CC BY
18
ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
Научная статья УДК 821.161.1.
«Гори, звезда моя, не падай»: роль символа в деревенской и военной прозе ХХ в.
Алла Юрьевна Большакова
Институт мировой литературы им. А. М. Горького (ИМЛИ РАН), Москва, Россия.
Аннотация. Посвящена символу звезды/звездопада, получающего разнообразные смыслы в прозе о мировой войне и определяющего диалог ведущих литературных направлений второй половины ХХ в.: деревенской и военной прозы. Данное положение рассматривается прежде всего на основе произведений В. Астафьева (в своём творчестве уникально соединяющего оба эти направления) и писателей военной темы.
Ключевые слова: деревенская проза, военная проза, образ-символ звезды/звездопада.
HUMANITIES Scientific article
«Burn, my star, don't fall»: the role of a symbol in the villageand military prose of the twentieth century.
Alla Yu. Bolshakova
Gorky Institute of World Literature (IMLI RAS) Moscow, Russia.
Abstract. It is dedicated to the symbol of the star / starfall, which receives a variety of meanings in prose about the World War and defines the dialogue of the leading literary trends of the second half of the twentieth century: village and military prose. This provision is considered primarily on the basis of the works of V. Astafyev (who uniquely combines both these directions in his work) and writers of the military theme. Keywords: rustic prose, military prose, image-symbol of a star/starfall.
По сравнению с интерпретацией образа-символа звезды у большинства деревенщиков в традиционно поэтичном значении, он получает дополнительные смыслы в контексте военного опыта не только у таких представителей деревенской прозы, как В. Астафьев, но и в сугубо реалистической, казалось бы, прозе военной (у Ю. Бондарева, В. Некрасова, Э. Казакевича). Факт предпосылок к формированию символа в прозе о войне следует особо подчеркнуть. Можно предположить, что именно военный опыт, с точки зрения которого переосмысливал Астафьев жизнь свою и страны, дал дополнительные коннотации и распространённому поэтическому образу, возведя его до сложного символа с весьма неоднозначным историософским содержанием.
© Большакова А. Ю., 2022
Ещё в первых послевоенных опытах русской литературы, у В. Некрасова в сугубо, кажется, реалистической повести «В окопах Сталинграда» (1946), возникают предпосылки символического письма, затем в полной мере воплощённого Астафьевым. Речь идёт о возрастании роли памяти, в субъектной сфере которой обычные, кажется, малые жизненные детали «вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего, становятся как бы символом» [1, 84] (Здесь и далее курсив в цитатах мой. - А. Б.).
В поэтике литературы второй половины ХХ в. о войне образ звезды обретает тройственное значение. Прежде всего это традиционно -высокое знамение, восходящее к эстетическому идеалу писателя. Свет звезды мерцает, освещая своим блеском путь любви, надежды на счастье, несмотря на военные обстоятельства и неурочное время для чувств нежных. Порою свет звез-
ды несёт судьбоносные смыслы, указывая путь герою, помогая ему выживать, сопутствуя на фронтовых дорогах. Однако в восприятии военного человека звезды имеют и эсхатологическую семантику, получая зловещую красоту в смертоносном огне взрывов, озаряя небо гибельным блеском, оттеняя холод вселенной и неизбывное одиночество человека на войне. Горящая на небе звезда для него - не обязательно природное явление. Это может быть огненный след ракеты или снаряда, своего или вражеского, но неизменно смертоносного.
И третье значение, свойственное русской литературе советского периода, спускает звезду на плечи военного или наградной лист, означая повышение в чине (дополнительную звёздочку на погонах), боевой Орден Красной Звезды за проявленную доблесть. Вспомним «шифровку» дяди Васи-Сороки в «Последнем поклоне» Астафьева, нарисовавшим в письме с фронта себя с большим погоном, на котором красовалась звёздочка. То был разгаданный лишь уже попавшим на войну рассказчиком, Витей Потылицыным, знак несбывшейся надежды: дядя-танкист мечтал стать командиром машины. Трагизм символики отражается в сцене встречи повествователя с умирающим дядей на фронте.
«Да знаем мы его, знаем, - уважительно протянул ефрейтор. - Я хоть недавно в танковой бригаде, и то слышал: «Сорока, Сорока...» На хорошем счету был. Его после Киева хотят... хотели, - поправился ефрейтор, - на офицера послать учиться... Значит, дядя Вася мечтал о военном чине - погон-то со звёздочкой с умыслом рисовал! Ну, тогда девки снопами бы валились [2, V, 167].
Ещё в самой ранней (после) военной прозе, повести Э. Казакевича «Звезда» (1946), традиционное именование обретает сугубо военную функцию - это код, условный язык разведгруппы Травкина, проводящей одноимённую операцию против отборной танковой дивизии эсэсовцев. «Звезда» - их «позывные для далёкой «Земли»» своей дивизии [3, 49]. Диалог Звезды и Земли загадочен для непосвящённых: это «странные слова, полные таинственного значения», «таинственный межпланетный разговор» людей, чувствующих себя «затерянными в мировом пространстве» [3, 49-50]. Но «звезда» в семантике повести - и традиционный знак любви для радистки Кати, безуспешно в финале посылающей позывные погибшему Травкину. Одиночеству разлуки вторит, как затем у Астафьева, мотив падающей звезды: «И с ужасом Катя вдруг подумала, что, может быть, бесполезно её сидение здесь, у аппарата, и её беско-
нечные вызовы "Звезды". "Звезда" закатилась и погасла» [3, 90].
В поэтике Астафьева спустившаяся на землю, закованная в металлические доспехи звезда - и скорбный символ на могиле погибшего за Отчизну воина, как в прологе его современной пасторали «Пастух и пастушка». Впрочем, символ, стёртый безжалостным временем, не пощадившим ни воина, ни его надежды и любовь. «Может, была когда-то на пирамидке звёздочка, но отопрела» [2, III, 7]. Скорбный мотив исчезновения - знака памяти с могилы погибшего - предваряет будущие утраты героя, потерявшего и волю к жизни, и женщину, которую полюбил. «Да и была ли ты, Люся? Была ли?!», - отделяется от мира и собственной памяти смертельно раненый войною лейтенант Костяев [2, III, 129].
В лирико-эпической миниатюре «Звёзды и ёлочки» из книги Астафьева «Затеси» автор-повествователь во время одной из поездок по Вологодчине видит «звёздочки, прибитые к торцам углов сельских изб» [2, VII, 58]. Не понимая поначалу смысла этого «украшения» и настраиваясь на весёлую праздничную волну, повествователь узнает от хозяйки дома скорбную суть символики в честь погибших. Красный цвет звёздочки траурно выделяется на тёмном избяном фоне, восстанавливая в ассоциативной сфере астафьевского читателя мотив Памяти. Здесь - вечной памяти о погибших в войну...
«"Изба пуста. Изба пуста..." - билось у меня в голове, и я всё смотрел неотрывно - в деревенских улицах мелькали красными пятнышками звёздочки на тёмных углах, то единично, то россыпью, и вспоминались мне слова, вычитанные недавно в военных мемуарах о том, что в такую тяжкую войну, наверное, не осталось ни одной семьи в России, которая не потеряла бы кого-нибудь...» [2, VII, 58].
Может быть, траектория «возвышенного снижения» звёздного неба на (после) военную землю и проявилась в одном из смыслов именования Астафьевым повести о войне и любви «Звездопад», знаменуя состояние человека между жизнью и смертью? Или - постоянное движение от жизни к смерти?
Однако - обо всём по порядку. Ведь в повести Астафьева о любви и войне картина звездопада, где только и проявляется этот символ, - финальная доминанта, знаменующая высокое и печальное торжество Памяти в её животворящем свете и восполнимых лишь ею утратах. Во всём остальном повествовании - о госпитальных буднях и драмах, о встрече и нарождающемся чувстве влюблённых, их недолгих встречах и вечной разлуке - звездопада как такового нет: только яркие и манящие звёзды на высоком небе мечты.
Свет звезды в мире Астафьева. В целом, в его прозе «звезда» появляется постоянно и во всех перечисленных значениях, притом в устойчивом взаимодействии с другими символами (световыми, цветовыми, звуковыми и пр.). Уже в раннем рассказе «Ария Каварадосси» (1955) одиночество и тоску солдата оттеняют вторящие его настроению пейзажные зарисовки, а также последующее исполнение знаменитой фронтовой песни «Тёмная ночь» и арии из оперы Пуч-чини «Тоска». Звёзды «тускло мерцают» в тёмной ночи русской песни. «Горели звёзды...» Опять звёзды!», - слышит рассказчик печальные звуки итальянской арии, взвивающейся до самой небесной выси [2, I, 206-207]. Вместе с пронзительно звучащей арией воина-смертника звезда разгорается всё ярче - как символ мечты о счастье, столь далёком, недостижимом!
Сходным образом в рассказе «Индия» (1965) - о девушке Саше, её мечте и разбивающей судьбу войне - «звезда» входит в символику русского идеализма в его высоком горении и несбыточных иллюзиях. Идеализм окрашивает в романтические тона даже низкое, бытовое - к примеру, пожарище на месте сгоревшего универмага. В мотиве преображения его, через детское восприятие, в «тёмные, таинственные руины» возвращается символическое значение эпитета, на фоне которого возникает образ «вещи, до неузнаваемости преображённой огненной стихией» [2, III, 331].
Преддверие военной судьбы героини и русского идеализма - «звезда», обнаруженная в двух находках: «За время раскопок Саша нашла лишь одну пуговицу, которая немалыми стараниями была приведена в блестящий вид, и на ней обнаружилась звезда» [2, III, 332]. «Материализация» звезды, здесь входящей в состав военных знаков и символов, соотносится с инфернальной сферой девичьей грезы, переносящей её прочь от обыденности другой находкой. Она может быть и тривиальной оберткой, на которой для мечтательной девушки запечатлено. настоящее чудо и волшебство некоей другой жизни. В иное пространство и время: чудесную страну Индию на картинке с пальмами, тигром и волшебным принцем со звездой на чалме. Как и в «Звездопаде», звезда - символ мечты о сказочном и высоком чуде любви - разгорается по мере повествования, ослепительной вспышкой завершая историю любви и войны, жизни и смерти: «Голубыми глазами глядел на неё из сумрачного уголка симпатичный и родной до последней кровиночки принц в красивом плаще и жёлтой чалме, на которой ослепляюще-остро светилась алмазная звезда» [2, III, 339]. Умирание ге-
роини и её предсмертное видение чуда в таком символическом контексте осмысляется как уход в грезу, мечту о невозможном.
Звездопад. Есть в повести В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (1946)момент, интертекстуально предваряющий повесть Астафьева «Звездопад» (1960-1972). И не только: по невольному совпадению предваряющие там изображение звездопада слова («Ночь тёмная-тёмная» [1, 148]) затем определят название одной из глав книги Астафьева «Последний поклон». У Некрасова лейтенант Керженцев в ожидании разведчиков по привычке ищет на небе знакомые созвездия, размышляя о тайнах вселенной. Одновременно возникает необычное состояние души, которую картина звёздного неба уводит куда-то в бездны бессознательного, обычно не проявленного, скрытого за суетой будней. Но здесь такому состоянию способствует и напряжение на войне человека, остро чувствующего балансировку меж жизнью и смертью, быстротекущим и вечным:
«Мы стоим и смотрим, как мигают звёзды. Выползают откуда-то затерянные обычно в подвалах сознания мысли о бесконечности, космосе, о каких-то мирах, существовавших и погибших, но до сих пор подмигивающих нам из чёрного, беспредельного пространства. Звёзды гаснут, зажигаются. А мы ничего не знаем. И никто никогда не узнает, что в эту тёмную октябрьскую ночь умерла звезда, прожившая миллионы лет, или родилась новая, о которой тоже через миллионы лет узнают» [1, 149].
Здесь перед нами ещё не символическая картина, но - размышление героя-повествователя, связанное с образом звёздного неба. Образ этот затем только станет «переживаемым символом», наполнится не просто чувствами, но - жизнью и судьбой бывшего фронтовика, встретившего во время войны свою единственную любовь и неизбывно тоскующего по ней. Ярко озарённое пронзительным светом Памяти небо будет означать - в процессе формирования символического письма - то высшее начало в жизни героя, что озарит для него серые впредь будни и не сложившуюся, верно, судьбу.
Впрочем, в повести Астафьева нет подобных сцен созерцания звёздного неба на месте боевых действий: герой показан лишь в госпитальной обстановке и затем на пересылке, то есть после и до фронта. Картина звездопада появляется лишь в светло-печальном финале, воссоздающем состояние героя в его жизни, последовавшей за историей первой любви и разлуки с любимой. Лишь в финале раскрывается суть и смысл именования «Звездопад», как это принято у Астафьева, соединяя начало и конец повествования о первой любви - кольцом вечности.
«В яркие ночи, когда по небу хлещет сплошной звездопад, я люблю бывать один в лесу, смотрю, как звёзды вспыхивают, кроят, высвечивают небо и улетают куда-то. Говорят, что многие из них давно погасли, погасли ещё задолго до того, как мы родились, но свет их всё ещё идёт к нам, всё ещё сияет нам» [2, II, 258].
Это соединение пролога и эпилога, окольцовывающих основное повествование о любви и войне можно сравнить с тем же повествовательным приёмом в «Пастухе и пастушке».
Что же означает мотив падения звезды? Какими добавочными смыслами наполняется символ, преображая первичный (в истории любви Мишки и Лиды) образ звезды, актуализируя заданную названием вторую часть слова: «звездопад»? Прежде всего резко обозначается заданная прологом, (отметим в нём такую фразу: «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале» [2, II, 183]) связь человека с рождением и далее - со смертью: мотив окончательности преодолевается в финале утверждением Памяти как вечной, непреходящей ценности. Восстанавливается первичное значение «звезды» как света, противодействующего разрушительному хаосу, мраку, безверию. (Звезда. Общеслав. Буквально - то, что светится, светило - ср. др.-прус. svaigstan вин. п. ед. ч. - «сияние, свет, блеск», др.-осет. zvestm «серебро» и др.).Здесь -света любви, счастье которой озаряет всю жизнь, даже если в реальности любовь не сбылась. Даже если. В этой точке самоуверений героя-рассказчика: «Но ведь тому, кто любил и был любим, счастьем есть и сама память о любви.» [2, II, 258], финальный символ вступает в противоречие с, казалось бы, вполне убедительной в своей умозрительности позицией.
В действие вступает с древности заложенное в этом образе-символе противоречие между высокими поэтическими представлениями и - реальностью. Как утверждалось в «Поэтических воззрениях славян на природу»: «Ночные светила: месяц и звезды, как обитатели небесного свода и представителя священной для язычника светоносной стихии, были почитаемы в особенных божественных образах» [4, I, 72]. Согласно древним верованиям, звезда - символ души: каждый человек имеет свою звезду (интуитивно об этом «вспоминает» Лида в давнем военном прошлом), которая загорается в момент рождения человека, а после смерти падает.
Таким образом, «смерть уподобляется падающей звезде, которая, теряясь в воздушных пространствах,
как бы погасает... Падающая звезда до сих пор почитается в народе знаком чьей-то смерти в селе: потому, увидя падение звезды, обыкновенно говорят: "кто-то умер!" или: "чья-то душа покатилась!"» [5, 255].
Подобные ассоциации, входя в противоборство с финальной трактовкой «звездопада», проявляются, однако, ещё в её начале повести, когда герой-рассказчик описывает своё состояние между жизнью и смертью под операционным наркозом. Состояние, сходное с падением души-звёздочки в тёмном небе и её постепенным угасанием:
«Но неведомая сила внезапно вздымет тебя с операционного стола и бросит куда-то в бесконечную темноту, и летишь в глубь её, как звёздочка в осеннюю ночь. Летишь и видишь, как гаснешь.
И всё.
Ты уже во власти и воле людей, но для себя ты тоже не существуешь.
Я почему-то думаю - так вот умирают люди» [2, II, 184].
В таком контексте всё последующее повествование о случившейся любви, но утраченном счастье направлено на противодействие мотиву бессильного умирания и зависимости человека от власти и воли других людей. Оказывается, сохранить «звезду пленительного счастья» возможно в душе, памяти - наперекор разрушительным обстоятельствам. Здесь возникает, быть может, и связь с ещё одним старинным верованием, согласно которому падение звезды обладает позитивной магической силой: если в тот миг другой человек загадает желание, то оно обязательно сбудется. Люди, «завидев падающую звезду, творят молитву, будучи убеждены, что всякое желание, высказанное в то короткое время, пока звезда катится, непременно исполнится» [4, I, 73]. Оттого и вспоминаются герою в финале пушкинские строки, которые пронесёт Астафьев через всё своё творчество, вплоть до последних дней: «Печаль моя светла... »
Итак, «звездопад» - явление, издавна привлекавшее поэтическое внимание и многообразно толковавшееся им, обрастая легендами, версиями, иллюзиями, - в повести писателя ХХ в. становится и сферой преодоления (связанной с ним издревле) идеи смерти. В символическом расширении до масштабов вечности, космоса, вселенной, падение звёзд лишено окончательности, ведь «свет их всё ещё идёт к нам, всё ещё сияет нам» [2, II, 258]. Однако само по себе воссоздание символа в его возрожденческой силе относится к иллюзорной оболочке, ещё в поэтических воззрениях древних славян окутывавшей «звезду»/«звездопад». Ведь на самом деле, как
известно, падают столь красиво на небе вовсе не звёзды, а лишь камни-метеоры, эффектно пересекающие земную атмосферу. Звездопад как таковой не существует на самом деле, он есть, благодаря нашему восприятию, лишь иллюзия его. Это лишь факт памяти астафьевского героя, навсегда потерявшего свою любовь и счастье в (после) военной реальности. Вспомним оживающий в сцене окончательного расставания героев, когда Мишка попадает на пересылку, мотив смерти из начала повести: « - Убили кого-нибудь? - спросил меня из темноты тот, что давал докурить. - Убили...» [2, II, 257]. Так символ в его поэтической сущности вступает в противоборство с исторической реальностью, но побеждает ли?
Ясно одно: «звездопад» в трактовке русских писателей изображён как некий символ, знаменующий непобедимую сущность лучшей человеческой природы. То, без чего человек не может существовать: что способно хоть в какой-то мере заменить ему отобранные жестокой явью счастье, любовь, надежду.
И сердце вновь горит и любит - оттого,
Что не любить оно не может...
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ
1. Некрасов В. В окопах Сталинграда. М.: Художественная литература, 1990.
2. Астафьев В. П. Собрание сочинений: В 15 т. Красноярск: Офсет, 1997-1998.
3. Казакевич Э. Звезда. М.: Художественная литература, 1975.
4. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М.: Индрик, 1994.
5. Афанасьев А. Н. Происхождение мифа: Статьи по фольклору, этнографии и мифологии. М.: Индрик, 1996.
Информация об авторе
А. Ю. Большакова - доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького (ИМЛИ РАН). Автор более 500 статей и 11 монографий, посвящённых проблемам русской литературы и культуры, теории литературы, творчеству современных отечественных писателей. Главный редактор собрания сочинений В. В. Ли-чутина в 15-ти томах. Постоянный участник Международных конференций, которые прово-
дятся в УлГТУ под эгидой Международного открытого сообщества «Русская словесность: духовно-культурные контексты» (А. Ю. Большакова - сопредседатель этой ассоциации литературоведов, философов, культурологов, созданной в 2005 г. на базе гуманитарного факультета УлГТУ), постоянный автор «Вестника УлГТУ».
REFERENCES
1. Nekrasov V. V okopah Stalingrada [In the trenches of Stalingrad]. Moscow, Hudozhestvennaya literatura [Fiction], 1990.
2. Astafyev V. P. Sobranie sochinenij: V 15 t. [Collected works: In 15 vols]. Krasnoyarsk, Offset, 1997-1998.
3. Kazakevich E. Zvezda [Zvezda]. Moscow, Hudozhestvennaya literatura[Fiction], 1975.
4. Afanasyev A. N. Poeticheskie vozzreniya slavyan na prirodu: V 3 t [Poetic views of the Slavs on nature: In 3 volumes]. Moscow, Indrik, 1994.
5. Afanasyev A. N. Proiskhozhdenie mifa: Stat'i po fol'kloru, etnografii i mifologii. [The Origin of the myth: Articles on folklore, ethnography and mythology]. Moscow, Indrik, 1996.
Information about the author A. Yu. Bolshakova - Doctor of Philology, Leading researcher at the Gorky institute of world literature (IMLI RAS). Author of more than 500 articles and 11 monographs devoted to the problems of Russian literature and culture, literary theory, and the work of modern Russian writers. Editor-in-chief of the collected works of V. V. Lichutin in 15 volumes. A permanent participant of International conferences held at UlSTU under the auspices of the International open community «Russian literature: spiritual and cultural contexts» (A. Yu. Bolshakova is the co-chairman of this association of literary critics, philosophers, cultural scientists, established in 2005 on the basis of the Faculty of Humanities of UlSTU), a regular author of the «Bulletin of UlSTU».
Статья поступила в редакцию 06.04.2022; одобрена после рецензирования 16.04.2022; принята к публикации 28.04.2022.
The article was submitted 06.04.2022; approved after reviewing 16.04.2022; accepted for publication 28.04.2022.
