CC BY
48
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 12. ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАУКИ. 2020. № 5
Иван Александрович Чихарев,
кандидат политических наук, доцент кафедры управления наукоемкими отраслевыми и региональными проектами Национального исследовательского ядерного университета «МИФИ» (Каширское ш., д. 31,115409, Москва, Россия), профессор Академии военных наук (Университетский просп., д. 14, 119330, Москва, Россия), e-mail: [email protected]
Василий Юрьевич Бровко,
директор по особым поручениям Государственной корпорации по содействию разработке, производству и экспорту высокотехнологичной промышленной продукции «Ростех» (Гоголевский б-р, д. 21,119991, Москва, Россия), e-mail: [email protected]
ГИБРИДНАЯ ВОЙНА: К ПРОБЛЕМЕ ПОЛИТОЛОГИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
В статье предпринята попытка концептуальной политологической интерпретации феномена гибридной войны, его вписывания в предметное поле политической науки. Авторы последовательно разводят научные и вне-научные трактовки феномена, определяют различные дисциплинарные рамки его рассмотрения, проводят анализ современной научной литературы по теме. На основании историко-сравнительного исследования кейсов гибридной войны, дискурс-анализа предлагается политологическое определение рассматриваемого понятия, устанавливается его соотношение с концептами конвенциональной войны, умной мощи, «правовой» и «политической» войны. В результате авторы приходят к выводам, что с политологической точки зрения гибридная война определяется как сочетание военных действий с инструментами влияния на политические институты, режимы и процессы. Гибридная война как политический феномен представляет собой часть (гео)политической стратегии субъекта, т.е. выступает сознательным и целеориентированным действием. Учитывая, что коммуникация является системообразующим процессом для современной политики, важным в политологической интерпретации гибридной войны является указание на ключевую роль информационно-коммуникативной составляющей в ней. Собственно, первичность информационного преобладания и определяет специфику современного конфликта: в нем важнее победить не столько физически, сколько преподнести свою победу или поражение в информационном поле. В свою очередь, влияние на информационные процессы осуществляется посредством политических технологий, управления рефлексией.
Ключевые слова: гибридная война, концептуальная интерпретация, история гибридных конфликтов, политическая война, правовая война, «умная сила».
Ivan Aleksandrovich Chiharev,
Kandidat of Political Science, Assistant Professor, Program of Science Intensive Industry and Regional Projects Management, National Research Nuclear University MEPhI (Kashirskoe sh. 31, Moscow, 115409, Russia), Professor, Academy of Military Sciences (Universitetsky prosp. 14, Moscow, 119330, Russia), e-mail: [email protected]
Vasiliy Yurievich Brovko,
Director for Special Commissions, State Corporation for the Promotion of the Development, Manufacture, and Export of High Tech Products "Rostec" (Gogolevsky b-r 21, Moscow, 119991, Russia), e-mail: [email protected]
HYBRID WARFARE: ON THE PROBLEM OF INTERPRETATION IN POLITICAL SCIENCE
The article attempts to make a conceptual interpretation of the hybrid war phenomenon integrating it in the broader field of political science. The authors consistently separate scientific and non-scientific interpretations of the phenomenon, define various disciplinary frameworks for its interpretation and analyze contemporary literature on the topic. Based on the historical and comparative analysis of different cases of hybrid war through the lens of discourse analysis, the article provides a definition of the notion putting it in relationship with concepts of conventional war, smart power, "legal" and "political war." As a result, hybrid war is defined as a combination of concrete military action and other tools able to influence political institutions, regimes and processes. Thus, hybrid war as a political phenomenon is part of the (geo)political strategy of an actor and consequently a conscious and goal-oriented action. Furthermore, the article notes that taking into consideration that communication is a system forming process in modern politics, the interpretation of hybrid warfare must look at the role of information and communication as key components of the concept. In fact, it is exactly the domination over the realm of information which determines the specifics of the modern conflict as it appears more and more important not the victory as such, but rather how it is communicated and presented in the information field. In turn, the influence on information processes is carried out through political technologies and reflection management.
Key words: hybrid warfare, conceptual interpretation, history of hybrid conflicts, political war, legal warfare, smart power.
После, казалось бы, пройденного пика интереса к гибридной войне, который пришелся на первые годы после известного доклада генерала Герасимова на заседании Академии военных наук (январь 2013 г.)1 и воссоединения Крыма и Севастополя с Российской Федерацией (март 2014 г.), сформировался устойчивый интерес к феномену.
1 Герасимов В.В. Ценность науки в предвидении // Военно-промышленный курьер. 2013. № 8 (476).
Можно сказать, что термин закрепился в понятийно-категориальном аппарате международно-политической науки. При этом он находится на перекрестии многих политических и научных противоречий, а также научных и вненаучных конфляций.
Прежде всего, речь идет о смешении его публицистической трактовки, связанной с неотрефлексированными взаимными фобиями, которые активно транслируют журналисты и многочисленные комментаторы в соцсетях, с попытками научного определения термина. Последние, в свою очередь, также многообразны в силу отсутствия четкой научно-дисциплинарной привязки феномена. На его осмысление претендуют политологи, психологи, экономисты и представители военно-стратегических исследований (которые сами по себе мультидисциплинарны). Гибридная война выступает ярлыком, который конкуренты на международной арене активно навешивают на действия друг друга, не вникая в степень соответствия действий понятию (в основном обвинения адресуются России).
Такая ситуация характерна для многих концептов в сегодняшнем состоянии постмодерна. Но в отличие от дискутируемого концепта постправды, который влияет лишь на умы узкого круга интеллектуалов, неопределенность с гибридной войной может привести к гораздо более заметным последствиям. «Война» — международно-правовой термин, применение и интерпретация которого могут приводить к серьезным международным проблемам. В последнее время наиболее опасной предпосылкой в этом направлении является дискуссия о возможном расширении действия статьи 5 Вашингтонского договора с учетом гибридных угроз. То есть та или иная трактовка «гибридности» может стать поводом для начала военных действий со стороны самого мощного в военном отношении альянса в мире. В определенном смысле действующий сегодня режим санкций в отношении России является следствием трактовки ее действий в Крыму и на Донбассе именно как гибридной войны. Возникает вопрос о том, что находится ниже порога гибридной войны, где заканчивается нормальная конкуренция или использование «умной силы» и начинается этот новый вид конфликта? Как распределяются зоны войны и мира? Как и в каких пределах война в одних сферах может сочетаться с сотрудничеством в других? И, наконец, каковы точки начала гибридной войны во времени, не является ли применение гибридного инструментария одной из сторон сегодня ответом на аналогичные действия оппонентов вчера, и кто в таком случае должен нести ответственность за происходящее?
Естественно, прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо провести четкую концептуальную интерпретацию гибридной
войны. Для этого есть предпосылки: если снять налет информационного шума и пропаганды, обнаружится серьезный массив научных исследований по теме. Надо отметить, что в последнее время необходимость отмести ненаучные работы отмечают и англосаксонские авторы2.
Проблематика причин, форм и методов ведения войны изучалась с древности. Нет недостатка работ по истории и теории войн как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Собственно же проблемы гибридной войны — и тем более ее политологической интерпретации и операционализации — исследуются сравнительно недавно. Сам термин появился в начале 2000-х гг., но использующие его авторы3 ссылаются на более ранние фундаментальные работы Б. Линдта, К. Буса и М. Калдор. Однако до конца XX в. для обозначения многообразных новых форм конфликтов использовались понятия «войны четвертого поколения», «конфликты низкой интенсивности», «террористические войны», «композитные войны», «неограниченные военные действия» и просто «новые войны» (М. Калдор). В нашем контексте эвристическим потенциалом обладает понятие интенсивности конфликта как differentia specifica исследуемой формы войны — оно подразумевает возможность использования хотя бы интервальной шкалы измерения.
Причина обострения интереса к гибридным войнам в первый период — всплеск международного терроризма (теракты в Нью-Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 г., вторая чеченская война, контртеррористическая операция в Афганистане). Во второй половине первой декады 2000-х гг. интерес к феномену гибридной войны и гибридной угрозы возрос в связи с рядом успешных операций, проведенных не США и союзниками, а другими субъектами международных отношений. В этой связи упоминаются действия Хезболла в 2006-2007 гг. против Израиля, военной кампании России в грузино-югоосетинском конфликте, Китая против конкурентов в Южно-Китайском море. На этом этапе гибридная война превращается в достаточно артикулированную концепцию, сформулированную наиболее последовательно Фрэнком Хоффманом4. У американских исследователей возникает два вопроса: есть ли в данном способе ведения войны нечто новое, неизвестное и готова ли армия США к такому повороту событий?
2 Jonson M. Hybrid War and Its Countermeasures: A Critique of the Literature // Small Wars and Insurgencies. 2018. Vol. 29. No. 1. P. 141-163.
3 Nemeth W. Future War and Chechnya: A Case for Hybrid Warfare. Monterey: Naval Postgraduate School, 2006.
4 Hoffmann F. Conflict in the 21 st Century: The Rise of Hybrid Wars. Arlington: Potomac Institute for Policy Studies, 2007.
Подход Ф. Хоффмана, бывшего офицера ВС США, достаточно строго задан рамками военно-стратегического мышления. Он определяет предмет следующим образом: «.. .гибридные угрозы охватывают полный спектр различных способов ведения войны, включая конвенциональные силы, нерегулярные тактики и формирования, террористические акты, неограниченное насилие и понуждение, криминальный беспредел. Гибридные войны могут вестись как государственными, так и негосударственными акторами. Эти мультимодальные активности могут осуществляться одним или разными подразделениями, но оперативно и тактически направляются и координируются внутри основного пространства боевых действий, чтобы достичь синергетического эффекта в физическом и психологическом измерениях конфликта. Эти эффекты могут достигаться на любом уровне (этапе) войны»5. Хоффман говорит в основном о насилии, лишь вскользь упоминая психологические операции. При этом его исследовательская рамка остается открытой: он использует термин «гибридная угроза», подразумевая возможную будущую опасность новых технологий войны для США. Поэтому концепция Хоффмана явилась продуктивной основой для дальнейшего развития дискуссий, несмотря на конкуренцию с целым рядом близких понятий и скепсис критиков. Отметим, что его модель основывалась отнюдь не на русофобских кейсах, в отличие от работ следующего десятилетия. В фокусе его внимания — Хезболла, Иран и чеченская война. Последней принадлежит особая роль в развитии современных форм конфликта: Хоффман вслед за известным теоретиком современной войны генералом Крулаком называет гибридный конфликт «пасынком Чечни»6.
До воссоединения Крыма и Севастополя с Российской Федерацией в 2014 г. зарубежным авторам в целом удавалось сохранять объективность в трактовке феномена гибридной войны. Отличительными чертами работ рубежа первого и второго десятилетий 2000-х гг. стали, во-первых, попытки встроить анализируемое явление в исторический контекст, а во-вторых, определить его в соотношении с новым антиподом — не конвенциональной войной, как на предыдущем этапе, а гибридным миром. Оба подхода дали противоречивые результаты. Так, в книге об истории гибридных войн авторы настолько расширили ретроспекцию этого понятия, что туда попали даже войны Римской империи. При этом значимо, что в качестве гибридных были рассмотрены такие действительно характерные конфликты, как война во Вьетнаме и действия против Японии в Северном Китае в 1937-1945 гг. Но и они рассматриваются
5 Ibid. P. 8.
6 Ibid. P. 17.
как столкновения регулярной армии с герильей, т.е. гибридизация конфликта рассматривается однобоко, в пользу западных сил7.
Концепт гибридного мира, несомненно, обладает эвристическим потенциалом, но одновременно приводит к еще большей концептуальной путанице. Действительно, состояния мира, установленные Версальско-Вашингтонской, Ялтинско-Потсдамской и постбиполярной системами международных отношений, нарочито гибридны, не говоря уже об обсуждавшихся в 2010-х гг. казусах миростроительства вроде Конго.
Представляется, что мир — устойчивое соглашение, не допускающее применения насилия. В частности, Минские соглашения являются не переходом к миру, а продолжением гибридной войны, так как растет численность человеческих жертв, разрушение инфраструктуры и исторических памятников ведется постоянно. Таким образом, для решения задачи демаркации гибридной войны представляется непродуктивным использовать бинарные оппозиции гибридный мир / гибридная война, обычная война / гибридная война. Более четкой концептуально является триада мир / конвенциональная война / гибридная война.
Практически сразу появляются работы скептиков, сомневающихся в новизне феномена или критикующих новый концепт за вычурность. Однако при всей «дежурности» подобных сомнений относительно неологизмов необходимо их скепсис воспринимать серьезно, так как в нашей работе речь идет об определении феномена, его «экзистенциальных», пространственно-временных границ. Ни один из способов или субъектов ведения войны не является новым, и одновременно новые инструменты и комбатанты появляются постоянно, а значит, и гибридизация их постоянна и принципиальной новизны нет. Да и сами инновационные технологии повторяют хорошо забытое старое: «супер-дупер ракета» Трампа напоминает дополнительную пылевую завесу, которую создавали за собой монгольские всадники. Негибридная война с использованием только регулярных армий и конвенционального оружия — это частный случай внутри частного случая, когда национальное государство с регулярной армией воюет только с себе подобным и применяется только конвенциональное и только кинетическое оружие (первые конвенции о войне начали появляться во второй половине XIX в., но на практике военные технологии как раз в это время начали развиваться столь бурно, что ограничения не срабатывали). По факту же негибридная война в этом понимании — пустое множество, так
7 Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present / Eds. W. Murray, P. Mansoor. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.
как негосударственные, неконвенциональные и некинетические элементы присутствуют в любой войне.
О новизне феномена можно говорить только тогда, когда ненасильственные инструменты начинают преобладать над силовыми. В частности, нами сделано предположение, что «в смешении реальных военных действий и информационно-пропагандистского инструментария мы получаем важнейший сдвиг, который, по-видимому, и определяет новизну "гибридной войны". В современной войне информация о военных действиях становится важнее, чем их реальный ход и результаты»8. С политологической точки зрения можно говорить о преобладании политического инструментария над военным, т.е. предпочтительности влияния на политические институты и процессы в другом государстве ведению против него военных действий, затратной экономической войны или прямого подкупа. Как отмечает В.Н. Герасимов, «возросла роль невоенных способов в достижении политических и стратегических целей, которые в ряде случаев по своей эффективности значительно превзошли силу оружия»9. Оба обстоятельства требуют осознания политическими акторами: в ином случае они останутся побочными неотрефлексированными результатами стихийной гибридной войны. Они должны быть выстроены в единую военно-политическую стратегию.
Обществовед-скептик возразит, что все это было отрефлек-сировано и стратегически проработано еще Сунь-Цзы. Но если, к примеру, древние греки имели представление об атомах, это еще не значит, что они сделали бомбу или реактор. Информационное и политическое воздействие, превосходящее по своей силе и эффективности кинетическое (физическое), возможно на определенном уровне развития информационных и социальных технологий при одновременном росте издержек традиционной войны. Кроме того, в становлении феномена гибридной войны важную роль сыграло получение эффекта гетерозиса (т.е. большей силы у выведенной особи, нежели у родительских видов) и успешное закрепление определенного гибрида (что является редкостью). Исторически описываемые нами эффекты начинают отчетливо проявляться и сочетаться еще в XIX в. Распространение идей Просвещения, за которым последовали войны Великой французской революции и наполеоновские войны, дальнейшая рефлексия революционных процессов и бурное промышленное развитие (которому сопутствовал соответствующий прогресс военных технологий), появление массовых коммуникаций
8 Чихарев И.А., Полулях Д.С., Бровко В.Ю. Гибридная война: реконструкция против деконструкции // Вестник Академии военных наук. 2018. № 4. С. 58-65.
9 Герасимов В.Н. Указ. соч.
и транснационального капитала дали жизнь второму поколению гибридных войн (первое составили войны стихийной гибридизации, которые велись с древнейших времен). Гибридные войны 2.0 отличались тем, что информация в них играла решающую роль.
Так, Крымскую войну, которую можно считать одной из последних классических войн, сопровождало активное обсуждение в литературе и публицистике (Л.Н. Толстой, Р. Киплинг, В. Гюго, К. Маркс и др.). И если литераторы фактически изменили в мировом общественном мнении исход войны — подвиг обороны Севастополя затмил фактическое поражение России, то Маркс встраивал войну в социально-революционный дискурс, предвосхищая более чем столетнее слияние войны и искусственно инспирируемой революции. Это второе поколение небесплодного гибрида достигло зрелости к XX в. США свергали режимы в Центральной Америке, германские революционные идеи в сочетании с Machtpolitik меняли границы империй, в России зрели концепции и отрабатывались технологии революционного преобразования мира. Первая мировая война оказалась гибридной прежде всего в том смысле, что в ней «победили» США. Не участвуя физически в военных действиях, в экономическом и идеологическом плане США добились доминирующих позиций при поствоенном урегулировании. Одновременно гибридная стратегия Германии, в которой доминировала Machtpolitik, оказалась успешной лишь отчасти, а Советы экспериментировали только на урезанной территории бывшей Российской империи.
Тем не менее уже после 1933 г. все три гибридные стратегии проявили репродуктивные способности. Гитлеровская Германия не без помощи американского капитала создала мощную военно-пропагандистскую машину, а СССР и США подписали ноту Рузвельта — Литвинова, по которой Советский Союз, по сути, брал на себя обязательства не влиять на внутриполитические процессы в США. В том же году началась гражданская война в Испании, оказавшаяся «модельным» гибридным конфликтом нового поколения. Вторая мировая война, несмотря на интенсивное использование всех возможных инструментов и субъектов войны, осталась конфликтом в основном силовым, хотя некоторые ее прямые отголоски, например борьба НКВД с УПА в период 1945-1950 гг. и даже по 1955 г., несмотря на малую известность, были серьезным гибридным конфликтом.
Уже параллельно с разгромом УПА начались гибридные конфликты времен холодной войны. К их числу можно отнести практически все столкновения, проходившие на периферии биполярного мира: географически от Кореи до Никарагуа и хронологически от Кореи до Афганистана. Все они включали регулярные армии и парамилитантов, конвенциональное и запрещенное оружие, были
направлены на дестабилизацию политических процессов, сопровождались мощной пропагандой. Вопрос о триггерных механизмах этого, уже четвертого, поколения гибридных войн весьма сложен. Можно долго рассуждать о скрытых намерениях «мирового коммунизма» или «империалистов», но в публичное поле и в официальные документы гибридные элементы холодной войны попали благодаря западным лидерам: Г. Труману, У. Черчиллю; дипломатам и разведчикам Дж. Кеннану, братьям Дж.Ф. и А. Даллесам. Холодная война была во многом выиграна благодаря гибридному инструментарию и, наверное, без особой натяжки может быть названа первой мировой гибридной войной.
Одновременно постановка вопроса о порогах гибридной войны соразмерна задаче демаркации границ гибридной войны как политического феномена и, соответственно, предмета гибридной войны. Известные формулы «политика есть продолжение политики войны другими средствами» или «война всех против всех как допо-литическое состояние» подразумевают различие средств политики и войны. Самое первичное разделение между насильственными как военными и ненасильственными как политическими методами слишком упрощено: государства применяют легитимное насилие (или предпринимают попытки его легитимировать), ненасильственные (например, информационно-коммуникативные) инструменты выступают на грани и за гранью психологического насилия. Появляются артефакты насилия, т.е. фейк относительно применения силы и наоборот — сокрытие насилия.
Важным критерием является конвенциональность. Если действия ведутся в рамках договоренностей, международного права, то конфликт не носит гибридного характера и предметом политологического анализа является не он сам по себе, а его политические причины, факторы и следствия. Следуя, напротив, теории насилия как политикообразующего начала, негибридными можно считать легитимированные конфликты, в которых использование насилия оказалось оправданным моралью, правом, благом побежденных и т.п. Согласно подобным циничным позициям, действия чеченских боевиков не являются войной, а выступают национально-освободительным движением. Бомбардировки Югославии являются гуманитарной интервенцией, а не одним из актов гибридной войны.
С позиций патриархальной теории оправдываются империалистические войны как ответственность по развитию неподготовленных к самоуправлению народов. Символические и дискурсивные теории говорят о том, что любую войну можно превратить в справедливую, священную, освободительную. Тем не менее войной для соблюдения минимальной концептуальной чистоты необходимо
считать акт насилия, т.е. нанесение вреда человеку или структуре жизнеобеспечения. Без этого гибридная война превращается в бессодержательный ярлык. Любые действия СМИ, экономические или психологические операции могут рассматриваться как элементы гибридной войны, если они оправдывают, искажают или поддерживают факты применения насилия. Гибридная война остается политическим феноменом за пределами применения насилия, выступая комплексной стратегией и суммой технологий борьбы за власть и влияние в мировой политике. С точки зрения этого определения, гибридная война должна обладать признаками целеориентированности и интенциональности. Она должна быть направлена на политические процессы в субъектах-контрагентах: выборы и другие формы политического участия, политические институты, партии, общественные организации, лица, принимающие решения, политические СМИ. Однако если эти действия не связаны с актами насилия и не сопровождаются им, их нельзя назвать гибридной войной — правильнее говорить о «мягкой» или «умной» силе.
При этом есть несколько важных исключений. Так, развиваемая Дж. Шарпом теория ненасильственного действия на базе «сатья-грахи» (истинной силы) М. Ганди, в отличие от учения индийского мыслителя и политика, является внешним вмешательством, разрушительным для государств и ведущим к человеческим жертвам. То же касается финансирования организаций, способных в дальнейшем участвовать в силовых акциях, а также спецслужб, чьи действия создают основу для силового вмешательства, а операции связаны с тайными убийствами и причинением вреда здоровью. Аналогичным образом актом насилия необходимо признать распространение установок, которые способствуют сокращению населения: насилия и жестокости, пьянства, наркомании, сексуальных извращений. Интересным вопросом является квалификация феномена, который О.Г. Леонова называет «войнами исторической реконструкции»10. С нашей точки зрения, искажение исторической памяти о военных подвигах и преступлениях является оправданием насилия и соответственно — проявлением гибридной войны.
Важным и слабо изученным в литературе аспектом является политическая структура противоборствующих акторов. По сути, конвенциональная война или классическая дипломатия — удел устоявшихся наций-государств, а гибридная как минимум в качестве одной из своих сторон имеет несостоявшееся, гетерогенное или деградирующее (devolving) государство либо негосударственную общность. Можно назвать это отголоском патриархальной теории,
10 Леонова О.Г. Джозеф Най и «мягкая сила»: попытка нового прочтения // Социально-гуманитарные знания. 2018. № 1. С. 101-114.
но кейсы Украины, Грузии или Хезболлы наш тезис подтверждают. Гибридная холодная война СССР и США, которые были равносильны в плане государственной состоятельности, всегда вовлекала в себя молодые неустойчивые режимы. Собственно, воздействие на них было основой политики пролетарского интернационализма, с одной стороны, и сдерживания / отбрасывания коммунизма — с другой.
Исторический анализ дает нам образ нескончаемой череды гибридных войн и взаимных обвинений, что, в свою очередь, ставит вопрос об исторических рамках самого феномена и каждой конкретно-исторической гибридной войны. Очевидно, что гибридизация конфликтов имела место всегда: акты насилия сопровождались экономической, политической, информационной борьбой. В нашей логике это произошло тогда, когда гибридная война превратилась в осознанную политическую стратегию и совокупность политических технологий. Выдвинем гипотезу, что впервые экономические, политические и информационные инструменты оказались более значимыми, чем военно-силовые. По-видимому в данном аспекте феномен возникает в начале XIX в., когда в США на фоне развития империализма начинают применяться технологии влияния на политические режимы сначала в Центральной и Южной Америке, а затем в Азии и Западной Европе: продвижение капитала требует отнюдь не военных разрушений (по крайней мере, так было до развития мирового рынка вооружений и экономики войны).
Параллельно с этим в рамках марксизма-ленинизма изучаются возможности противодействия разрастающемуся капиталу, а в дальнейшем — и практические технологии революционной борьбы за рубежом. К моменту окончания Первой мировой войны эти стратегии и технологии казались достаточно работоспособными. Наложившись на крайне гибридизированную политическую карту Версальско-Вашингтонской системы, разделенной чуть позднее Османской империи и западных окраин Российской империи (раннего СССР), эти модели воздействия на международно-политические процессы дали первые крайне противоречивые результаты: появление гибридных квазигосударственных структур на территории современной Украины, Балканах, в Восточной Европе (например, Чехословакия с Судетской областью), в Леванте, гражданская война в Испании, финансирование гитлеровского режима в Германии американскими промышленно-финансовыми группами.
Впрочем, политологическая рамка нашего анализа не позволяет нам погрузиться в непрерывную «историю с географией». Рассказ о том, что в сегодняшнем конфликте на юго-востоке Украины виноваты американские империалисты или большевики дает достаточно мало с точки зрения теории, практики, а главное — прямой
ответственности за военные преступления. Поэтому важной для политологической интерпретации и операционализации войны является расщепление истории большой гибридной войны на «кванты», обоснование дискретности в большой картине гибридного противостояния в современном мире.
Стартовым пунктом анализа является различение состояний мира, которое в нашей логике может стать результатом конвенции или легитимированной победы. Триггером же, исходя из изложенного, может быть только акт насилия, нарушающий конвенцию или условный мир, сложившийся после холодной войны: он включал в себя в том числе закрепление границ по Беловежским соглашениям, Будапештскому меморандуму и другим двусторонним и многосторонним договорам.
При этом мир, по современным понятиям, оказался гибридным. Так, не были учтены результаты ряда референдумов, в том числе о статусе Крыма и Севастополя, и Украина получила крайне спорную территорию, которая обоснована только границами УССР, и то не в полной мере, так как Севастополь формально относился к территории РСФСР. То есть Украина осталась уцелевшим «блоком» того государства, которое неформально «проиграло» в холодной войне.
Если говорить о США, они практически сразу начали серию конфликтов, которые можно легко квалифицировать как гибридные, если вывести за рамки выделенный выше легитимационный подход. Из них наиболее значимым является совокупность действий по разрушению СФРЮ, как по уровню насилия, нелегитимности, так и по сочетанию военных инструментов и действий парамилитантов, террористов, применению информационного оружия и проведению в итоге цветной революции. При этом конфликт, в отличие от предыдущих войн 1990-х гг., напрямую затронул интересы России, привел к гибели в том числе российских граждан. Само разрушение Югославии стало примером вмешательства США и Европейского союза в передел уже постбиполярных политических карт.
Чеченская война 1994-1996 и 1999-2000 гг. (контртеррористическая операция — до 2009 г.) была попыткой реализовать Балканский сценарий в России. Она сопровождалась комбинацией разнообразных средств ведения войны, участием регулярных сил и прокси-формирований, стала вопиющим примером использования террора в околовоенных действиях.
В 2014 г. в результате поддержанного Западом насильственного (т.е. содержащего признаки гибридной войны) конфликта на Украине физически и юридически отсутствовала легитимная власть, а в создавшемся положении имели место не только угроза жизни русскоговорящим гражданам со стороны националистов, но и факты
физической расправы. При этом ни о каких насильственных действиях по отношению к украинцам, украинским территориям или инфраструктуре до этого не могло быть и речи.
Таким образом, конфликт на Украине является гибридным, но ответственность за него лежит на США, других странах Запада, отдельных лицах и организациях на Украине, а после избрания президентом П. Порошенко — на органах власти Украины. Это не отменяет ответного и более успешного использования технологий гибридной войны со стороны России.
В период 2014-2020 гг. практически половина зарубежных работ, посвященных гибридной войне, так или иначе касаются российского опыта участия в конфликте на юго-востоке Украины, действий по воссоединению Крыма и Севастополя с Россией, «российской гибридной угрозы» в адрес постсоветских государств, НАТО, США и Запада. В силу их ангажированного характера есть смысл анализировать лишь наиболее глубокие или, наоборот, репрезентативные в своей предвзятости работы, что мы сделаем ниже. Если же говорить о нейтральных работах, то в тренде остаются концептуальные изыскания по вопросам классификации войн и места гибридных конфликтов в ней; влияния кибертехнологий на гибридизацию насилия; дискурсивным аспектам феномена, мифам, синдромам и когнитивным эффектам гибридной войны.
В контексте нашей темы появляются два новых термина, заслуживающие отдельного анализа, — «военное действие закона» или «правовая война» (lawfare), а также «политическая война» (political war).
Термин «правовая война», введенный полковником ВС США Ч. Данлепом еще в начале 2000-х гг., актуализируют А. Москера и С. Бахман, определяя его как «использование закона (права) как оружия с целью манипулирования законом, подменяя парадигмы права»11. При этом право может выступать и позитивным инструментом при его должном соблюдении и применении. В духе времени авторы обвиняют Россию в вероломном использовании этого оружия. Наиболее эффектным ходом авторов можно назвать утверждение, что правовое оружие Россия научилась использовать «аффирмативно», т.е. демонстративно подтверждая приверженность нормам международного права. Пример — воссоединение Крыма и Севастополя с Россией: российские официальные лица утверждали, что не нарушили Будапештский меморандум, в котором гарантировали безопасность Украины, так как Крым воссоединился с Россией в результате референдума и без единого выстрела. Необходимо
11 Mosquera A., Bachman S. Lawfare in Hybrid Wars: The 21st Century Warfare // Journal of International Humanitarian Legal Studies. 2016. Vol. 7. No. 1. P. 63-87.
подчеркнуть, что на практике Россия, напротив, выступает активным приверженцем международного права, тогда как США и их союзники неоднократно его нарушали. В отношении крымского случая наиболее показательным является такое понятие, как «косовский прецедент»: вводя его, Россия предупреждала о правовых последствиях отделения Косова от Сербии, прежде всего — легитимации дальнейшего изменения границ суверенных государств. Не вдаваясь в политические дискуссии, отметим некорректность использования термина «война» применительно к использованию правовых коллизий и споров. Собственно, слово lawfare, несмотря на явную аллюзию с warfare, буквально переводится как «правовые действия». Однако правовыми действиями являются, например, и конкуренция защиты с обвинением в суде, при этом никто не называет их войной.
В отечественных исследованиях интерес к феномену гибридной войны оставался фрагментарным: выходили либо общетеоретические работы, посвященные эволюции войны на современном этапе, либо полузакрытые специализированные разработки. Интересно, что на первом этапе сам термин и стоящие за ним технологии рассматривались как западные изобретения. Первым систематическим исследованием стала коллективная монография «Гибридные войны
в хаотизирующемся мире XXI в.». В ней феномен получил междис-
12
циплинарное рассмотрение и политологическую интерпретацию12.
В последние годы появляются исследования, фокусирующиеся на феномене «политической войны». В 2017 г. К. Чиввис назвал политической войной попытки влияния России на политические процессы в государствах Европейского союза13. Наиболее активно с подобных позиций выступает М. Галеотти, изучающий российские подходы в области гибридной войны. По его мнению, Россия идет в развитии новых форм войны еще дальше: некинетические (не связанные с физическим воздействием) средства ее ведения — информационные операции, подрывная деятельность и др. — выступают заменителем силы, а не ее предвестником (спутником). В результате «политическая война — это гибридная война без стрельбы, или гибридная война — политическая борьба плюс стрельба»14. Галеотти ссылается, в свою очередь, на Р. Сили, который определяет «современный российский способ ведения политических конфликтов как сложную интегрированную форму государственного влияния, тесно
12 «Гибридные войны» в хаотизирующемся мире XXI века / Под ред. П.А. Цыганкова. М.: Издательство Московского университета, 2015.
13 Civvis C. Hybrid War: Russian Contemporary Political Warfare // Bulletin of Atomic Scientists. 2017. Vol. 73. No. 5. P. 316-321.
14 Galeotti M. Russian Political War: Moving Beyond the Hybrid. London: Routledge,
2019.
связанную с политическими целями». «В его ядре — свойственный КГБ инструментарий "активных мероприятий", политических военных действий, вокруг которых развернут весь спектр государственных инструментов. Такие инструменты могут быть тайными и неприкрытыми, конвенциональными и неконвенциональными, и используются скоординированным, эффективным и принудительным образом. Они целостны, оппортунистичны и гибки. Это не только военное, но и стратегическое искусство»15.
Оценки этих авторов, при очевидном предубеждении, могут оказаться нам полезными. Как политический феномен гибридная война действительно должна сочетать в себе политические цели (стратегию) и политические средства (технологии). Тем не менее нельзя согласиться с отказом авторов от демаркации войны и политики. Опасным кажется рассмотрение проводимой тем или иным государством политики как «войны без стрельбы»: это делает трактовку любого действия как войны совершенно произвольной. Необходимо понимать, что оба автора, несмотря на некоторую льстивость, выступают, по сути, с антироссийской точкой зрения, обвиняя нашу страну в развязывании и ведении гибридных войн и разработке гибридных доктрин.
Здесь мы имеем дело с феноменом перверсивной атрибуции, т.е. перекладывания ответственности с искажением понятий. Так, Гале-отти утверждает, что Россия повторяет стратегические установки Дж. Кеннана, но именно Кеннан выступил не только теоретиком международных отношений, но и одним из главных «архитекторов» холодной войны. Сили приписывает доктрину «активных мероприятий» КГБ, но она была сформулирована Советом по национальной безопасности США еще в директивах NCI 10/2 (1948) и NCI 68 (1950), а КГБ СССР был основан только в 1954 г., в ответ на создание и действия ЦРУ. Искреннее удивление Галеотти вызывает то, что В.В. Путин трактует воссоединение Крыма с Россией как ответ на многовековую политику сдерживания России.
Отдельный интерес представляет концептуальная амбивалентность в понимании политики России и США (западных стран). По сути, политическая война очень близка тому, что называлось с легкой руки Дж. Ная «мягкой силой». Но, например, дипломатия, выступавшая у Ная одним из трех ключевых компонентов «мягкой силы» наряду с культурой и ценностями, в анализе Галеотти превращается в "Putin's hard rock diplomacy". В этом публицистическом обороте присутствует прилагательное hard, которое Най, наоборот,
15 Seely R. Defining Contemporary Russian Warfare // The RUSI Journal. 2017. Vol. 162. No. 1. P. 40-49.
использовал как обозначение жесткого, недипломатического воздействия. Если же вспоминать более ранние работы Ная (совместно с Р. Кохэном), то политическая война оказывается близкой феномену транснациональных отношений, в которых одни государства могут оказывать влияние на другие через партии, общественные организации, транснациональные корпорации, СМИ и др. Но то, что в неолиберальном дискурсе казалось благом, в реалистской и традиционалистской русской интерпретации оказалось злом.
Аналогичная инверсия произошла с термином «умная сила», означающим сочетание мягких и жестких инструментов международного влияния в оптимальной политической стратегии. В исполнении России это сочетание получило название гибридной войны.
Надо оговориться, что далеко не все авторы трактуют «мягкую силу» России как политическую войну, а «умную силу» — как гибридную войну. Так, авторитетный исследователь К. Качмарска, в частности, утверждает, что за традиционализмом и этатизмом российской внешней политики стоят действительно привлекательные для мирового сообщества смыслы и ценности16. Ей заочно оппонирует нидерландская исследовательница Л. Рослицки, которая хотя и называет действия России в Крыму «умной силой», по факту считает их агрессией. Ее статью завершает эффектный пассаж: да, Дж. Най отождествлял «мягкую силу» с привлекательностью, но судя по тому, что Россия оказалась привлекательной, «красота — в глазах смотрящего»17.
Сказанное заставляет задуматься о дискурсивном аспекте гибридной войны. Оценка действий той или иной стороны конфликта как гибридной войны зависит от сравнительной активности в экс-пертно-аналитической и медийной сферах. Чем эффективнее будет один из оппонентов в навешивании гибридного ярлыка на другого, тем больше он сам будет выглядеть или жертвой гибридной войны, или «маршалом» справедливой войны. При этом на практике именно искушенность в ведении информационных войн отличает субъекта гибридного насилия.
Таким образом, с политологической точки зрения гибридная война определяется как сочетание военных действий с инструментами влияния на политические институты, режимы и процессы. Гибридная война как политический феномен представляет собой часть (гео)политической стратегии субъекта, т.е. выступает созна-
16 KazcmarskaK., Keating Ch. Conservative Soft Power: Liberal Soft Power Bias and the 'Hidden' Attraction of Russia // Journal of International Relations and Development. 2019. Vol. 22. No. 1. P. 1-27.
17 Roslycky L. Russia's Smart Power in Crimea: Sowing the Seeds of Trust // Southeast European and Black Sea Studies. 2011. Vol. 11. No. 3. P. 299-316.
тельным и целеориентированным действием. Учитывая, что коммуникация является системообразующим процессом для современной политики, важным в политологической интерпретации гибридной войны является указание на ключевую роль информационно-коммуникативной составляющей в ней. Собственно, первичность информационного преобладания и определяет специфику современного конфликта: в нем важнее победить не столько физически, сколько преподнести свою победу или поражение в информационном поле. В свою очередь, влияние на информационные процессы осуществляется посредством политических технологий, управления рефлексией. Во всех случаях конфликт может быть назван гибридной войной, только если так или иначе приводит к насильственным действиям — за пределами насилия можно говорить о гибридном конфликте, политическом конфликте, информационном противоборстве и т.п.
Важно учитывать общий исторический горизонт событий гибридных войн. Он наблюдается с древности, но в специфическом смысле. Как война, в которой важнее не акты насилия, а информационно-политические операции, феномен зародился на рубеже XIX-XX вв. с развитием коммуникаций и технологий влияния на внутриполитические процессы. При анализе гибридной войны необходимо учитывать конкретно-исторический диапазон ее появления и развития, для того чтобы квалифицировать гибридные военные действия как агрессивные или ответные. Триггерным механизмом гибридной войны всегда является человеческая жертва, ставшая доказанным результатом гибридной операции, т.е. осознанного и скоординированного действия.
ЛИТЕРАТУРА
Герасимов В.В. Ценность науки в предвидении // Военно-промышленный курьер. 2013. № 8 (476).
«Гибридные войны» в хаотизирующемся мире XXI века / Под ред. П.А. Цыганкова. М.: Издательство Московского университета, 2015.
Леонова О.Г. Джозеф Най и «мягкая сила»: попытка нового прочтения // Социально-гуманитарные знания. 2018. № 1. С. 101-114.
Чихарев И.А., Полулях Д.С., Бровко В.Ю. Гибридная война: реконструкция против деконструкции // Вестник Академии военных наук. 2018. № 4. С. 58-65.
Civvis C. Hybrid War: Russian Contemporary Political Warfare // Bulletin of Atomic Scientists. 2017. Vol. 73. No. 5. P. 316-321.
Galeotti M. Russian Political War: Moving Beyond the Hybrid. London: Routledge,
2019.
Hoffmann F. Conflict in the 21 st Century: The Rise of Hybrid Wars. Arlington: Potomac Institute for Policy Studies, 2007.
Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present / Eds. W. Murray, P. Mansoor. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.
Jonson M. Hybrid War and Its Countermeasures: A Critique of the Literature // Small Wars and Insurgencies. 2018. Vol. 29. No. 1. P. 141-163.
KazcmarskaK., Keating Ch. Conservative Soft Power: Liberal Soft Power Bias and the 'Hidden' Attraction of Russia // Journal of International Relations and Development. 2019. Vol. 22. No. 1. P. 1-27.
Mosquera A., Bachman S. Lawfare in Hybrid Wars: The 21st Century Warfare // Journal of International Humanitarian Legal Studies. 2016. Vol. 7. No. 1. P. 63-87.
Nemeth W. Future War and Chechnya: A Case for Hybrid Warfare. Monterey: Naval Postgraduate School, 2006.
Roslycky L. Russia's Smart Power in Crimea: Sowing the Seeds of Trust // Southeast European and Black Sea Studies. 2011. Vol. 11. No. 3. P. 299-316.
Seely R. Defining Contemporary Russian Warfare // The RUSI Journal. 2017. Vol. 162. No. 1. P. 40-49.
REFERENCES
Chikharev, I. A., Poluliakh, D. S., and Brovko, V. Iu. "Gibridnaia voina: rekonstruktsiia protiv dekonstruktsii," Vestnik Akademii voennykh nauk, No. 4, 2018, pp. 58-65.
Civvis, C. "Hybrid War: Russian Contemporary Political Warfare," Bulletin of Atomic Scientists, Vol. 73, No. 5, 2017, pp. 316-321.
Galeotti, M. Russian Political War: Moving Beyond the Hybrid. London: Routledge,
2019.
Gerasimov, V. V. "Tsennost' nauki v predvidenii," Voenno-promyshlennyi kur'er, No. 8 (476), 2013.
Hoffmann, F. Conflict in the 21 st Century: The Rise of Hybrid Wars. Arlington: Potomac Institute for Policy Studies, 2007.
Jonson, M. "Hybrid War and Its Countermeasures: A Critique of the Literature," Small Wars and Insurgencies, Vol. 29, No. 1, 2018, pp. 141-163.
Kazcmarska, K., and Keating, Ch. "Conservative Soft Power: Liberal Soft Power Bias and the 'Hidden' Attraction of Russia," Journal of International Relations and Development, Vol. 22, No. 1, 2019, pp. 1-27.
Leonova, O. G. "Dzhozef Nai i 'miagkaia sila': popytka novogo prochteniia," Sotsial'no-gumanitarnye znaniia, No. 1, 2018, pp. 101-114.
Mosquera, A., and Bachman, S. "Lawfare in Hybrid Wars: The 21st Century Warfare," Journal of International Humanitarian Legal Studies, Vol. 7, No. 1, 2016, pp. 63-87.
Murray, W., and Mansoor, P. (eds.) Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.
Nemeth, W. Future War and Chechnya: A Case for Hybrid Warfare. Monterey: Naval Postgraduate School, 2006.
Roslycky, L. "Russia's Smart Power in Crimea: Sowing the Seeds of Trust," Southeast European and Black Sea Studies, Vol. 11, No. 3, 2011, pp. 299-316.
Seely, R. "Defining Contemporary Russian Warfare," The RUSI Journal, Vol. 162, No. 1, 2017, pp. 40-49.
Tsygankov, P. A. (ed.) 'Gibridnye voiny' v khaotiziruiushchemsia mire 21 veka. Moscow: Izdatel'stvo Moskovskogo universiteta, 2015.
