CC BY
474
МОЕ ПРОЧТЕНИЕ
С.М. Халин
Гоголь — наш современник (Об одном ярком отечественном примере формирования индивидуальной философской культуры)
Статья представляет собой систематический аналитический обзор взглядов Н.В. Гоголя о развитии внутреннего мира русского человека, или, как говорит великий писатель — «психологического вопроса», которые содержатся в его книге «Выбранные места из переписки с друзьями». Последовательно рассматриваются такие части формирующейся философии Н.В. Гоголя, как объективная диалектика, природа творчества, социальная философия, философская антропология; подходы к религии, вере, церкви; эстетика. Анализируются суждения Н.В. Гоголя о себе и своем собственном творчестве.
Ключевые слова: гуманистическая природа истинного творчества; пути формирования философии; объективная диалектика Н.В. Гоголя; любовь к России; софизмы; роскошь; незнание России; односторонность («односто -ронние люди»); «светлое будущее» и «темное запутанное настоящее» России; русская философская культура.
Прошло более полутора столетия со времени опубликования книги Н.В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», вызвавшей тогда сильнейший общественный резонанс в просвещенных кругах России. Мой интерес к Гоголю продиктован определенным случаем обращения к этой книге. Внимание привлекли многочисленные высказывания Н.В. Гоголя метапознаватель-ного, метадеятельностного характера. Но более всего идея статьи или очерка обязана высказываниям, касающимся гуманистической природы всякого истинного творчества и переходного характера жизни русского народа, показавшимся мне чрезвычайно актуальными для нас в России начала XXI века. Вот два из них:
— «... едва есть ли высшее из наслаждений как наслаждение творить» (здесь и далее курсивом дано то, что выделено самим Н.В. Гоголем1 — CХ) (С. 305).
1 Здесь и далее приведены цитаты: Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями / Сост., вступ. ст. и коммент. В.А. Воропаева. М.: Сов. Россия, 1990.
© Халин С.М., 2009
— «Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их (других народов. — С.Х.) ... Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней» (С. 270—271).
В том, что Н.В. Гоголь очень близок нам сегодня, убеждаешься по мере знакомства с его высказываниями по разным предметам. Вот еще один пример:
— «... если бы я вам рассказал то, что я знаю (а знаю я, безо всякого сомнения, далеко еще не все), тогда бы, точно, помутились ваши мысли и вы сами подумали бы, как бы убежать из России» (С. 181).
— «Не велика слава для русского сразиться с миролюбивым немцем... с черкесом, которого все дрожит, считая непобедимым, с черкесом схватиться и победить его — вот слава, которою можно похвалиться!» (С. 212).
Последнее, как и многие другие высказывания Н.В. Гоголя, нуждается в особом истолковании, конечно же не в духе времени великого писателя. Сегодня «победить черкеса» — означает решение проблемы российского Кавказа по гуманитарным меркам XXI века.
Читая книгу, я увидел в ней отчетливый пример формирования философской культуры отдельного человека, причем человека выдающегося, великого, хотя и наделенного многими особенностями, кому-то, быть может, казавшимися даже странными. Сразу после выхода книги стали распространяться слухи о некотором отклонении Гоголя от привычного стереотипа, вплоть до болезненного отклонения. Впрочем, очевидные примеры формирования индивидуальной философии всегда содержат всякого рода неординарности. Это и понятно, философствовать каждый человек начинает с некоторых личных событий, переживаний, с личных «пограничных ситуаций». Кроме того, как мне кажется, индивидуальной философской культуре Н.В. Гоголя, в отличие от Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, в истории отечественной философской мысли уделено явно недостаточно внимания. Особенно если пытаться представить ее как некоторое органически развивающееся целое. Для себя я считаю своеобразным открытием философию Н.В. Гоголя. И это притом что в книге даже не упомянуты имена известных философов. Философия Н.В. Гоголя, во многом только начинавшаяся более-менее систематически формироваться, судя по книге, представляет собой явление вполне самобытное и выдающееся.
В своей статье я предпочел сознательно абстрагироваться от социального контекста написания и, особенно, последовавшего затем
обсуждения книги, что само по себе представляет предмет очень серьезного и углубленного анализа. Тем более что Н.В. Гоголь, как многие выдающиеся личности, в своих философских исканиях не очень большое внимание обращал на этот контекст, а во многом и не отдавал себе отчета о природе этого контекста. С другой стороны, совсем ничего не сказать о той внешней ситуации, в которой происходили искания Гоголя, невозможно. Как обойти, например, слова Белинского о том, что книгу Гоголя следует рассматривать как «артистически рассчитанную подлость»? Большего оскорбления нельзя было нанести. Думаю, что объясняется это именно нестыковкой внешнего идейного контекста и внутреннего. В.Г. Белинский был погружен во внешний контекст, жил в нем и даже вообразить себе не мог, чтобы кто-то, тем более крупный писатель, мог существовать вне этого контекста. Гоголь мог существовать, ибо он вступил на путь глубинных философских исканий, может быть, запоздалых, не во всем удачных для кого-то, но необходимых для Гоголя. Он сам это понимал и хотел объяснить другим.
Любая философия вырастает в отдельном человеке из всей совокупности того опыта, знаний, переживаний, чувств, которыми обладает этот человек. Иного пути у философии нет. Не вина, как это показалось Белинскому, а беда Гоголя заключалась в том, что формирование его философии пошло по весьма своеобразному пути. Сегодня мы понимаем, что и такие пути возможны. Более того, если не брать уже законченные результаты, эти пути всегда были и будут таковыми, особенно на начальных этапах. Гоголь предал гласности, имея на то определенные глубоко личностные основания, пути своих исканий, взятые именно на их начальных стадиях. Об этом и пытался сказать читателям, всем доброжелателям-не-доброжелателям.
Философия Н.В. Гоголя близка к философии здравого смысла, с одной стороны, и религиозной философии — с другой. Мне думается, что в глубинной части философия Гоголя есть философия диалектическая и очень объективная по своему духу. Многое объясняется преобладанием гуманитарной, гуманистической проблематики. Говоря прямо, Гоголь «вырос» из писательского качества, причем настолько, что не мог уже вернуться назад, а развитого, законченного философского качества еще не достиг.
Трудно ожидать от книги, излагающей начальный этап формирования индивидуальной философии, систематичности в подаче соответствующих размышлений. Тем более, размышлений выдающейся личности, которая одновременно улавливает очень много, но даже она не сразу способна выразить всю полноту того опыта, которым обладает. Это своего рода закон: чем крупнее личность, чем
богаче ее индивидуальный опыт, тем труднее ей дать его обобщенное выражение, да еще средствами непривычными, уже не только и не столько художественными. Как отмечает Н.В. Гоголь: «Я сам слышу, что я тут (в литературном сочинении. — С.Х.) гораздо сильней, чем в рассуждениях» (С. 304). Поэтому мы взяли на себя задачу определения порядка изложения суждений Гоголя, имеющих, опять же по нашему мнению, философское содержание.
Авторский замысел «Выбранных мест...» и некоторые оценки
Н.В. Гоголь в период творческого саморазвития в сторону активного философского осмысления себя и окружающего общества занят, прежде всего, внутренними вопросами, а отнюдь не социальным контекстом. Так, он честно отмечает, что в книге имеются «какие-то мистически непонятные места, не вяжущиеся с остальными письмами» (С. 276), и что издавал он свою книгу «под влиянием страха смерти своей» (там же). А далее говорит, что «психологический вопрос» есть «главный предмет всей моей книги» (С. 278). И еще: «Есть такие вещи, которые не подвластны холодному рассуждению, как бы умен ни был рассуждающий, которые постигаются только в минуты тех душевных настроений, когда собственная душа наша расположена к исповеди, к обращению на себя, к охуждению себя, а не других» (С. 280). В этой книге «есть моя собственная исповедь; в ней есть излиянье и души и сердца моего» (С. 279).
Но и здесь Н.В. Гоголь остается верен себе, своей диалектике, примененной к собственной ситуации. Свою книгу он оценивает так: «Это та страшная школа, от которой или точно свихнешь с ума, или поумнеешь больше, чем когда-либо... Мне нужно было иметь зеркало, в которое бы я мог глядеть и видеть получше себя, а без этой книги вряд ли бы я имел это зеркало» (С. 311). Он отдавал себе отчет в том, что своей книгой должен оказать некоторое влияние на других. Но какое? Такое ли, которого от него могли ожидать все, в том числе знавшие его близко? Нет! Свою задачу Гоголь формулировал существенно иначе: «Как ученик, кое в чем успевший больше другого, я хотел только открыть другим, как полегче выучивать уроки, которые даются нам нашим Учителем» (С. 312). Не более, но и не менее. В связи с этим он вполне объективно оценивает природу обвинений в свой адрес:
«Что касается до обвинений, будто я... в книге моей показал уничиженье паче гордости, то на это скажу, что ни смиренья, ни уничиженья здесь нет. Пришедшие к этому заключению обманулись сходством признаков» (С. 288). И далее: «...зачем я выставил свою внутреннюю клеть» — «...могу сказать то, что все-таки я еще не мо-
нах, а писатель» (там же); «остановившись над двумя-тремя местами, стали выводить заключения, совершенно противу-положные духу всего сочинения» (С. 277).
Объективная диалектика Н.В. Гоголя
Она, как и сам автор, обладает качеством переходности, качеством еще только формирующегося целого, и потому погружена в контекст глубинных размышлений автора над самим собой и над теми, с кем он, в силу жизненных обстоятельств, непосредственно соприкасался.
Гоголь — диалектик уже в самой оценке назначения человека:
— «...мы призваны в мир не затем, чтобы истреблять и разрушать, но, подобно Самому Богу, все направлять к добру, — и даже то, что уже испортил человек и обратил во зло» (С. 102);
— «Вы напрасно негодуете на неумеренный тон некоторых нападений на «Мертвые души». Это имеет свою хорошую сторону ... кто озлоблен, тот постарается выкопать в вас всю дрянь и выставить ее так ярко внаружу, что поневоле ее увидишь» (С. 112).
Но здесь же следует привести высказывания Гоголя, в которых содержатся своего рода уточнения, дополнения, окрашенные тем или иным ситуативным авторским настроением:
— «Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим! Нет, по мне уж лучше временное уныние и тоска от самого себя, чем самонадеянность в себе» (С. 127);
— «...даже не будучи бесчестным, можно заставить других быть бесчестными и подлецами одною только своей неосмотрительностью» (С. 138);
— «В последнее время не столько беспорядков произвели глупые люди, сколько умные, а все от того, что понадеялись на свои силы да на ум свой» (С. 186);
— «...стоит только тому, кто поостроумней, посмеяться над одной стороной дела, как вслед за ним тот, кто потупее и поглупее, будет смеяться над всеми сторонами дела» (С. 286);
— «...тот всеми искомый средний голос, который недаром называют гласом народа и гласом Божиим, не слышен, заглушен» (С. 276).
Конечно, Н.В. Гоголь не против применения человеком своего ума, знаний, как это может показаться на первый взгляд. Очевидно, что он «против» ума, знания одностороннего, метафизического. Он — за ум подготовленный, за знание всестороннее. И он подсказывает, что нужно делать, чтобы сглаживать опасности одностороннего ума:
— «...всякий совет и наставление ... обрати в то же время к себе самому» (С. 107). (Это же вариант нравственного категорического императива!)
И далее в том же духе:
«Ни в коем случае не своди глаз с самого себя. Имей всегда в предмете себя прежде всех» (С. 108). (То есть познай самого себя и не забывай про себя при всяком деле.)
Имея в виду односторонность, Гоголь пишет: «Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней делается, в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние» (С. 129). Он призывает людей к состраданью, ибо «состраданье уже есть начало любви» (С. 129), без которой невозможно понимание и активная деятельность. А если состраданье и любовь будут, то это многое изменит: «в уроде вы почувствуете идеал того, чего карикатурой стал урод» (С. 149). (Кто сегодня будет возражать, что все мы окружены подобными «уродами»: уродливым рынком, уродливым предпринимательством, уродливой демократией и т.д., и т.п.? Но они ведь являются карикатурами соответствующих идеалов, к которым мы с таким трудом пытаемся пробиться.)
Гоголь не останавливается беспомощно перед уродством, он видит, по крайней мере, некоторые возможности, доступные каждому. Например, силу личного примера.
«Вы первое лицо в городе, с вас будут перенимать все до последней безделушки, благодаря обезьянству моды и вообще нашему русскому обезьянству» (С. 140), — пишет он знакомой губернаторше. «Старайтесь только, чтобы сверху было все честно, снизу будет все честно само собой» (С. 144).
Гоголь великолепно владеет классической логикой, вот его пример условного силлогизма:
«...не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам» (С. 130).
Как большое зло Гоголь отвергает софистику:
Честный человек «не станет... оправдывать свою роскошь подлыми и жалкими софизмами, будто бы она нужна, чтобы доставлять хлеб мастеровым» (С. 138).
Не чужд он и аналогии, и не только в художественных целях. Он советует крупному чиновнику:
Следует поступать «как расторопный купец, забравши сведения в одном городе, продать их с барышом в другом, всех обогатить и в то же время разбогатеть самому больше всех» (С. 138—139).
Гоголь видит беды от незнания и те трудности, которые придется преодолевать в поисках нужного знания:
«...нечего таить греха — все мы плохо знаем Россию» (С. 114); «Страданьями и горем определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах» (С. 107).
Объективная диалектика Н.В. Гоголя предполагает учет многосторонности предмета:
«...только из знания подробностей выводится знание целого» (С. 189);
«... обнимите все частности, соедините все отдельные цифры и подведите им итог — выйдет в итоге сам собою план» (там же);
«Разве я даром просил вас сообщить все, что ни есть в вашем городе, ввести меня в познанье вашего города, чтобы я имел полное понятие о вашем городе?» (С. 141); «...я просил вас ввести меня совершенно в ваше положение, не какое-либо идеальное, но существенное, чтобы я видел от мала до велика, что вас окружает» (С. 142). Ибо «...я глуп, решительно глуп, по тех пор, пока не введут меня в самое подробнейшее познание» (С. 152).
Гоголь яростно предупреждает о гибельности одностороннего подхода:
«Односторонние люди и притом фанатики — язва для общества. Беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть» (С. 98);
Есть «ослепленье, которое находит на многих даже очень умных людей, которые, узнавши только одну половину дела, уже думают, что узнали все, и летят опрометью действовать» (С. 189). Для некоторых, «чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы человека, и стоит без движенья и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в одном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которую он не может видеть, и, стало быть, знать. Не верит он этому, и все, что не видит он сам, то для него ложь» (С. 267);
«...и храни вас Бог от односторонности: с нею всюду человек производит зло: в литературе, на службе, в семье, в свете, словом — везде. Односторонний человек самоуверен; односторонний человек дерзок; односторонний человек всех вооружит против себя. Односторонний человек ни в чем не может найти середины» (С. 101); «...глядите разумно на всякую вещь и помните, что в ней могут быть две совершенно противуположные стороны, из которых одна до времени вам не открыта» (там же).
По ходу изложения общих положений-советов Н.В. Гоголь показывает, как ими пользоваться:
«Стоит только попристальнее вглядеться в настоящее, будущее вдруг выступит само собою. Дурак тот, кто думает о будущем ми-
мо настоящего» (С. 153). «Позабыли все, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать: всяк считает его низким и недостойным своего внимания и даже сердится, если выставляют его на вид» (там же);
«...нужно хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу... только с помощью этого знанья можно почувствовать, что именно нам брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит. Мне казалось всегда, что прежде чем вводить что-либо новое, нужно не как-нибудь, но в корне узнать старое; иначе примененье самого благодетельнейшего в науке открытия не будет успешно. С этой целью я и заговорил преимущественно о старом» (С. 279);
«...нужны все те бесчисленные мелочи и подробности, которые говорят, что взятое лицо действительно жило на свете. Иначе оно станет идеальным, будет бледно и, сколько ни вяжи ему добродетелей, будет все ничтожно» (С. 298).
Последнее высказывание относится уже к области художественного метода Гоголя, его эстетике, где он столь же верен своей объективной диалектике, как и в других областях. Это видно также из его отношения к русским пословицам, перед которыми Гоголь просто благоговел, и которые явились важнейшим источником его философско-мировоззренческих исканий:
«В пословицах наших... видна необыкновенная полнота народного ума, умевшего сделать все своим орудием: иронию, насмешку, наглядность, меткость живописного соображенья, чтобы составить животрепещущее слово, которое проникает насквозь природу русского человека, задирая за все ее живое» (С. 212);
«Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объяснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия» (С. 241).
Отсюда совет (помещику):
«Мужика не бей. Съездить его по роже еще не большое искусство... Но умей пронять его хорошенько словом... Выкопай слово еще похуже, словом — назови всем, чем только не хочет быть русский человек» (С. 158); «Народу нужно мало говорить, но метко» (С. 161).
Размышления Н.В. Гоголя о себе и своем творчестве
Следуя своему же совету — обращать все на себя, Гоголь неукоснительно его придерживается. Он подверг всесторонней диалектико-нравственной рефлексии свою жизнь и творчество. Им владело одно желание — понять собственную природу, а через это — при-
роду всех других людей. И делал это вполне своеобразно, что было упущено его современниками.
Приведенное выше высказывание — «ни в коем случае не сводить глаз с самого себя» — имеет дополнение:
«...в основанье эгоизма легла сущая правда» (С. 108).
Речь, конечно же, не идет об эгоизме в распространенном значении этого слова как о законченном себялюбии, несмотря ни на что. Это тот эгоизм, который затем продолжается в «разумном эгоизме» Н.Г. Чернышевского. Здесь имеет место принцип утверждения первостепенного внимания к самому себе, к своей природе, к своей человеческой сущности.
Гоголь отмечает, что у него был «меланхолический от природы характер» (там же) и на него «находили припадки тоски» (С. 282). Чтобы «развлекать себя самого, я стал придумывать себе все смешное, что только мог выдумать» (там же), позднее — «стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью» (С. 121—122). «Для меня мерзости не в диковинку: я сам довольно мерзок» (С. 153); «...во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке» (С. 121).
Разумеется, последнее было большим преувеличением, следствием тех высоких требований, которые Гоголь стал предъявлять себе. Возможно, ближе к истине, хотя также не лишено преувеличений, другое его высказывание:
«...в редком моем сочинении не встречается рядом зрелость и незрелость, и муж, и ребенок, и учитель, и ученик» (С. 298—299).
Совсем близко к истине мнение А.С. Пушкина. По словам Гоголя: «Он (Пушкин. — С.Х) мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глазах всех. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее» (С. 120).
Просто и обыденно Гоголь констатирует факт своего призвания: «Создал меня Бог и не сокрыл от меня назначенья моего... Дело мое — душа и прочное дело жизни» (С. 127). Именно поэтому Гоголь всегда стремился «сойтись с людьми всех сословий и от каждого что-нибудь узнать» (С. 290). Он говорит: «Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства... У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных мне известных... Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображенья, а не воображенья» (С. 291).
С определенных пор (после чтения одного своего отрывка Пушкину) Н.В. Гоголь стал относиться очень ответственно, гиперответс-твенно, к своему дару:
«... я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света» (С. 122).
Гоголь задумывается том, чтобы не принести вреда читателю, о своей ответственности перед ним, о том, как вообще должно писать по-настоящему. Гоголь почувствовал огромную потребность в дальнейшем самопознании...
«Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия» (С. 287). «Книги законодателей, душевидцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением» (там же).
Результатом такого поворота стало непонимание. Гоголь признается, как всегда, откровенно:
«Не думайте, чтобы легко было изъясняться с людьми во время переходного состоянья душевного, когда, по воле Бога, начнется переработка в собственной природе человека» (С. 169). «Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так был нужно» (С. 126). А нужно это было потому, что:
«...в уничтоженных «Мертвых душах» гораздо больше выражалось моего переходного состояния, гораздо меньшая определительность в главных основаниях и мысль двигательней, а уже много увлекательности в частях, и герои были соблазнительны» (С. 304). «Я чувствую, что и теперь нахожусь далеко от того, к чему стремлюсь, а потому не должен выступать» (С. 303).
К счастью для нас, читателей, эти размышления захватили Гоголя после выхода первого тома «Мертвых душ», а ведь и в нем, по словам автора:
«Герои мои еще не отделились вполне от меня самого, а потому не получили настоящей самостоятельности... Вся книга не более как недоносок» (С. 123).
Гоголь, однако, продолжал верить и надеяться, что, «если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет» (С. 128). Не пришло. Но этот свой переходный уклад Гоголь уловил, результатом чего и стала книга «Выбранные места...», по поводу которой тоже были сомнения:
«Я боялся сам рассматривать ее недостатки, а почти закрыл глаза на нее, зная, что если рассмотрю я построже мою книгу, может, она будет так же уничтожена, как я уничтожил «Мертвые души» и как уничтожал все, что писал в последнее время» (С. 300).
Нисколько не пытаясь свысока смотреть на трагедию Н.В. Гоголя, можно предположить, что, открыв для себя новое — философское — измерение, он поставил себя в положение, из которого не нашел выхода, возврата к прежнему писательскому творчеству.
В истории философии Гоголь ближе всего по духу Сократу и, пожалуй, Б. Паскалю. С первым его роднит внутренняя диалектика нравственных и познавательных исканий. Со вторым — религиозно-философский характер его исканий:
«...нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу... Поверкой разума поверил я то, что другие понимают ясной верой и чему я верил дотоле как-то темно и неясно» (С. 287). Но в любом случае перед нами ум, вполне предназначенный для философских исканий. Не вина Гоголя в том, что с ним это случилось так неурочно, по мнению общественности, во всяком случае.
Н.В. Гоголь пишет:
«Я стал думать о том... как бы, отдалившись от настоящего, обратить его некоторым образом для себя в прошедшее» (С. 294).
Ему удалось это сделать, и в качестве художественного приема, и в качестве средства выработки своего отношения к современному ему обществу, то есть приема философского, социально-философского, философско-антропологического анализа.
Социально-философские размышления Н.Н. Гоголя
Гоголь масштабно подходил как к современной ему, так и прошлой России. Он видел вполне особенности ее становления:
«Строение нынешнего нашего гражданского порядка произошло не из начал, уже пребывавших прежде в земле нашей... гражданское строение наше произошло от потрясения, от того богатырского потрясения, которое произвел царь-преобразователь» (С. 213).
Затем последовал «блистательный маневр»: «Россия вдруг облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском европейских наук» (С. 214). Произошел «разлив гражданских законов» (С. 205), хотя «законы остаются только для вида» (С. 190).
Еще противоречивы характеристики современного Гоголю общества:
«...богатырски задремал нынешний век» (С. 103), «...дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни, которую привели к нам, под именем просвещения, пустые и мелкие нововведенья» (С. 106).
Но с другой стороны:
«...мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех»; «...многие только и грезят о том, как преобразовать человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека»
(С. 263); «...стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее — и дома, и земли» (С. 264);
«...еще никогда не бывало в России такого необыкновенного разнообразия и несходства во мнениях и верованиях людей, никогда еще различие образований и воспитанья не оттолкнуло так друг от друга всех и не произвело такого разлада во всем» (С. 133).
В то же время:
«Все более или менее согласились называть нынешнее время переходным. Все более, чем когда-либо прежде, чувствуют, что мир в дороге, а не у пристани, не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе. Все чего-то ищет, ищет уже не вне, а внутри себя. Вопросы нравственные взяли перевес и над политическими, и над учеными, и над всякими другими вопросами. И меч и гром пушек не в силах занимать мир. Везде обнаруживается более или менее мысль о внутреннем строении: все ждет какого-то более стройного порядка. Мысль о строении как себя, так и других делается общею» (С. 300—301).
Мысли Гоголя о России, о русском народе, несмотря на все то темное и отсталое, что он, как никто другой, видел, имеют патриотический, но отнюдь не квасной характер:
«Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа придет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках» (С. 184).
Впрочем, это Гоголь говорил больше в успокоенье другим. Но вот его слова об умных русских людях:
«...до сих пор еще, к нашему стыду, указывают нам европейцы на своих великих людей, умней которых бывают у нас иногда и невеликие люди; но те хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучи дел, и все, как пыль, сметаются они с земли вместе с нами» (С. 187).
О европейских веяниях:
«...еще во всяком из нас бестолковая встреча чужеземного с своим, а не разумное извлечение того самого вывода, для которого повелена Богом эта встреча» (С. 255).
Но «европейские» веяния уже овладели Россией, и Гоголь это тоже отмечал:
«Велико незнанье России посреди России. Все живет в иностранных журналах и газетах, а не на земле своей» (С. 138);
«... газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека» (С. 268). Но тут же, парадокс, совсем другие утверждения:
«...еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и кото-
рые поставляют препятствие непреодолимое к соединению людей в братской любви между ними» (С. 271);
«... страсти ума уже начались; уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие — и уже друг друга ненавидящие» (С. 267). «Даже честные и добрые люди между собой в разладе; только между плутами видится что-то похожее на дружбу и соединение в то время, когда кого-нибудь из них сильно станут преследовать» (С. 135).
Гоголь, как говорится, нутром чувствует присутствие особого надличностного начала:
«...вина так теперь разложилась на всех, что никаким образом нельзя сказать вначале, кто виноват более других. Есть безвинновиноватые и виновно-невинные» (С. 190).
Он отмечает и такое новое явление:
«Все, с которыми мне случалось познакомиться, наделяли меня уже готовыми выводами, заключениями, а не просто фактами, которых я искал. Я заметил вообще некоторую перемену в мыслях и умах. Всяк глядит на вещи взглядом более философическим, чем когда-либо прежде, во всякой вещи хотел увидеть ее глубокий смысл и сильнейшее значение, — движение, вообще показывающее большой шаг общества вперед. Но, с другой стороны, от этого произошла торопливость делать выводы и заключения из двух-трех фактов о всем целом и беспрестанная позабывчивость того, что не все вещи и не все стороны соображены и взвешены» (С. 296); «...я и сам начал невольно заражаться этой торопливостью заключать и выводить, всеобщим поветрием нынешнего времени» (там же).
И вот еще одно обстоятельство, которое огорчительно привлекло внимание Гоголя:
«...в последнее время, сильней всех прочих свойств наших, развилась у нас насмешливость» (С. 255).
Размышления Н.В. Гоголя о человеке вообще и о русском человеке в частности
Как и в других отношениях, здесь нельзя говорить о прописанной целостности взглядов Гоголя на человека, но можно говорить о внутренней целостности его понимания человека.
Гоголь чувствует коренную социальность человека:
«...предназначенье человека — служить, и вся жизнь наша есть служба» (С. 309); «...больше нам нужен всякий такой человек, который бы, при некотором познанье души и сердца и при некотором знанье вообще, проникнут был желаньем истинным мирить» (С. 306).
Гоголь видел, как формируется ткань межчеловеческих отношений:
«Известно, что достаточно приобрести в обращеньях с людьми некоторую ровность характера и снисходительность, чтобы заставить их уже не замечать в нас наших недостатков» (С. 311).
По Гоголю, каждый человек не случаен, у каждого свое место, к которому он должен стремиться:
«Важно то, чтобы в человеке хотя что-нибудь окрепнуло и стало непреложным; от этого невольно установится порядок и во всем прочем» (С. 177);
«...не определивший себе ничего и не остановившийся ни на чем, пребывает ни в мире, ни вне мира, не знает, не узнает, кто ближний его, кто братья его, кого нужно любить, кому прощать» (С. 309);
«Трудней всего на свете тому, кто не прикрепил себя к месту, не определил себя, в чем его деятельность... Пред ним узник тюрьмы имеет преимущество: он знает, что он узник, а потому и знает, что брать из закона. Пред ним нищий имеет преимущество: он тоже при должности, он нищий» (там же). «Есть люди, которые должны век оставаться нищими. Нищенство есть блаженство, которое еще не раскусил свет» (С. 174);
«Участь человека, одаренного способностями разнообразными и очутившегося без того дела, которое бы заняло все до единой его способности, тяжелей участи последнего бедняка» (С. 239).
И все же:
«Как ни бурно нынешнее время, как ни мутятся и не волнуются вокруг умы, как ни возмущает тебя собственный ум твой, но можно остаться среди всего этого в тишине, если с тем именно возьмешь свое место, чтобы на нем исполнить долг таким образом, чтобы не стыдно было дать ответ и за который даешь ответ Небу» (С. 307).
Конкретизируя подход Н.В. Гоголя к русскому человеку, можно обратиться к следующим его суждениям:
«Одни мы (русские. — С.Х.), Бог весть из чего, мечемся. Все торопимся. Все в какой-то горячке» (С. 124). Но:
«В природе человека, и особенно русского, есть чудное свойство: как только заметит он, что другой сколько-нибудь к нему наклоняется или показывает снисхождение, он сам уже готов чуть не просить прощенья» (С. 135);
В русском народе «так силен гений восприимчивости, данный ему, может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано и пренебреженно другими народами» (С. 225). Но, опять же, но:
«...русского человека испугала его ничтожность более, чем все его пороки и недостатки. Явленье замечательное!» (С. 121).
Оценивая в этом измерении самого себя, Гоголь отмечает:
«У меня... ум тот самый, какой бывает у большей части русских людей, то есть способный больше выводить, чем выдумывать» (С. 298); «...у всех нас есть какая-то лень, неподъемность на работу» (С. 292).
Ряд положений Н.В. Гоголя конкретизирует вопрос о русском человеке еще дальше, например, в отношении дворянства:
— «В дворянстве нашем есть удивительная черта, которая меня всегда изумляла, это — чувство благородства, — не того благородства, которым заражено дворянство других земель, то есть не благородства рождения или происхождения... но настоящего, нравственного благородства» (С. 146).
А по поводу бумажного, чернильного крючкотворства, грамотности и просвещения:
«Народ наш не глуп, что бежит, как от черта, от всякой письменной бумаги. Знает, что там притык всей человеческой путаницы, крючкотворства и каверзничества. По-настоящему, ему не следует и знать, есть ли какие-нибудь другие книги, кроме святых» (С. 159).
Последнее конечно же перебор, но не стоит забывать о времени, когда эти слова писались, даже в сравнении с нашим временем, о той ситуации, в которую поставлен современный россиянин. Впрочем, слова из песни не выкинешь.
«Отметил» Гоголь и разночинцев, говоря о должностях, опозоренных «низкими разночинцами» (С. 203). Как знать, что сказал бы он о них, проживи еще лет десять.
Он хорошо видел даже в обстоятельствах своего времени проблему отношения к человеку со стороны государства, чиновников: «...система ограничения — самая мелочная система. Человека нельзя ограничивать человеком» (С. 198);
«...кто знает, что на него глядят подозрительно, как на мошенника, и приставляют к нему со всех сторон надсмотрщиков, у него невольно отнимаются руки» (там же).
Гоголь о религии, церкви, вере
Н.В. Гоголь был религиозным, искренне верующим и продолжавшим до конца жизни искать новые глубины веры человеком. Но и здесь он оставался вполне здравомыслящим человеком. С одной стороны, он дал одно из детальнейших описаний и толкований божественной литургии («Божественная литургия», с. 315—372), с другой — очень практично, например, рассуждал о состоянии сословия священников:
«Деревенский священник может сказать гораздо больше истинно нужного для мужика, нежели все эти книжонки» (С. 159).
В то же время:
«...причина зла всего есть та, что священники стали нерадиво исполнять свои должности» (С. 150). И вообще:
«...многие из духовных, как я знаю, уныли от множества бесчинств, возникших в последнее время, почти уверились, что их никто не слушает (40-е годы XIX века! — С.Х.), что слова и проповедь роняются на воздух и зло пустило так глубоко свои корни, что нельзя уже и думать об его искорененье» (С. 135—136). Поэтому: «...обратите также внимание на городских священников... Не пренебрегайте никем из них, несмотря на простоту и невежество многих» (С. 148—149). «Кто погрубей и позадиристей (из городских священников — С.Х.), погрозите ему архиереем» (С. 150).
Через вопрос о священниках Гоголь снова выходит на злобу дня: «Еще не ясно и не совсем открылась страшная истина нынешнего века, что теперь все грешат до единого, но грешат не прямо, а косвенно. Этого еще не услышал хорошо и сам проповедник; оттого и проповедь его роняется в воздух, и люди глухи к словам его» (С. 136); «...после такой проповеди... еще возгордится своей безгрешностью» (там же);
«... я скорей того мнения, что священнику, не вполне наставленному в своем деле и не знакомому с людьми, его окружающими, лучше вовсе не произносить проповеди» (С. 161).
Эстетика Гоголя (на примере русской поэзии XVIII — первой половины XIX в.)
Выше приводились высказывания Н.В. Гоголя, содержащие явные эстетические элементы: о прозревании идеалов в их извращенных, карикатурных формах; об односторонне идеальном представлении предмета, героя и др. Они могут быть дополнены:
«... на то и призванье поэта, чтобы из нас же взять и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде» (С. 231).
Н.М. Языкову:
«Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика» (С. 105). «Возвысь их прекрасную бедность так, чтобы... каждому... захотелось бы самому быть бедному» (там же).
Продолжая тему превращенного идеала, о комедии Фонвизина «Недоросль»:
«Это те неотразимо-страшные идеалы огрубления, до которых может достигнуть только один человек русской земли, а не другого народа» (С. 247).
Эстетика Гоголя так же диалектична и объективна (реалистична), как и все другие стороны его философской культуры. Каким бы ни был предмет у поэта, у Гоголя сам поэт берется как особое объектив-
ное, развивающееся в себе и через других явление. Достаточно обратиться к его суждениям о Ломоносове, Крылове, Пушкине и других:
«Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступленье впереди книги» (С. 215);
«О Державине можно сказать, что он — певец величия» (С. 217);
«Перед другими нашими поэтами Жуковский то же, что ювелир перед прочими мастерами, то есть мастер, занимающийся последней отделкой дела» (С. 224—225).
О Крылове: «Поэт и мудрец слились в нем воедино» (С. 243).
О Лермонтове: «Никто еще не писал у нас такой правильной прекрасной и благоуханной прозой» (С. 235).
А вот Гете у Гоголя — личность, преисполненная «какой-то германской чинности и теоретически-немецкого притязанья подладиться ко всем временам и векам» (С. 228).
Наконец,
«...явился Пушкин. В нем середина. Ни отвлеченной идеальности первого (Державина. — С.Х.), ни преизобилья сладострастной роскоши второго (Жуковского. — С.Х.)» (С. 226);
«Никто из наших поэтов не был так скуп на слова и выраженья, как Пушкин, так не смотрел осторожно за самим собой, чтобы не сказать неумеренного и лишнего» (там же). «В последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем метко и умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов» (С. 232);
«Капитанская дочка» — «решительно лучшее русское произведение в повествовательном роде» (С. 231). Пушкин у Гоголя — «чудный образ, на все откликающийся и одному себе только не находящий отклика» (С. 228).
* * *
Н.В. Гоголь не разрешил своего основного внутреннего противоречия — противоречия писателя и философа, художника и философа. Но пути такого разрешения уже намечались, активно формировались в нем. Тем интереснее и поучительнее его незаурядная индивидуальная, истинно русская философская культура.
Литература
Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями / Сост.,
вступ. ст. и коммент. В.А. Воропаева. М.: Сов. Россия, 1990.
