CC BY
55
ТЕОРИЯ ГУМАНИТАРНОГО ПОЗНАНИЯ
УДК 111
II
Е. Н. Сулима
Доктор философских наук, профессор кафедры геополитики Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова E-mail: krikun_86@inbox.
Yevgeniy N. Sulima
Doctor of Phylosophical Sciences, Prof. of the Geopolitics Department, Lomonosov Moscow State University, Russia
Глобальный социальный порядок постиндустриализма и процессы деонтологизации человеческого бытия
В статье рассматриваются предпосылки и тенденции деонтологизации человеческого бытия в постиндустриальном обществе, вызванные, в частности, новой социокультурной поляризацией общества, появлением новых, более радикальных форм социальной эксплуатации. Показано, что постиндустриальная революция и глобализация сделали возможными пространственно-временную универсализацию отношений обмена, демонстрируя отлучение человека от действительности и погружение в виртуальный мир, в котором реальность заменяется симуля-крами, а социальная среда влияет на личность через неосознаваемые этой личностью текстуальные воздействия.
Ключевые слова: постиндустриализм, информационное общество, деонтологизация, знак, текст, симулякр.
Д. Белл в 1959 году впервые употребил понятие постиндустриального общества и подразумевал под ним социум, в котором индустриальный сектор утрачивает ведущую роль вследствие растущей технологизации, а основной производительной силой становится наука. Если доиндустриальное общество базируется на взаимодействии человека с природой, индустриальное — на взаимодействии с преобразованной им природой, то постинду-
Как цитировать статью: Сулима Е. Н. Глобальный социальный порядок постиндустриализма и процессы деонтологизации человеческого бытия // Ценности и смыслы. 2018. № 3 (55). С. 16-31.
стриальное общество базируется на взаимодействии между людьми. Потенциал развития этого общества преимущественно зависит уже не от первоначальных условий производства, то есть сырья, или вторичных, то есть энергии, а от масштабов и качества информационно-интеллектуальных ресурсов, которыми оно обладает.
Своего рода переломным этапом в процессе постиндустриального перехода стал период президентства Ричарда Никсона, когда обозначились упадок промышленных и культурных центров Севера и возникновение «нового Юга» как основы постиндустриального общества «белых воротничков, брокеров и компьютерных программистов, клерков и разносчиков пиццы». «С начала 1970-х годов явным стал упадок промышленного Севера, его города опустели, а население вместе с корпорациями стало перемещаться в „Солнечный пояс". После расовых восстаний 1960-х годов администрация Никсона свернула программы восстановления и благоустройства городов, равно как и начатые в эпоху „нового курса" Рузвельта программы строительства железных дорог, дамб, других инфраструктурных объектов» [1, с. 132]. А в начале XXI в. в США уже 75% занятого населения составляли работники информационно-интеллектуальной сферы услуг, и лишь 25% — работники сферы материального производства.
Элита постиндустриального общества занялась другими видами деятельности, предметом которых стало человеческое сознание. Если в прошлом производственные технологии направлялись на трансформацию материи, то сегодня они перенастраиваются на трансформацию сознания. Информационные технологии открыли огромные возможности осуществления глубокой перестройки индивидуального и массового сознания, это стало значительно более эффективным, прибыльным, чем переработка традиционного, материального вещества. Действительно, оказалось, что значительно легче влиять на структуру и содержание потребностей человека, чем заниматься их удовлетворением. Сфера регулярного применения информационных технологий охватила все аспекты повседневной жизни, свидетельством чего стал мировой бум РЯ-технологий, как раз занимающихся подгонкой представлений и предпочтений клиента под уже существующий товар.
Следует обратить внимание на то, что по большому счету именно в более раннем (по отношению к постиндустриализму) появлении интеллигенции (в более широком, нежели это принято в российской традиции,
значении прослойки людей, умеющих отвлекаться от эмпирической действительности в пользу текста) содержатся социальные предпосылки происходящей в постиндустриальную эпоху деонтологизации социальной реальности. Эпоха постиндустриальной революции утвердила центральную роль теоретического знания как источника инноваций и политических решений, а следовательно — сделала интеллигенцию основой новой общественной элиты. Возникшие в процессе модернизации новые элиты, особенностью которых является отстраненность и неприятие любой действительности, осуществляют процедуру освобождения знака от референта, обмена действительности на текст. Как отмечал А. С. Панарин, «готовность обменять действительность на текст, причем — любой текст, означает человека без истории, без биографии и психологии, потому что все эти вещи образуют неразрывную связь личности с родной ей действительностью — с действительностью как биографией». Он рассматривает этот сдвиг как «переворот антропологического масштаба» [2, с. 50].
На этом фоне возникает новая социокультурная поляризация глобального общества, которое раскалывается на тех, кто погружен в пространственно-временной контекст и обречен заниматься производственной деятельностью, и тех «эмансипированных личностей», кто претендует на статус создателей автономных, не связанных с действительностью «текстов». Последние все больше отделяются территориально, социально и мировоззренчески. Эмансипированный человек постиндустриализма погружается в игру со знаками и свободные знаковые обмены. Реальная действительность в них подменяется конструкциями виртуального мира. По словам А. С. Панарина, формула творчества современной «богемы» является однотипной с формулой нового спекулятивного богатства: «Если там действует ростовщическо-спекулятивная формула „Д-Д" (от денег к большим деньгам, минуя производственную стадию собственно товарного производства), то здесь — формула „3-3" (от одного знака к новому)» [2, с. 39]. Производство новой информации происходит в процессе произвольного обмена и комбинации знаков.
Возникают новые, манипулятивные технологии, преобразующие не объективную действительность, а субъективные ее восприятия и ощущения. Под влиянием этих технологий меняется сама система мировосприятия, которая сформировалась в процессе антропосоциогенеза: происходит замена энтероцептивного типа восприятия, который ха-
рактеризуется направленностью на внешний мир и открытостью этому миру, интероцептивным, который является закрытым внешнему миру и высшей фазой развития которого может стать полная независимость внутренней перцепции от внешних, «принудительных» впечатлений.
В этом контексте реальные социальные интересы подменяются психоаналитическими желаниями благодаря технологиям социального манипулирования. По мысли А. С. Панарина, «замена интереса — желанием, реальности — знаком, будущего — мгновенным, накопления — потреблением имеет единую логику, единственный смысл» [2, с. 45]. Эти трансформации отражают усталость и отчаяние человека, совершившего радикальный разрыв с традициями и решившего самостоятельно построить «земной рай».
Возникающая новая социальная поляризация постиндустриальной эпохи основана на принципиально новой форме неэквивалентного обмена: привилегированными становятся те, кто в обмен на свои симу-лякры (такие имитации реальности, которые означают радикализацию субъективного удовлетворения) получают продукт реального труда других людей. Инструментом эксплуатации становится интеллектуальная рента, доля которой в стоимости современных товаров непрерывно растет, достигая 60-70% стоимости продукции постиндустриальных стран. Деятельность ее создателей направлена не на преобразование самой реальности, а на создание нового имиджа товаров, провоцируя иллюзорные идентификации и механизмы психологического замещения, что отвечает не «принципу реальности», а «принципу удовольствия».
Субъект социальных отношений находится под влиянием разного рода текстов-симулякров, которые формируют его поступки, но он оказывается неспособным разобраться в их воздействии на собственную личность. Можно сказать, что социальная среда влияет на личность через неосознаваемые этой личностью текстуальные воздействия. Это положение закрепляется невиданным развитием рекламы, пропаганды и РЯ, благодаря которым современный человек живет в мире симуля-кров, а весь мир превратился в некий «диснейленд», где образы больше не являются зеркалами реальности, а сами стали этой реальностью. По большому счету, знак стремится заставить реальность исчезнуть и одновременно замаскировать это исчезновение.
В этих условиях происходит радикализация эксплуатации: если раньше можно было говорить о неэквивалентности общественного обмена,
при котором эксплуатируемые получали меньше того, что отдавали, то теперь общество продвигается к такому состоянию отношений, когда эксплуатируемые совсем ничего не будут получать за свою реальную работу, кроме виртуальной видимости. Правда, этот виртуальный мир способен давать столь полное субъективное удовольствие, какое не способна давать реальная действительность.
Деонтологизация человека эпохи постиндустриализма порождает новые формы отчуждения, связанные с превращением его в «глобального отщепенца», который потерял связь с реальным бытием, оказался погруженным в виртуальные, искусственные системы, изолирующие его от настоящей действительности. Свобода перемещаться по миру, разрывать связи с местной культурой и средой интерпретируется теперь как свобода от онтологических ограничений, то есть от необходимости считаться с критериями объективности и с реальным бытием.
Новое отчуждение нашло воплощение в отрыве денежного знака от общественного производства, что открывает путь неограниченной финансовой спекуляции и инфляции. Деньги получили возможность неограниченно самовоспроизводиться. Однако не только финансы, но и все другие сферы общественной жизни подвергаются семиотической формализации, отрываясь от привязки к реальности, к социально значимому содержанию. Производство как переработка материалов реальной действительности заменяется производством знаков, которые создают виртуальную реальность. Особой разновидностью общественного производства, где производятся знаки, подменяющие реальность, являются СМИ. Их деятельность — это реализация технологий формирования сознания, благодаря которым подвергается преследованиям любая зависимость образа от реальной действительности. Благодаря им человек полностью отрывается от реальности.
Но и сами субъекты этого нового общественного производства не остаются за рамками влияния с его стороны. Наоборот, они с особой ненавистью воспринимают реальность и в этом смысле являются еще большими заложниками виртуального мира симулякров, большими слепцами, чем те, на кого они направляют свои манипулятивные технологии. Гротескным воплощением этой трансформации стали американские мейнстримные СМИ — производители fake news, спровоцировавших информационный шум по поводу ими же изобретенного «вмешательства» России в выборы президента США, так и не получившего никакого
доказательного подтверждения. И тем не менее творцы этого Russiageit не только повлияли на реальный политический курс, но и, похоже, сами поверили в созданную ими «реальную виртуальность».
Это лишь подтверждает, что динамичное и направленное информационное воздействие на сознание ведет к тому, что человек начинает жить в мире информационных фантомов. Система ценностей в таком случае оказывается имплантированной извне, а ощущение как минимум неполной реальности сконструированного мира ведет к возникновению специфического «облегченного» типа сознания, обозначенного термином homo ludens. Для этого типа характерно неполное осознание границы реального и воображаемого миров, а отсюда — отсутствие четких представлений о причинно-следственных связях, в том числе относительно результатов собственной деятельности. Это способствует формированию «раскрепощенного» поведения, определенному инфантилизму, будто бы необходимому для свободного и эффективного творчества. Считается, что «в развитых странах такая творческая безответственность остается в основном здоровой, относительно безопасной как для индивида, так и для общества. Причина заключается в традиционном наличии для нее достаточно эффективных и надежных социальных рамок, институциональной формой которых служат не только общественные привычки, но и разнообразные и разноуровневые коллективы, которые исторически сложились в ходе постепенной и потому относительно гармоничной интеграции творческих людей в нетворческие общественные структуры» [3, с. 61].
Однако похоже, такие рамки уже ненадежны, и охватившая постиндустриальный мир инфантилизация становится все более опасной, поскольку ей оказываются подверженными политики, журналисты и другие люди, формирующие общественное мнение. На самом деле нет оснований считать, что в постиндустриальном обществе сложился действенный социальный противовес опасностям со стороны современных информационных технологий. Во-первых, потому что там не существует коллективов как социальных сообществ, а они выполняют лишь функции производственных организаций, «деловых клеток» общества, как это показал А. А. Зиновьев [4, с. 332]. Вообще, как оказывается, в постиндустриальном обществе нет социальных структур, естественным образом предупреждающих девиантное поведение индивидов (подобных тем низовым структурам, которые, как считается, остановили в начале этого
года распространение антиправительственных выступлений в Иране). Во-вторых, потому что разрушительное воздействие технологий формирования сознания обусловлено самыми этическими источниками западного общества — «моралью успеха», представлениями о человеке как о tabula rasa и другими.
Распространение информационных технологий принципиально меняет процесс принятия решений в обществе, заставляя людей действовать в условиях агрессивной информационной среды. Противостоять ей, как оказывается, не могут даже президенты США. Для этой среды характерны систематическое отсутствие адекватного реальности структурирования информации, избыточность информации («белый шум») как средство сокрытия конкретной важной информации, существование и хаотичное развитие огромного количества разнообразных «информационных фантомов», многие из которых практически невозможно отличить от реальных событий. Эти и другие эффекты распространения информационных технологий существенно ограничивают сферу эффективного применения традиционной, формальной логики. Под их давлением индивидуальное сознание теряет объективные критерии истины, оно имеет дело с многомерным миром технологий, не контролируемых им сознательно. В результате у человека, как правило, формируется некритическое восприятие окружающей среды и собственного поведения, рабская преданность господствующему мнению.
Таким образом, постиндустриальная модель общества означает попытку совершить революционный разрыв с материальными принципами человеческого бытия. Производство симулякров становится более эффективным, чем преобразование материальной природы. Происходит тотальная виртуализация социального бытия человека, который теряет чувство ответственности за свои действия. Однако в условиях, когда информационные манипулятивные технологии становятся главным источником дохода и вообще социальной эффективности, то, что на первый взгляд предстает как раскрепощение человека, освобождение его творческого потенциала от внешних ограничений, может обернуться беспрецедентным порабощением человеческого сознания.
Человек эпохи постиндустриализма, сняв остатки онтологических ограничений, окончательно погрузился в сети виртуального мира, и в этом заключается антропологический трагизм эпохи. С другой стороны, постиндустриальные технологии, доминирование творческой
деятельности, новых «ресурсов» (неограниченно открытых для «потребления» знаний, феноменов культуры), мотивов и ценностей (прежде всего связанных с самореализацией человека в деятельности-общении, ростом свободного времени как времени гармонического развития человека) рассматриваются нередко как проявления «заката» экономической общественной формации. В частности, В. Л. Иноземцев практически ставит знак равенства между постиндустриальным и постэкономическим обществом [5].
Однако согласиться с такими оценками мешают реальные тенденции мирового развития, заключающиеся в установлении глобальной гегемонии корпоративного капитала, целостной, полной власти капитала как единой экономической, социальной, политической и духовной силы, персонифицированной прежде всего узким кругом глобальных игроков. Такой порядок является закономерным результатом абсолютизации экономического принципа социальной организации: освобождаемый от культурных и политических ограничений, он становится «эконо-мистическим». Глобальная власть капитала предполагает, во-первых, тотальный рынок, проникающий во все сферы жизни человека. Причем это не рынок свободно конкурирующих атомизированных предприятий, а тотальный рынок как пространство борьбы гигантских сетей, центрами которых являются транснациональные корпорации. Однако особенностью современной эпохи является то, что гегемония капитала ныне — это преимущественным образом власть виртуального фиктивного финансового капитала.
Постиндустриальная революция и глобализация сделали возможными пространственно-временную универсализацию отношений обмена, демонстрируя отлучение человека от действительности и погружение в виртуальный мир, в котором реальность заменяется симулякрами. Однако М. Кастельс считает, что реальность всегда была виртуальной в том смысле, что человечество всегда находилось в символической среде и действовало через нее. Реальность переживалась через символы, которые всегда наделяют практику некоторым значением, отклоняющимся от строгого семантического определения. Специфика новых условий состоит не в том, что формируется виртуальная реальность, а в том, что происходит строительство реальной виртуальности [6, с. 351].
Виртуальный мир сформировался в процессе саморазвития техносферы, чему способствовало превращение науки в непосредственную
производительную силу, что породило стремительные изменения в этом направлении. В 80-90-е гг. ХХ века компьютер, Интернет и мультимедиа завершили формирование глобальных средств массовой коммуникации, которые определяют характер не только культуры, но и самой реальности, превращают виртуальность в реальность. В этой абсолютно искусственной среде человек незаметно для себя превращается в компонент более общей технической целостности. Виртуальная реальность стала реальной виртуальностью — «системой, в которой реальное (т.е. материальное/символическое существование людей) полностью схвачена, полностью погружена в виртуальные образы и выдуманный мир, мир, в котором внешние отображения находятся не просто на экране, через который передается опыт, но сами становятся опытом» [6, с. 351-352].
Культура реальной виртуальности рождается и существует благодаря новым средствам массовой информации, поэтому они неотделимы друг от друга и взаимообусловлены. Следует, однако, отметить, что использование электронных коммуникаций не является непосредственной причиной возникновения культуры реальной виртуальности. Оно лишь позволяет ей подчинить себе представление людей. Новая система коммуникаций, основанная на цифровой, сетевой интеграции различных видов коммуникации, охватывает все проявления культуры, и только присутствие в интегрированной мультимедиасистеме позволяет передавать и социализировать сообщения. Отсутствие барьеров для входа в систему и для циркуляции сообщений значительно ослабляет символическую власть традиционных отправителей сообщений, внешних по отношению к системе, которая передается через исторически закодированные социальные привычки, такие как религия, мораль, идеология. Последние ослабевают, если не кодируют себя в новой системе.
Также коренным образом трансформируются такие фундаментальные измерения человеческой жизни, как пространство и время: местности теряют свое значение и реинтегрируются в функциональные сети или образные коллажи, а время стирается таким образом, что прошлое, настоящее и будущее можно программировать, чтобы они взаимодействовали друг с другом в одном и том же сообщении. Тем самым новая коммуникационная система создает «культуру реальной виртуальности, где вымышленный мир является вымыслом в процессе своего создания» [6, с. 353].
Виртуальность становится реальной и в том смысле, что она, то есть
новые информационные потоки, формирует новое индустриальное и социальное пространство. Первое характеризуется технологической и организационной способностью разделять производственный процесс с предприятиями, расположенными в разных местах, одновременно реинтегрируя единство производственного процесса через телекоммуникационные связи. Во втором, развитие информационно-коммуникационных систем позволяет уменьшать зависимость между пространственной близостью и выполнением функций повседневной жизни. Футурологи даже предвещают упадок города в том виде, в котором мы его знали до сих пор, и описывают электронные, информациональные и глобальные города будущего. Городское пространство становится все более дифференцированным в социальном отношении и одновременно все более функционально взаимосвязанным, независимо от физических расстояний.
Это связано с тенденцией дезагрегации труда и созданием виртуальных деловых сетей, что влечет за собой диверсификацию рабочих мест для значительной и наиболее динамичной части населения. Все более мобильное телекоммуникационное и вычислительное оборудование усиливает эту тенденцию. А уже сегодня примерами реальной виртуальности есть те же интернет-магазины, телефонные банковские филиалы, телемедицина, дистанционные системы обучения. То, что символическое значение, размещение функций и социальное присвоение пространства на территории современного большого города отделяются друг от друга, определяет тенденцию подъема мегаполисов как определяющий вектор трансформации современного города.
Реальная виртуальность имеет не только пространственное, но и временное измерение. Моментальное глобальное распространение информации обеспечивает беспрецедентное темпоральное мгновение социокультурным событиям, так что теперь можно быть непосредственным свидетелем того, как творится история, или через многосторонние интерактивные телеконференции поддерживать диалог в реальном времени. Вместе с тем смешивание времени в СМИ создает временной коллаж, в котором перемешиваются жанры, а их временное развертывание превращается в плоский синхронный горизонт без начала, конца и какой-либо последовательности. Доступ к информации, ее выражение и восприятие через электронные СМИ определяется теперь мотивацией потребителя или решениями производителя, в результате чего вся
упорядоченность значительных событий утрачивает хронологический ритм, становится эфемерной, потому что зависит от контекста или цели.
Время сжимается и вовсе отвергается как примитивная копия быстрого вращения в производстве или потреблении, отвечая логике гибкого капитализма. В безвременье мультимедийного гипертекста М. Кастельс даже усматривает определяющую черту нашей культуры: «История сначала организуется в соответствии с доступностью визуального материала, а затем подчиняется компьютеризированной возможности выбирать в конах моменты, которые надо склеить или разделить, в соответствии со специфическими потребностями. Школьное обучение, развлечения с помощью СМИ, специальные репортажи новостей или реклама организуют темпоральность так, как это им удобно, так, достижения культуры, извлеченные из всего человеческого опыта, лишены временной последовательности» [6, с. 429].
Итак, в виртуальном поле вневременных, лишенных места символических систем происходит конструирование категорий и образов, формируется индивидуальное и социальное поведение. В нем, в одновременных глобальных потоках информации, которые избегают опыта, воплощенного во всем локальном, а также во вневременном ландшафте компьютерных сетей и медиакоммуникаций конструируются доминантные ценности и интересы. Но они уже перестают быть аутентичными реальности: по словам Ж. Бодрийяра, «знаки не обмениваются больше на „означаемое", они замкнуты сами на себя» [7, с. 5-6]. Само поддержание социальной системы продолжается как симуляция, скрывающая отсутствие «глубинной реальности».
Очевидно, что реальность постиндустриализма столь «виртуали-зировалась», что образ человека растворился в бесконечном мерцании симулякров на экранах телевизоров и мониторах компьютеров. На нынешнем уровне развития соотнесенность техники с действительностью становится все более призрачной, ее выразительной чертой становится симуляция, притворство. Наблюдается процесс дематериализации науки и техники в том смысле, что в них возрастает роль воображаемого, надуманного. Не стоит видеть в этом лишь положительные стороны, ведь имитация действительности с помощью ультрасовременных технологий может привести вместо обогащения реальности к полной ее потере. При этом сами по себе вещи, окружающие человека, становятся все менее понятными ему — хотя, несмотря на эту непонятность, мы
уже не можем обходиться без технологических новинок, особенно тех, которые обеспечивают доступ в информационное пространство.
Люди постиндустриальной эпохи оказались в какой-то степени заложниками созданных ими произведений, потому что если лишить их возможности пользоваться современными устройствами, так или иначе обеспечивающими получение информации, это может стать причиной сильнейшего стресса и фрустрации. Таким образом, вещи становятся посредниками между человеком и реальностью, и здесь нужно четко определить грань, чтобы избежать как полного отказа от услуг техники, так и полного в ней растворения. Именно поэтому одна из главных задач современной философии заключается в анализе роли информационных технологий в современном обществе. Важность этой задачи диктуется определяющим характером информационной деятельности для нынешней стадии развития цивилизации. В этих условиях философия призвана продемонстрировать, как можно сохранить общегуманистические ценности в мире электроники и информатики, который стремительно меняется.
Осмысливая эти тенденции, порожденные развитием техносферы, И. А. Василенко делает вывод, что «в условиях, когда сила техники приобретает онтологическую самостоятельность и собственную рациональность, это становится опасным прежде всего для самого человека». Она отмечает, что «настоящая борьба миров развернулась среди самих землян: как борьба технократов и гуманитариев, борьба искусственного и естественного» [8, с. 296]. Эта борьба развернулась и в сфере экономики, которая раскалывается на традиционную, реальную и новую, виртуальную. Виртуальность «новой экономики» наиболее активно проявилась в финансовой сфере благодаря новейшим информационным технологиям, которые создали для нее благоприятную среду.
Современный глобальный порядок постиндустриализма реализует программу развертывания цивилизации Модерна. Глобальная гегемония капитала ныне предполагает не просто подчинение наемных работников через куплю-продажу рабочей силы, но и целостное подчинение личности работника, творческий потенциал, талант и вся жизнь которого присваивается современными корпорациями. Новейшие формы эксплуатации дополняют традиционные, полукрепостнические ее методы, которые загоняют работников в гетто отсталости. Следует прямо признать, что компьютеризация стала инструментом нового порабощения человека, распространившись на сферу творчества. Работники сферы образования
ощутили это особенно остро, столкнувшись с огромным объемом новых задач, немыслимых в эпоху печатной машинки. Этот гигантский объем сегодня стремительно разрушает традиционную систему образования, основанную на непосредственном общении обучающего и обучающегося, которое на деле совершенно не нуждается в огромном документообороте. Между тем новые формы эксплуатации дополняются развитием и совершенствованием средств и методов глобального политического и идеологического манипулирования, информационного и культурного давления.
Следует подчеркнуть в связи с этим, что постиндустриализм не является порядком постмодерна в смысле отрицания социальных принципов современной цивилизации. Как отмечает М. А. Шепелев, это порядок, построенный на принципах Ультрамодерна, то есть как раз не исчерпания, а абсолютизации, доведении до логического завершения ценностных оснований и логики развития цивилизации Модерна, ее культуры, идеологии, экономики [9]. То движение в направлении де-онтологизации, которое началось на заре Нового времени, в настоящее время завершается воплощением в реалии «неоэкономики», «неолиберализма» и т.п. Движение цивилизации Модерна завершается «постисторией» Ж. Бодрийяра, «вечным настоящим», после которого уже не может наступить ничего другого. В этом состоянии утверждаются новые принципы социальной организации, являющиеся результатом полного исчерпания традиционных способов общественного бытия.
Прежде всего это проявляется в реальности «сетевого общества». Фактически это уже не общество, а множество неорганизованных атомов, которые хаотично двигаются. В нем нет каст, классов, сословий, других иерархических структур. Делегитимизируются и вообще разрушаются любые формы коллективной идентификации. Но эта новая реальность общественной жизни является виртуальной: только в ней каждый полностью свободен от всех остальных, от мира, от самого себя, потому что идентичность становится эфемерной и игровой. По словам А. С. Панарина, «если раньше мы мучились тем, что наше бытие обременено заскорузлой, неподвластной нашей воле материальностью (естественной или общественной), то теперь наша драма в отлучении от мира, в погружении в виртуальные, знаковые, искусственные системы, которые изолируют нас от настоящего бытия, от космической причастности» [2, с. 61].
Обобщая процессы разбухания виртуального фиктивного финансового капитала и искусственного роста рекламы и переразвитой торговли, ориентированных не на обслуживание, а на подчинение потребителя, а также бюрократического управления, массовой культуры и т.д., можно сказать, что в мире образовался и бурно растет виртуальный (фиктивный) сектор общественного производства — сфера, где не создается ни утилитарных материальных, ни культурных ценностей, где преимущественно производятся фиктивные блага. Эта сфера появилась между производством, носящим материальный характер, и утилитарным потреблением. Деятельность в этой сфере оценивается как наиболее престижная, она наиболее активно растет в нынешнем обществе, а следовательно — не может не привлекать к себе самых творческих, талантливых людей, способных продуцировать инновации. Соответственно, именно она становится едва ли не главным полем применения новейших технологий, прежде всего информационных, аккумулирует основной новаторский потенциал человечества.
Постиндустриализм порождает виртуальную политику (постполитику), которая становится логическим результатом деонтологизации в политической сфере, потери автономии политического бытия. Вопросы политики становятся социальной условностью, в которой акцент смещается в сторону формальных, «знаковых» аспектов. Проявлением этих сдвигов становится технологизация политики, которая прежде всего выражается в росте роли манипулятивных технологий. Уже классические тоталитарные формы и методы пропаганды направлялись на внедрение политических идей, идеалов, взглядов в полном отрыве от конкретной объективной реальности. Более гибкие и совершенные способы были выработаны в либеральном контексте современными РЯ и политической рекламой. Под их влиянием политика становится виртуальной, такой, что существует лишь в высказывании, в пространстве «презентации», в игре автономных знаков, полностью вытесняя означаемое. Благодаря медиатехнологиям политика становится полностью деонтологизиро-ванным полем игры случайных псевдополитических образов, контроль над созданием которых обеспечивает власть медиакратии. Эта власть является эфемерной, лишенной содержания и смысла, но от этого не менее абсолютной, тотальной. Ее источником является деспотическая власть регулирующего и упорядочивающего ума, который порабощает человеческий дух. Она представлена такими социальными институтами
Модерна, как работный дом, народный госпиталь, система «методической подготовки», описанными в знаменитых работах М. Фуко «Надзор и наказание», «Рождение клиники», «Рождение тюрьмы».
В этом смысле постиндустриальный мир высоких технологий выбирает путь, который все больше уводит в сторону от гуманистического идеала открытого общедоступного диалога личностей-субъектов и все более становится на путь манипулирования объектами массовой культуры. В этих условиях появляются ростки новой постчеловеческой субкультуры. Реабилитированы ницшеанские ожидания появления «сверхчеловека». Процесс его появления неизбежно приведет к разделению общества на две неравноценные части. Одна из которых будет состоять из немногочисленных представителей нарождающегося вида, а другая — из отсталых масс, которые вырождаются и вымирают. По мнению Ю. В. Яковца, «нас ожидают „межвидовые" войны, а поскольку „вымирающий" вид обладает термоядерным, биологическим и другим оружием, а „сверхчеловек", вероятно, изобретет кое-что еще более грандиозно-разрушительное, то в итоге таких социальных катаклизмов вряд или вообще сохранится эволюция — она прекратится вместе с человеческим родом, всем живым на Земле» [10, с. 288]. Остается надеяться лишь на то, что господствующая ныне модель постиндустриального развития генерирует собственные пределы, обостряя глобальные проблемы, отчуждая большинство от возможности участия в сотворчестве и создавая тем самым в лице большинства, которое материально и культурно деградирует, границы собственного развития.
Литература
1. Братимов О. В., Горский Ю. М., Делягин М. Г. и др. Практика глобализации: игры и правила новой эпохи. М.: ИНФРА-М, 2000. 344 с.
2. Василенко И. А. Политическая глобалистика. М.: Логос, 2000. 360 с.
3. Зиновьев А. А. На пути к сверхобществу. М.: Центрполиграф, 2000. 638 с.
4. Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. М.: Academia: Наука, 1999. 724 с.
5. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество, культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000. 607 с.
6. Панарин А. С. Православная цивилизация в глобальном мире. М.: Алгоритм, 2002. 496 с.
7. Сулима Е. Н., Шепелев М. А. Реванш Хитрого Дика? Политика Д. Трампа сквозь призму президентства Р. Никсона // Международная жизнь. 2017. № 3. С. 123-135.
8. Шепелев М. А. Кризис Ультрамодерна и перспективы новой геополитической революции // Образование и право. 2017. № 12. С. 216-224.
9. Яковец Ю. В. История цивилизаций. М.: ВЛАДОС, 1997. 352 с.
10. Boudrillard J. Simulacro and simulation. Chicago: Univ. of Michigan Press, 1994. 368 p.
References
• Bratimov O. V., Gorskij Ju. M., Deljagin M. G. i dr. Praktika globalizacii: igry i pravila novoj jepohi. M.: INFRA-M, 2000. 344 s. [In Rus].
• Boudrillard J. Simulacro and simulation. Chicago: Univ. of Michigan Press, 1994. 368 p.
• Inozemcev V.L. Raskolotaja civilizacija. M.: Academia: Nauka, 1999. 724 s. [In Rus].
• Jakovec Ju. V Istorija civilizacij. M.: VLADOS, 1997. 352 s. [In Rus].
• Kastel's M. Informacionnaja jepoha: jekonomika, obshhestvo, kul'tura. M.: GU VShJe, 2000. 607 s. [In Rus].
• Panarin A. S. Pravoslavnaja civilizacija v global'nom mire. M.: Algoritm, 2002. 496 s. [In Rus].
• Shepelev M. A. Krizis Ul'tramoderna i perspektivy novoj geopoliticheskoj revoljucii // Obrazovanie i pravo. 2017. № 12. S. 216-224. [In Rus].
• Sulima E. N., Shepelev M. A. Revansh Hitrogo Dika? Politika D. Trampa skvoz» prizmu prezidentstva R. Niksona // Mezhdunarodnaja zhizn». 2017. № 3. S. 123-135. [In Rus].
• VasilenkoI. A. Politicheskaja globalistika. M.: Logos, 2000. 360 s. [In Rus].
• Zinovev A. A. Na puti k sverhobshhestvu. M.: Centrpoligraf, 2000. 638 s. [In Rus].
