CC BY
83
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, Т. VII, № 1
¡устав iL«пет и современная методология социально-гуманитарных наук*
Л. А. МИКЕШИНА
X
Ш
да
"X
За последние десятилетия удивительные процессы происходили в отечественной философии: вдруг обнаружилось, что Россия имеет богатые философские традиции, не исчерпывающиеся трудами по марксизму как одному из западных учений. Заново опубликованы и изучаются работы B.C. Соловьева, H.A. Бердяева, П.А. Флоренского, C.J1. Франка и многих других. Однако обращение к забытому богатству идей и текстов, как сегодня уже можно судить, часто приводит к выдвижению на передний план не столько философской, сколько религиозной проблематики; исследователи не всегда могут вычленить собственно философские идеи, представленные в религиозной форме и контексте. Одновременно, на мой взгляд, труды русских мыслителей, разрабатывавших преимущественно рациональные темы, в том числе философию и методологию науки, исследуют не столь интенсивно. И прежде всего я имею в виду труды Г.Г. Шпета.
* Исследование проведено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 04-03-00323а и РФФИ, проект № 04-0б-80259а.
Наибольшее внимание в прошедшее десятилетие привлекали работы Шпета, содержащие не традиционную для русской философии проблематику - феноменологию и герменевтику, но общеметодологические идеи, значимые для философии и методологии гуманитарного знания. Их он развивал задолго до того, как эти области стали самостоятельными разделами философии XX века, и эти труды все еще не оценены и не осмыслены в полной мере. В том числе потому, что не все работы опубликованы (например, в архиве РГБ хранится рукопись статьи «Что такое методология?»). Шпет, по существу, - один из крупных не только российских, но европейских мыслителей, разрабатывавших методологию наук о духе, наук о культуре. Он владел традицией классического рационализма, вместе с тем оригинальным способом сочетая принципы классической диалектики, феноменологии и герменевтики. Но Шпет также продолжал вторую традицию европейской философии - экзистенциально-антропологическую, выявляя возможности рационального построения гуманитарного знания. Эта позиция четко выражена в оценке герменевтической философии, которая, несмотря на нетрадиционность способа философствования, «остается рациональной философией, философией разума». Признавая существенное значение герменевтики для гуманитарного знания, Шпет раньше многих, в частности М. Хайдеггера, оценил идеи В. Дильтея, особенно для методологии исторической науки. Другой тип рациональности - это прежде всего другой способ мыслить, поскольку «переход от знака к смыслу вовсе не есть «умозаключение», а непосредственный акт «усмотрения» смысла», при этом смысл «раскрывается перед нами как разумное основание, заложенное в самой сущности. <...> Рационализм - первое слово, постоянное, и останется последним словом европейской философии»1. Такова принципиальная позиция Шпета, на основании которой он исследует проблемы философии, включая в их число герменевтику и феноменологию, а также гуманитарное знание в целом и науки - историю, эстетику, психологию, в том числе этническую, и другие.
Особенности предмета и методологии
гуманитарного знания
Исследования Шпета в области исторического знания (традиция, созданная Дильтеем), эстетики, психологии, проблемы сознания, логики, философии языка и слова отражают стремление не только полу- ^ чить частные результаты в каждой области, но, как это теперь ста- ®
1 Шпет Г.Г. Мудрость или разум? // Шпет Г.Г. Философские этюды. М., 1994. С. 316-317.
я
ас
<3
2 3ак. 616
Я
I
¡'г*' .4
ло очевидным, разработать фундаментальные основания, базовые понятия и принципы общей методологии и философии социально-гуманитарных наук. По существу, он стремился показать, что эти области знания не менее чем естественные науки рациональны, хотя тип рациональности и способы описания и обоснования могут быть и существенно иными.
Сравнивая естественные и гуманитарные науки, Шпет отмечал удивительное изменение представлений о законах и опыте: «Казалось когда-то, что мертвая «физическая» природа подчинена строгости прямо-таки математических законов. Это время давно стало вос-!|,]| поминанием. Эмпирический мир оказался много шире. «Опыт» далеко вышел за пределы «физического» опыта, и один за другим эмпирические предметы входили в состав научного знания: живая природа, душа, наконец, социальная и историческая «природа». И чем более широкую область захватывал опыт, тем яснее становилось, что строгость «законов природы» есть мнимая строгость, что, как нам ни хочется, чтобы эти законы были строги, но на самом деле они - только эмпиричны»2. Относительность и релятивность познания становились общепризнанными, «припевом, который разучивается в детском саду науки».
Важнейшей особенностью общества как объекта социально-гуманитарного познания является вхождение в его содержание и структуру наделенного сознанием и активно действующего субъекта как определяющего компонента исследуемой социальной реальности и «мира человека». Из этого следует, что исследователь имеет дело с особого рода реальностью - сферой объективации содержания человеческого сознания, областью смыслов и значений, требующих специальных методологических приемов, которые отсутствуют в арсенале естественных наук. Здесь другая онтология познания. Пониманию этого способствовало обращение к герменевтике, и Шпет выходит в сферу языка, слова, логики, от чувственности и интеллектуальной интуиции к открытой им «интеллигибельной интуиции».
Существенно и то, что исследование объекта в этом случае осуществляется всегда с определенных ценностных позиций, и поэтому возникает необходимость показать специфику не только объекта, но и субъекта социально-гуманитарного познания. Очевидно, что оно осуществляется социально сформированным и заинтересованным субъ-ектом, органически связано с его мировоззрением, а также с этниче-5 ской, национальной и групповой идеологией. Ф Еще в начале XX в. Шпет понял эту ситуацию, его размышления
Ч значимы и сегодня. Они перекликаются с идеями Хайдеггера о вреда
х--
2 Там же. С. 254-255. ! '
мени картины мира, ее истории. Мир предстал в виде картины перед человеком-субъектом, стал оцениваться «от человека и по человеку» (антропология и мировоззрение). Сложилась ситуация, когда человек признается принадлежащим бытию, но при этом остается «чужаком» (Хайдеггер) для него. Эта позиция, составляющая суть естественнонаучного подхода, господствует и сегодня, полагая наш разум вне мира, противо-поставленным ему, наблюдающим его извне, а затем репрезентирующим, осмысливающим, фиксирующим в знании.
Уже Дильтей обосновывал, что в науках о духе, где главное -внутренняя реальность и жизненный опыт, содержатся в качестве непосредственных данностей фундаментальные связи и отношения окружающего мира, которые мы познаем из личного опыта. И если гуманитарные науки остаются в сфере конкретного жизненного опыта, то понятия и конструкции естественных наук утрачивают свою связь с этим опытом. Соответственно встает проблема: как можно понять онтологию гуманитарного знания? Как можно совместить в гуманитарном знании конкретный жизненный опыт с требованием научной I',/; достоверности? Этими проблемами был озабочен и Шпет. Стремясь ' вслед за А. Бергсоном расчистить «родник живого знания» и споря с ! ( ним, он осознает, что «ограниченности интеллектуального противостоит беспорядок интуитивного, условной незыблемости понятий -безусловная случайность потока жизни. <...> Меняющееся, преходя- „ щее, текущее, всеми своими разнообразными голосами призывает нас признать его собственную необходимость быть таким ... попы-таться проникнуть взором сквозь него и увидеть там ту сущность, что составляет и его собственную необходимую основу, исход, принцип и начало»3, - вечное, непреходящее бытие идеальное.
Эту возможность и важность проникновения с помощью «интеллектуальной интуиции» через разные формы преходящего к глубинному уровню бытия Шпет, не претендуя на методологическую безупречность, неожиданно иллюстрирует обращением к социальному бытию. Однако в действительности внимание философа к этой форме бытия неслучайно, сама проблема как бы «на кончике языка» или подспудно все время присутствует при рассмотрении глубинных предпосылок познания в целом, гуманитарного в частности. Но не как пример, а как реальную проблему он будет ее обсуждать в других контекстах, в частности в «Явлении и смысле» при обсуждении мысли 11111 Э. Гуссерля из «Идей I» о том, что «всякий вид бытия... имеет сооб-разно сущности свои способы данности и, следовательно, свои спо- ^ собы метода познания». Шпету важно не только это, но также какие виды бытия выделяет немецкий философ. Оказывается, что среди <в
3 Шпет Г.Г. Явление и смысл. Томск, 1996. С. 12.
видов бытия он не называет особый вид эмпирического бытия - бытие социальное, которое должно иметь и свою особую данность, и свой особый способ познания. Гуссерль отказывается признать социальное бытие «первично дающим актом» и поэтому не выделяет социальное бытие как особый вид бытия. Позиция Шпета принципиально иная: перспективы, которые открываются при обращении к проблеме социального бытия, «показывают в совершенно новом виде решительно все предметы как научного знания, так и философского, сама феноменология испытывает при этом значительные модификации. Именно исследование вопроса о природе социального бытия приводит к признанию игнорируемого до сих пор фактора, который только и делает познание тем, что оно есть, показывает, как оно есть...»4.
Идея субъекта, Я как основы методологии
и;; гуманитарного знания
Проблема социального бытия имеет не только прямое отношение ¡',|< к онтологии гуманитарного знания, но и к его субъекту, Я, не противо-j j'j i поставленному объекту-обществу, но находящемуся внутри него, не ! чуждому ему. В таком случае возникает проблема социальности само-i го субъекта, Я, и вновь обнаруживается существенное расхождение в этом вопросе раннего Гуссерля и Шпета. Если для Гуссерля «чистое Я и ничего более», то Шпет, в частности в работе «Сознание и его собственник», понимает субъективное Я как сознаваемую социальную «вещь», имеющую свое содержание, предмет и свой смысл, Я «философски есть проблема, а не основание и предпосылка». Анализируя рассуждение Гуссерля о Я, он соглашается, что Я само по себе не может быть объектом исследования, если оно - «единство сознания и больше ничего», поскольку исследованию подвергается само сознание. Но Я подлинно эмпирическое, как и Я идеальное может быть объектом исследования, и уже у самого Гуссерля речь идет об определенной среде, что требует всестороннего определения и разумного мотивирования его предназначенности, а «чистое Я» должно быть «для всякого потока переживания принципиально различным».
Шпет подмечает парадоксальность рассуждений Гуссерля и тем 1Ш| более потому, что интенциональность как базовое понятие феноме-
з? нологии предполагает в качестве объекта не только все реаль-* -
4 Там же. С. 111. Подробную разработку понятия «социальное» Шпет да предпринял в Заключении к Части II «Истории как проблемы логики». X См.: История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Материалы. В 2-х ч. М., 2002. С. 1011-1031.
ш
ные «вещи» и процессы природы, «но также действования, изменения духовных продуктов, культурных объектов любого вида» - любые способы данности объектов, на которые направлено сознание5. В последней своей работе «Кризис европейских наук и трансценденталь- || ная феноменология», как известно, Гуссерль в полной мере прояснил свою позицию, в частности путем введения в систему рассуждения понятия жизненного мира «как универсума всего принципиально доступного созерцанию» и «как забытого смыслового фундамента естествознания».
Богатство идей Шпета, значимых для понимания природы и специфики субъекта гуманитарного знания, не исчерпывается, по выражению Е.В. Борисова, выявлением и обоснованием «горизонта социальности», который «составляет априорное основание конституции Я как предмета». Не менее плодотворны рассуждения о соотношении мнения и знания, специфике эмпирического субъекта, природе индивидуального и идеального Я, приводящие философа к важнейшим логико-методологическим выводам о природе «общего», «общного», «обобщения», пределах логики объема, невозможности применения понятия «экземпляр» к Я и субъекту, а также о роли «типического» в гуманитарном знании. Я убеждена, что эти идеи Шпета составляют принципиальную основу методологии гуманитарных наук.
Одна из особенностей разработанной Шпетом методологии - обращение не только к общим проблемам, но и к конкретным вопросам различных гуманитарных наук, результаты и значение которых еще предстоит оценить. Это, прежде всего, его «лингвистический и герменевтический поворот», а также исследование логических и методологических проблем конкретных наук и поиск их решения, в частности в историческом знании и этнической психологии, проблемы которых значимы и сегодня.
«Лингвистический и герменевтический поворот» Шпета
Важной базовой составляющей методологии гуманитарного знания является философия языка - термин, редко применяемый Шпе-
5 На этот аспект понимания интенциональности у Гуссерля указывает Н.В. Мотрошилова (см.: Мотрошилова Н.В. «Идеи I» Эдмунда Гуссерля как введение в феноменологию. М., 2003. С. 206). В более ранней ее мо-нографии, также при анализе интенциональности, мысль о «социальном бытии» у Гуссерля выражена еще более определенно: Гуссерль «обнару-
X
*
жил, что «бытийный» аспект сознания включает в качестве существенно- ^ го компонента социальное бытие. Поэтому Гуссерль широко вводит тему Я «социального и исторического» в теорию познания». (Мотрошилова Н.В
Принципы и противоречия феноменологической философии. М., 1968. С. 91).
том, но по существу очерчивающий круг проблем языка и слова, которыми увлеченно занимался философ, уже в начале XX в. осознавший необходимость того, чем будет занят весь этот век - постижением многосмысленности и многофункциональности языка как текста, речи, письма, слова, их существования в языке естественном и обыденном, языках науки и культуры, а также в особой социокультурной сфере -общения и коммуникации как передачи информации. В текстах, посвященных языку и слову, Шпет предстает как мыслитель, плодотворно сочетающий философский и лингвистический подходы к решению как философских вопросов, так и проблем методологии гуманитарных наук. Следует подчеркнуть, что «лингвистический поворот» он осуществил самостоятельно. Как известно, он не имел возможности познакомиться с работами ведущих европейских философов языка и логиков после смены строя в России. Но, по-видимому, еще большее значение имела его личная позиция - интерес к языку, «семасиологической логике», слову как особому феномену культуры и всех гуманитарных наук.
Одно из направлений его работы в этой области - обращение к «классике», что присутствует во всех его текстах и особенно проявилось в монографии «Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта» (1927). По отношению к В. Гумбольдту он осознает многое из того, что Хайдеггер, размышлявший как философ, а не филолог, изложит позже в своем известном докладе «Путь к языку» (1959), основой которого во многом стали также идеи Гумбольдта, позволяющие открыться «общему кругозору для вглядывания в язык». Шпет полагал, что почти через век «идеи Гумбольдта приобретают для лингвистики значение принципов» и никоим образом не устаревают, вместе с тем он оставляет для себя свободу как в понимании текстов Гумбольдта, так и в понимании самого языка, вводя скромный подзаголовок об этюдах, вариациях и даже «фантазиях» по этому поводу, т.е. не претендуя на разработку лингвистической концепции. В результате исследования проблемы языка в целом в его культурно-историческом аспекте, а также в ходе анализа главного понятия Гумбольдта «внутренняя форма языка» Шпет, опираясь на свое понимание места и роли слова, приходит к выводу о существовании «внутренней формы слова» и принимает это понятие как базовое для дальнейшего анализа. Разумеется, погружение Шпета в работы и ® идеи Гумбольдта носят достаточно специальный характер и требуют Ф отдельного исследования не только философов, но и лингвистов. Ч Вместе с тем общезначимый характер для понимания ситуации имеет 5й мысль Шпета об «общем повороте» как переоценке «прежних гранди-<<5 озных философских построений с целью извлечения из них... жизне-
способного и развития его в положительном направлении»6. И именно в непосредственной связи с этим «поворотом» находились и вновь издававшиеся труды (1903) Гумбольдта, что, как можно предположить, послужило «лингвистическому повороту», свой вклад в который сделал Шпет.
Основным элементом анализа языковых проблем Шпет сделал слово, придавая ему широкое значение как устной, так и письменной речи, понимая слово как способность или «дар» человека, в отличие от «бессловесных» животных, как орудие сообщения и выражения мысли, чувств, знаний, приказаний, договоров и т.д. В его системе рассуждений слово обозначало также любой по смыслу законченный отрывок речи или просто «речь», вообще некоторое выражение или сообщение. Словом называется и привычное его значение - далее неразложимая часть языка, элемент речи, отдельное слово7. Столь широкое применение понятия «слово» носит явно философский характер и означает, что Шпет стремился не только понять его природу, но увидеть всю культуру через слово, как позже Ж. Деррида предложит истолковать культуру, по крайней мере западную, через письмо, «как отображение того или иного состояния письменности, а появление науки, философии, познания вообще - как следствие распространения фонетического письма»; при этом будет принято во внимание, что «письмо как артикуляторная способность расщепляет в языке все то, что хочет быть континуальным, и вместе с тем сочленяет все то, что кажется разорванным»8. Это универсальное свойство письма, как представляется, присуще и слову, тем более, если его рассмотрение переходит с собственно лингвистического или филологического на философский уровень.
Философское рассмотрение слова предполагает среди других онтологический подход - бытие, выраженное в слове. Этот поворот, в частности, весьма своеобразно осуществлен Хайдеггером в статье «Слово», посвященной стихотворению Ш. Георге с таким же названием. Это обстоятельная интерпретация, центром которой стала строч-
Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта. Иваново, 1999. С. 7.
7 Шпет Г.Г. Язык и смысл // Логос. 1996. № 7. С. 81-82. См. также: «Определение «слова», из которого я исхожу, обнимает всякое, как автосемантическое, так и синсемантическое языковое явление. Это определение настолько широко, что оно должно обнять собою как всякое изолированное слово, «словарный материал», так и связное, следовательно, период, предложение... или произвольно установленную часть» (Шпет ¡¡£ Г.Г. Эстетические фрагменты // Шпет Г.Г. Сочинения. М., 1989. С. 402). Я
8 Автономова Н.С. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамма- ^ тологии. М, 2000. С. 25, 37.
i
р9
X
ф
ка «Не быть вещам, где слова нет», что позволило философу размышлять о «загадке слова», о том, что «лишь имеющееся в распоряжении слово наделяет вещь бытием». Что такое слово, если оно на такое способно, и что такое вещь, если оно нуждается в слове для своего бытия. «Слово внезапно обнаруживает свою другую, высшую власть... Само слово - даритель присутствования, т.е. бытия, в котором нечто является как существующее». «Слово есть у-словие вещи как вещи». «Но слово не об-основывает вещи. Слово допускает вещи присутствовать как вещи»9.
Если продолжить философское размышление о слове, то слово предстанет как то, что делает сознание, мысль, интуицию, чувственное «присутствующим», явленным для себя и другого, что, являясь основой речи, базисным элементом ее структуры, становится средством и формой ее порождения из небытия. Необходимость обращения к слову окажется связанной также и с тем, что язык - это масштабное и очень общее явление, слово же - близкое, доступное, достаточно легко понимаемое, запоминаемое и применимое. В речевой деятельности идет скорее поиск слова, чем поиск языка. Через слово осуществляется присутствие и представленность культуры в мышлении и оформлении мысли, разговоре, общении, коммуникации, побуждении к деятельности (перформативная функция), в повседневности и научном теоретизировании.
Известно также исследование М. Фуко, где проблема соотношения слов и вещей рассматривается в контексте «археологии гуманитарных наук» с введением понятия «эпистема», внутренним упорядочивающим принципом которой становится именно это соотношение. Он различил следующие эпистемы в культуре Нового времени: ренес-сансную - слова и вещи тождественны друг другу, взаимозаменяемы (слово-символ); классическую - слова и вещи соотносятся опосредованно, через мышление (слово-образ); современную - слова и вещи опосредованы «языком», «жизнью», «трудом» (слово-знак в системе знаков); новейшую - слово замкнуто на самое себя10.
Шпет «предуведомил» размышления философов XX века о слове, для него в полной мере было ясно, что слово - это фундаментальная смысловая единица языка, «акт» социального и культурного сознания, форма его «овеществления» в произнесенном, написанном слове-знаке; базовый элемент в сфере сообщения и способе коммуникации, «всеобщий знак» в семиотике (семасиологии). Вместе с тем он разра-
® 9 Хайдеггер М. Слово // Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и вы-
§ ступления. М., 1993. С. 303, 306, 309.
5Й 10 Автономова Н.С. Мишель Фуко и его книга «Слова и вещи» // Фуко
<«|| М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М., 1977. С. 12.
батывал многие конкретные аспекты проблемы слова, в частности, структурный анализ слова, теорию слова как знака, восприятие слышимого слова, при этом сохранялся философско-методологический, семиотический и культурно-социальный подход к проблеме, не подменявшийся психологическим или лингвистическим анализом.
Особый интерес представляет анализ структуры слова - «не морфологическое, синтаксическое или стилистическое построение... 1' ? а, напротив, органическое, вглубь: от чувственно воспринимаемого до формально-идеального (эйдетического) предмета, по всем ступеням располагающихся между этими двумя терминами отношений»11. Очевидно, что анализ осуществляется принципиально на философском уровне, где и обнаруживаются новые знания и представления о слове. Следует отметить, что, воспользовавшись мало разработанным в то время понятием «структура», Шпет считает необходимым кратко изложить свое понимание структуры вообще, структуры «духовных и культурных образований» в частности, что и сегодня не утрачивает значимости для гуманитарного знания и говорит о его методологическом и философском провидении. Другое новшество Шпета состоит в поиске «эстетической предметности слова», который он осуществляет вопреки исследованиям известных психологов в форме непсихологи- ^ | ческого структурного анализа восприятия слышимого слова, позво- | лившего, прежде всего, различить естественно-природные и социаль- |||| но-культурные функции слова. Он вычленяет восемь форм восприятия слышимого слова, четыре из которых не природны - это слово как принадлежащее к какой-либо культуре, определенному языку, имеющее в этом контексте определенный смысл, морфологию, синтаксис и этимологию, а одна - различение эмоционального тона -сочетает оба начала, что детально исследуется философом в историческом контексте12.
Очевидно, что шпетовская работа со словом как стремление создать философско-семиотическую теорию слова, не сводимую к психологии или лингвистике, применяющую структурный подход, но не злоупотребляющую им в ущерб содержательному анализу, имеет несомненную ценность для современной эпистемологии социально-гуманитарного знания и для специальных наук в этой области.
«Лингвистический поворот» у Шпета, как известно, имеет и другую форму - исследования природы целостных филологических, исторических, вообще гуманитарных текстов, их понимания и интерпретации, что с необходимостью потребовало обращения к герменевтике как философскому учению о них. Своеобразие этого «поворота» у ^ __Ф
х
11 Шпет Г.Г. Эстетические фрагменты // Шпет Г.Г. Сочинения. М., Я 1989. С. 382. ~
4
Я X
12
Там же. С. 383-387. "Ч!
Шпета заключается в том, что совершается он в первую очередь в контексте его размышлений о проблемах феноменологии, оценок ее возможностей и методов. Исследуя понимание смысла в гуссерлев-ской феноменологии, философ приходит к принципиальному выводу: «осмысление» наряду с усмотрением относится к самой сущности сознания, «быть сознанием чего-нибудь» и значит здесь - «давать
U
щ ш íi*
8§i
смысл»; «основной характеристикой сознания является «иметь смысл», обладать чем-нибудь осмысленно, другими словами, созна-Щ ние не только переживание, но и осмысливающее переживание»; j|j| смысл не сводится, как у Гуссерля, к значению, он предполагает «ак-||| ты, одушевляющие всякое положение», -«герменевтические акты» и ||| рассмотрение предмета в единстве с его «живым интимным смыслом». «Акт осмысления, следовательно, или герменевтический акт, нуждается и в соответственном определении термина для того, что коррелятивно выполняет «выражение», для смысла в положении, и это есть ничто иное, как«интерпретация» или «истолкование»»13.
Существенное «дополнение» феноменологии герменевтикой и дальнейшее ее изучение и развитие - важнейшая особенность шпе-товской философии и предпосылка дальнейшего развития его «проекта» методологии гуманитарного знания. Характерное для Шпета глубинное изучение вопроса привело впоследствии к созданию своего рода истории герменевтики - «Герменевтика и ее проблемы» (рукопись, 1918), значение которой еще не оценено в полной мере и сегодня. Это не просто богатейший компендиум, история учений о герменевтике и ее развитии от «эмпирически-практических формул до их принципиального и философского обоснования», но и фундаментальное исследование собственно природы и проблем гуманитарных наук, их взаимодействия и соотношения с философией. Одна из важнейших проблем как герменевтики, так и гуманитарного знания в целом - интерпретация, ее эпистемологические смыслы и особенности, а также типология. Шпет рассматривает понимание интерпретации от священных текстов до филологии и истории, от Платона, Аристотеля, Августина, Флация до Шлейермахера, Бека, Дройзена, Шпрангера, Дильтея и других, а также исследует различные концепции и типы интерпретации - грамматическую, «техническую», психологическую и историческую, имеющую значение для любой познавательной деятельности, особенно для социально-гуманитарного знания. Современные отечественные философы нередко обращаются к этой работе Ivi философа, как и к теме интерпретации - герменевтике в целом14.
X __лап
i
<U Шпет Г.Г. Явление и смысл. С. 166, а также см.: с. 114-115,117,164.
JjJ 14 Одна из первых работ: Кузнецов В.Г. Герменевтика и гуманитарное
познание. М., 1991; об интерпретации см.: Микешина JI.A. Философия познания. Полемические главы. М., 2002. Гл. VIII.
В гуманитарном знании представлен не столько теоретизиро-ванный субъект как «сознание вообще», сколько менее абстрактный, целостный субъект в единстве его мышления, воли, чувства, веры, повседневной жизни. Он перестает быть чисто гносеологическим субъектом или «высокоабстрактной познающей функцией», но обретает целый ряд свойств эмпирического субъекта, предстает «субъектом интерпретирующим», но, оставаясь достаточно абстрактным, не становится конкретной индивидуальностью (имярек, по Шпету). Поэтому кроме теории познания необходимо учитывать идеи и опыт герменевтики, а также феноменологии, философии жизни и экзистенциализма. Гуманитарное познание имеет дело с текстами (контекстами и подтекстами), символами - в целом с языком, в котором человек познающий «преднаходит» себя, соответственно герменевтика существенно дополняет методологию наук как общая теория понимания и интерпретации текстов, знаковых систем, символов. Опыт герменевтики необходим и потому, что в знании и познавательной деятельности существуют явные и неявные предпосылки, основания - вообще неявные компоненты различного типа, которые должны быть выявлены, эксплицированы и интерпретированы. В гуманитарном познании исследователь очень часто обращается к дологическим, допонятийным, в целом дорефлек-сивным формам и компонентам, признает необходимость выявления их роли в любом познании, и в этом случае опыт герменевтики по || изучению пред-знания, пред-мнения, пред-рассудков в форме «нерационального априори», «исторического априори», «жизненного мира», «повседневного знания», традиций и т.п. оказывается наиболее значимым. Наконец, если всякое познание осуществляется в общении, диалоге, коммуникации, то это с необходимостью предполагает понимание как «проникновение в другое сознание с помощью внешнего обозначения» (П. Рикёр), и опыт герменевтики опять оказывается незаменимым. Шпет задолго до ведущих представителей герменевтики в XX в. Г.-Г. Гадамера и П. Рикёра обратился к ее идеям и опыту, осознал ее неотъемлемость от методологии гуманитарных наук.
Проблемы методологии исторической науки
Эта область наиболее обстоятельно разработана Шпетом. Самый ^ значащий результат обращения к конкретному знанию - исследова-ние истории как предмета (и проблемы) логики. По Шпету, «...первое я
место и руководящую роль среди всех эмпиоических наук должна занимать не какая-нибудь из отвлеченных формальных наук, а та наука,
ж
<3
т
которая представит собою образец наиболее совершенного познания конкретного в его неограниченной полноте. Такой наукой может быть только история. <...> История должна занять руководящее место в классификации эмпирических наук не только по приемам, которыми ¿У, она пользуется при изучении действительности, но и по тем методам, ,к которым она прибегает в изображении действительности, - ме-! тодам, имеющим целью адекватное выражение «того, что есть, как оно есть»»15.
С £
<^¡1, Представленные в работе «Герменевтика и ее проблемы» мысли-
¡,«||' телями разных стран и эпох трактовки исторической интерпретации ];)' меньше всего удовлетворяли философа особенно потому, что в эти I 'а же годы он завершал критические и методологические исследования 1на тему «История как проблема логики» (1916), обстоятельно проду-! | мывая базовые принципы и понятия методологии исторической науки, I как никто из русских философов до него. Обстоятельность проявля-I лась прежде всего в том, что Шпет осмыслил значительный объем | литературы, осуществил критико-аналитическую оценку большинства I концепций исторического знания, или «философии истории», предло-|: женных ведущими европейскими мыслителями, но объемный том !: (более тысячи страниц), содержащий множество обобщений и методологических выводов, получил достаточно скромный подзаголовок «Материалы». Для современного исследователя становления методологии гуманитарных наук, истории в особенности, - это уже проделанная за и до него работа, осуществленная на фундаментальном уровне разработки проблемы. Результаты исследований русского философа значимы не только для отечественной методологии социального и гуманитарного знания, но и для философии науки в целом, что подтверждается совпадением проблем и областей исследования, к которым обращались его современники - европейские философы, в частности Э. Кассирер, Г. Зиммель и другие.
Интересно сравнить главу первую части I из «Истории как проблемы логики», где Шпет, стремясь к «сознательной рефлексии по поводу методологических особенностей исторической науки», обращается к XVIII веку, и раздел V «Завоевание исторического мира» из «Философии Просвещения» (1932) его ровесника Э. Кассирера. Они начинают одинаково и сходно оценивают ситуацию. Шпет: «Восемна-|| дцатый век, и в частности эпоху Просвещения, нередко характеризу-^ ют, как век «неисторический» и даже «антиисторический». <...> Мы ^ должны признать, что приводимая характеристика Х\/Ш-го века, если
Ф ей придать совершенно общее значение, далеко не соответствует
Ч, _
<о--
15 Шпет Г.Г. История как предмет логики // Историко-философский ежегодник '88. М., 1988. С. 299-300.
фактам. Она сама страдает неисторичностью, так как она не столько констатирует факты, сколько представляет собою выводы из некоторых положений, схематизирующих состояние науки и философии в ту пору». Кассирер: «Распространенное мнение, что XVIII век был специфически «неисторическим» столетием, само исторически необоснованно и неоправданно... Ведь это XVIII век... стремится постичь «смысл» истории таким образом, чтобы извлечь из него тоже ясное и отчетливое понятие, хочет установить отношение между «всеобщим» и «особенным», между «идеей» и «действительностью», между «законами» и «фактами» и провести отчетливые границы между ними»16. Они обращаются к одним и тем же философам XVIII в. (хотя у Шпета имен больше, так как привлечен больший объем материала): Бейль, Боссюэ, Гердер, Монтескье, Лессинг, Вольтер, Вольф, Руссо, Д'Аламбер, Юм, Лейбниц, поэтому представляет несомненный интерес сравнить, как и по каким принципам анализируются позиции и идеи каждого из них в контексте развития философии и методологии исторического знания.
Характеризуя особенности исследовательской работы и методологии Шпета, остановлюсь для примера только на трех совпадающих у этих философов именах - Вольтера и Монтескье, отчасти Руссо. Размышления Шпета о Вольтере, как и других мыслителях, прежде всего отличаются самостоятельностью и зрелостью, что определяется самой задачей именно методологического анализа разных подходов к «философии истории» и наличием собственных принципов оценки такого рода трудов. Его заслугу перед «историографией» он видит не в создании очередной всеобщей, универсальной истории, но в определенном ее «рационализировании», поскольку Вольтер выстраивает изложение на основе «некоторого объединяющего начала», «с определенной точки зрения», хотя и это оценивается критически, поскольку такой подход к истории «принципиально не отличается от ее теологического истолкования». Достаточно скептически отзываясь о трудах Вольтера в целом («много писал, но мало и поверхностно думал»), о неразработанной методике исследования и «логической методологии», о непроясненности введенного именно им термина «философия истории» (он «только автор термина»), Шпет «не прощает» французскому мыслителю того, что «он не продумал до конца отмеченного нами противоречия между организующим государством и воспитывающей национальной культурой. Вольтер не заметил того, чх что в этом противопоставлении коренится своего рода антиномия, что ^
Ф
16 Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методоло- <0
гические исследования. Материалы. В 2-х ч. М , 2002. С. 103-104; Кассирер Э. Философия Просвещения. М., 2004. С. 220.
X
<3
культура в своем чистом виде, как объект истории, выступает далеко не корелативно государству. С уничтожением идеи синхро-нологического соответствия должна исчезнуть также мысль, что государство, как такое, является производителем культуры, что организация и есть уже воспитание» (курсив мой. - Л.М.у. Как мне представляется, здесь значима не столько оценка Вольтера Шпетом, сколько высказанная им фундаментальная мысль о том, что государство - не производитель культуры, а организация еще не есть воспитание, - мысль предельно значимая, но не понимаемая нами сегодня. Однако Шпет, не приписывая в таком понимании заслуги себе, ссылается на Руссо, который «не меньше Монтескье и Вольтера сделал для развития исторической науки, хотя сам оказался плохим историком и также не видел перед собою теоретической проблемы в науке истории»18. Это опять говорит о предельной самостоятельности его мышления, поскольку, осознавая, что вступает в противоречие с распространенными взглядами на Руссо как «антиисторического» писателя, например, с мнением Виндельбанда (для Кассирера Руссо - «борец» против Просвещения, но и подлинный сын его), Шпет настаивает на своей оценке, так как Руссо «не только полагал «общество» первее j- «государства», но, что для нас самое важное, подлинного носителя || всего социального он видел в «нации», в «народе», понимаемом им № не как простая сумма индивидов, или умственных и волевых единиц, | а как некоторый коллектив, представляющий собою предмет sui I generis»19. По существу речь идет о гражданском обществе, значение Ц которого, как мне представляется, в полной мере осознает Шпет, хотя и рассматривает проблему в контексте методологических и философских вопросов исторической науки.
Кассирер относительно Вольтера писал, что в «Опыте о нравах» французский мыслитель в области истории формулирует «самостоятельную концепцию, новый методологический общий проект». Но в отличие от Шпета, он высоко оценивает влияние этого труда на историков и философов Англии и Франции, полагая, что намерение Вольтера «состоит в том, чтобы поднять историю над сферой «слишком человеческого», случайного и только лишь индивидуального. Его цель не в том, чтобы изображать индивидуальное и единственное, а в том, чтобы явить «дух эпох» и «дух народов». Вольтера интересует не И последовательность событий, а прогресс цивилизации и внутренняя
связь отдельных ее элементов»20. Кассирер справедливо отмечает
* —;-
як 1 Шпет Г.Г. История как проблема логики. С. 171.
Я 18 -г
ж Там же.
Ж 19 Кассирер Э. Философия Просвещения. С. 240.
öl 20 Там же. С. 173.
заслуги Вольтера на пути превращения исторического знания в науку по критериям естественно-научного знания - то самое «рационали-зирование», которое подчеркивал, как уже отмечалось, и Шпет, но в отличие от Кассирера он осознавал его плюсы и минусы, например, неразличение истории политической и культурной, причем последняя не должна быть универсальной. Разумеется, «рационализм» считался существенным признаком подлинно научного знания, но, к сожалению, по Шпету, «Вольтер под этим не разумеет ничего», так как имеет в виду только себя, свою деятельность как просветителя и моралиста.
Главная работа Монтескье привлекает Шпета прежде всего потому, что наблюдаются существенные разногласия в оценках «Духа законов», понимаемого либо как начало философии истории (Бокль), либо как социологический трактат (Кареев), либо как истоки «исторической школы в праве» (П.И. Новгородцев). Отмечалось также, что ум j,;< Монтескье находился под «безусловным господством духа и принципов естественных наук» и «натуралистического детерминизма» (М. Ковалевский, Г. Лансон, В. Дильтей); утверждалось и обратное - отход Монтескье от идеалов «механического естествознания» (H.H. Алексеев). Шпет прежде всего четко различает «законы исторического процесса» и «законы юридические» - право, что и рассматривает j ¡' Монтескье, хотя не всегда их четко разводит, вопрос же в том, «за- j;'.t ключается «дух законов» в их историческом развитии или в чем дру- Jjj гом». Самостоятельную эпистемологическую ценность имеет критико- {|> аналитический подход Шпета к сравнительному методу и к тому, как | его понимает и применяет Монтескье, от чего, по существу, и зависят столь разные оценки «Духа законов». Если это учесть, то, по Шпету, можно справедливо оценить идеи, концепцию и методологию Монтескье. «Не задаваясь сознательно целями исторической методологии», он и многие другие мыслители эпохи Просвещения оказали существенное влияние на развитие исторического метода и философии истории, поэтому «они не могут быть опущены в философско-историческом и методологическом исследовании». Очевидно, что это принципиальное методологическое и историко-философское требование Шпета для исследователей эпистемологии и философии науки в сфере социального и гуманитарного знания.
Кассирер не обращает особого внимания на расхождение оценок Монтескье у разных исследователей, он безоговорочно оценивает (И «Дух законов» как «первую решающую попытку обоснования фило- ^ софии истории» и не относится критически к его претензиям на де- ^ дукцию, утверждению, что частные случаи подчиняются установлен- Ф ным общим началам, и «история каждого народа вытекает из них как {f следствие». Кассирер (возможно, под впечатпением работ М. Вебера) увидел в Монтескье первого мыслителя, который «ясно и определен- ^
но выразил идею исторического «идеального типа»», в «Духе законов» представил политическое и социологическое учение о типах, в политических формах - «праформы» и выражения определенной структуры. Однако Кассирер и сам понимает, что это скорее «очертания философии политики, но, конечно, основание философии истории этим еще не заложено»21. Здесь его позиция совпадает со шпе-товской.
Как мне представляется, Шпет был более точен и справедлив в своих оценках указанных просветителей, без лишней восторженности и тем более осовременивания, что в какой-то степени проявилось у Кассирера в рассуждении об «идеальном типе», чего не было у Монтескье. Он также более строго выдерживал собственно философско-методологическую и историческую проблематику, отделяя от нее, в частности, социологическую. В то же время такое сопоставление точек зрения позволяет увидеть существование своего рода диалога двух соотносимых «по масштабу» европейских мыслителей одного времени пс сходным или одним и тем же значимым проблемам: какую роль играл рационализм в развитии исторической науки; едины ли естественная и историческая науки (против логического дуализма); какими должны быть логика и методология истории, социальных и гуманитарных наук в целом и др.
Рассмотренные проблемы - это лишь часть из множества серьезных и плодотворных методологических проблем исторического знания, поставленных и исследованных Шпетом. Выше рассматривалась история как проблема логики (методологии), но не был затронут один из базовых вопросов - особенности самой «логики эмпирических наук, которая есть прежде всего логика истории», какова ее природа, и как она соотносится с классической логикой. Для него очевидно, что «историческое познание есть познание интерпретирующее, герменевтическое, требующее понимания. Логика исторического познания... есть логика принципиально семасиологическая, принципиально всеобъемлющая. Но через это и философия как знание, излагаемое по этой логике, становится в особо углубленном смысле исторической философией или также герменевтической, уразумевающей философией. Такова печать логики на философию»22. Такое понимание соотношения логики исторического знания, герменевтики и филосо-
21 Там же. С. 236. По-видимому, именно это не одобрял Гердер, когда писал о «пустых названиях трех или четырех форм правления, которые ведь никогда не бывают одними и теми же», и о том, что «государства построены не на одних словесных принципах», которые «не выдерживаются» (см.: Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 251).
22 Шпет Г.Г. Мудрость или разум? С. 304-305.
фии, имеющее несомненное значение для гуманитарного знания, в полной мере не осмыслено и сегодня, несмотря на то, что потребность в особой логике для этого типа знания признается все большим числом исследователей.
Методологические проблемы щ
этнической психологии
ми
Среди конкретных направлений в развитии методологии гуманитарных наук наряду с «лингвистическим поворотом» и логикой исторического знания несомненный интерес представляет исследование Шпетом этнической психологии, ее философско-методологических проблем. Обсуждение предмета и задач этнической психологии Шпет осуществляет в историческом и историко-философском контексте, проводя тщательный анализ и обоснованную критику в первую очередь таких представителей этого направления, как Вундт, Лацарус, Штейенталь, за убеждение, что язык, религия, искусство и литература, нравы, обычаи и т.д. «должны быть объясняемы из внутреннего || существа духа, т.е. должны быть сведены к своим психологическим основаниям»23. Позиция самого Шпета состоит в том, что язык, мифы, нравы, учреждения, социальные группы - это различного рода взаимодействия, его результаты, социальный факт, а не психологический процесс. Соответственно их изучают общие науки - социология, история, этнология и специальные - языкознание, науки о праве, религии, история учреждений и др. Наиболее значима лингвистика во всех вариантах учений о языке и его истории, исследующих проблемы философии языка, религии, права. Поэтому и в этнографии, и этнологии, как в «науках о культуре» в целом, нет необходимости все рассматривать с психологических позиций, отводить особую роль именно психологии.
Этот принцип должен быть реализован и в отношении понятий прежде всего базовых - «дух» и «коллективность», которые должны применяться в сфере социального, исторического и этнического не в психологическом смысле. Чтобы обосновать это требование, Шпет эксплицирует шесть значений понятия «дух», тем самым уточняя понятийный аппарат не только этнической психологии, но и «наук о духе» в целом, которые также не должны разрабатываться на психологической основе. у Исследуя предмет и «место» этнической психологии среди других ^ наук, Шпет обосновывает, что она не является «объяснительной, ос- ^
(О X
¡1
23 X
Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию // Шпет Г.Г. Сочинения. М„ 1989. С. 487.
3 Зак. 616
новной для других наук дисциплиной», но предстает как«описательная психология, изучающая типические коллективные переживания». В связи с этим Шпет ставит проблему соотношения описательных и объяснительных наук, их эпистемологического и методологического различия. Он считает необходимым учесть распространенное мнение (отмечу, что это мнение господствует и сегодня), «согласно которому описание вообще лишь предварительная ступень в научной работе. За описанием необходимо должно следовать объяснение, которое будто бы только и делает науку наукою. Такое мнение есть отголосок старого рационалистического, восходящего к Аристотелю представления об истинном и высшем познании как познании из причин. В действительности отношение описательных и объяснительных 11 наук вовсе не есть простая последовательность двух ступеней. Оба типа наук существуют рядом»24. У каждого из них свои цели и «способы бытия», описание в своей высшей стадии применяет классификацию и систематизацию, объяснение возможно там, где получены более общие положения, указывающие на причины объясняемых явлений. Между ними предполагается связь, не отменяющая их специфических целей и методов. Такая взвешенная оценка соотношения этих методов и типов наук весьма значима для понимания природы и характера «научности» гуманитарных наук. ^ Исследование предмета и методов этнической психологии приводит Шпета еще к одной фундаментальной для гуманитарных наук теме - проблеме типического. Как отмечалось ранее, он обсуждал проблему типического еще в работе «Сознание и его собственник» в связи с неприемлемостью «логики объема» и «экземплярного» подхода при обобщении Я или субъекта. Именно здесь был поставлен вопрос о необходимости разработки понятия «типическое» для наук о культуре. Особенно существенно то, что Шпет тщательно определяет саму природу типического в этом контексте, где имеет место не абстракция обобщения, как в естественных науках, но «типическое индивидуального». «Единственность индивидуального не уничтожается, если мы, заглядывая в его сущность, устанавливаем "типическое" и изображаем его в ему единственно присущей структуре»25.
Споря с Зиммелем о понимании социальной психологии, Шпет вместе с тем поддерживает его важную идею: тип «не есть какой-либо особый реальный носитель душевных свойств, а есть некоторая ^ идеальная конструкция. Этим Зиммель дает очень много. Ведь уста-^ новление типа не есть изучение индивида как индивида, а есть ориги-
1 -
5 24 Там же. С. 448-449.
ЗС, 25 Шпет Г.Г. Сознание и его собственник // Шпет Г.Г. Философские
этюды. М„ 1994. С. 114.
нальное образование, принципы которого не совпадают с принципами построения общего понятия. <...> Тип не есть «носитель» в смысле субстанции, и именно поэтому изучение типического не может быть объяснительным, но он может быть «выразителем» в смысле репрезентации, и притом коллективного по преимуществу»26. Идеальность такого типа тоже особого рода, и когда Шпет употребляет понятие «идеально-типическое», он четко различает общность идеального типа как сопоставление объема и содержания понятия, как соотношение общего и частного и «идеально-типическое» как единичное, индивидуальное, выражающее тип - индивидуальное, содержащее «общ-ное». В первый ряд оно не должно входить, так как «мы выходим здесь на иной логический план». К этим соображениям Шпет обращается неоднократно, в том числе в письме к Д.М. Петрушевскому27, они представляются важнейшими для разработки методологии социального и гуманитарного знания.
В ходе методологического анализа предмета этнической психологии Шпет делает еще одно открытие, опережая многих специалистов в этой области. Он предлагает семиотическую концепцию этнической психологии. Она предшествует, в частности, наиболее значимой сегодня семиотической концепции культуры американского антрополога и этнографа К. Гирца, анализ которой «дело науки не экспериментальной, занятой поисками законов, но интерпретативной, занятой поисками значений»28. Уже в начале XX в. Шпет осознает, что этническая психология - наука особого типа, и «как бы мы ни определяли собственный предмет этнической психологии, ясно, что сфера этого предмета не есть ни область непосредственного наблюдения при помощи органов чувств, ни область самонаблюдения, ни, наконец, область идеальных конструкций. Сфера этнической психологии априорно намечается как сфера доступного нам через понимание некоторой системы знаков, следовательно, ее предмет постигается только путем расшифровки и интерпретации этих знаков. <...> Мы имеем дело со знаками, которые служат не только указаниями на вещи, но выражают также некоторое значение. Показать, в чем состоит это значение, и есть не что иное, как раскрыть соответствующий предмет с его содержанием, т.е. в нашем случае это есть путь уже к точному фиксированию предмета этнической психологии. <...> Значение может ока-
~ь Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию. С. 555.
27 См.: Шпет Г.Г. - Д.М. Петрушевскому // Вопросы истории естест- * вознания и техники. 1988. № 3. На это письмо, а также на различные ос- < нования понятия «идеальный тип» у Шпета и у М. Вебера обратила мое щ внимание Т.Г.Щедрина. Я
28 Гирц К. Интерпретация культур. М., 2004. С. 11; Gcertz С. The ^ Interpretation of Cultures. N.Y., 1973.
<3
заться не только психологическим, но, например, также или только историческим, или тем и другим, но при разных отправных пунктах || интерпретации»29. Соответственно язык осознается как естественный Яр и близкий прототип и репрезентант всякого выражения, он - «основа» §§ не только этнологии и этнической психологии, но всех наук о социальном. Но в таком случае базовыми моментами этих наук становятся понимание, интерпретация и герменевтика. Шпет провидел это в на-|§| чале XX в. и успел немало сделать, исследуя герменевтику, интерпретацию, особую роль языка и семиотическую природу культуры.
Его идеи и труды в этой области могут быть в полной мере оценены в современном контексте. Процедура интерпретации рассматривается сегодня как базовая в этнометодологии, где осуществляется выявление и истолкование скрытых, неосознаваемых, нерефлексивных механизмов коммуникации - процесса обмена значениями в повседневной речи. Коммуникация между людьми содержит больший объем значимой информации, чем ее словесное выражение, поскольку в ней необходимо присутствуют также неявное, фоновое знание, скрытые смыслы и значения, подразумеваемые участниками общения, что и требует специального истолкования и интерпретации. Эти особенности объекта этнографии были приняты во внимание, в частности, Г. Гарфинкелем в его пионерской работе «Исследования по этнометодологии»30 (1967), где этнометодология обосновывается как общая методология социальных наук (мысль, созвучная идеям Шпета), а интерпретация рассматривается как ее универсальный метод. При этом социальная реальность становится продуктом интерпретационной деятельности, использующей схемы обыденного сознания и опыта.
Если вернуться к «интерпретативной теории культуры» Гирца, то в его концепции сочетаются как собственно методологический, так и экзистенциально-герменевтический подходы. В работе этнографа, с его точки зрения, главным является не столько наблюдение, сколько экспликация и даже «экспликация экспликаций», т.е. выявление неявного и его истолкование. Этнограф сталкивается с множеством сложных концептуальных структур, перемешанных и наложенных одна на другую, неупорядоченных и нечетких, значение которых он должен понять и адекватно интерпретировать. Суть антропологической интерпретации состоит в том, что она должна быть выполнена, исходя
I
29 Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию. С. 514.
30 Garfmkel Н. Studies in ethnometodology. Englwood, Cliffs, 1967. См. <0 также: Огурцов А.П. Этнометодология и этнографическое изучение нау-
ки // Современная западная социология науки. Критический анализ. <$! М., 1988.
из тех же позиций, из которых исходят люди, когда сами интерпретируют свой опыт, из того, что имеют в виду сами информанты, или что они думают, будто имеют в виду. Антропологическая и этнографическая работа предстает, таким образом, как интерпретация второго и третьего порядка, поскольку первичную (интуитивную) интерпретацию может создать только человек, непосредственно принадлежащий к изучаемой культуре. Серьезной проблемой при этом становится верификация или оценка, степень убедительности которой измеряется не объемом неинтерпретированного материала, а силой научного воображения, открывающего ученому жизнь чужого народа.
Таким образом, разработка методологии науки на стыке феноменологии, герменевтики и классической диалектики, а также обращение Шпета к конкретным гуманитарным наукам позволили ему увидеть множество общеметодологических проблем и предложить свое решение задолго до многих европейских и отечественных исследователей философии и методологии науки. В целом в его трудах сосредоточено множество плодотворных идей в этой области, о которых не подозревали ни зарубежные, ни отечественные философы, поскольку публикации не были известны и тем более не были переведены на европейские языки.
