CC BY
104Гибридный мир: этнографии войны
Николай Ссорин-Чайков
Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» в Санкт-Петербурге (НИУ ВШЭ), Россия, [email protected].
Ключевые слова: гибридный мир; этнография войны; номос; партизан; Джорджо Агамбен; Карл Шмитт.
В статье рассматриваются новейшие этнографические исследования современных войн, которые проливают свет на связанные между собой внутренние режимы безопасности, военные вторжения за границей и так называемые гибридные или ризоматические методы ведения войны. В работе подвергаются критике две аналитические категории: понятия гибридной войны и «состояние исключения» (Джорджо Агамбен). Гибридность в контексте современных войн используется, как правило, для описания врага или угрозы, а не для самоописания. В статье предлагается понятие «гибридного мира» в двойном значении мира как пространства и мира как противоположности состояния войны. Это понятие указывает на онтологическую неопределенность мира в начале XXI века как состояния необъявленных
войн, причем это состояние неопределенности уже перестало быть «состоянием исключения».
Новая нормальность гибридного мира рассматривается с точки зрения тех зон, где использование военной силы возможно и военное насилие оправданно, и тех, где это не осуществляется. В качестве примеров исследования подобных военных интервенций рассматриваются работы, посвященные войнам с помощью беспилотников на Ближнем Востоке, экстерриториальность гарнизонов и партизанский движений в Центральной и Западной Африке и ризоматические операции Армии обороны Израиля. Для понимания этих и многих других случаев автор считает продуктивным понятие «номос земли» Карла Шмитта и его «теорию партизана».
МИР (i) 3. Земной шар, Земля, а также люди, население земного шара.
МИР (2) 1. Согласие, отсутствие вражды, ссоры, войны. Сергей Ожегов. Словарь русского языка
«| ЖАТЕГОРИИ [описания] методов ведения войны размыва-IC ются, их уже нельзя аккуратно разложить по полочкам», — I ж.констатирует Роберт Майкл Гейтс, американский министр обороны с 2006 по 2011 год.
Нам следует ожидать появления новых инструментов и тактик разрушения... которые будут применяться одновременно с гибридными и прочими сложными методами ведения войны1.
Понятие «гибридная война» стало широко использоваться в начале 2000-х годов при обсуждении военной стратегии США в новых геополитических условиях. Гибридная война сочетает регулярные и иррегулярные (партизанские) тактики военных действий, а также легальные и нелегальные с точки зрения международного права способы ведения войны. Она по-новому соединяет «физические и концептуальные измерения войны», распространяя ее на медиа и киберпространство2. Участниками гибридных войн являются не только государства, но и негосударственные акторы — религиозные движения, племенные группы, частные компании.
Перевод с английского Евгения Блинова. Текст представляет собой значительно расширенную и переработанную версию статьи: © Ssorin-Chai-kov N. Hybrid Peace: Ethnographies of War // Annual Review of Anthropology. 2018. Vol. 47. № 1. P. 251-262. Публикация выполнена в рамках гранта РФФИ № 18-05-60040. В работе над статьей автору помогла дискуссия в антропологическом кружке в Высшей школе экономики в Санкт-Петербурге. Автор выражает признательность за комментарии Алене Бабкиной, Анне Кругловой, Асе Карасевой, Доминику Мартину, Татьяне Борисовой и Ксении Черкаевой.
1. Gates R. M. A Balanced Strategy: Reprogramming the Pentagon for a New Age // Foreign Affairs. January-February 2009. Vol. 88. № 1. URL: https://www. foreignaffairs.com/articles/united-states/2009-01-01/balanced-strategy.
2. McCuen J. J. Hybrid Wars // Military Review. March-April 2008. Vol. 88. № 2. P. 108.
Термин «гибридная война» противоречив, как и время и контекст его возникновения. Как неоднократно отмечалось, это понятие служит прикрытием военных и политических провалов. Кроме того, как показывает антропология идентичности, проблематичным является само понятие «гибридности», описывающее смешанное состояние, которое предполагает чистоту исторического нарратива. Именно поэтому понятие гибридной войны не кажется мне аналитически интересным. Если нет исторически «чистых» культур, то нет и негибридных войн.
Но если понятие гибридной войны представляется проблематичным как категория аналитическая, оно тем не менее нуждается в осмыслении как категория этнографическая. То есть как категория, используемая людьми, которых мы исследуем. Особо интересен тот факт, что гибридность в контексте современных войн используется в первую очередь для описания врага, а не самоописания. Американские военные источники предпочитают фокусировать внимание на гибридных угрозах и противниках наподобие тех, с которыми США столкнулись в Ираке и Афганистане, Израиль — в Палестине, а Россия — в Чечне. В ответ на это корпус морской пехоты США предположительно начал разрабатывать программу подготовки «гибридного бойца»3, однако Министерство обороны США не называет (по крайней мере, официально) свою стратегию гибридной. В свою очередь, Россия многими рассматривается как страна, развязавшая ряд гибридных войн, от боевых действий в Украине до ки-бератак в США. Но российское правительство, разумеется, отрицает подобные действия. Более того, в качестве симметричного ответа западному описанию гибридности как свойств врага в статье в «Зарубежном военном обозрении» полковник Сергей Клименко подчеркивает, что НАТО, обвиняя Россию в использовании гибридных методов войны, последние двадцать лет на самом деле занимается разработкой собственных гибридных военных стратегий4.
Подобного рода отрицание безусловно является частью стратегии, породившей само это понятие. Гибридная война — как правило, война необъявленная. Но ее доктрины формировались бок о бок с «войной против террора», объявленной США во время вторжения в Афганистан в 2001 году и в Ирак в 2003-м. Понятие
3. Cuomo S.A., Donlon B.J. Training a 'Hybrid' Warrior at the Infantry Officer Course // Small Wars Journal. 27.01.2008. URL: http://smallwarsjournal.com/ blog/training-a-hybrid-warrior-at-the-infantry-officer-course.
4. Клименко С. Теория и практика ведения «Гибридных войн» (по взглядам НАТО) // Зарубежное военное обозрение. 2015. № 5. С. 109-112.
николай ссорин-чайхоб
гибридной войны вышло на первый план именно тогда, когда стало ясно, что эта объявленная война не имеет ни предсказуемого конца, ни привязки к определенным территориальным границам5. В этом смысле данное понятие вполне вписывается в долгосрочный тренд ядерной эры, когда на смену открытым конфликтам между государствами пришли войны чужими руками (proxy wars), войны гражданские, тайные операции против повстанцев или враждебно настроенных политических лидеров и многие другие поощряемые государствами формы насилия6. Наряду с глобальным ядерным противостоянием, «короткий XX век»7 породил и представление о мировых революционных и классовых войнах, которые вполне соответствуют текущему моменту XXI века, когда, по словам Джорджо Агамбена, «исчезла сама возможность отличить войны между государствами от внутренней войны»8.
И тем не менее как методы, так и идеология ведения войны после 11 сентября 2001 года обладают свой спецификой, и это далеко не только беспрецедентная глобализация мер по обеспечению безопасности США. Они уже стали вполне конвенциональными средствами нового и конкурентного утверждения государственного суверенитета за пределами государственных границ. Как мне представляется, с этой точки зрения мир после окончания холодной войны представляет собой уже не столько глобальную империю в смысле Хардта и Негри9, сколько комплексную множественность имперских интервенций различного типа и масштаба по примеру многостороннего международного вмешательства в Сирии. Если XXI век начался как утверждение суверенитета США через военную интервенцию как «состояние исключения»10, которое понималось в контексте тео-
5. Kilcullen D. Accidental Guerrilla: Fighting Small Wars in the Midst of a Big One. L.: Hurst Publishers, 2009.
6. Ср.: Armitage D. Civil War: A History in Ideas. N.Y.: Alfred A. Knopf, 2017; Kwon H. The Other Cold War. N.Y.: Columbia University Press, 2010; Violence in War and Peace: An Anthology / N. Scheper-Hughes, P. Bourgois (eds). Oxford: Blackwell, 2003; An Anthropology of War: Views From the Frontline / A. Waterston (ed.). Oxford: Berghahn Books, 2008.
7. Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914-1991). М.: АСТ; Corpus, 2020.
8. Агамбен Дж. Stasis. Гражданская война как политическая парадигма. Homo sacer, II, 2. СПб.: Владимир Даль, 2021. С. 6.
9. Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004.
10. Термин state of exception в России принято переводить как «чрезвычайное положение», однако, на наш взгляд, это не соответствует терминологии Агамбена, который различает «чрезвычайное положение» как конкретный юридический режим и «состояние исключения» как противоположность нормальному состоянию права. — Прим. пер.
рии современной суверенной власти, возникшей под влиянием Агам-бена11, то сегодня налицо совсем не исключительная, а нормализованная экстралегальность, уже не являющаяся монополией США, и ее анализ требует иного теоретического языка. И, что еще важнее, с моей точки зрения: гибридная война, получившая глобальное распространение в этом контексте, делает невозможным четкое разделение между состоянием войны и его противоположностью, то есть миром. И если в отношении эвристических возможностей понятия гибридной войны я настроен скептически, то аналитически значимым я вижу понятие противоположное, которое антиномично не «гибрид-ности», а «войне». В данной статье я предлагаю понятие «гибридного мира», которое позволяет поставить вопрос о том, что представляет из себя сегодняшний мир — или что значит жить в мире, в котором не только война не похожа на войну, но и мир — на мир. Я полагаю, что именно это состояние требует новой этнографической оптики.
В этой статье я опираюсь одновременно на двойное значение русского слова «мир»: это и планета, и отсутствие войны. Я предлагаю помыслить это пространство/отсутствие войны как «номос» в том смысле, в котором его использует Карл Шмитт". Он определяет номос как результат фундаментальных различений, территориальных и понятийных, которые составляют единство «порядка и ориентации» (orientation). Номос берет начало от древнегреческого nemein, что означает одновременно «разделять» и «пасти»". Номос — это ruler в обоих смыслах этого английского слова: тот, кто правит, и линейка в качестве измерительного инструмента. Понятие номоса отсылает к конститутивному и, как правило, насильственному огораживанию земли в процессе основания города или колонии. Шмитт разрабатывает этот концепт для описания исторически изменчивых конфигураций международного права.
Главная идея этого текста — в том, что современные методы ведения войны конституируют гибридный мир в качестве номоса. Ниже этот тезис послужит основанием для критического рассмотрения понятия «состояния исключения», которое благодаря Агамбену стало доминирующим в антропологии современных военных интервенций. Агамбен заимствует этот концепт в работах Карла Шмитта 1920-1930-х годов, а именно в его «Политической теологии» и «Понятии политического». В своей критике я также
11. Агамбен Дж. Homo Sacer. Чрезвычайное положение. М.: Европа, 2011.
12. Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. М.: Владимир Даль, 2008.
13. Там же. С. 51.
буду опираться на Шмитта, но в большей степени на две его более поздние работы: «Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum» и «Теория партизана». В центре этих работ — исторические основания международных отношений и права, а также фигура партизана, основанная на невозможности четкого разделения войны и мира, солдат и преступников, военных и гражданских в качестве предельной, но конституирующей точки этой правовой традиции.
Но я хотел бы начать с замечаний о номосе современной этнографии войны. В 2003 году, в самом начале своих полевых исследований проправительственного ополчения kamajor в Сьерра-Леоне и Либерии (о результатах которых я скажу ниже), Дэнни Хоф-манн задается вопросом, что такое «этнография линии фронта»: где именно находятся фронтовые этнографические точки в ситуации гражданской войны и международного военного вмешательства и в чем условие возможности подобной этнографии". С его точки зрения, подобное исследование не просто сопряжено с рисками пребывания в зоне военных действий, которые сейчас неизбежны, если исследователей интересует реальное состояние современного мира. Сегодняшние конфликты до основания уничтожили идиллию нейтрального «включенного наблюдения». Фронтовая этнография не может не признать, что участие и наблюдение — эти два кита этнографии как метода — носят политический характер. Согласно Хофманну, подобная этнография должна быть результатом сложной сборки «фронтовой» (передовой) критической теории и практики, политических договоренностей в местах проведения исследований, а также институциональных договоренностей с университетами и финансирующими организациями, которые стоят за исследовательским проектом антрополога^. Специфика исследований в зоне военных действий состоит в том, что подобная сборка не является однократным актом, который производится в самом начале исследования. Длительное полевое исследование сопряжено с не менее длительной и рискованной пересборкой этих взаимоотношений. Хофманн приводит взятый им из собственного опыта пример быстрой и импровизированной пересборки в ситуации, когда исследуемое им место сдачи оружия ополченцами вдруг превратилось в точку вооруженного противостояния!6.
14. Hoffman D. Frontline Anthropology: Research in a Time of War // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. № 3. P. 9-12.
15. Ibid. P. 11-12.
16. Ibidem.
Здесь следует подчеркнуть, что полевая этнография современной войны, как правило, представлена анализом антропологов, работающих в США (хотя ниже я также рассматриваю пример британо-израильского исследователя Эяля Вайцмана^). Вполне очевидно, что для американских антропологов те договоренности, о которых говорит Хофманн, возможны далеко не во всех геополитических локациях. Какова, к примеру, критическая теория и практика и какие именно университеты и финансирующие организации могут обеспечить этнографию линии фронта в Си-рии?18 Что делает подобную этнографию возможной — причем не только для антропологии американской или западноевропейской, но также для иранской, турецкой или российской? Серьезное этнографическое исследование современных методов ведения войны едва началось в России; и языковой барьер не позволяет мне судить о том, что происходит в этой области в Турции, Иране или в самой Сирии. Таким образом, все, о чем пойдет речь ниже, отражает специфику западных англоязычных исследований в данном этнографическом поле. При этом следует отметить, что сами эти исследования универсализируют проблематику этнографии современной войны, поскольку говорят о современной войне как таковой, не цитируя не-англоязычную литературу и не вступая с ней в диалог. Именно подобное сочетание ситуационности и универсальности я и предлагаю назвать номосом этого этнографического знания. Хотя я совсем не утверждаю, что подобное знание сочетается со шмиттовском измерением в смысле управления рассматриваемыми конфликтами в каком бы то ни было прикладном смысле. Практически все анализируемые ниже работы являются антропологической критикой американской геополитики и государства безопасности. Попытки американских военных привлечь антропологов к операциям на линии фронта провалились, во многом потому, что были подвергнуты немедленной и уничижительной критике и бойкоту со стороны профессионального сообщества антропологов19. Но сама политическая
17. Weizman E. Hollow Land: Israel's Architecture of Occupation. L.: Verso, 2007.
18. Can S. 'tte Syrian Civil War, Sectarianism and Political Change at the Turkish-Syrian Border // Social Anthropology. 2017. Vol. 25. № 2. P. 174-189; ср.: Iraq at a Distance: What Anthropologists Can Teach Us About the War / A. C. G. M. Robben (ed.). Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2011.
19. Gonzalez R. J. American Counterinsurgency: Human Science and the Human Terrain. Chicago: Prickly Paradigm Press, 2009; Roberto J. Human Terrain: Past, Present, and Future Applications // Anthropology Today. 2008. Vol. 24. № l. P. 21-26.
и локальная ситуационность этой критической позиции является отражением более глобального политического и пространственного порядка. Номос подобной этнографии отражает номос этого мирового порядка, подобно тому как гибридный мир является отражением гибридных войн.
Пространство
В своей книге «Дрон: дистанционный пульт управления войной» Хью Гастерсон20 показывает, каким образом использование дистанционно управляемых самолетов меняет американскую военную парадигму. Дроны позволяют американской армии вести войну практически без потерь (своих) и при этом распространить военные действия на такие страны, как Пакистан или Йемен, с которыми США не находится в состоянии войны. Таким образом, дроны представляют собой средство доставки войны в глобальном масштабе и ее детерриториализации. Для ведения войны требуется глобальная сеть:
Люди, чьи руки лежат на пульте управления дронами, являются наконечником копья, которое тянется от наземных команд на Ближнем Востоке до генералов и адвокатов в кондиционируемых командных пунктах в Соединенных Штатах2\
Война при помощи дронов стирает грань между объявленной войной и тайным убийством. Она делает возможной эскалацию военных действий за пределами государства, при этом не привлекая внимания общества и таким образом не становясь объектом расследования и дискуссии дома. Этот новый тип ведения войны создает глобальное, взаимосвязанное, но асимметричное пространство взаимоотношений. Этот гибридный мир разительно отличается для тех, как правило, гражданских лиц, которые становятся целями запускаемых с дронов ракет, и для их пилотов — по сути компьютерных операторов, находящихся на безопасной базе на территории США и не рискующих жизнью, в отличие от солдата на линии фронта или даже снайпера, который, как замечает Шмитт22, изначально — в ходе франко-прусской
20. Gusterson H. Drone: Remote Control Warfare. Cambridge, MA: MIT Press, 2016.
21. Ibid. P. 21.
22. Шмитт К. Теория партизана: Промежуточное замечание по поводу понятия политического. М.: Праксис, 2007. С. 56-57.
войны 1870-1871 годов — рассматривался как противозаконный участник боевых действий и по пленении подлежал немедленному расстрелу.
Это глобальное пространство тесно связано со структурой времени. Если Гастерсон проливает свет на состояние войны за пределами США во имя мира и безопасности на их территории, Джозеф Маско23 изучает темпоральность американских антитеррористических практик, которые призваны защитить страну от предполагаемых будущих рисков. Он рассматривает точки приложения американского Закона о национальной безопасности, такие как морские границы, аэропорты и городское пространство, но его основное внимание сосредоточено на центрах ядерных технологий, которые он исследовал в своих более ранних работах24. В его книге «Театр операций: эффекты национальной безопасности от холодной войны до войны с террором» война на территории США — это будущее, которого необходимо избежать. Война здесь — определяющее «еще-не-произошедшее событие» (nonevent) для техно-социальной и экспертной инфраструктуры, которая существует в настоящем времени и должна предотвратить будущий конфликт. Это мир (не война), который тем не менее является театром военных действий, имеющих дело с актуальными и потенциальными угрозами, от террористической до ядерной и биологической. Предметом этнографии в данном случае выступают новые контуры безопасности, которые создают гибкую инфраструктуру, устойчивую к распаду.
Как подчеркивает Маско, несмотря на ориентацию на будущее, у этой инфраструктуры есть историческая генеалогия. Она включает в себя наихудшие сценарии ядерной войны, в которых инфраструктура должна была пережить население. Он также показывает, что современный менеджмент угроз — новая форма того, что в США называется «перманентной войной»: тех беспрерывных военных действий за пределами США, которые не прекращались с момента принятия американского Закона о национальной безопасности в 1947 году25.
23. Masco J. The Theater of Operations: National Security Affect From the Cold War to the War on Terror. Durham: Duke University Press, 2014.
24. Idem. The Nuclear Borderlands: The Manhattan Project in Post-Cold War New Mexico. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2013; Idem. Auditing the War on Terror: The Watson Institute's Costs of War Project // American Anthropologist. 2013. Vol. 115. № 2. P. 312-313.
25. См. также: Lutz C. Homefront: A Military City and the American Twentieth Century. Boston: Beacon, 2002; Idem. Anthropology in an Era of Perma-
Теории войны и безопасности
Каким образом это сочетание войны и мира осмысляется теоретически? Здесь господствуют подходы, опирающиеся на Фуко, Агамбена и Делёза, но я начну с работы Стивена Рейны, который рассматривает глобализацию американских военных интервенций, считая их имперскими с самого основания Соединенных Штатов в 1783 году и анализируя их в духе структурного марксистского подхода к глобальной системе социально-экономического неравенства. Подробнее всего Рейна останавливается на периоде с 1945 по 2014 год, причем последние десятилетия описываются в терминах «ситуационной фиксации» на нефти и терроре26. Например, для Рейны американская война в Афганистане была прежде всего борьбой за каспийскую нефть, которая началась еще в 1990-е годы. Поскольку эта территория была практически лишена выхода к Мировому океану, «центрально-азиатские нефтяные войны на самом деле велись за пределами каспийского региона на территориях, пригодных для трубопроводов», — в Афганистане и Пакистане, а также Косово2?. Попытка нанести поражение Талибану и Аль-Каиде, которые появились из ранее поддерживаемого США движения муджахидинов, здесь является сопутствующей (поверхностной), а не главной (структурной) целью.
Сила — основная категория в подходе Рейны. Это сложный конструкт, который одновременно является признаком экспансии данной системы и ее энтропии. Структурные диспозиции элит порождают délire28 — конститутивную тревогу, которая приводит к насильственным действиям, когда для подобных элит «мир себя не оправдывает»29. При этом использование силы не разрешает, а лишь обостряет социально-экономические и политические противоречия. В Афганистане, несмотря на изменение тактики от прямой интервенции к опоре на союзников и использование новых военных технологий, включая дроны, американская интервенция провалилась и на нефтяном, и на антитеррористиче-
nent War // Anthropologica. 2009. Vol. 51. № 2. P. 367-379; Judd E. War and Peace // Anthropologica. 2006. Vol. 48. № 1. P. 3-6; An Anthropology of War: Views From the Frontline.
26. Reyna S. P. Deadly Contradictions: The New American Empire and Global Warring. Oxford: Berghahn Books, 2016. P. 309.
27. Ibid. P. 412.
28. Бредовые состояния (фр.).
29. Ibidem.
ском фронте30. Именно подобные провалы приводят к созданию того, что Катрин Бестеман называет «империей безопасности»^! Бестеман отталкивается от проанализированного ей этнографического случая Сомали после провала американской интервенции. Несмотря на военный провал, Сомали были «навязаны» различные режимы безопасности, управляемые извне, причем из разных точек политического влияния. Бестеман рассматривает их создание как развитие имперской логики США: международная система безопасности подчинена решению внутренних проблем этой страны. Но, подобно более ранним военным интервенциям, эти режимы безопасности в целом терпят неудачу и приводят к непредвиденным последствиям. Согласно Бестеман, именно американская политика после 11 сентября 2001 года в отношении Сомали сделала возможным появление Аль-Шабаб как боеспособной террористической организации. Политическое производство врага, в свою очередь, сделало сомалийских беженцев в США подозрительными, и как следствие уязвимыми. Непоследовательность и множественность этих режимов порождает свою противоположность — не безопасность, а опасность как «пространство неопределенности, страха и насилия» .
Подобный подход восходит к точке зрения Фукозз о фундаментальной роли безопасности в становлении современной биополитики. Если Рейна делает акцент на элитах как агентах, принимающих решение о начале войны, то в данной перспективе рассматриваются деперсонифицированные режимы управления различными категориями населения, существующими непрерывно и в пространстве «множественных и зачастую наложенных друг на друга пространственных масштабов», которые разрастаются как грибы: начиная от масштаба тела, семьи, соседей до города и региона, и далее до национального государства и глобальной перспективы^4. Между этими пространствами гибридного мира существует гомология, но она относительна. Во-первых,
30. Ibid. P. 419-423.
31. Besteman C. Experimenting in Somalia: The New Security Empire // Anthropological Theory. 2017. Vol. 17. № 3. P. 404-420.
32. Ibid. P. 411.
33. Фуко М. Нужно защищать общество. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975-1976 учебном году. СПб.: Наука, 2005; Он же. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011.
34. Glück Z., Low S. A Sociospatial Framework for the Anthropology of Security // Anthropological Theory. 2017. Vol. 17. № 3. P. 285.
подобная перспектива не является «матрешкой с фиксированной
о о
и гнездящейся иерархией» вложенных друг в друга пространств. Скорее она представляет собой пересекающиеся потоки, соединения и гибкие горизонтальные сети36. Во-вторых, если относительно гомологичное основание этой системы призвано обеспечить, хотя и с небольшой долей вероятности, отсутствие насилия, то верхушка обеспечивает себе возможность применения насилия по необходимости, то есть по собственному усмотрению. Мы видим в подобных пространствах веберовскую монополию на легитимное насилие, распределенную неравномерно — отсюда концепт «империи» в единственном числе вместо множества «империй». Военный изоморфизмЗ7, выработанный в соответствии с этим пространственным масштабированием, можно было бы назвать метрологией безопасности, но, разумеется, не в отношении всех видов вооружений: наиболее технологичные из них расположены наверху и по возможности не допускаются вниз. Относительная гомология этих пространств может размывать различие между внутренним и международным режимами безопасности, однако эти различия вполне очевидны: некоторые агенты, подобно американским элитам Рейны, могут нарушить мир, начать войну и прибегать к другим формам проявления силы, тогда как другие не могут, да и не должны делать этого.
Майкл Хардт и Антонио НегриЗ8 видят историческую основу этой глобальной монополии на легитимное насилие в христианской концепции справедливой войны против врага, который представляет одновременно нравственную и военную угрозу. Но именно Агамбен наиболее четко указал на связь между моральной и правовой формой государства и логикой международных военных интервенций. Нарушение международного права в подобном случае вполне может опираться на понятие справедливой войны, но это христианское понятие само по себе является лишь модальностью формулы суверенной власти, которая восходит по меньшей мере к римскому принципату. Сюзерен является источником права, но сам находится за его пределами, поскольку может его нарушить, введя чрезвычайное положение как состоя-
35. Ibidem.
36. Ibidem; Fawaz M., Bou Akar H. Practicing (In)Security in the City // City & Society. 2012. Vol. 24. № 2. P. 105-109; Goldstein D. M. Toward a Critical Anthropology of Security // Current Anthropology. 2010. Vol. 51. № 4. P. 487-517.
37. Pretorius J. The Security Imaginary: Explaining Military Isomorphism // Security Dialogue. 2008. Vol. 39. № 1. P. 99-120.
38. Хардт М., Нерги А. Указ. соч.
ние исключения. Опираясь на «Политическую теологию» Шмит-та и его тезис о том, что фигура сюзерена определяется возможностью решать, что является исключением из правила, Агамбен подчеркивает роль этой экстралегальности как концептуальной основы суверенитета и современных военных вторженийз9.
Агамбен рассматривает внешнюю политику как продолжение внутренней по аналогии с Фуко, для которого мобилизация под лозунгом «Отечество в опасности!» явилась одним из важных толчков в становлении биополитического государства во Франции. Фуко предваряет свой анализ парафразой известного высказывания Клаузевица: (био)политика для Фуко есть продолжение войны другими средствами. Агамбен возвращается к изначальному направлению мысли Клаузевица, обрисовав противоположный процесс ведения войны как продолжения биополитики и сделав возможным этнографическое рассмотрение новой военной реальности: ее ненаказуемую и неподотчетную жестокость, делегирование насилия частным контрагентам и сомнительным союзникам, систематические нарушения прав человека при использовании чужой территории для тюрем, жестоких допросов и т. д. В этом состоянии исключения как свои граждане, так и граждане других стран теряют свои права, а их политическая жизнь (bios) превращается в zoe — в жизнь «голую», сведенную к биологии выживания, над которой царит сюзерен или дрон, имеющие выбор: оставить им жизнь или ею пожертвовать.
Подобный подход оказался чрезвычайно полезен для понимания войны с террором в период от ее начала до момента убийства Усамы Бен Ладена американскими спецназовцами в 2011 году. Но продолжительность и сложность этой войны, а также ее превращение в геополитическую рутину заставляют задуматься, является ли она состоянием исключения — которое и по Агамбену, и по Шмитту должно быть кратковременным — или же «новой нормальностью» (new normalcy), если прибегнуть к выражению, которое вскоре после 11 сентября 2001 года вице-президент США Дик Чейни использовал для описания мирового порядка вне формул сложившегося международного права. Более того, помимо этой новой рутины имеется ряд факторов, представляющих собой существенный вызов для аналитики Агамбена.
Логика суверенной власти переносится им на межгосударственные и другие глобальные взаимоотношения на том основании, что европейский концепт суверенной власти стал повсе-
39. Агамбен Дж. Homo Sacer. Чрезвычайное положение.
местным. В этом смысле интересна работа Таляля Асада о террористах-смертниках, которая предлагает альтернативные подходы к суверенитету, предостерегая от опасности рассматривать его через призму европейских и американских категорий, как ориен-талистских, так и универсалистских40. Не все современные формы суверенной власти и гражданства основаны на различии zoê и bios — голой или «естественной» жизни в противоположность жизни «полной» или «хорошей», то есть жизни политической. Не все современные формы суверенитета имеют правовое основание, отсылающее к римскому праву.
Скорее, в сегодняшнем гибридном мире самые различные формы суверенитета взаимно обосновываются. Атаки при помощи террористов-смертников стали ответом Аль-Каиды на международную политику США и обоснованием новых военных интервенций Америки. Довод Бестеман41 о том, что Аль-Шабаб в Сомали является порождением американской внешней политики, также применим для анализа подъема ИГИЛ42 в Ираке и Сирии. Современная российская внешняя политика построена на отрицании роли США как единственного сюзерена, который может принимать решения о состоянии исключения или вполне нормативно пользоваться международной монополией на насилие. Начиная с выступления на Мюнхенской конференции по международной безопасности в 2007 году, президент Путин неоднократно ставил под сомнение легитимность западных интервенций от Косово до Ирака и Ливии. Он также неоднократно и искусно использовал эти интервенции для обоснования особого языка суверенитета России и ее зоны влияния — например, популярного в 20l4-20l6 годах концепта «русского мира». И линия аргументации Путина, и его использование силы в данном случае интересны не только как декларация того, что новый «театр операцию^3 — не театр одного актера. Представляется вполне прозрачной связь «новой нормальности» начала XXI века с весьма «старой», отсылающей к наследию Российской империи.
Наконец, вызывают сомнение территориальные контуры этого театра военных действий, которые в качестве продолжения государственного суверенитета рассматриваются как глобальные. Ма-
40. Asad T. On Suicide Bombing. N.Y.: Columbia University Press, 2007.
41. Besteman C. Op. cit. P. 404-420.
42. Запрещенная в России террористическая организация. — Прим. пер.
43. Masco J. The Theater of Operations.
ско хорошо иллюстрирует эту дихотомию внутреннего и внешнего — государственного и глобального, — цитируя политического философа Карла Галли:
Глобализация — это эпоха, когда государство больше не защищает своих граждан от внешней турбулентности. Принцип pro-tego, ergo obligo («защищаю, следовательно обязываю») был несущей колонной современной политики, но в глобальный век что угодно может произойти где угодно и в любой момент именно потому, что государство больше не может отфильтровывать беспорядок внешнего окружения (террористические акты, миграционные потоки, движения капитала) и больше не в состоянии превратить его во внутренний мир44.
Маско вслед за Галли таким образом указывает на исторический финал «шмиттовской политики», в рамках которой суверенитет и безопасность видятся через призму привязки суверенной власти к территории. Вслед за угрозами суверенная власть становится «номадической» (подробнее см. ниже), то есть детерриториа-лизованной и в этом смысле глобализированной. Действительно, война при помощи дронов и технологий глобальной слежки создает мировое паноптическое пространство45, но эта слежка не сопровождается мировым территориальным господством, которое преобразовало бы этот пристальный взгляд в дисциплинарную власть. Технологии глобального наблюдения используются для поддержания безопасности за счет точечных ударов в ландшафте внешнего окружения. Однако этот ландшафт, к которому апеллируют работы Гастерсона, Маско, Бестеман и других, является не просто глобальным. Территория источников опасности (они же — мишени военных интервенций) — это совсем не «где угодно» в наш «глобальный век».
Но вернемся к работе Рейны. Он пишет о том, как обосновывается решение о начале войны с отсылкой к так называемому разрешению Шульца: «Если все остальное (политика и дипломатия) не работает, необходимо использование (военной) сильрИ6. Это принцип американского министра иностранных дел Джорджа Шульца в отношении случаев, когда администрация Рейгана принимала решение прибегнуть к насилию. Однако для Джорджа
44. Galli C. Political Spaces and Global War. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2010. P. 158; цит. по: Masco J. The Theater of Operations. P. 35-36.
45. Gusterson H. Op. cit.
46. Reyna S. P. Op. cit. P. 46.
Шульца «все остальное» не переставало «работать» в отношениях с СССР; а «необходимость использования (военной) силы» существовала только в случаях Гренады и Панамы.
Сегодня политика и дипломатия (пока) еще не вполне потерпели неудачу в отношениях между ядерными державами и такими сильными неядерными странами, как Турция. США не ведут необъявленную войну при помощи дронов против России или Китая. Где именно можно себе позволить провал дипломатии, переход к военным действиям и значительные потери, хотя бы только со стороны противника, при сведении собственных потерь к минимуму? Подобный взгляд на мир не просто следует дихотомии внутренней политики и возможности глобального военного вмешательства. Он работает как иерархическое разделение территорий и населения на тех, с которыми сохраняется пусть и худой, но мир, и тех, что становятся объектами военных интервенций. Пространство «разрешения Шульца» — это бывшее колониальное пространство. Его глобальный масштаб не должен отвлекать нас от свойственной ему постколониальной территориальности. Глобальность в данном случае определяется именно масштабом карты, а не тем, что на ней изображено в качестве объекта военных интервенций — Ближний Восток или Африка. Глобальность здесь является именно тем, что Шмитт определял в качестве номоса: порядок, который обосновывает порядок, — ordo ordonans, или «порядок упорядочивания»47. Именно при анализе этой территориальности аналитические преимущества и эвристические пределы «шмиттовской политики» выглядят совершенно иначе, если не отдавать предпочтение исключительно его «Политической теологии» и «Понятию политического».
Номос Земли
Номос — это «тот непосредственный образ, который делает пространственно зримым политический и социальный порядок того или иного народа»^8. Номос восходит к изначальному, конституирующему акту присвоения земли в территориальном устройстве греческих городов-государств; в этом смысле «номос Земли» учрежден европейской колониальной экспансией. Но номос относится не к форме конкретного государства, а к глобальному видению, которое «открыто и подвижно»:
47. Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. С. 70.
48. Там же. С. 51.
Ведь в основании каждого нового периода и каждой новой эпохи сосуществования народов, держав и стран, властителей и разного рода властных образований лежат акты нового распределения пространства, установления новых границ и новых пространственных порядков Земли49.
Шмитт дополняет глобальные линии, определенные договорами об имперской собственности над территорией, концептом «линий дружественности». Они относятся к номосу того, что и где позволено:
Даже испанцы при случае заявляли, что в остальном имеющие силу договоры в «Индии» недействительны, ибо она представляет собой «Новый Свет»50.
Так, кардинал Ришелье обнародовал заявление французского короля от 1 июля 1643 года, в соответствии с которым французским морякам запрещалось атаковать испанские и португальские корабли по эту сторону от тропика Рака, тогда как по ту сторону этой линии эти атаки им недвусмысленно дозволялись, до тех пор пока испанцы и португальцы не предоставят свободный доступ к своим индийским и американским морям и землям5\
Подобные линии дружественности разграничивали прямое колониальное присвоение земли и те места, в отношении которых европейские государства устанавливали свободу доступа и свободу действий «по ту сторону линии»52. Этот номос является базовым для свободных зон не только торговли, но и войны; война здесь является продолжением не столько политики, сколько экономики. Это пространство «иного», не относящееся к «старому миру», и оно определялось вседозволенностью в области морали и насилия, режимов собственности и сексуальности и т. д. — включая само разделение на человеческое и нечеловеческое, которое лежало в основе понятия расы.
С этой точки зрения считать, что современная матрица международных отношений была создана Вестфальским мирным договором, — значит допустить редукцию европейских форм мирового господства к вестфальскому суверенитету. Эта форма межгосударственных отношений часто считается началом международной
49. Там же. С. 51, 71-72.
50. Там же. С. 84.
51. Там же. С. 85.
52. Там же.
системы отношений, основанной на суверенитете территориальных (а впоследствии национальных) государств. Но, как показывает Шмитт, вестфальская система сопровождалась и была обусловлена как колониальным присвоением земли за пределами Европы, так и узаконенной свободой пиратства и морской торговли «по ту сторону» линий дружественности.
Таким образом, в отличие от уже рассмотренных исследований «империи безопасности», в анализе которых преобладает аналитика Фуко или Агамбена, и, следовательно, европейское понимание суверенитета государства, «Номос Земли» Шмитта и его продолжение, «Теория партизана», придают одинаковое значение мировой колониальной и вестфальской системе, которые доминировали до Первой мировой войны. Но этим нарратив Шмитта не ограничивается. В отличие от других влиятельных авторов западной социальной теории, он уделяет большое внимание маоистской и ленинской политической мысли53, которые уже в XX веке предложили собственный взгляд на революционную легальность, легитимное насилие и территориальное деление мира, к которым неприменимо понятие «состояния исключения». Однако, несмотря на различия между колониальным порядком и более поздними глобальными трансформациями, наследие колониального но-моса явно проявляется в тех частях света и странах (например, в Корее или Вьетнаме), где, по замечанию Хёника Квона, холодная война была не «холодным» миром, а «горячей» войной54.
Согласно Шмитту, номос Земли является результатом деления суши в условиях форм господства на море и деления зон влияния морских империй, таких как Британская, и континентальных, таких как Российская. Номос Земли XX века сопряжен со становлением США как центра глобального влияния и с конфигурациями холодной войны, но также с номосом воздушного пространства как сферы военного соперничества55. Развивая эту логику, социолог и теоретик дизайна Бенжамен Браттон говорит о важности для сегодняшнего мира номоса Облачного или Платформенного, определяемого интеллектуальной собственностью, в котором также доминируют США и цифровые корпорации, такие как Google и Apple, позволяющие говорить о «цифровом суверенитете»^6, воспро-
53. Шмитт К. Теория партизана. С. 76-85.
54. Kwon H. Op. cit. P. 353.
55. Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. С. 452-476.
56. Bratton B.H. The Stack: On Software and Sovereignty. Cambridge, MA: MIT Press, 2015.
изводящем контуры колониального номоса. И если технологии господства в воздухе определяют контуры военного вмешатель-
о 57
ства от ядерного противостояния до войны при помощи дронов , то цифровой суверенитет создает новые пространства территориальных ограничений и зон свободы по аналогии со шмиттов-скими «линиями дружественности». Этот понятийный аппарат может быть весьма продуктивен для интерпретации этнографии «цифровой оккупации» и ограничений пространств социальных медиа в качестве средств ведения кибервойн и новых социальных движений58.
Но если отойти от тех исследовательских случаев, фокусом которых являются технологические инновации, то мы сможем открыть для себя возможности аналитического языка Номоса Земли для понимания трансформаций военного и социального пространства, которые сложились в результате гражданских войн, уходящих своими корнями в эпоху холодной войны. Рассмотрим этнографический пример, который Джанет Ройтман называла «гарнизон-открытый-порт» (garrison-entrepot)59. Открытый порт напоминает дьюти-фри — это торговый пункт для перепродажи и погрузки товаров в портовой гавани, но за пределами зоны прохождения таможни. Открытые порты процветали в эпоху колониальной торговли и пиратства. В терминологии Шмитта они могут рассматриваться как узлы, связывающие линии дружественности и то, что находится «по ту сторону линии», то есть пространство легальной торговли и пространство войны и пиратства.
Однако Ройтман использует понятие открытого порта для описания того, что происходит на суше. Предмет ее анализа — бассейн реки Чад. После окончания в 1992 году гражданской войны в Чаде (с исследования которой начинал свою антропологическую карьеру и Стивен Рейна60) и демобилизации враждующих сторон солдаты оказались не у дел. Они создали укрепленные центры
57. Gusterson H. Op. cit.; Idem. Nuclear Rites: A Weapons Laboratory at the End of the Cold War. Berkeley: University of California Press, 1996; Masco J. The Nuclear Borderlands; Idem. Auditing the War on Terror. P. 312-313; Idem. The Theater of Operations.
58. Kuntsman A., Stein R.L. Digital Militarism: Israel's Occupation in the Social Media Age. Stanford, CA: Stanford University Press, 2015; Patrikarakos D. War in 140 Characters: How Social Media Is Reshaping Conflict in the Twenty-First Century. N.Y.: Basic Books, 2017.
59. Roitman J. The Garrison-Entrepot: A Mode of Governing in the Chad Basin // Global Assemblages, Anthropological Problems / A. Ong, S. J. Collier (eds). Oxford: Blackwell, 2005. P. 417-436.
60. Reyna S. P. Op. cit.
в пограничных районах и пригородах за пределами контроля вооруженных сил Чада и сопредельных стран, привлекая туда солдат из Камеруна, Нигерии, Нигера, ЦАР и других стран, недовольных своим заработком или вообще его не имеющих. Эти укрепленные базы и стали «открытыми портами» на суше. Их пространство «испещрено лагерями и складами, которые служат базами, местами скопления и распространения» оружия для всех сопредельных стран, местами встречи и отдыха наемников, откуда их привлекают для участия в военных и полицейских операциях, а также местами, выступающими в качестве прикрытия для таможенников и финансовых регуляторов, откуда они совершают свои инспекции и где укрывают свои незаконные сделки61. Иными словами, это «центры дьюти-фри» для торговли войной и другими товарами в сочетании с налогообложением и вымогательством, включая угон автомобилей, нападения на конвои и контрабанду слоновой и носороговой костиб2.
Машины войны
На работы Ройтман опирается Дэнни Хофманн, вырабатывая свою собственную этнографическую аналитику партизанских движений и их огосударствления по обе стороны государственной границы Либерии и Сьерра-Леоне. Для него эта государственная граница выполняет роль демаркатора «открытого порта» как базы партизанского движения. Но его внимание направлено не просто на территориальное пространство, но и на социальное пространство этих повстанческих и проправительственных движений, которые имеют децентрализованный характер и которые Хофманн описывает при помощи понятия «машин войны» Делёза и Гваттари.
Непрекращающиеся с 1989 года гражданские войны, иностранное военное вмешательство (британская интервенция в Сьерра-Леоне в 2000 году и сегодняшнее военное присутствие США в этой стране), роль этого региона Западной Африки в мировой экономике в области добычи алмазов — все это сделало его предметом многочисленных антропологических исследований. Работы Хоф-манна по прифронтовой этнографии дополняют уже существующие весьма «насыщенные описания» (Гирц) региона, которые включают случаи этнографии жен военных, партизан и ополченцев, солдат-детей (девочек и мальчиков), состоящих в этих воен-
61. Roitman J. Op. cit. P. 418.
62. Ibid. P. 418, 427.
ных формированиях. Также исследовались связи добровольческих военных подразделений с различными государственными аппаратами, политическими партиями и системами покровительстваб3. Значение этих работ гораздо шире их вклада в региональную этнографию. Они во многом созвучны с выводами Стивена Любке-мана о том, что война не приостанавливает социальные процессы, а напротив, конституирует свою собственную социальность, которая становится видимой во время конфликта, но продолжает существовать и после его окончанияб4. Любкеман демонстрирует это на примере этноистории гражданской войны в Мозамбике (1978-1992), которая структурировала семейные отношения, повседневную политику и ритуальные практики. В свою очередь, подобная работа и упомянутые выше исследования в Западной Африке резонируют во множестве других контекстов, от Ливана, Непала и Латинской Америки до бывшей Югославии, в которых проявляются механизмы создания собственной социальной «нормальности» в военное время, своего мира во время войнь^.
Хофманн, как и упомянутые авторы, описывает состояние общества военного времени, которое становится «нормальным» и исторически длительным. Он обращает внимание на логику постоянного воспроизводства войны как образа жизни и занятости
63. Bolten C. 'We Have Been Sensitized': Ex-Combatants, Marginalization, and Youth in Postwar Sierra Leone // American Anthropologist. 2012. Vol. 114. № 3. P. 496-508; Coulter C. Bush Wives and Girl Soldiers: Women's Lives Through War and Peace in Sierra Leone. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015; Ferme M. The Underneath of Things: Violence, History, and the Everyday in Sierra Leone. Berkeley: University of California Press, 2001; Keen D. Conflict and Collusion in Sierra Leone. N.Y.: Palgrave, 2005; Murphy W. P. Military Pat-rimonialism and Child Soldier Clientalism in the Liberian and Sierra Leonean Civil Wars // African Studies Review. 2003. Vol. 46. № 2. P. 61-87.
64. Lubkemann S. C. Culture in Chaos: An Anthropology of the Social Condition in War. Chicago: University of Chicago Press, 2010.
65. См., напр.: Beck T. K. The Normality of Civil War: Armed Groups and Everyday Life in Angola. Fr.a.M.: Campus, 2012; Finnstrom S. Living With Bad Surroundings: War, History, and Everyday Moments in Northern Uganda. Durham, NC: Duke University Press, 2008; Hermez H. 'The War is Going to Ignite': On the Anticipation of Violence in Lebanon // PoLAR: Political and Legal Anthropology Review. 2012. Vol. 35. № 2. P. 327-344; Judd E. Op. cit.; Macek I. Sarajevo Under Siege: Anthropology in Wartime. Philadelphia: The University of Pennsylvania Press, 2009; Ochs J. Security and Suspicion: An Ethnography of Everyday Life in Israel. Philadelphia: The University of Pennsylvania Press, 2011; Pet-tigrew J. Maoists at the Hearth: Everyday Life in Nepal's Civil War. Philadelphia: The University of Pennsylvania Press, 2013; Rosen D. Child Soldiers, International Humanitarian Law, and the Globalization of Childhood // American Anthropologist. 2007. Vol. 109. № 2. P. 296-306.
и в собственно военной, и в других сферах. Именно этот процесс он описывает в терминах Делёза и Гваттари как безгосударственную «машину войны». Делёз и Гваттари утверждают, что машины войны являются историческим состоянием кочевых сообществ, которое, с их точки зрения, может «возрождаться» при «неподчинении, бунте, герилье или революции» 66 и прочих насильственных действиях, направленных против государства. Но Хофманн рассматривает противоположный процесс: каким образом подобные машины войны превращают партизанское движение в проправительственное и как в дальнейшем оно поглощается государственными политическими и военными органами. Партизанские методы ведения войны здесь являются средствами государственного строительства. Более того, они служат основой рыночных отношений мирного времени. Бывшие партизаны и ополченцы, превратившиеся в рабочую силу в городском строительстве и добыче алмазов, тем не менее организованы по «номадическим» принципам ополчения. Как показывает Хофманн, происходит одновременная милитаризация и экономизация социальных сетей среди молодых людей данного региона: «нет ничего за пределами... [разнообразных] возможностей обмена»б?. Один из центров этого обмена — отель во Фритауне — становится «изборожденным (striated) пространством для сети вооруженных банд», участвующих в экономике страны после окончания гражданской войны, и «одновременно биржей труда для новой, подготовленной британцами (контрактной) армии» Сьерра-Леонеб®. В этом обмене мы видим единство государственных, военных и экономических отношений. Все они основаны на денежном обмене и экономике насилия, которое доставляется в региональном масштабе и «строго вовремя»б9. Подобная доставка представляет собой один из классических признаков неолиберальной мировой экономики и подтверждает глобальную политическую экономию современной войны согласно Хардту и Негри, а также Рейне70.
Если Хофманн заимствует свою аналитическую рамку для понимания ситуации в Западной Африке у Делёза и Гваттари,
66. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: капитализм и шизофрения. Екатеринбург; М.: У-Фактория; Астрель, 2010. С. 519.
67. Hoffman D. The War Machines: Young Men and Violence in Sierra Leone and Liberia. Durham: Duke University Press, 2011. P. 230.
68. Ibid. P. 67.
69. Idem. Violence, Just in Time: War and Work in Contemporary West Africa // Cultural Anthropology. 2011. Vol. 26. № 1. P. 34-57.
70. Хардт М., Негри А. Указ. соч.; Reyna S. P. Op. cit.
то объектом исследования Эяля Вайцмана выступает Армия обороны Израиля (ЦАХАЛ), которая сама опирается на Делёза и Гваттари при разработке своей тактики71. Вайцман, в частности, рассматривает изменения методов ближнего боя. Его работа является этнографическим исследованием «ризоматической» доктрины войны, применяемой регулярной армией, командиры которой напрямую ссылаются на концепции ризомообраз-ной или номадической организации Делёза и Гваттар^2. В ходе антитеррористической операции 2002 года на Западном берегу реки Иордан израильские солдаты избегали использования улиц и дворов, которые определяют логику передвижения по городу, а также дверей, лестниц и окон, которые определяют архитектурный порядок зданий. Вместо этого они вторглись в палестинские поселения, «проходя сквозь стены» жилых зданий, пробивая в них дыры, идя через подвалы. Целью этой тактики было избежать легко простреливаемых пространств, заданных архитектурой поселения. Спальни и гостиные обитателей этого жилья превратились в основное поле боя. В свою очередь, комнаты оказались связанными ризоматическими цепями проходов и подземных ходов, «неправильно» — то есть нелинейно — пересекающими плотную ткань городского пространства, прокопанного взрывами внутри жилых кварталов и между жилыми помещениями и границами этих поселений. Цель подобной тактики — противостояние партизанским методам ведения войны, сочетающим применение высокотехнологичного оружия с использованием гражданского населения в качестве прикрытия и основанным, как замечает стратег ЦАХАЛа, на возможности практически мгновенного превращения мирного жителя в участника боевых действий.
Вайцман показывает — как и Хофманн, — что эти децентрализованные способы ведения войны являются «номадическими» формами современной суверенной власти, которая не признает ни границ между государствами, ни границ между публичным и частным пространством, ни разницы между гражданским лицом и повстанцем или партизаном, ни в конечном счете различий между состоянием войны и мира. Интересно, что в этом смысле данные работы резонируют с исследованием Гастерсона, который демонстрирует схожее пренебрежение границами в случае войны при помощи дронов.
71. Weizman E. Op. cit.
72. Ibid. P. 81.
Иррегулярное и партизанское
В этом тексте я рассмотрел, каким образом шмиттовские категории номоса и линий дружественности позволяют создать оптику для обобщения этнографии современной войны. Моя цель заключалась в том, чтобы связать различные исследовательские случаи воедино и рассмотреть современные методы ведения войны как конституирующие то, что я назвал гибридным миром. Я проанализировал, каким образом номос гибридного мира отчасти повторяет номос холодной войны и колониальный номос Нового времени. Наследие этих двух номосов создает «пространство неуверенности, страха и насилия»73, в котором государства перестраиваются и принимают новую форму, извлекая при этом, в терминах Фуко, «продуктивную» выгоду из своей неспособности (и нежелания) преобразовать «беспорядок внешнего окружения» во «внутренний мир»74. В заключение мне кажется важным привлечь внимание к фигуре партизана — как обратной стороне фигуры бойца регулярной армии и олицетворению этого гибридного мира, который ставит под вопрос четкое разделение между войной и миром, военными и гражданскими, врагами и преступниками. Для этого я предлагаю обратиться к «Теории партизана» Шмитта, которая демонстрирует тесную связь практик партизанской борьбы и структуры современных армий.
В качестве примера можно опереться на проделанное Вайцма-ном исследование Армии обороны Израиля. Вайцман описывает, как именно ризоматические партизанские тактики стали инновацией для регулярной армии, а после успеха военных операций на Западном берегу реки Иордан — примером для подражания для армий других стран, включая американскую. При этом следует учитывать, что условия возможности развития доктрины ри-зоматических методов ведения войны в Израиле также связаны с тщательно культивируемым партизанским и народным духом армии, которая в этом смысле наследует повстанческому движению эпохи до независимости Израиля75.
Если мы обратимся к «Теории партизана» Шмитта, то подобная преемственность оказывается совсем не исключительной. Шмитт ставит под вопрос противопоставление регулярных и иррегуляр-
73. Besteman C. Op. cit. P. 441.
74. Galli C. Op. cit. P. 35-36.
75. Ben-Ari E. Mastering Soldiers: Conflict, Emotions and the Enemy in an Israeli Military Unit. Oxford: Berghahn, 1998; Domínguez V. R. People as Subject, People as Object: Selfhood and Peoplehood in Contemporary Israel. Madison: University of Wisconsin Press, 1989.
ных тактик и военных идеологий современного государства и методов ведения войны. Каким образом Шмитт определяет партизанскую войну? Для него существуют некоторые элементы военных действий, которые не могут быть четко классифицированы как партизанские уже в гражданских и колониальных войнах на заре Нового времени, от Тридцатилетней войны до «индейских войн» в Северной Америке. Но при этом он убедительно показывает, что только Французская революция и Первая империя, с которыми связано новое «регулярное государство, как и регулярные армии»76, смогли довести их до новой и совершенно беспрецедентной степени интенсивности, что, в свою очередь, сделало возможным систематический дискурс о «нерегулярности». Само понятие партизана и партизанской тактики, по Шмитту, опосредовано понятиями регулярного и политического, которые, помимо всего прочего, используются для выстраивания пространства регулярного и политического в Новое время. Дело не только в том, что партизанские тактики обусловили поражения наполеоновских армий в Испании и России, а в том, что, как показывает Шмитт, с этого момента они были осмыслены в качестве элемента государственного строительства:
Партизан все-таки именно тот, кто избегает открыто носить оружие, кто борется исподтишка, кто использует как униформу противника, так и устойчивые или свободные знаки отличия и всякого рода гражданскую одежду как маскировку. Скрытность и темнота — его мощнейшие орудия77
(В качестве примера Шмитт приводит инструкции для сопротивления вторжению для офицеров швейцарской арми^8.) Партизан олицетворяет неразделимое единство гражданского и военного, населения и политики, составляющее самую суть модерна. Для Шмитта партизан в первую очередь и главным образом «член партии» (Parteigänger, англ. Partizan), то есть «тот, кто вступает в определенную (политическую) партию»/9. Формула Клаузевица о войне как продолжении политики другими средствами для Шмитта является теорией партизана «в сжатом виде»/0.
Шмиттовская генеалогия партизана включает письмо Клаузевица Фихте о войне и строительстве нации. Клаузевиц доказыва-
76. Шмитт К. Теория партизана. С. 12.
77. Там же. С. 60.
78. Там же. С. 25.
79. Там же. С. 28.
80. Там же. С. 18.
ет, что появление новых видов вооружений и, самое главное, «новых масс» делают возможной «самую прекрасную из всех войн, которую народ ведет на собственных нивах (Fluren) за свободу и независимость»81. Шмитт добавляет, цитируя реформаторов из окружения Клаузевица, что эта война является «прежде всего вопросом понимания политического в самом высоком смысле этого слова» — что «революционная война, сопротивление и мятеж против существующего порядка» более чем легитимен,
... даже если он олицетворяется иноземным оккупационным режимом — это. нечто «опасное» — то, что как бы выпадает из сферы правового государства82.
Для борьбы с такого рода незаконным государством все средства хороши. Шмитт отмечает, что уже в момент этого теоретического рассуждения справедливая война перестает быть разновидностью договора, открыто провозглашенного и признаваемого обеими сторонами как «законного», с четкими взаимными обязательствами, например, в отношении методов ведения войны и пленных. Война становится предметом детерриториализированного, но вместе с тем тотализирующего разделения «друга-против-врага». Аргумент Шмитта следует довести до логического завершения в контексте современных войн, рассматривая само это разделение как тотальный социальный факт. Что, в свою очередь, открывает возможность увидеть в противопоставлении друга и врага другие различения: между политическим и юридическим, легальным и экстралегальным, политическим и религиозным (которое представляется весьма релевантным для понимания американской войны с террором) — при том что эти различения могут пониматься сторонами конфликта по-разному. Предложенное Агамбеном понимание гражданской войны как «порога политизации или деполи-тизации»83 может быть рассмотрено в этом контексте.
Шмитт возводит подобное соотношение войны и политики к Клаузевицу, чтобы совместить его теорию войны с идеями Ленина и Мао Цзэдуна в диалектике регулярного и нерегулярного, проявляющейся в фигуре офицера регулярной армии как продолжения профессионального революционера84. Задолго до того, как Вайцман указал на использование делезианских подходов из-
81. Там же. С. 71.
82. Там же. С. 72.
83. Агамбен Дж. Stasis. Гражданская война как политическая парадигма. С. 24.
84. Шмитт К. Теория партизана. С. 125.
раильскими военными, Шмитт отмечал, что работа Мао «Вопросы стратегии партизанской войны против японских захватчиков» стала классикой в западных военных академиях85. Такой военный и/или партизан берет современный государственный суверенитет в свои руки. Шмитт заканчивает примером офицера колониальной армии и контрразведки, который становится самостоятельной машиной войны, получив опыт партизанских методов и следуя Наполеону, приказавшему генералу Лефевру в 1813 году «драться как партизан везде, где есть партизаны»/6. Рауль Салан, отмеченный многочисленными наградами ветеран двух мировых войн, командующий французской армии в войне против повстанцев в Индокитае, в 1958 году был назначен главнокомандующим французской армии в Алжире. Он стал одним из лидеров Секретной вооруженной организации (Organisation d'Armée Secrète) французских лоя-листов, которая выступала против независимости Алжира, организовала провалившийся путч 1961 года и проводила военные операции против сил алжирских повстанцев, а также устраивала террористические акты против гражданского населения в Алжире и в самой Франции87. Последним из них был взрыв бомбы в поезде около Витри-ле-Франсуа 18 июня 1961 года, который оставался непревзойденным по количеству жертв на территории Франции вплоть до террористических атак 2015 года в Париже.
Библиография
Агамбен Дж. Homo Sacer. Чрезвычайное положение. М.: Европа, 2011. Агамбен Дж. Stasis. Гражданская война как политическая парадигма. Homo sacer, II, 2. СПб.: Владимир Даль, 2021. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: капитализм и шизофрения. Екатеринбург;
М.: У-Фактория; Астрель, 2010. Клименко С. Теория и практика ведения «Гибридных войн» (по взглядам
НАТО) // Зарубежное военное обозрение. 2015. № 5. С. 109-112. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных
в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. Фуко М. Нужно защищать общество. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де
Франс в 1975-1976 учебном году. СПб.: Наука, 2005. Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004.
Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914-1991). М.: АСТ; Corpus, 2020.
Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus publicum europaeum. М.: Владимир Даль, 2008.
85. Там же. С. 88.
86. Там же. С. 25.
87. Там же. С. 124-128.
Шмитт К. Теория партизана: Промежуточное замечание по поводу понятия политического. М.: Праксис, 2007.
An Anthropology of War: Views From the Frontline / A. Waterston (ed.). Oxford: Berghahn Books, 2008.
Armitage D. Civil War: A History in Ideas. N.Y.: Alfred A. Knopf, 2017.
Asad T. On Suicide Bombing. N.Y.: Columbia University Press, 2007.
Beck T. K. The Normality of Civil War: Armed Groups and Everyday Life in Angola. Fr.a.M.: Campus, 2012.
Ben-Ari E. Mastering Soldiers: Conflict, Emotions and the Enemy in an Israeli Military Unit. Oxford: Berghahn, 1998.
Besteman C. Experimenting in Somalia: The New Security Empire // Anthropological Theory. 2017. Vol. 17. № 3. P. 404-420.
Bolten C. 'We Have Been Sensitized': Ex-Combatants, Marginalization, and Youth in
Postwar Sierra Leone // American Anthropologist. 2012. Vol. 114. № 3. P. 496-508.
Bratton B. H. The Stack: On Software and Sovereignty. Cambridge, MA: MIT Press, 2015.
Can S. The Syrian Civil War, Sectarianism and Political Change at the Turkish-Syrian Border // Social Anthropology. 2017. Vol. 25. № 2. P. 174-189.
Coulter C. Bush Wives and Girl Soldiers: Women's Lives Through War and Peace in Sierra Leone. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015.
Cuomo S. A., Donlon B. J. Training a 'Hybrid' Warrior at the Infantry Officer
Course // Small Wars Journal. 27.01.2008. URL: http://smallwarsjournal.com/ blog/training-a-hybrid-warrior-at-the-infantry-officer-course.
Dominguez V. R. People as Subject, People as Object: Selfhood and Peoplehood in Contemporary Israel. Madison: University of Wisconsin Press, 1989.
Fawaz M., Bou Akar H. Practicing (In)Security in the City // City & Society. 2012. Vol. 24. № 2. P. 105-109.
Ferme M. The Underneath of Things: Violence, History, and the Everyday in Sierra Leone. Berkeley: University of California Press, 2001.
Finnstrom S. Living With Bad Surroundings: War, History, and Everyday Moments in Northern Uganda. Durham, NC: Duke University Press, 2008.
Galli C. Political Spaces and Global War. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2010.
Gates R. M. A Balanced Strategy: Reprogramming the Pentagon for a New Age // Foreign Affairs. January-February 2009. Vol. 88. № 1. URL: https://www.for-eignaffairs.com/articles/united-states/2009-01-01/balanced-strategy.
Glück Z., Low S. A Sociospatial Framework for the Anthropology of Security // Anthropological Theory. 2017. Vol. 17. № 3.
Goldstein D. M. Toward a Critical Anthropology of Security // Current Anthropology. 2010. Vol. 51. № 4. P. 487-517.
Gonzalez R. J. American Counterinsurgency: Human Science and the Human Terrain. Chicago: Prickly Paradigm Press, 2009.
Gusterson H. Drone: Remote Control Warfare. Cambridge, MA: MIT Press, 2016.
Gusterson H. Nuclear Rites: A Weapons Laboratory at the End of the Cold War. Berkeley: University of California Press, 1996.
Hermez H. 'The War is Going to Ignite': On the Anticipation of Violence in Lebanon // PoLAR: Political and Legal Anthropology Review. 2012. Vol. 35. № 2. P. 327-344.
Hoffman D. Frontline Anthropology: Research in a Time of War // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. № 3. P. 9-12.
Hoffman D. The War Machines: Young Men and Violence in Sierra Leone and Liberia. Durham: Duke University Press, 2011.
Hoffman D. Violence, Just in Time: War and Work in Contemporary West Africa // Cultural Anthropology. 2011. Vol. 26. № 1. P. 34-57.
Iraq at a Distance: What Anthropologists Can Teach Us About the War /
A. C. G. M. Robben (ed.). Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2011.
Judd E. War and Peace // Anthropologica. 2006. Vol. 48. № 1. P. 3-6.
Keen D. Conflict and Collusion in Sierra Leone. N.Y.: Palgrave, 2005.
Kilcullen D. Accidental Guerrilla: Fighting Small Wars in the Midst of a Big One. L.: Hurst Publishers, 2009.
Kuntsman A., Stein R. L. Digital Militarism: Israel's Occupation in the Social Media Age. Stanford, CA: Stanford University Press, 2015.
Kwon H. The Other Cold War. N.Y.: Columbia University Press, 2010.
Lubkemann S. C. Culture in Chaos: An Anthropology of the Social Condition in War. Chicago: University of Chicago Press, 2010.
Lutz C. Anthropology in an Era of Permanent War // Anthropologica. 2009. Vol. 51. № 2. P. 367-379.
Lutz C. Homefront: A Military City and the American Twentieth Century. Boston: Beacon, 2002.
Macek I. Sarajevo Under Siege: Anthropology in Wartime. Philadelphia: The University of Pennsylvania Press, 2009.
Masco J. Auditing the War on Terror: The Watson Institute's Costs of War Project // American Anthropologist. 2013. Vol. 115. № 2. P. 312-313.
Masco J. The Nuclear Borderlands: The Manhattan Project in Post-Cold War New Mexico. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2013.
Masco J. The Theater of Operations: National Security Affect From the Cold War to the War on Terror. Durham: Duke University Press, 2014.
McCuen J. J. Hybrid Wars // Military Review. March-April 2008. Vol. 88. № 2. P. 107-113.
Murphy W. P. Military Patrimonialism and Child Soldier Clientalism in the Liberian and Sierra Leonean Civil Wars // African Studies Review. 2003. Vol. 46. № 2. P. 61-87.
Ochs J. Security and Suspicion: An Ethnography of Everyday Life in Israel. Philadelphia: The University of Pennsylvania Press, 2011.
Patrikarakos D. War in 140 Characters: How Social Media Is Reshaping Conflict in the Twenty-First Century. N.Y.: Basic Books, 2017.
Pettigrew J. Maoists at the Hearth: Everyday Life in Nepal's Civil War. Philadelphia: The University of Pennsylvania Press, 2013.
Pretorius J. The Security Imaginary: Explaining Military Isomorphism // Security Dialogue. 2008. Vol. 39. № 1. P. 99-120.
Reyna S. P. Deadly Contradictions: The New American Empire and Global Warring. Oxford: Berghahn Books, 2016.
Roberto J. Human Terrain: Past, Present, and Future Applications // Anthropology Today. 2008. Vol. 24. № l. P. 21-26.
Roitman J. The Garrison-Entrepot: A Mode of Governing in the Chad Basin // Global Assemblages, Anthropological Problems / A. Ong, S. J. Collier (eds). Oxford: Blackwell, 2005. P. 417-436.
Rosen D. Child Soldiers, International Humanitarian Law, and the Globalization of Childhood // American Anthropologist. 2007. Vol. 109. № 2. P. 296-306.
Ssorin-Chaikov N. Hybrid Peace: Ethnographies of War // Annual Review of Anthropology. 2018. Vol. 47. № 1. P. 251-262.
Violence in War and Peace: An Anthology / N. Scheper-Hughes, P. Bourgois (eds). Oxford: Blackwell, 2003.
Weizman E. Hollow Land: Israel's Architecture of Occupation. L.: Verso, 2007.
HYBRID PEACE: ETHNOGRAPHIES OF WAR
Nikolai Ssorin-Chaikov. National Research University Higher School of Economics in St. Petersburg (HSE), Russia, [email protected].
Keywords: hybrid peace; ethnography of war; nomos; partisan; Giorgio Agamben; Carl Schmitt.
The article observes the latest ethnographic research on modern warfare, which sheds light on interconnected internal security regimes, military invasions abroad, and so-called hybrid or rhizomatic warfare. The paper critiques two analytical categories: notions of hybrid warfare and the "state of exception" (Giorgio Agamben). Hybridity in the context of modern warfare is generally used to describe the enemy or threat, rather than self-description. The author of the article proposes the notion of "hybrid peace" in the dual meaning of peace as space and peace as the opposite of the state of war. This notion points to the ontological uncertainty of the world at the beginning of the 21st century as a state of undeclared wars, and this state of uncertainty is no longer a "state of exception."
The new normality of the hybrid world is examined in terms of those zones where the use of military force is possible and military violence is justified, and those where it is not. Examples of the study of such military interventions include works on drone warfare in the Middle East, the extraterritoriality of garrisons and guerrilla movements in Central and West Africa, and the rhizomatic operations of the Israel Defense Forces. To understand these and many other cases, the author finds productive the notion of Carl Schmitt's "nomos of the Earth" and his "theory of the guerrilla."
DOI: 10.22394/0869-5377-2022-3-33-61
