегорическим структурам как характерному приему Платонова. Гюнтер же подчеркивает, что именно благодаря ему рядовые явления обретают соотнесенность с философским замыслом писателя. «Природно-космические мотивы — как элементы "онтологического" плана — постоянно участвуют в интерпретации социальных событий» (с. 84). В этой части книги Гюнтер затрагивает и многие другие мотивы, возникающие как следствие утопического мышления героев и ведущие к разрушению человека, в том числе его «последнего убежища» — тела.
Эту мысль Гюнтер развивает в третьей части книги под названием «Телесность», предметом которой становится антропология Платонова. Ученый анализирует мотивы голода, формы любви, смешение свойств животных и людей, «увечность» человека, архетип матери и др. Ученого большего всего интересует представление Платонова о человеке периода «после крушения утопической антропологии» (с. 169). Через изменившуюся концепцию человека он характеризует творчество Платонова периода «Мусорного ветра» и «Счастливой Москвы», «крайней точки кризисного периода» писателя (с. 65).
Преимущественно русскому контексту творчества Платонова посвящена последняя часть книги под названием «Апокалиптика». В ней Гюнтер рассматривает наиболее общие принципы, базовые идеи Платонова. Например, он находит явное сходство между сюжетной основой утопических произведений писателя и русскими старообрядческими, бегунскими и некоторыми другими народными легендами. Вероятно, именно на их основе сформировалось представление Платонова об «успокоительной жизни <...> где бы
дружба отменила все слова и всю премудрость смысла жизни»3. Также ученый анализирует такие фундаментальные категории, как понятия пространства и времени у Платонова. Апокалиптика, пишет он, ссылаясь на идеи П. Чаадаева, возникает в России как результат «необъятных пространств, которые "глотают" и "сжирают" время» (с. 186), из-за чего русская история движется скачками, «изменение протекает как радикальное отталкивание от предыдущего этапа» и новое мыслится «не как продолжение, а как эсхатологическая смена всего» (там же). К апокалиптике ведет и социализм, увлечение которым оказалось таким сильным в России, может быть, именно потому, что он родственен религиозной апокалиптике: «Апокалиптики — как и их наследники, утописты, — принципиально мыслят в категориях "до" и "после" перелома» (с. 189). Апокалиптика, таким образом, признается Гюнтером свойством русского сознания, особенно ярко проступившим в творчестве Платонова. Сюжет главных произведений писателя «Чевенгур» и «Котлован», пишет исследователь, «построен на сходной временной структуре — восходящая линия напряженного энтузиазма и ожидания нового срывается на апогее и переходит в нисходящую, в грустное сознание неудавшегося апокалипсиса» (там же). Неудача обуславливается особенностью утопического сознания писателя: вместе с идеей утопии он «одновременно он выдвигает концепцию времени, основанную на федоровской идее памяти (там же), по своей сути «антиутопический принцип памяти» (с. 192). Этим противоречивым соединением жажды перелома и сохранения прошлого Гюнтер объясняет и глубину платоновской утопии, и секрет жанра «утопии-антиутопии», и крах утопических проектов в финале произведений Платонова. Более того, творчество писателя является для Гюнтера ключом к пониманию русской истории: «Думается, что роман "Чевенгур" в частности и творчество Платонова в целом полнее раскрывают специфику русской революции, чем многие якобы марксистские анализы, в которых марксизм подвергается насильственному выпрямлению для адаптирования его к русским условиям» (с. 202).
С последней идеей трудно не согласиться, как и со многими другими в этой книге. В то же время некоторые утверждения ученого кажутся недостаточно убедительными и требующими опровержения. Безусловно лишь то, что книга чрезвычайно насыщенна по содержанию, а ее автор предлагает неординарный, глубокий подход к наиболее сложным проблемам творчества Платонова. И это ставит книгу Гюнтера в один ряд с лучшими работами в платоноведении.
А.В. Гоганова
Сведения об авторе: Гоганова Александра Владимировна, аспирант кафедры истории русской литературы XX века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: agoganova@mail.ru
3 ПлатоновА.П. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3. М., 2011. С. 58.
