CC BY
92
УДК 821.161.1
Воронежский государственный Voronezh State University
университет PhD, assistant professor Kurkina T.N.
Канд. филол. наук, доцент e-mail: tnkurkina@,mail. ru
Куркина Т. Н. e-mail: tnkurkina@,mail. ru
T.H. Куркина
ГРЕХ В ТРАГЕДИИ А. С. ПУШКИНА «БОРИС ГОДУНОВ»
Трагедия Пушкина «Борис Годунов» - поворотное произведение в жизненной и творческой судьбе поэта, таковой же она является и с точки зрения употребления «греховной» фразеологии. В зрелом творчестве поэт не использует слова с «греховной» семантикой в ироничном ключе, а чаще всего включает их в понятийный горизонт христианской картины мира. В трагедии понятие «греха» является одним из главных связующих звеньев между «низшим» эмпирическим и «высшим» теологическим уровнем сюжета. Автор, согласно христианскому миропониманию, показывает, что «грех» развивается как цепная реакция, влечет за собой и персональную, и соборную ответственность, а также имманентно содержит в себе и наказание.
Ключевые слова: грех, покаяние, наказание, христианство, соборность, власть, ответственность, народ, государство, личность, авторская оценка.
T.N. Kurkina
THE SIN IN THE TRAGEDY «BORIS GODUNOV» BY A.S. PUSHKIN
The tragedy «Boris Godunov» is a turning point in Pushkin's life and creativity. His usage of «sinful» phraseology also proves it. In his later works the poet does not use words with «sinful» semantic ironically but most often includes them in Christian world picture. In the tragedy the notion of «sin» is one of the connections between the «low» (empirical) and the «high» (theological) plot levels. The author shows, according to the Christian point of view, that the «sin» develops a chain reaction, causes personal and councilor responsibility and immanently contains punishment in itself.
Key words: sin, repentance, punishment, Christianity, collegiality, power, responsibility, people, state, personality, author's estimation.
Трагедия Пушкина «Борис Годунов» была поворотным произведением в жизненной и творческой судьбе поэта, таковой же она является и с точки зрения употребления «греховной» фразеологии. Эту лексику поэт широко использовал при создании фривольных и антиклерикальных стихов в лицейский и послелицейский периоды творчества. Как известно, процесс взросления «царскосельского пустынника» с возвышенной и ранимой душой, которого в то же время «дергает бешеный демон бумагомарания», был чрезвычайно сложным и противоречивым. Пушкинская восприимчивость уникальна, он с невероятной силой впитывает в себя «все впечатления бытия». Юного поэта окрыляет страстное желание «проповедовать стихами» и встать в один ряд с «певцами бессмертными», которые являются «честью и славой россов» (К другу стихотворцу, 1814). Параллельно его пленяет и атмосфера свободного умствования и рационализма французских просветителей; с не меньшей силой личность поэта завораживают и маскарадные возможности романтической иронии, позволяющие примерять на себя различные маски и скрывать свое подлинное лицо. «Романтики питали снисходительное презрение к тому типу личности, в котором отвердели духовные стихии. <...> Романтическая ирония стремится эпатировать догматически скованное сознание, подняться над чуждым, окостеневшим не только в
чужом, но и в собственном мышлении» [1; с. 36]. Отсюда вседозволенность, хаотичность и легкомысленность авторского поведения поэта.
Очарованный Вольтером Пушкин в стихах, не предназначенных для печати, надевает маску вольтерьянца и отчаянного богогульника. Он кощунствует чуть ли не над всеми святыми понятиями православной веры, в том числе и над христианским пониманием греха. Однако резко эпатирующие явления в творчестве молодого поэта исследователи объясняют не только его поэтической вольностью и вольтерианством, но и стремлением противостоять тогдашней моде на всякого рода мистицизм в высших кругах русского общества. Более того, например, С.Л. Франк полагал, что пушкинские кощунства - это следствие глубинного брожения духа еще неокрепшей самобытной личности поэта. Философ находил в этом «какой-то чисто русский задор цинизма», который, в свою очередь, является «типично русской формой выражения целомудрия и духовной стыдливости, скрывающей чистейшие и глубочайшие переживания под маской напускного озорства» [8; с. 382]. После южной ссылки, где-то с осени 1824 года, богохульства Пушкина сходят на нет.
В зрелом творчестве поэта слова с корнем -грех(ш)- в ироничном смысле встречаются в основном в сатирических контекстах общественно-политической или нравственной направленности. Порой в пушкинских произведениях можно обнаружить и парадигмы «греха» в качестве словесного штампа в речи разных героев. Тем не менее, чаще всего слова «греховной» семантики включены в понятийный горизонт христианской картины мира, которую поэт стремится воссоздавать в том или ином художественном произведении.
Первой в этом ряду стоит трагедия «Борис Годунов», в ней находится достаточно обширное смысловое поле «греха». Здесь слова с «греховной» лексикой встречаются 12 раз и распределены концептуально. Они присутствуют в речи представителей Церкви (Пимен - 6, отец Варлаам - 3, Григорий Отрепьев - 1), власти (Борис Годунов - 1) и народа (старуха - 1). Чаще всего эти слова звучат в устах летописца Пимена. Его образ в событийной канве трагедии не выходит на первый план, но в идейно-смысловой структуре произведения он играет важнейшую роль и несет на себе наибольшую религиозную нагрузку. Пушкин указывал, что это собирательный образ, который он подсмотрел в наших старых летописях. В облике древних монахах, стремящихся сохранить историческую память минувших веков, поэта пленило «простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое усердие, можно сказать набожное, к власти царя, данной им Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия...» [5, т. 7; с. 74]. Пушкину казалось, что «сей характер всё вместе нов и знаком для русского сердца» [Там же], но после публикации сцены в Чудовом монастыре (целиком трагедия увидела свет позднее) он с удивлением замечает, что читатели остались равнодушны к этому образу и только «люди умные обратили внимание на политические мнения Пимена и нашли их запоздалыми.» [Там же]. Отголоски этих недоразумений можно встретить и в пушкинистике последних десятилетий. Например, Илья Серман считает, что «Пимен был соучастником Григория в его посягательстве на власть, а не просто заурядным проводником» [6; с. 127]. С ним соглашается и известная американская исследовательница русской литературы Кэрил Эмерсон. Она утверждает, что «летопись Пимена становится повивальной бабкой зародившихся идей и назревающих событий» [9; с. 137], и «под таким углом зрения Пимен предстает перед нами как в высшей степени полемическая и действенная фигура» [Там же].
Думается, что в данном случае, безусловно, ближе к раскрытию авторского замысла подошли такие ученые, как В.С. Непомнящий, С.Г. Бочаров и И.З. Сурат, М.М. Дунаев и другие. Так, последний в своём капитальном труде «Православие и русская литература» пишет: «Пожалуй, во всей русской литературе не найдём мы столь художественно и духовно совершенного образа русского православного инока, как пушкинский летописец Пимен (включая даже Достоевского с его старцем Зосимой). <...> Ибо он прямо понимает свое служение как исполнение воли Бога, он весь исполнен этой волею, он смиренно сознаёт всё выпавшее ему в жизни Божьим даром и
© Куркина Т.Н., 2014
Промыслом» [2, ч. 1-11; с. 241]. Эту трактовку образа Пимена подтверждает и анализ «греховной» семантики речевых оборотов героя.
Старику-летописцу свойственна подлинная глубина покаяния. Смиренный монах искренне называет себя грешным, о своем сне говорит, что он «не безгрешен», если он не сотворит «молитвы долгой к ночи». Записывая «правдивые сказания... земли родной», он радуется трудам, славе, добру «царей великих» и скорбит за их «грехи, за темные деяния». Больше всего старец сокрушается «кровавому греху» своего венценосного современника. Пимен чувствует и свою ответственность за свершившееся беззаконие: «О страшное, невиданное горе! / Прогневали мы Бога, согрешили: / Владыкою себе цареубийцу / Мы нарекли» [5, т. 7; с. 24].
Самоосуждение монаха имеет глубинные корни, он понимает, что убийство царевича Димитрия - это грех не одного лица, Бориса, и даже не целого круга лиц, подкупленных Годуновым подручных, а это следствие нравственного состояния всего русского народа. Ещё больший грех совершает народ, когда позволяет политическим интриганам манипулировать своим сознанием и приводить к власти цареубийцу. За духовное окормление народа отвечает Православная Церковь, поэтому Пимен в речи, обращенной к Григорию Отрепьеву, разъясняя обстоятельства произошедшего, использует всеобъемлющее местоимение «мы».
В трагедии нестроения русской Церкви отражены, прежде всего, в образах беглых монахов - отца Варлаама и отца Мисаила. Последний по характеру немногословен, а первый не в меру словоохотлив. Отец Варлаам, так же как и старец Пимен, называет себя грешным, но его покаяние лицемерно и не влечет за собой борьбы с грехом и желания избавиться от него. Он, напротив, услаждается и любуется своим пьянством и мошенничеством. Оба монаха обманом выпрашивают милостыню у бедняков якобы на строительство монастыря, а сами прогуливают и пропивают эти деньги. При этом еще и обвиняют христиан в скупости и маловерии. Отец Варлаам за свое разгульное житье чуть жестоко не поплатился. Изворотливый и хитроумный Григорий еще немного и подвел бы его под виселицу вместо себя. Художественная логика произведения убеждает в том, что беглые монахи добром не кончат, рано или поздно они получат достойное воздаяние.
Немало споров связано с научным прочтением еще одного образа монаха, ему в трагедии отведено одно из центральных мест, - это Григорий Отрепьев. Одни полагают, что «Отрепьев добивается успеха, поскольку сам творит историю (курсив автора. - Т. К.) или, скорее, выдумывает ее» [9; с. 125], тем самым создавая «новое чудо» [9; с. 138]. Другие дерзновения героя трактуют не столь однозначно, утверждая, что «Григорий в какой-то момент прозревает условность всех сословных, кастово-групповых и иных социально-видовых различий между людьми» и через преступление поднимается на самую вершину власти, заявляя о равноправности «своего «я», своей общечеловеческой сущности как самоценной личности с сильными мира сего. И этим он вызывает <.> определенные симпатии автора». При этом Отрепьев не выдерживает испытания и «приносит себя как личность в жертву избранной им социальной роли -царскому сану» [7; с. 109]. Однако подобного рода суждения не учитывают религиозной ценностно-смысловой иерархии, организующей по воле автора художественный мир трагедии.
В сюжетном движении произведения Григорий Отрепьев занимает промежуточное положение между служителями Церкви и власти. Ложью, коварством и преступлениями он порывает связь с клиром и добирается до социального верха. Отпрыск галицких бояр Григорий смолоду был пострижен в монахи, правда, неизвестно, в каком монастыре. По словам игумена Чудова монастыря, «шатался по разным обителям, наконец, пришел к. чудовской братии». Видя ветреность молодого монаха, но учитывая его начитанность, его определили послушником к умудренному и кроткому старцу Пимену. Тот старался вразумить и просветить сердце и ум Григория, уберечь его от «безумных потех юных дней», научить его духовному подвигу поста и молитвы. Пимен серьезно подумывал в скором времени передать Григорию свой труд
по продолжению летописания. Однако молодой монах не смог преодолеть дьявольские искушения, его обуревают горделивые помыслы и чувственные страсти. Поучения старца он обращает во зло, пренебрегая при этом и своими вещими снами, которые предрекают крах его «бесовских мечтаний». Григорий Отрепьев, возмущенный неслыханной на Руси дерзостью Бориса Годунова, вознамерился покарать убийцу младенца. Ради этого Григорий сознательно идет на еще более тяжкие преступления, он обещает лакомые куски российской земли польским и литовским панам, развязывает братоубийственную войну и, наконец, тайно принимая католичество, предает веру православную. При этом Отрепьев не испытывает никаких угрызений совести, раскаяние его не мучит. Он казуистически полагает, что за его грехи должен ответить тот, кто прервал династическую власть и подал пример самозванства: «Кровь русская, о Курбский, потечет - / Вы за царя подъяли меч, вы чисты. / Я ж вас веду на братьев; я Литву / Позвал на Русь, я в красную Москву / Кажу врагам заветную дорогу!.. / Но пусть мой грех падет не на меня - / А на тебя, Борис-цареубийца! - / Вперед!» [5, т. 7; с. 67].
Облик героя Пушкин усложняет тем, что делает его натурой, способной переживать глубокое чувство настоящей любви, которая чудесным образом мгновенно преображает его внутренний мир. Григорий вдруг понимает фальшь и пустоту своих честолюбивых планов и вдохновенно приносит покаяние перед возлюбленной: «Виновен я: гордыней обуянный, / Обманывал я Бога и царей, / Я миру лгал; но не тебе, Марина, / Меня казнить; я прав перед тобою. / Нет, я не мог обманывать тебя. / Ты мне была единственной святыней, / Пред ней же я притворствовать не смел» [5, т. 7; с. 6263]. Григорию открывается истина и красота подлинных ценностей жизни. Он признается Марине, что теперь абсолютно равнодушно взирает на трон и власть Бориса: «В глухой степи, в землянке бедной - ты, / Ты заменишь мне царскую корону, / Твоя любовь.» [5, т. 7; с. 60]. Однако «гордая полячка» отказывается принимать подобную высоту душевных переживаний, считая их неуместным вздором ветреного мальчика, а не мужа достойного ее внимания. Марина возвращает Отрепьева на путь лжи и обмана, заявляя, что отдаст руку только «наследнику московского престола». Григорий с горечью осознаёт, что он как личность со всеми своими порывами и доблестями никому не нужен, в этом мире притягательны только власть и деньги. Со свойственным ему легкомыслием он сразу отрекается и от своей любви и от своего покаяния.
Борис Годунов в трагедии - представитель власти. Он, в отличие от Григория Отрепьева, натура более глубокая и нравственная. Он осознает свой грех, мучается им, понимает, что ему надо очистить душу покаянием. Однако Борис Годунов настолько порабощен грехом, что не находит в себе сил освободиться от него и в полной мере покаяться. В наибольшей степени он откровенен наедине с самим собой, но и тут он во многом стремится оправдать себя, выставляя на первый план свои добрые дела и не называя заговор убийства младенца-царевича грехом, а лишь случайным «единым пятном» своей совести.
Еще труднее Борису Годунову признать свой грех перед народом. Символично, что автор в значимой сцене на соборной площади после большого богослужения: совершения литургии, анафемы Гришки Отрепьеву, молебна о здравии и панихиды о царевиче Дмитрии, выстраивает параллельную сюжетную ситуацию, когда к Юродивому с просьбой о молитвенной помощи прилюдно обращаются и простая старуха, и царь. И тот, и другой подают ему милостыню, но старуха во всеуслышание признает себя грешной, а царь - нет.
И даже на пороге смерти властолюбивые страсти не отпускают Бориса Годунова, вместо заботы о спасении души он спешит передать бразды правления любимому сыну. В его наставлениях перемежаются советы опытного государственника и хитросплетения ловкого политикана. Он заставляет присягнуть бояр новому царю и только после этого, уже «чувствуя могильный глад» [5, т. 7; с. 91], наспех просит у присутствующих прощение за свои «соблазны и грехи, и вольные и тайные обиды»
[Там же]. Затем отдает приказ патриарху начать обряд пострижения, а на покаяние перед Богом уже не остается жизненного времени.
Возмездие над Борисом Годуновым и членами его семьи совершается в рамках сценического времени трагедии, тогда как возмездие над Григорием Отрепьевым в пределах сюжетного действия не происходит, напротив, трагедия заканчивается его возвышением. Тем не менее, как убеждает художественная логика произведения, финал его судьбы предрешен. На это указывает и финальная ремарка «народ безмолвствует». Трагедия начинается упоминанием о преступлении против безвинного царевича Димитрия, которое очистило путь к власти первому в русской истории самозванцу, и заканчивается подобным же злодеянием, но если в начале действия народ покорно соглашается славить греховную власть, то в конце отказывается повиноваться боярам и проявляет собственную волю. «Безмолвие народа - начало очищения духа и души, восстановление жизни «по совести», прекращение дальнейшего падения в пучину греха» [3; с. 170].
Таким образом, в трагедии понятие «греха» является одним из главных связующих звеньев между «низшим» эмпирическим уровнем сюжета и «высшим» теологическим уровнем сюжета [3; с. 339]. Автор, согласно христианскому миропониманию, показывает, что «грех» развивается как цепная реакция, влечет за собой и персональную, и соборную ответственность, а также имманентно содержит в себе и наказание. Исторический же оптимизм Пушкина в «Борисе Годунове» связан с другой художественно-религиозной категорией - с Провидением, которая, в свою очередь, означает духовно-разумную силу вещей.
Библиографический список
1. Грехнев В. А. Мир пушкинской лирики. Н. Новгород, 1994.
2. Дунаев М.М. Православие и русская литература: в 6 частях. М., 2001.
3. Коровин И.В. «Судьба человеческая, судьба народная»: о смысле трагедии «Борис Годунов» // А. С. Пушкин. Борис Годунов: Тексты, комментарии, материалы, моделирование уроков: Науч.-метод. пособие для вуза и школы / Под ред. Старыгиной, И.П. Карпова. М., 1999.
4. Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-1990-х гг. М., 2001.
5. Пушкин А.С. Полн собр. соч.: в 16 т. М., 1962-1966.
6. Серман И.З. Пушкин и историческая драма 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Вып. 6. Л., 1969.
7. Удодов Б.Т. Очерки истории русской литературы 1820-30-х годов. Воронеж, 2004.
8. Франк С.Л. Религиозность Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М., 1990.
9. Эмерсон К. «Борис Годунов» А.С. Пушкина // Современное американское пушкиноведение: сб. статей / Под ред. У. М. Тодд III. СПб., 1999.
References
1. Grekhnev V.A. The world of Pushkin's lyrics. N.Novgorod, 1994.
2. Dunaev М.М. Orthodoxy and Russian literature: in 2 vol. М.: 2001.
3. Korovin I.V. «The fortune of a person and people»: about the sense of the tragedy «Boris Godunov» // A.S. Pushkin. Boris Godunov: Texts, comments, materials, models of lessons. M.: 1999.
4. Nepomnyashchy V.S. Pushkin. Selected works of 1960-1990-s. M.: 2001.
5. Pushkin A.S. Completed works: in 16 vol. M.: 1962-1966.
6. Serman I.Z. Pushkin and historical drama of 1830-s // Pushkin: Research and materials. Vol. 6. L.: 1969.
7. Udodov B.T. Sketches in history of Russian literature of 1820-30-s. Voronezh, 2004.
8. Frank S.L. Pushkin's piety // Pushkin in Russian philosophical critique. M.: 1990.
9. Emerson K. «Boris Godunov» by A.S. Pushkin // Modern American studies on Pushkin. SPb.: 1999.
