CC BY
115
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES.
2018. No. 4
УДК 94(470.6)"1930
DOI 10.23683/0321-3056-2018-4-41-47
ГОЛОД В КОЛХОЗНОЙ ДЕРЕВНЕ ЮГА РОССИИ: СТРАТЕГИИ ВЫЖИВАНИЯ В 1932-1933 ГОДАХ
© 2018 г. М.А. Гадицкая а
Сочинский институт (филиал) Российского университета дружбы народов, Сочи, Россия
а
а
HUNGER IN THE COLLECTIVE FARM VILLAGE OF THE SOUTH OF RUSSIA: SURVIVAL STRATEGIES IN 1932-1933
M.A. Gaditskaya a
Sochi Institute (branch), Russian University of Friendship of the People, Sochi, Russia
а
а
Гадицкая Марина Александровна -кандидат исторических наук, доцент, кафедра всеобщей истории, историко-филологический факультет, Сочинский институт (филиал) Российского университета дружбы народов, ул. Куйбышева, 32, г. Сочи, 354348, Россия. E-mail: [email protected]
Marina A. Gaditskaya -Candidate of History, Associate Professor, Department of General History, Faculty of History and Philology, Sochi Institute (branch),
Russian University of Friendship of the People, Kuibysheva St., 32, Sochi, 354348, Russia. E-mail: marinagaditskay@mail. ru
Исследуются повседневные практики экстремального поведения сельских жителей Юга России в условиях голода 1932-1933 гг., вынужденных приспосабливаться к острому дефициту продовольствия. Стратегии выживания крестьян и казаков в такой ситуации пока остаются в меньшей степени изучены в научной литературе среди комплекса вопросов о «продовольственных затруднениях» времен начала колхозного строительства. Обращается внимание на изменение структуры источников питания колхозников, когда вышедшие на первый план натуроплата за выработанные трудодни и общественное питание на производственных участках резко сократились в своих объемах, а то и вовсе были директивно отменены. Прежнее главенствующее положение собственного крестьянского хозяйства сузилось до масштабов небольшого подсобного хозяйства, которое даже при ориентации на внутреннее потребление не могло обеспечить продовольствием семьи хлеборобов. Использование природных ресурсов, различных пищевых суррогатов, низкокачественных продуктов не восполняло потребности в продовольствии, что подталкивало людей к поеданию падали, тру-поедству и людоедству. Эти асоциальные варианты поведения стали результатом первоначального антимо-дернизационного и деструктивного импульса коллективизации, но не спасли сельское население от повышенной смертности.
Ключевые слова: адаптация, дефицит хлеба, личное подсобное хозяйство, людоедство, природные ресурсы, смертность, трудодни, трупоедство.
The daily practice of extreme behavior of rural inhabitants of the South of Russia under the conditions of the famine of 1932-1933, forced to adapt to the acute shortage of foodstuffs, is studied. Strategies for the survival of peasants and Cossacks in such a situation so far remain to a lesser extent studied in scientific literature among a set of questions about the "food difficulties " of the beginning of collective farm construction. Attention is drawn to the change in the structure of the sources of nutrition of collective farmers, when the payments for working wages and public catering that have come to the fore in the foreground were sharply reduced in their volumes, or even completely abolished. The former dominant position of its own peasant farming narrowed to the scale of a small subsidiary farm, which, even with an orientation toward domestic consumption, could not provide the food for the family of grain growers. The use of natural resources, various food substitutes, and low-quality products did not fill the need for food, which pushed people to eat carrion, corpses and cannibalism. These antisocial behaviors were the result of the initial antimodernization and destructive impulse of collectivization, but did not save the rural population from increased mortality.
Keywords: adaptation, bread deficiency, personal subsidiary farming, cannibalism, natural resources, mortality, workdays, corpses.
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES. 2018. No. 4
Голоду 1932-1933 гг. как одному из наиболее трагических событий отечественной истории XX в., замалчиваемых в советской историографии, ныне посвящена разнообразная литература - научная, публицистическая и художественная. Однако задача объективного научного анализа этой трагедии еще далека от выполнения, о чем, в частности, свидетельствуют многочисленные попытки политизировать и прямо фальсифицировать события тех лет, представить их как иезуитский план по безжалостному уничтожению крестьянства или как некие репрессии по этническому признаку, безосновательно завысить количество их жертв и т.п. Наилучшим средством противодействия подобным фальсификациям является дальнейшее исследование тех или иных аспектов проблематики голода 1932-1933 гг. В этой связи в рамках настоящей публикации, основанной на материалах Дона, Кубани и Ставрополья, предпринята попытка охарактеризовать стратегии адаптации сельского населения к временам голода, установить степень распространения, особенности и результативность данных стратегий, для чего аккумулированы материалы из различных исторических источников и литературы.
Сплошная коллективизация повлекла за собой существенное изменение структуры источников питания сельского населения. Если в до-колхозную эпоху для подавляющего большинства крестьян важнейшим источником продовольствия являлось собственное хозяйство, то коллективизация выдвинула на первый план колхоз, члены которого получали оплату трудодней не столько в денежной, сколько в натуральной форме (в основном зерном). Немаловажным источником пищи для колхозников считалось также общественное питание, организуемое самим колхозом для своих членов, чтобы поддержать их трудоспособность на должном уровне. Еще одним каналом продовольственного снабжения колхозников в 1930-х гг. оставалось их собственное хозяйство. При сокращении его в условиях колхозной системы до размеров ЛПХ (личного подсобного хозяйства) ему изначально отводилась второстепенная, вспомогательная роль в повседневном обеспечении сельских жителей продуктами питания. Все эти каналы продовольственного снабжения функционировали в разной степени и в условиях голода, но их значение и роль далеко не соответствовали большевистской теории и пропаганде о стабильном колхозном потреблении.
Коллективизация же стала одной из важнейших причин голода 1932 - 1933 гг. Во-первых, вопреки своей цели, каковой являлась модернизация сельского хозяйства, коллективизация на первых порах обладала ярко выраженным деструктивным и антимодернизационным импульсом. Сопровождаясь раскулачиванием и нагнетанием социальной агрессии (которые сами по себе сильнейшим образом дезорганизовали жизнедеятельность сельского социума), коллективизация привела к формированию крайне слабых в организационно-хозяйственном плане колхозов, и закономерно в начале 1930-х гг. в СССР «обозначились признаки развала сельскохозяйственного производства» [1, с. 311]. Во-вторых, в условиях коллективизации сложилась далекая от экономической целесообразности (а часто и вообще от здравого смысла) система изъятия у колхозов максимально возможного количества произведенной ими сельхозпродукции. По сведениям Е.Н. Осколкова, в 1930 г. сельхозпроизводители Северо-Кавказского края, включая и коллективные, и единоличные хозяйства, отдали государству 38,1 % от урожая выращенных зерновых культур, в 1931 г. - 43,9 %, в 1932 г. - 51,4 % [2, с. 65]. Высокие хлебозаготовительные задания имели своим негативным результатом мизерную оплату выработанных колхозниками трудодней и острый дефицит хлеба (зерна, муки, хлебобулочных изделий) в деревне.
Когда деструктивный импульс коллективизации и завышенные хлебозаготовительные планы дополнились еще засухой и неурожаем 1932 г., запас прочности советской деревни исчерпался и оказался совершенно недостаточен для того, чтобы избежать трагедии голода. После разорительных, грабительских хлебозаготовок 1932 г. в деревне начался голод, охвативший в том числе села и станицы Дона, Кубани, Ставрополья. Как отмечает А.П. Скорик, «в те суровые годы на партийно-большевистском языке голод назывался и постыдно прикрывался удивительным эвфемизмом "продовольственные затруднения"» [3, с. 93].
В 1932-1933 гг. значение колхоза как ведущего источника продовольственного снабжения колхозников существенно снизилось, а часто приближалось к нулю. Практически полностью отдав государству в счет хлебозаготовок невысокий урожай 1932 г., колхозы предельно сократили (нередко - полностью прекратили) снабжение жителей села продовольствием как в виде
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES. 2018. No. 4
натуроплаты трудодней, так и в форме организации общественного питания. Даже официальная советская статистика, вовсе не склонная признавать резкое ухудшение положения дел в колхозной деревне в 1932 - 1933 гг., констатировала крайнюю степень уменьшения размеров оплаты трудодней в колхозах Юга России. Так, в колхозах Дона и Кубани в 1932 г. выдачи на трудодень составляли в среднем 1,3 кг, а в 1933 г. - 2,1 кг [4, с. 267]. Это самые низкие показатели за все третье десятилетие ХХ в. Причем, следует помнить, речь идет о средних показателях: во множестве колхозов реальная оплата трудодней получалась еще ниже или отсутствовала вовсе.
В этих условиях на первый план вышли ЛПХ колхозников. Огороды обеспечивали семьи овощами и картофелем, сады - фруктами. Роль кормилицы в ЛПХ выполняла корова, дававшая молоко и в буквальном смысле спасавшая от голодной смерти. По замечанию Н.И. Бондаря, в воспоминаниях переживших голод кубанских хлеборобов или их потомков всегда подчеркивается огромное значение коровы, которую колхозникам разрешалось содержать в личных подсобных хозяйствах: «У кого коровы булы, ти люды вси жыви осталысь» [5, с. 201].
Однако в обеспечении колхозников продовольствием ЛПХ все же обладали довольно скромными возможностями. Накормить численно большую сельскую семью лишь за счет продуктов, выращенных (произведенных) в ЛПХ, оказывалось крайне сложно, а после предельного ослабления множества таких хозяйств коллективизацией и налогово-заготовительной политикой сталинского режима - практически невозможно. В этих условиях многократно возросло значение простейшего собирательства. Как заметил Н.И. Бондарь, «общество в этот период вынуждено было перейти от земледель-ческо-животноводческого хозяйства к собирательно-охотничьему, причем в его примитивно-ущербной форме. Питание из сложнейшей системы деградировало до уровня биологического кормления у животных» [5, с. 201].
Анализируя воспоминания сельских жителей Кубани, Н.И. Бондарь отмечает региональные особенности собирательства: «В одних местах выживали, прежде всего, благодаря ракушкам и рыбе, ... другие благодарили лес... третьи -мышей» [5, с. 201]. Наиболее богатыми ресурсами пищи в 1932 - 1933 гг. являлись лес, реки, озера и плавни. К примеру, в августе 1933 г. из
станицы Старо-Титаровской Темрюкского района Северо-Кавказского края ушли в кубанские плавни до 30 хозяйств казаков-колхозников и единоличников по причине того, что власть забирает «.последний хлеб, а здесь хоть плохо, но нас накормит Кубань» [3, с. 432].
Тем не менее при всех местных особенностях среди потребляемых в 1932 - 1933 гг. голодавшими людьми природных ресурсов на Юге России преобладала пища растительного происхождения. Согласно подсчетам Н.И. Бондаря, «всего набирается свыше 30 наименований растений, которые использовались в качестве пищи» сельскими жителями Кубани, а вот животная пища в повседневном рационе голодавших в регионе людей ограничивалась лишь восемью наименованиями [5, с. 201]. На Дону, Ставрополье, Тереке наблюдалось сходное соотношение.
На протяжении множества поколений крестьяне приобрели огромный опыт использования в пищу дикорастущих растений, который пригодился в 30-е гг. По рассказам одной из донских крестьянок, весной 1933 г. она собирала в качестве съедобного растения крапиву: «Я взяла ведро и пошла, думаю: "Сейчас крапивы насобираю, пойду и сварю..."» [6, с. 274]. По ее же словам, «мы и чакан (рогоз. - М.Г.) ели, и макивкину - это когда мак цветет. Бывало, пойдем с женщинами, какие посильнее, на озеро. Они глубоко залазиют, там топко, - чтобы чака-на надергать., а дома чистим его и с молоком, какое есть, окрошку делаем» [6, с. 273]. По воспоминаниям кубанских хлеборобов, они во времена голода «ели травы: заячье ухо, лободу [лебеду], какиш и сурепку», «в голод ели цвет акации, который поджаривали в печи на жаровне как сухари, подорожник сушили в печи, черемшу ... крапиву (жигулку) толкли, купыри по бугру расли...», «был паслен, в огороде родил, ягоды. И щавэль, маркивнык [морковник]» [5, с. 201].
Разумеется, дикорастущие растения не могли служить полноценной заменой хлебу или овощам. К тому же человек не может с такой же легкостью, как травоядные животные, переварить в своем желудке траву и древесную кору. Поэтому древесную кору приходилось тщательно толочь в муку и затем печь из нее лепешки: если в хозяйстве имелась настоящая хлебная мука, ее смешивали с древесной мукой, чтобы получившийся заменитель хотя бы отдаленно напоминал хлеб. Лепешки также пекли из измельченной травы. В одном из произведений В.Ф. Тендрякова описан такой «травяной хлеб», -
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES. 2018. No. 4
черного цвета, «с отливом в рыжину и в зелень», видом своим очень напоминавший «свежий коровий навоз»; по вкусу же это была «липкая каша», которая «резко пахла гнилостным, перебродившим запахом» [7, с. 262-263].
Гораздо более питательными дарами природы являлись культурные растения, в особенности картофель. Съев зимой собранный в своих хозяйствах урожай овощей и картофеля, сельские жители при наличии такой возможности старались по весне собрать жалкие остатки урожая на колхозных полях. Оставшаяся с осени неубранная мелкая картошка, замерзшая и полусгнившая, вовсе не привлекала своим внешним видом или же добрым вкусом: однако ее с грехом пополам можно было употреблять в пищу. По воспоминаниям современников, весной 1933 г. они, чтобы хоть как-то справиться с голодом, «картошку прошлогоднюю собирали. Вспашут поле, а она вся вылезет наверх. Мелкая, гнилая... Придем на поле, насобираем той картошки, пойдем домой, перемоем ее. Кисель из нее сваришь. Она вроде застынет, киселем... А воняет, - страх! Прелая же картошка. И вот сначала вроде застынет, киселем. А потом постоит, согреется, - и одна вонючая вода остается. Так мы спешим его съесть - пока погуще он. Спешим, стараемся... Там, в животе, пускай тает!» [6, с. 274].
В отличие от большого количества употребляемых в пищу растений, видовое разнообразие продуктов животного происхождения, доступных голодавшим, получалось гораздо более скромным. В лучшем случае на повседневный стол попадали рыба и ракушки, в худшем - для приготовления пищи использовались лягушки, собаки, кошки, крысы и прочее, вплоть до червей и насекомых. Как с содроганием вспоминали современники, в ужасные времена голода 1932 - 1933 гг. «люди лягушек ели, все ели» [6, а 272], «и собак ели, и кошек ели, и крыс ели» [5, с. 201], «ничево не было, ни мыши, ни крысы, ны кота, ны собакы, ны лягушкы, ни червяка, ни ежика. Все люди съели, и траву поели» [8, с. 151].
Исчерпав все более или менее приемлемые запасы пищи и не имея иных вариантов продовольственного потребления, нередко отчаявшиеся люди вынужденно питались падалью. По воспоминаниям жителей Кубани, труп павшей лошади становился в то страшное время желанной находкой: «Дэ коняка сдохла, бижым скорее, хватае, рубае...» [5, с. 201]. Пищей служил
даже навоз: точнее, не переваренные в желудках скота зерна овса, ячменя, кукурузы. По рассказам донских земледельцев, во время голода они выбирали из лошадиного навоза зерна кукурузы и ели их: «Знаишь, че ели? Лошадь краснаар-мейская аправица, а там у ней кукуруза... [люди эти зерна] выбирали и ели» [9, с. 162].
Достаточно распространенной практикой пополнения запасов пищи в условиях голода 19321933 гг. являлось хищение колхозного имущества, но, как пишет А.П. Скорик, официально сообщалось не о голоде, а о борьбе с воровством. Скажем, в колхозе имени Ивана Чумака Луки-чевского сельского совета Маньково-Березовского района Северо-Кавказского края «подкулачники и рвачи» еще в 1931 г. целенаправленно «организовали воровство колхозного хлеба, чем разлагали социалистическое хозяйство». Многих воров тогда осудили, но с созреванием хлеба на колхозных полях в июле 1932 г. «некоторые опять начинают свою "уборочную"». Например: вор Годючий осужден, его жена поймана на колхозном поле, где прямо с колен молотила хлеб. В колхозе ежедневно ловят по 7-8 человек воров» [10, с. 647]. Таких «голодающих колхозников и колхозниц, которые ножницами и другим подручным инструментом стремились незаметно срезать колоски на колхозных полях, а затем приготовить себе еду» [10, с. 646], называли в обиходе «парикмахерами». Не случайно в бланках годовых отчетов колхозов образца 1933 г. появляется графа начисления «охрана колхозных скирд и полей» [11, с. 146], в частности, подобные функции на Юге России выполняли и активно ловили «парикмахеров» в больших масштабах с 1933 г. пионеры. Помимо «парикмахеров», в суровую зиму 1932/1933 г. под предлогом нападения волков голодавшие колхозники в тайне от начальства резали колхозный скот. В июле 1933 г. в бригаде № 3 колхоза имени И.В. Сталина Кутейниковского сельского совета того же Маньково-Березовского района была «раскрыта шайка воров, которая систематически занималась кражей колхозного скота. Во главе этой шайки стоял Сарычев Кирилл, он со своим ближайшим родственником порезал немало скота за зиму. Они же недавно были пойманы и с колосьями колхозной ржи. Колхозники требуют сурового наказания к врагам народа» [10, с. 649]. Подобные стандартные официальные формулировки скрывали подлинную трагедию людей, попавших в ситуацию «продовольственных затруднений».
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES. 2018. No. 4
Наконец, нельзя не упомянуть и такие, находящиеся далеко за рамками общечеловеческой морали асоциальные способы избежать голодной смерти, как трупоедство и людоедство. Голод вообще и голод 1932 - 1933 гг. в частности неизбежно превращался в особый исторический период хотя и кратковременного, но, увы, неуклонного «"раскультуривания" и биологиза-ции человека», его «озверения» [5, с. 188, 189]. Всякая культурная жизнь на селе и в станице в такой типичной ситуации голода непривычно замирала [12, с. 112-113]. Как и во времена других голодовок, в 1932 - 1933 гг. на Юге России наблюдались случаи каннибализма.
По утверждению одного из старожилов станицы Ильской Северского района Краснодарского края М.Т. Корчагина, в период голода его родной брат работал в табачном совхозе и жил там же, а в свой дом в станице пустил квартирантов, - супругов с детьми. «Однажды он наведался в свой дом» и не нашел там никого, зато «обнаружил в сенях свежую землю, разрыл пол и увидел... детские головы» [13, с. 96]. Как оказалось, квартиранты убили и съели собственных детей (либо съели их тела уже после смерти от голода), но и подобная совершенно отчаянная мера не спасла людей от гибели: они ушли на кладбище, к могилам родственников, и там умерли [13, с. 96].
Несмотря на все попытки справиться с голодом, множество крестьян и казаков Юга России, как и население ряда других сельскохозяйственных регионов СССР, в 1932-1933 гг. потерпели поражение в отчаянной борьбе за свою жизнь. Согласно воспоминаниям современников и документам партийных комитетов разных уровней, а также чрезвычайных и полномочных органов власти в деревне - политотделов МТС -смертность от голода приобрела значительные масштабы, люди «вымирали семьями, хуторами» [13, с. 96].
Составители официальных документов обычно стремились избегать столь категоричных заявлений, но они признавали чрезвычайно высокий уровень смертности. Впрочем, им вовсе не стоило стесняться в прямоте оценок сложившейся тяжелой ситуации, поскольку их информация предназначалась лишь для узкого круга высокопоставленных партийно-советских чиновников и сотрудников спецслужб, а никак не для широкой общественности. В частности, в конце июня 1933 г. начальник Армавирского оперативного сектора ОГПУ Т.А. Петров в спе-
циальной докладной записке, адресованной руководящим партийным работникам СевероКавказского края, приводил обобщенные данные о смертности населения от голода на подведомственной ему довольно обширной территории. Возглавляемый Т.А. Петровым (с февраля 1933 г. по май 1935 г.) оперсектор в административно-территориальном плане охватывал сельские районы, до 1930 г. входившие в состав Армавирского и Майкопского округов СевероКавказского края - Армавирский, Апшерон-ский, Белореченский, Курганенский, Лабин-ский, Майкопский, Невинномысский, НовоАлександровский, Отрадненский. Как утверждал оперуполномоченный Т.А. Петров, всего лишь за шесть дней, в период с 15 по 20 июня 1933 г., на территории Ново-Алексеевской МТС Курганенского района умерло 122 человека, а в колхозах Петропавловской МТС того же района ушел из жизни 181 человек. В среднем за сутки здесь погибали до 30 местных жителей, в НовоАлександровском районе - до 100 человек, в Лабинском районе - до 150 человек [14, л. 105106]. Сложно усомниться в недостаточной осведомленности Петрова и отсутствии добросовестности его подчиненных, равно как и невозможно обвинить ОГПУ в преднамеренном преувеличении данных о численности умерших голодной смертью: ведь у этой организации не имелось в том ни малейшей заинтересованности. Если попробовать представить подобные тенденции в развитии голодной смертности в других районах Кубани, да еще на территории Дона, Ставрополья и Терека, то получающиеся обобщенные параметры смертности от голода дадут ужасную историческую картину, а примерные сводные цифры выглядят просто устрашающе.
Вместе с тем точные данные о смертности сельского населения во время голода 19321933 гг. установить невозможно по причине крайней скудости имеющихся статистических сведений. Как констатировал Е.Н. Осколков, архивы отделов записи актов гражданского состояния (загсов) содержат минимум информации о численности, половозрастном и социальном составе умерших от голода на Юге России [2, с. 72]. В этой связи могут рассматриваться два варианта исследовательской траектории в научном поиске истины о масштабах человеческих потерь в результате голода. Во-первых, довольствоваться имеющимися материалами официальной советской статистики, относительно которых суще-
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES.
ствуют вполне обоснованные сомнения в занижении итоговых цифр смертности от голода. Во-вторых, попробовать выполнить хотя бы примерные расчеты о гибели людей в период массового голода 1932 - 1933 гг. По неполным официальным данным, в Северо-Кавказском крае в период голода смертность населения троекратно обогнала рождаемость, т. е. на 416,7 тыс. умерших жителей края пришлось только 138,9 тыс. родившихся. Если исходить из крайних параметров этих сводных сведений, то образовавшаяся избыточная смертность населения на Юге России в рассматриваемый период составила 350 тыс. человек [15, с. 3; 16, с. 58]. Очевидно, при таком обобщенном подходе в подсчетах только часть людей (хотя какая именно часть, установить невозможно) погибли от голода. В целом по СССР цифры человеческих потерь от голодной смерти весьма существенно расходятся. Как отмечает Н.А. Ивницкий, «нет прямых данных о количестве погибших» от голода, а примерные оценки понесенных потерь колеблются в довольно широком диапазоне: от 2 млн до 7-8 млн человек [17, с. 361].
Проанализированные в нашей работе материалы убедительно свидетельствуют о тяжелейших испытаниях голода 1932 - 1933 гг. в южно-российской деревне. Даже накопленные сельским социумом на протяжении многовековой истории знания о применении в пищу разнообразных даров природы не смогли уберечь крестьян и казаков Юга России от витальной катастрофы. В результате голод повлек за собой массовую смертность сельского населения. Тем не менее традиционные практики продовольственного обеспечения помогли выжить многим селянам, попавшим в сложную жизненную ситуацию. Основным источником наполнения индивидуальной пищевой корзины выступило личное подсобное хозяйство колхозников, а натуральная оплата трудодней, система общественного питания играли вспомогательную роль. Лишь во второй половине 1930-х гг. уровень и качество повседневного потребления сельских жителей Юга России многократно улучшились, что явилось одним из важнейших результатов организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы.
Литература
1. Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918-1932 гг. / отв. ред. А.К. Соколов. М. : РОССПЭН, 1997. 326 с.
2018. N0. 4
2. Осколков Е.Н. Голод 1932/1933. Хлебозаготовки и голод 1932/1933 года в Северо-Кавказском крае. Ростов н/Д. : Изд-во Рост. ун-та, 1991. 93 с.
3. Скорик А.П. Казачество Юга России в 30-е годы ХХ века: исторические коллизии и опыт преобразований: дис. ... д-ра ист. наук. Ставрополь, 2009. 540 с.
4. Бондарев В.А. Крестьянство и коллективизация: Многоукладность социально-экономических отношений деревни в районах Дона, Кубани и Ставрополья в конце 20-х - 30-х годах XX века / отв. ред. А.П. Скорик. Ростов н/Д. : Изд-во СКНЦ ВШ, 2006. 520 с.
5. Бондарь Н.И. Код смерти: антропология голода 1932-1933 гг. // Кубанский сборник: сб. науч. статей и материалов по истории края / под ред. О.В. Матвеева, Г.В. Кокунько. Краснодар : Книга,
2014. Т. V (26). С. 184-210.
6. Из воспоминаний Ольги Семеновны Калиновой; Запись Валерия Виноградского // Голоса крестьян: Сельская Россия XX века в крестьянских мемуарах / сост. и обработчик Е.М. Ковалев. М. : Аспект Пресс, 1996. С. 233-309.
7. Тендряков В.Ф. Три мешка сорной пшеницы // Соб. соч. : в 5 т. М. : Художественная лит-ра, 1988. Т. 4. С. 221-334.
8. Бондарь Н.И. Код смерти (голод на Кубани 1932-1933 гг.) // Историческая память населения Юга России о голоде 1932-1933 г. : материалы науч.-практ. конф. / под ред. Н.И. Бондаря, О.В. Матвеева. Краснодар : Традиция, 2009. С. 141-154.
9. Власкина Т.Ю. Голод на Дону по устным свидетельствам // Историческая память населения Юга России о голоде 1932-1933 г. : материалы науч.-практ. конф. / под ред. Н.И. Бондаря, О.В. Матвеева. Краснодар : Традиция, 2009. С. 155-174.
10. Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск : Лик,
2015. 1184 с.
11. Бондарев В.А., Самсоненко Т.А. Поймают пионеры «парикмахера». Дети как инструмент аграрной политики // Родина. 2010. № 8. С. 146-148.
12. Багдасарян С.Д., Скорик А.П. Крестьянская повседневность эпохи нэпа: досуг и праздник в южно-российской деревне в 1920-е годы. Новочеркасск : Лик, 2012. 239 с.
13. Кистерев А.М. Станица Ильская. Исторические очерки. Краснодар : Изд. -полигр. произв. арендное предприятие, 1994. 167 с.
14. Центр документации Новейшей истории Ростовской области (ЦДНИРО). Ф. 166. Оп. 1. Д. 21.
15. Осколков Е.Н. Трагедия «чернодосочных» станиц: документы и факты // Изв. вузов. Сев. -Кавк. регион. Обществ. науки. 1993. № 1-2. С. 3-23.
ISSN 0321-3056 IZVESTIYA VUZOV. SEVERO-KAVKAZSKII REGION. SOCIAL SCIENCES. 2018. No. 4
16. Осокина Е.А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 19281935 гг. М. : Изд-во МГОУ, 1993. 144 с.
17. Ивницкий Н.А. Голод 1932-1933 годов: кто виноват? // Судьбы российского крестьянства. М. : Рос. гос. гум. ун-т, 1995. С. 333-363.
References
1. Golos naroda. Pis'ma i otkliki ryadovykh so-vetskikh grazhdan o sobytiyakh 1918-1932 gg. [Voice of the People. Letters and Responses of Ordinary Soviet Citizens about the Events of 1918-1932]. Ed. A.K. Sokolov. Moscow: ROSSPEN, 1997, 326 p.
2. Oskolkov E.N. Golod 1932/1933. Khlebozagotovki i golod 1932/1933 goda v Severo-Kavkazskom krae [The Famine of 1932/1933. Bread and Starvation 1932/1933 in the North Caucasus Region]. Rostov-on-Don: Izd-vo Rost. un-ta, 1991, 93 p.
3. Skorik A.P. Kazachestvo Yuga Rossii v 30-e gody ХХ veka: istoricheskiye kollizii i opyt preobrazovaniya: dis. ... d-ra ist. nauk [Cossacks of the South of Russia in the 30s of the 20th Century: Historical Collisions and Experience of Transformation]. Stavropol, 2009, 540 p.
4. Bondarev V.A. Krest'yanstvo i kollektivizatsiya: Mnogoukladnost' sotsial'no-ekonomicheskikh otnoshenii derevni v raionakh Dona, Kubani i Stavropol'ya v kontse 20-kh - 30-kh godov XX veka [Peasantry and Collectivization: The Multifaceted Socio-economic Relations of the Village in the Don, Kuban and Stavropol Regions in the Late 1920s and 1930s]. Ed. A.P. Skorik. Rostov-on-Don: Izd-vo SKNTS VSH, 2006, 520 p.
5. Bondar' N.I. [Death Code: Anthropology of Hunger 1932-1933]. Kubanskii sbornik [Kuban Collection]. Collection of Scientific Articles and Materials on the History of the Region. Ed. O.V. Matveev, G.V. Ko-kun'ko. Krasnodar: Kniga, 2014, vol. 26, pp. 184-210.
6. [From the Memoirs of Olga Semyonovna Kalinova; Recording of Valery Vinogradsky]. Golosa krest'yan: Sel'skaya Rossiya XX veka v krest'yanskikh memuarakh [Voices of the Peasants: Rural Russia of the 20th Century in Peasant Memoirs]. Col. E.M. Kovalev. Moscow: Aspekt Press, 1996, pp. 233-309.
7. Tendryakov V.F. [Three Sacks of Weeds]. Sobr. soch.: v 5 vol. [Collected Works]. Moscow: Khud. lit-ra, 1988, vol. 4, pp. 221-334.
8. Bondar' N.I. [Code of Death (Famine in the Kuban 1932-1933 gg.)]. Istoricheskaya pamyat' naseleniya
Yuga Rossii o golode 1932-1933 gg. [Historical Memory of the population of the South of Russia about the famine of 1932-1933]. Proceedings of Scientific-Practical Conf. Ed. N.I. Bondar', O.V. Matveyev. Krasnodar: Traditsiya, 2009, pp. 141-154.
9. Vlaskina T.YU. [Hunger on the Don by Oral Testimony]. Istorikocheskaya pamyat' naseleniya Yuga Rossii o golode 1932-1933 gg. [Historical Memory of the population of the South of Russia about the famine of 1932-1933]. Proceedings of Scientific-Practical Conf. Ed. N.I. Bondar', O.V. Matveyev'. Krasnodar: Traditsiya, 2009, pp. 155-174.
10. Skorik A.P. Milyutinskii kazachii yurt: opyt is-toricheskoi rekonstruktsii [Milyutinsky Cossack Yurt: Experience of Historical Reconstruction]. Novocherkassk: Lik, 2015, 1184 p.
11. Bondarev V.A., Samsonenko T.A. Poimayut pionery «parikmakhera»... Deti kak instrument agrarnoi politiki [Pioneers will Catch the "Hairdresser"... Children as an Tool of Agrarian Policy]. Rodina. 2010, No. 8, pp. 146-148.
12. Bagdasaryan S.D., Skorik A.P. Krest'yanskaya povsednevnost' epokhi nepa: dosug i prazdnik vyuzhno-rossiyskoi derevne v 1920-e gody [Peasant Everyday Life of the NEP Era: Leisure and Celebration in the South Russian Village in the 1920s]. Novocherkassk: Lik, 239 p.
13. Kisterev A.M. Stanitsa Il'skaya. Istoricheskie ocherki [The Village of Ilskaya. Historical Essays]. Krasnodar: Izd.-poligr. proizv. arendnoe predpriyatie,
1994, 167 p.
14. Tsentr dokumentatsii noveishei istorii Rostovskoi oblasti (TSDNIRO) [Documentation Center of the Newest History of the Rostov Region (DCNHRR)]. Fund 166. In. 1. File 21.
15. Oskolkov E.N. Tragediya «chernodosochnykh» stanits: dokumenty i fakty [The Tragedy of the "Black-and-white" Stanitsas: Documents and Facts]. Izv. vuzov. Sev.-Kavk. region. Obshchestv. nauki. 1993, No. 1-2, pp. 3-23.
16. Osokina E.A. Ierarkhiya potrebleniya. O zhizni lyudei v usloviyakh stalinskogo snabzheniya. 1928-1935 gg. [Hierarchy of Consumption. On the Life of People in the Conditions of Stalin's Supply. 1928-1935]. Moscow: Izd-vo MGOU, 1993, 144 p.
17. Ivnitskii N.A. [The Famine of 1932-1933: Who to Blame?]. Sud'by rossiiskogo krest'yanstva [The Fate of the Russian Peasantry]. Moscow: Ros. gos. gum. un-t,
1995, pp. 333-363.
Поступила в редакцию / Received 21 августа 2018 г. / August 21, 2018
