CC BY
50
С.А. Гончаров Санкт-Петербург
ГОГОЛЬ: УЧИТЕЛЬСКОЕ СЛОВО И МИФОЛОГИЗАЦИЯ
«Бестиарий» Г оголя, представленный в системе тропов, восходит не только к «Физиологам» или барочному зооморфизму, но и в значительной степени питается образной системой проповеднической традиции, ярким представителем которой в этом плане был Златоуст. Его животные сравнения неизменно сопутствуют характеристикам богатого («мертвой души»).
Разнообразные вариации Златоуста на евангельскую тему «богатого» становятся важным контекстом восприятия описаний помещичьей жизни в «Мертвых душах», т.е. нарративной организации текста. Учительный дискурс иллюстрирует действие универсального закона, поэтому он и дискурсивно и нарративно достраивает «сюжеты» помещиков, автономные описания которых тяготеют к завершению в жанре поучительного «слова» или притчи. Наиболее ощутимо - в завершающем ряд посещений Чичикова «сюжете» Плюшкина, сориентированном на «слова» о богатом и сребролюбце, с теми же внезапными метаморфозами в жизненной судьбе героя, так как сребролюбие есть «зверь» и «страсть», а «богатство есть злой предатель и изменник»1.
Если первая стадия жизни Плюшкина спроецирована на евангельский архетип «богатого», то вторая - на «сребролюбца». Тему «сребролюбия» и «Божьего слова» эксплицирует сам Плюшкин: «... такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание, сказал бы какое-нибудь поучение, ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь» [Гоголь, 1951, VI, 123]2.Поэтому система предикаций и атрибутов Плюшкина, организация его среды прочитываются в системе учительного слова. 'Ветхая' одежда и 'отшельническая' жизнь Плюшкина вводят знакомую уже аллегорическую тему одежды: «Старайся не забывать значения одежды твоей, которою облечен ты был вначале» [Добротолюбие, 1992, I: 106). Сравнение Плюшкина с пауком («как трудолюбивый паук, бегал, хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины» [Гоголь, 1951, VI, 118] интертекстуально соотносится со сравнениями Златоуста:
1 Св. Иоанна Златоустого Беседа о сребролюбии // Христианское чтение. 1836. Ч. III.
С.253. См. также: Гольденберг А.Х. Традиция древнерусских поучений в поэтике «Мертвых душ»// Н.В.Гоголь и русская литература XIX века. Л., 1989. С. 45-59.
2 Ср. о «демоне сребролюбия», который «берет на себя вид эконома» в Добротолюбии [Добротолюбие, 1992, 1: 633].
«Ведь и паук трудится и хлопочет, и растягивает по стенам тонкие ткани <...> но его не уважают, потому что работа его для нас совершенно бесполезна: таковы те, которые трудятся и хлопочут только для себя» [Златоуст, 1848, I: 443.]
Евангельскими речениями инспирирована целая система мотивов (в том числе литургическая мотивика в «омертвевшем» варианте). Описание бессмысленной страсти накопления и скупости («На что бы, казалось, нужна бъта Плюшкину такая гибель подобных изделий?»), превращающих «хлеб» в «камень» («...сено и хлеб гнили, клади и стога обращались в <...> навоз,<...> мука<...> превратилась в камень, и нужно было ее рубить,<...> к холстам и домашним материям страшно бъто прикоснуться: они обращались в пыль» [Гоголь, 1951, VI, 119]), «ликер» несостоявшейся трапезы (='вину') в 'мертвую' жидкость с «козявками и всякой дрянью», а самого Плюшкина в «изношенную развалину» (= 'дому' с двумя «подслеповатыми» окнами, прочитывающимися как 'духовное око'), мотивы истребления, воровства («В город? <...> а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить») и др. отчетливо соотносятся с евангельскими вопросами («...какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» [Марк, 8:36]) и наставлениями («Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут; Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; Если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» [(Матф. 6:19-23]). Еще более точная интертекстуальная связь обнаруживается с осуждением богатых в Послании Иакову апостола Павла [(5:1-6)]: «Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях Ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельствовать против вас и съест плоть вашу как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни».
В контексте учительного слова и притчеобразного повествования (о нем сигнализирует не только учительная мотивика и авторская рефлексия, равная 'слову Божьему', но и метафизический закон, драматически результируюший жизнь Плюшкина3) все детали прочитываются как тропеические, имеющие отношение к «душе».
3 Логическая основа притчи, как отмечает Ю.Левин, заключается в том, что «будучи наставлением в должном, притча должна показывать последствия того или иного выбора стратегии поведения. Отсюда вытекают основные черты ее логикоповествовательной структуры: тяготение к дизъюнктивности (связанной с наличием выбора) и импликативности (связанной с последствиями выбора)» [Левин, 1982: 49]. Ситуация выбора и последствия выбора актуализируются у Гоголя среди прочего интертекстуальностью.
Ветхость и тленность всего - от дома до «замечательного» наряда Плюшкина - изображают ветхую/мертвую душу (ср.: «Душа этого человека есть риза ветхая <...> она не обновлена верою, не возрождена благодатию Духа, <...> думает о житейском, привязана к блеску мирскому», блеск же мирской, по выражению Сковороды, и есть «тлен и рухлядь»). Обширная аллегорическая тема душевного дома негативно буквализируется в сюжете: «все что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок - всё тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты». Ср. с призывом Сковороды: «На что ты из твоего гнусного домишка дрянь и рухлядь таскаешь в субботы, в покои, чертоги, горницы и обители божии <...> Разуй твои сапоги дома, омой руки и ноги, оставь твое все тленное и переходи к божественным» [Сковорода, 1973, II: 51].
Плюшкин, завершая ряд помещиков, не только эксплицирует тему мертвенности, но и придает негативной антропологии Гоголя завершающие штрихи. Становится ясным, что Гоголь пытается развивать христианское учение о страстях, порабощающих душу. Поэтому каждый персонаж выступает «демоном страсти» и в этом качестве легко поддается символико-аллегорическому толкованию. Дискурсивные возможности средневековой учительной литературы, совмещенные со знаковостью барочного «вещизма», определили один из уровней поэтической антропологии.
Так, тропы учительной литературы (прямо соотнесенные с изображением человека) трансформируются в метонимические метафоры, овеществленное душевное пространство персонажа. При этом Гоголь инверсивно меняет традиционную проповедническую логику предикации в тропеических конструкциях: план содержания выступает в синтаксической позиции плана выражения, аллегорическое значение опредмечивается и реализуется в сюжете. Тем самым религиозно-учительные значения переводятся в имплицитный план. «Душа», «персонаж» разворачиваются в материализованное пространство, а пространство приобретает антропоморфный характер. В результате рождается развернутая метафора овеществленной души, отчужденной от своего носителя. Так, напр., учительная метафора «человек-храм» и требование «человек должен быть храмом» материализуется в душевной метонимии Манилова (который «большею частию размышлял и думал») - в «храме уединенного размышления» и т.п.
Вместе с тем, следует заметить, что аллегорическая антропоморфность пространства в свою очередь переплетается и соотносится с мифопоэтической семантикой, которая порождается мощными мифологизирующими функциями тропов. Учительная риторика и прагматика вступают во взаимодействие с мифологической семантизацией, которая оказывается шире по действию, переформатируя мир по законам своего языка. Эту область поэтических семантизаций и концептуализаций литературного текста блестяще описывает в своих
работах Ежи Фарино, чье «Введение в литературоведение» [Фарино, 2004]4
породило несколько поколений замечательных литературоведов.
Библиографический список
1. Гоголь, Н.В. Полн. собр. соч.: в 14 т. 8 Н.В. Гоголь. - М.; Л.: изд-во АНСССР, 1937-1952. - Т. VI. - М., 1951. - 924 с.
2. Добротолюбие. - М.: Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1992. - Т. 1. -640 с. - Т. 2. - 764 с.
3. Иоанн Златоуст. Беседы к антиохийскому народу. - М., 1848. - ТІ.
4. Левин, Ю. Логическая структура притчи / Ю. Левин // Труды по знаковым системам. XV. Тарту, 1982. С.
5. Св. Иоанна Златоустого Беседа о сребролюбии // Христианское чтение. 1836. - Ч. III. Св. Иоанна Златоустого Беседа о сребролюбии // Христианское чтение. 1836. - Ч. III. С.253. - С.
6. Сковорода, Г. Соч. : в 2 т. 8 Г. Сковорода. - М.: Мысль, 1973. - Т. 1. -511 с. - Т. 2. - 486 с.
7. Фарино, Е. Введение в литературоведение: Учебное пособие / Е. Фарино. - СПб.: РГПУ им. А.И. Герцена, 2004. - 639с.
4 В Санкт-Петербурге готовится новое, существенно дополненное несколькими частями, второе российское издание «Введения в литературоведение» (первое вышло в Санкт-Петербурге в 2004 г. в РГПУ им.А.И. Герцена).
