CC BY
14
АРХИВ ЭПОХИ
Т.Г. Щедрина
ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ: ПРОБЛЕМЫ РЕКОНСТРУКЦИИ «АРХИВА ЭПОХИ»
В современной гуманитарной науке особое значение приобретает жанр комментария, далеко выходящий за рамки литературоведения и имеющий ярко выраженный методологический характер. Комментарий становится сегодня одним из центральных методологических подходов к тексту1, стратегией философского, психологического, лингвистического исследования. Изменяется сам подход к содержательному комментированию текста, предполагающий включение комментируемого отрывка в широкий контекст: и в основной корпус текстов мыслителя, и в экзистенциальный контекст, и в аналитическую ситуацию интеллектуальных тенденций начала ХХ в. Причем комментаторский сдвиг не закрывает целостную концепцию философа, но, скорее, открывает ее заново, в новом контексте, в новом ракурсе. Я бы назвала такой способ комментирования герменевтическим, поскольку он предполагает последовательное рассмотрение отдельного фрагмента текста мыслителя для прояснения не только внешних обстоятельств дела, но выявления внутренних - смысловых, культурных, исторических -предпосылок2.
Словосочетание «герменевтический комментарий» не означает, что комментарий сделан герменевтом или осуществлен по каким-то определенным, раз и навсегда заданным, критериям герменевтического анализа. Называя комментарий герменевтическим, я хочу подчеркнуть не принадлежность его к герменевтическим канонам, но его внутреннюю характеристику: направленность, нацеленность на прояснение смысла, т.е. того, что составляет объек-
тивное поле текста, его логический состав. А это значит, что комментаторская работа должна осуществляться в нескольких направлениях. На уровне внутритекстового анализа: истолкование терминологической основы, прояснение метафорического фона, а также реконструкция системы связей и отношений между элементами текста. На уровне анализа контекстуальной обусловленности: сравнительный анализ терминологического строя текста в соотношении с существующими концепциями и идеями. Герменевтический комментарий предполагает переосмысление не только исторически сложившегося понятийного ряда, представленного в тексте. Переосмыслению подвергается и понятийный ряд комментатора-иссле-дователя, поскольку он должен ясно осознавать, что, как говорил Гадамер, «его собственное понимание и истолкование не является чистым построением из принципов, но продолжением и развитием издалека идущего свершения»3. Поэтому исследователь, осуществляющий герменевтическое комментирование текста, не может «просто и безотчетно пользоваться своими понятиями, но должен воспринять то, что дошло до него из их первоначального значения»4.
Такой способ комментирования открывает панораму существовавших в истории, но не реализованных методологических возможностей герменевтики для современной методологии гуманитарного знания. Поэтому мы сегодня должны обозначить проблемные точки, возникающие в процессе развертывания этой методологической стратегии применительно к гуманитарным научным областям. Выявление этих проблемных моментов предполагает погружение в опыт истории. Мы должны вернуться в историю и не только продемонстрировать неосуществившиеся возможности комментаторской стратегии, но и реконструировать комплекс вопросов, составлявших проблему комментирования тогда, но не потерявших своей значимости и сегодня.
Герменевтический комментарий может сегодня рассматриваться как продуктивная методологическая программа при реконструкции архива эпохи - комплекса документов, содержащих материалы деятельности ученого или философа как организатора научного и философского знания. Такого рода материалы, как правило, маргинальны: переписка с авторами журналов и энциклопедий, проекты и наброски научных замыслов, уставы научных обществ, полемические наброски, дневники, заметки на полях прочи-
танных книг. Такого рода рукописные материалы «схватывают» и запечатлевают мысль в процессе ее становления, когда она еще не оформлена окончательно. И именно в таких текстах мне удалось обнаружить попытки герменевтического комментария.
Когда я работала в архиве швейцарского лингвиста Шарля Балли в Публичной библиотеке Женевского университета, то обнаружила письма его ученицы Аполлинарии Константиновны Соловьевой (1894-1975?) - русской лингвистки, ученицы Г.Г. Шпета, сотрудницы Государственной академии художественных наук, в советское время работавшей в рукописном отделе ГБЛ, где сегодня хранится ее архив. С традиционной точки зрения такого рода документы не являются существенными для исследования интеллектуальных занятий личности. Однако я думаю иначе. Экзистенциальные мотивы во многом имеют отношение к самой сути ее интеллектуальной деятельности. И суть этого влияния далеко не исчерпывается внешними обстоятельствами. Обширные воспоминания Соловьевой о своем детстве скорее носят эмоциональноличностный, чем объективно-исторический характер и раскрывают ее внутренний мир, а не внешнюю обстановку жизни. Она выросла в большой купеческой семье. Ее отец Константин Макарович Соловьев - купец первой гильдии. Мать (Соловьева ни разу не упоминает ее имени) находилась в родстве с Саввой Морозовым. Соловьева вспоминает: «Меня назвали Аполлинарией в честь сестры моего дедушки А.И. Морозова - Аполлинарии Ивановны Алябьевой-Незлобиной (жены театрального антрепренера К.Н. Незлобина)»5.
Уже в детстве Аполлинария часто задавала «лингвистические» вопросы, ей было интересно, как люди говорят и что их слова значат. Вот строки из ее воспоминаний: «Что у меня рано проявились лингвистически-аналитические способности, доказывает такой факт: я раз встала на стул и смотрела в окно и повторяла вслух имя нашей собаки: “Неро, Неро” и вдруг обратила внимание на следующее: меня удивило, что между звуками слова “Неро” и большой желтошерстной собакой нет ничего общего. Это меня несказанно удивило. Я подумала, что я ошибаюсь, и все искала этой связи - мне даже стало как-то неприятно пусто оттого, что вот какие есть вещи на свете, между “Неро” (словом) и Неро - (собакой) связи нет. А я-то думала, что есть. Это проблема естественной и конвенциональной связи. Лет через 12-13 я сознательно с ней по-
знакомилась, когда слушала курс Bally в Женевском университете»6. Подошло время, и она поступила в известную Арсеньевскую гимназию. Ее выпускное сочинение «Сократ и Лев Толстой» получило очень высокие оценки преподавателей. Весной 1912 г. она окончила гимназию с золотой медалью, но болезнь помешала ей сразу продолжить обучение и она отправилась вместе с матерью в длительное путешествие на юг.
С мая 1913 г. по июнь 1915 г. Соловьева училась в Женевском университете на факультете литературы и социальных наук. Здесь она познакомилась с Балли, слушала его курс лекций по общей лингвистике. Вот как сам Балли вспоминает это время в одном из писем к Соловьевой: «Дорогая Мадемуазель, перед тем как ответить на ваше письмо, я решил вам сказать, устно или письменно, насколько я был счастлив в течение нескольких семестров видеть вас в числе моих студентов. Ваши работы, как личная, так и документальная (официальная), многое внесли в мою жизнь и хорошо повлияли на мое преподавание. Вы, без сомнений, сами это чувст-вовали»7. Соловьева увлеклась идеями своего учителя и после своего отъезда из Швейцарии продолжала их разрабатывать. В письмах к Балли она часто рассказывала о волновавших ее научных проблемах.
После возвращения в Россию она училась (1916-1918) на Московских высших женских курсах. Ее особенно заинтересовали лекции Д.В. Викторова по психологии и философии и Г.Г. Шпета по логике. Вот строки из ее воспоминаний: «В самом характере преподавания Д.В. Викторова ярко чувствовалось конкретное направление его мышления. Давид Викторович не был философом-схоластиком, не любил слишком утонченных, слишком отвлеченных построений, не примыкал также к какой-либо определенной школе. Раз я спросила его мнение о борьбе “психологизма” и “антипсихологизма”. Я нахожу, сказал он мне, что спор этот слишком раздут, этой проблеме придают слишком большое значение»8. После октября 1917 г. университетская жизнь постепенно перемещалась из аудиторий на квартиры к преподавателям. Шпет не стал исключением и устраивал домашний семинар, о котором упоминает в своих записях Соловьева. «Я бы хотела вспомнить, - пишет она, -занятия Г.Г. Шпета с четырьмя слушательницами на частной квартире, хозяйка квартиры - одна из слушательниц - Валентина Алек-
сеевна Игнатова. Я очень любила эти занятия, которые Густав Густавович вел с нами зимой 1922 года (не представляю себе сейчас, были ли это занятия просто из “любви к искусству” или МГУ учитывал их в план занятий - семинаров профессора). Темой занятий все время было “Введение к феноменологии духа” Гегеля, и Густав Густавович приучил нас вдумываться в каждое положение знаменитого Введения, насквозь пронизанного диалектикой мысли»9.
20-е годы ХХ в. - время расцвета отечественной гуманитарной науки: организовывается Государственная академия художественных наук, возникают другие научные организации гуманитарного профиля, действует Московский лингвистический кружок. Соловьева посещала заседания Московского лингвистического кружка. Послушаем, как она сама об этом говорит: «В Московский лингвистический кружок меня пригласила ходить Розалия Иосифовна Шор. Он помещался в квартире, из которой недавно уехал за границу Рома Якобсон и в которой осталась его домоуправительница, которая и предоставила в распоряжение кружка большую комнату. Выше двумя этажами (Лубянка, д. 3) жил В.В. Маяковский. Я живо помню председателя кружка - Григория Осиповича Винокура. В его осанке, манере его выступлений чувствовались эрудированность, увлечение лингвистикой и большая авторитетность. Из других участников кружка помимо Р.И. Шор, весьма активную участницу кружка, хорошо помню А.И. Рома, тогда он занимался переводом “Курса” Фердинанда де Соссюра, прерванным недовольством Ch. Bally, поскольку переводчик не согласовал свои намерения с издателем “Курса”. Помню еще очень молодого Б.В. Горнунга (1923), активного участника. Тематика докладов была многообразной, насколько помню, доклады были посвящены вопросам теории языка, общей прагматике, а также поэтике. Прения по докладам всегда были очень оживленными. Приходилось читать в печати и в кружковом органе, что доклады читали гости из Ленинграда, видные лингвисты»10. Большинство своих впечатлений от московской интеллектуальной жизни Соловьева описывала в письмах к Балли.
Переписка Балли и Соловьевой обширна, но в данном контексте представляют интерес два ее письма 1927 г. К этому времени А.К. Соловьева уже вернулась в Москву, стала ученицей Г.Г. Шпета, была сильно увлечена его «философией слова» и защи-
тила диссертацию по философии. Поэтому она как лингвист и как философ почувствовала существование интеллектуального созвучия концептуальных устремлений своих учителей и решила переслать Балли только что вышедшую книгу Шпета «Введение в этническую психологию». Более того, она знала, что у Балли больные глаза, и он не совсем хорошо знает русский язык, чтобы свободно понимать тонкости философских рассуждений, поэтому она решила прокомментировать книгу Шпета в письмах к Балли. Вот об этом комментарии я хочу рассказать. Дело в том, что те проблемы, с которыми сталкивается Соловьева при переводе и комментировании книги Шпета, современны, они и сегодня не потеряли своей актуальности. Соловьева фактически осуществляет двойную методологическую стратегию. Она и переводит отдельные цитаты из книги Шпета, и комментирует их, и она пересказывает содержание глав из книги своими словами, переводя их (эти свои слова) на французский язык, связывая, таким образом, переводимые цитаты. Для меня очень важно то, что эти письма Соловьевой являются не переводом, а именно комментарием. Нам сегодня важно проанализировать ее попытку объяснения смысловой ткани и терминологической структуры текста Шпета.
Не секрет, что комментирование необходимо там и тогда, где и когда существует смысловой пробел либо закрадывается многозначное понятие. Я остановлюсь на ситуации многозначности понятия, поскольку именно эта проблема составляет смысл комментария при переводе с языка на язык. Фактически я буду говорить о герменевтическом комментарии как обязательном необходимом элементе любого перевода. Он может располагаться в предисловии, в послесловии, в сносках, но он должен обязательно присутствовать, поскольку перевод - это передача смысла не только с языка на язык, но и с культуры на культуру.
Главной проблемной точкой для Соловьевой стала шпетов-ская виртуозная работа с понятиями «дух» и «коллективность», поскольку она понимала, насколько близко подошли здесь Шпет и Балли к границе их возможного интеллектуального созвучия. Причем эти понятия требовалось перевести на французский язык. Нужно было найти такие эквиваленты на французском языке, которые могли бы адекватно зафиксировать понятийный ряд Шпета. Это работа филолога, чуткого к новой философской интерпретации
текстов. К этому времени Соловьева уже была профессиональным философом и филологом, но в то же время это была одна из первых ее попыток перевода философского текста на чужой (французский) язык. Ей предстояло преодолеть многие трудности методологического характера. Ведь язык Шпета - это не обычный русский язык, но язык профессионально философский, нагруженный немецкими философскими понятиями. Сложность состояла еще и в том, что язык для Шпета выступал не только как орудие мысли, но и как сама мысль, как предмет философского исследования, поэтому он часто использует слово не столько для выражения единственно своей мысли, но он раздвигает контексты словоупотребления и вскрывает все возможные смыслы одного и того же слова-понятия (этот подход он осуществил применительно к понятиям «дух» и «коллективность»). Сегодня можно увидеть в таком подходе предтечу деконструкции, предполагающей различение (дифференциацию) смысловых слоев понятия и поиск исторических предпосылок его употребления в целях современной реактуализации его.
Было ясно, что Шпет использует термины, зачастую не имеющие французских однозначных эквивалентов. Поэтому Соловьева столкнулась с проблемой перевода текста Шпета на французский язык. Она хотела представить и прокомментировать текст Шпета таким образом, чтобы, сохраняя его мыслительные ходы, не потерять интерпретативные «изюминки» Шпета, найденные им при перепрочтении исследовательской традиции этнической психологии.
О том, как шла эта работа над переводом и герменевтическим комментарием, позволяет судить именно «архив эпохи». При чтении писем Соловьевой к Балли возникает ощущение, что она работала из нутри плотного контекста, наполненного мыслительными ходами не только Шпета, но и его интеллектуальных собеседников: Г. Пауля, А. Марти, Я. ван Гиннекена, М. Лацаруса, Х. Штейнталя и др. Цитаты из их работ органично «вплавлены» в текст Шпета, поэтому приходилось переводить их мысль не их словами, но давать шпетовскую интерпретацию (т.е., учитывая немецкий, в большинстве случаев, оригинал, переводить с русского языка). Соловьевой было трудно еще и потому, что она в процессе комментаторской работы ориентировалась на предпосылки читателя, которому она предназначала этот комментарий, т.е. на Балли. Она хорошо знала эти предпосылки не только потому, что они долго общались
во время ее обучения в Женевском университете, но и потому, что они продолжили свое общение в переписке, которая продолжалась 14 лет ко времени написания разбираемых нами писем. Поэтому она принимала во внимание и лингвистический опыт Балли (его собственную лингвистическую терминологию, концептуальные установки), и его опору на французскую социологию, и его знание философской классической (в основном немецкой) литературы.
Вот почему часто Соловьева не дает в письме перевод того или иного термина, но просто пишет рядом с русским или французским словом немецкий эквивалент11: «предмет» (Gegenstand), «продукт» (Product), «дух» (Geist), «душа» (Seele), «дух народа» (Volkgeist), «общно» (gemeinstchaftlich), «описательная наука» (be-schreibende Wissenschaft), «жизненное многообразие» (Mannig-faltigkеit der Lebenserscheinungen), «наглядный» (anschauliche), «созначение» (Mitbedeutung), «типическое переживание» (typische Erlebnisse) и др. Немецкий научный и философский язык стал для Соловьевой посредником между русским и французским концептуальным языком в комментаторской и переводческой работе.
При этом некоторые словесные единицы Соловьева перепроверяла в словарях, чтобы показать те смысловые сдвиги, которые совершает Шпет. Один из таких смысловых сдвигов, обнаруженных и прокомментированных Соловьевой, заключается в различении понятий «экспрессивность», которое для Шпета является синонимом понятия «выражение», и понятия «экспрессия». Соловьева пишет Балли: «В конце предисловия автор говорит, что язык есть образец (“modиle”) “объективации" и “выражения" (“l’expression”), но нужно учитывать, что Шпет четко различает “экспрессию" (“I’expression”) и экспрессивность (“expressivite”). Для него “la communication” (сообщение) и “l’expression” (выражение) являются двумя сторонами одной и той же вещи - объективной в ее сущности, тогда как экспрессивность (выразительность), “l’expressivite”, которую он характеризует также термином “созначение”, Mitbedeutung , есть нечто эмоциональное и субъективное, коллективно субъективное, если можно так выразиться»13.
Поэтому нам сегодня так важен практический опыт Соловьевой, который она приобрела в процессе перевода краткого содержания книги Шпета на французский язык для Балли. Анализ этого перевода позволяет уточнить традицию перевода с русского на
французский таких сложных для переводимости понятий, как коллектив, коллективность, термин и понятие, значение и смысл, дух и душа. Особая трудность с переводом шпетовского понятия общный (возникающий в общении). Соловьева не находит французского эквивалента и пишет рядом с русским немецкое слово <^ешет-81;сЬайПсЬ». Трудности перевода концепции Шпета возникали у Соловьевой еще и в силу специфики шпетовского подхода к философскому исследованию. Шпет фактически осуществляет такое исследование, которое мы сегодня назвали бы деконструкцией. Он вскрывает все понятийные слои интеллектуального феномена, снимает слой за слоем, и в итоге он вскрывает все возможные смыслы понятия. Он применяет этот ход для исследования понятий «коллектив» и «дух». Этот метод требует особого переводческого подхода, особого мастерства переводчика (поскольку здесь в дифференциации, в деконструкции особенно трудно отдать предпочтение переводу понятия или стилистического строя мысли). Каждый раз - конкретное обоснование выбора концепта для перевода. В результате анализа перевода Соловьевой выяснено, что чаще всего, когда у Соловьевой возникают трудности переводческого характера, она обращается к немецким терминам, к немецкому философскому языку как посреднику между русским и французским. Методологический ход А.К. Соловьевой исторически обусловлен, поскольку русский философский язык складывался под большим воздействием немецкого понятийного языка14.
Перевод текста Шпета не поглощает Соловьеву полностью, она не пытается передать выразительными средствами все оттенки шпетовского стиля, отдавая себе отчет в том, что в его текстах важнее строй его мысли. Она, скорее, становится участником критической дискуссии и ставит Шпету вопросы. Особенно там, где она чувствует себя более уверенно - в сфере филологических, лингвистических проблем. «Я совершенно не согласна, - пишет Соловьева, - с его идеями об экспрессивности, мне кажется, он склонен интеллектуализировать язык. <...> Он придает большее значение экспрессивной стороне социальных фактов, но он лучше разбирается в психологической сфере, чем в лингвистической экспрессивности, собственно говоря (как части лингвистической системы)»15. Именно здесь она, затрудняясь перевести тот или иной словесный пассаж Шпета, обнаруживает, таким образом, непрояс-
ненные мыслительные ходы его концепции. Замечу, что эти критические замечания во многом совпадают с замечаниями Бахтина, высказанными чуть позже. И связаны они в первую очередь со шпетовским пониманием проблемы экспрессивности.
Но есть еще один момент затруднения работы с текстами Шпета, который прояснился при анализе комментария Соловьевой. Она затрудняется объяснить Балли логико-математическую терминологию, которую Шпет использует и для дифференциации понятий «коллективность»16, и в процессе собственных рассуждений. Это затруднение выражается, например, в том, что Соловьева переводит математический термин «отображение» как «отражение», хотя для Шпета два этих понятия имеют принципиальное отличие.
Соловьева последовательно шла своим путем. Она сосредоточилась на комментировании текста Шпета. Жанр герменевтического комментария оказался для нее более продуктивным, чем просто перевод. Она, как могла, передала и прокомментировала концепцию этнической психологии Шпета для Балли с помощью собственных речевых средств. Соловьева понимала, что тексты Шпета трудны для понимания и перевода и теряют при переводе свою «экспрессию». Поэтому она не соревнуется со Шпетом в передаче стиля его философствования на французский язык, но выбирает комментаторскую стратегию. Вот как она сама пишет об этом: «Начну свой маленький комментарий идей, содержащихся в книге, которую я вам послала. Я постараюсь быть точной, но не всегда смогу быть слишком ясной, мне будет трудно в объяснении некоторых вещей по-французски, я попробую все-таки быть настолько ясной, насколько возможно»17. Герменевтический комментарий дает ей возможность пробиться к мысли и стилю автора, показать и понятийный ряд, и стилистические находки. В этом, как мне кажется, залог успеха работы Соловьевой18.
Однако мы сегодня должны не только выявить продуктивные возможности комментаторской стратегии в современных гуманитарных науках, но и осознать методологические пределы герменевтического комментария. Соловьева не ставила себе задачу осуществить законченный перевод текста Шпета «Введение в этническую психологию», поэтому она могла себе позволить использование герменевтического комментария там и постольку, где и поскольку не смогла дать ясный и четкий перевод. Поэтому ее герменевтиче-
ский комментарий фактически снимает проблему соответствия ее перевода-комментария оригиналу. Но она сосредоточивается прежде всего на мысли Шпета (во многом в ущерб его стилю), поэтому ее перевод заслуживает критического разбора, обсуждения и оценки не только в лингвистическом, но, что немаловажно, в философском сообществе. Герменевтический комментарий помогает Соловьевой там, где ей трудно передать виртуозную стилистику Шпета, в точках столкновения французского и русского языков. Можем ли мы сегодня оценивать ее перевод, и если - да, то по каким критериям (философским, филологическим?) мы должны это делать? Здесь я согласна с позицией известной российской переводчицы, профессионального филолога и философа Н.С. Автономовой. «Критерии перевода историчны, - говорит она, разбирая книгу переводов Т.В. Васильевой, - их набор и сравнительный вес меняются от ситуации к ситуации, а внутри каждой ситуации существует ряд критериев, вокруг которых можно строить интерсубъективное обсуждение перевода»19. Так что в будущем исследователь (филолог, историк философии, философ), имея несколько разных переводов текстов Шпета, всегда сможет оценить, какой перевод лучше передает стиль, а какой - концептуальную связность.
Но я не буду сейчас сопоставлять перевод и комментарий текста Шпета, выполненный Соловьевой, с оригиналом и оценивать продуктивность этой работы. Хотя и склонна думать, что Соловьевой удалось в основном передать понятийный строй шпетов-ского текста. Но это отдельная тема лингвистического исследования или философского анализа. Для нас сегодня гораздо важнее направленность этого архивного перевода, обусловленная как интеллектуальным, так и экзистенциальным поиском личности в определенном историческом контексте. Нам важно понять и оценить созвучие социокультурных ситуаций - той, в которой жила и работала Соловьева, и сегодняшней, открывающей путь к герменевтическому комментарию.
Ситуация, в которой писала Соловьева, - революционный всплеск во всех областях науки, искусства, философии. Шпет так описал этот духовно-исторический порыв времени: «Наша история сейчас - иллюзия. Наша быль - пепел. <...> Революция пожрала вчерашнюю действительность. Но революция - часы и годы “между”, смерть для нового рождения, онтологическая фикция. Исторически-
действительным и действительно-историческим останется лишь то, что не расплавится в пламени революции, очистительном пламени. Языки пламени - слова нового значения и смысла, знаки того, что Возрожденному - жить в живительном свете. Философия, наука, искусство - не разные дети одной матери, все это - одно, в разных качествах и разного времени»20. И еще одно описание, важное для понимания созвучия с современной ситуацией: «Наше время захотело быть орудием в руках злого гения истории и воздвигло поперек ее течения чудовищную военную плотину. Как игрушечную, смел ее напор духа и мысли, ибо, невзирая на миллионы трупов и искалеченных тел, это была война духовных, а не плотских сил, -и не оказалось народов побежденных и победителей, есть только низверженные и взнесенные. Мы - первые низверженные - взносимся выше других, быть может, девятым и последним валом европейско-всемирной истории. Ныне мы преображаемся, чтобы начать, наконец, - надо верить! - свой европейский Ренессанс. От нас теперь потребуется стиль. До сих пор мы только перенимали»21. Это время, когда возникали гуманитарные научные организации и кружки: Государственная академия художественных наук, Московский лингвистический кружок, Институт слова и т.д., когда велись поиски новых оснований и принципов теоретической лингвистики. В той ситуации свободы исследовательского поиска (20-е годы ХХ в.), когда было еще возможно говорить, думать и понимать, уже сама работа над переводом и комментарием мысли автора в контексте способов ее выражения давала новый взгляд на привычные вещи. Показать европейским коллегам-лингвистам, что в новой России есть исследователи европейского уровня, размышляющие над научными проблемами, волнующими ученых-гума-нитариев Европы, - это был смелый шаг.
Сегодня ситуация в какой-то степени аналогична. Да, современные исследователи-гуманитарии получили сегодня возможность свободного исследования, стали больше переводить с немецкого, французского, это особенно заметно в области философского перевода. Но мы сегодня находимся в ситуации, когда почти нет «синхронной» обратной связи22, нет «обратного перевода», перевода русской и российской философской литературы (литературы научнофилософского, а не публицистически-философичного плана) на европейские языки. Переводят все больше тексты русских религи-
озных философов или российских литературоведов, считающихся на Западе русскими интеллектуалами. Но не переводят научнофилософскую и методологическую российскую традицию. Поэтому в Европе продолжает существовать мнение, что современные русские философы - это русские философствующие писатели.
И такое положение дел сложилось сегодня, как мне кажется, потому, что мы слишком долго считали перевод «штучным пересозданием подлинника искусным мастером» (Н.С. Автономова). Я думаю, что сегодня необходима работа, которую уже начали когда-то русские ученые-гуманитарии и философы, но которая была безжалостно прервана. Это перевод русских философских произведений на европейские языки. Сегодня главным культурным требованием стало, как замечает Автономова, «работа по выковыванию -коллективными усилиями - новых возможностей русского концептуального языка, так как наличный философский язык, доставшийся в наследство постсоветской эпохе, со своими структурно-концептуальными задачами явно не справлялся»23.
И еще. Герменевтический комментарий текста Шпета «Введение в этническую психологию», осуществленный Соловьевой в 1927 г., ее работа над понятийным строем автора, над стилистическими тонкостями, над смысловыми нюансами и над поисками адекватных французских и немецких эквивалентов открывает новые возможности для современных переводов его текстов на французский язык. И, между прочим, такая работа уже ведется французскими исследователями. Они работают над переводом шпетовского текста «Явление и смысл» и испытывают немалые трудности именно в переводе понятийного строя этого текста. Дело в том, что особую роль в конкретизации шпетовских интенций играют феноменологические тексты Гуссерля и вся последующая феноменологическая традиция, связанная с именами Хайдеггера, Гадамера и др. Поэтому сегодня при переводе шпетовских текстов на французский язык необходимо тщательное исследование французской рецепции и перевода феноменологической традиции, выраженное в произведениях Левинаса, Лиотара и особенно Деррида. Сегодня, переводя Шпета, мы должны, как я полагаю, сделать выбор в пользу обязательного герменевтического комментария, который не просто позволит «скопировать» текст Шпета на французский язык, но даст возможность разобраться в аналитике его аргументации. Этот прорыв
к аналитике аргументации осуществлял и сам Шпет - переводчик научной и художественной литературы, знавший 17 языков, и его ученики А.К. Соловьева, Б. Пастернак, Р.О. Якобсон, А.А. Реформатский, Б. Горнунг и др.24 Такой подход нужен и нам для выработки понятийных эквивалентов и для последующего обсуждения проблем с иностранными и отечественными коллегами. Поэтому сегодня перевод, как и в 20-е годы ХХ в., предполагает передачу «философской словесности», т.е. необходим акцент на передаче мысли с необходимым приложением в виде герменевтического комментария, как это попыталась осуществить А.К. Соловьева.
Примечания
Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 07-03-00278а
1. Эта тенденция поворота историко-философского исследования к содержательному комментированию отмечается и статье А.Г. Чернякова. См.: Черняков А.Г. Черный квадрат. О книге Н.В. Мотрошиловой «“Идеи I” Эдмунда Гуссерля как введение в феноменологию» // Вопр. философии. - М., 2004. -№ 2. - С. 160-176.
2. Поворот к герменевтическому комментарию демонстрирует статья В.Л. Мах-лина «“Тайна филологов”. Открытие Густавом Шпетом герменевтического принципа», где поставлена проблема взаимосвязи философии, филологии и герменевтического принципа в подходе к историческому прошлому, к духовной истории или культурной истории вообще. При этом Махлин не просто провозглашает эффективность герменевтического подхода, но реализует его в своем исследовании. См.: Махлин В. Л. «Тайна филологов». Открытие Густавом Шпетом герменевтического принципа // Густав Шпет и современная методология гуманитарного знания.- М., 2006. - С. 187-220.
3. Гадамер Г.-Г. Истина и метод. - М., 1988. - С. 42.
4. Там же. - С. 42.
5. Соловьева А.К. История моей жизни: (воспоминания). Конец 20-х гг. // ОР РГБ. Ф. 709. К. 1. Ед. хр. 18.
6. Там же.
7. Письмо Ш. Балли к А.К. Соловьевой от 27 июня 1915 года // ОР РГБ. Ф. 709. К. 2. Ед. хр. 12. Л. 10.
8. Соловьева А.К. Воспоминания о Давиде Викторовиче Викторове. Запись от 8 октября 1922 года // ОР РГБ. Ф. 709. К. 1. Ед.хр. 16. Л. 5.
9. Соловьева А.К. Воспоминания // ОР РГБ. Ф. 709. К. 1. Ед. хр. 23.
10. Там же.
11. Балли знал немецкий язык лучше, чем русский. В то же время философская терминология Шпета лучше поддавалась переводу на немецкий, чем на французский язык.
12. Mitbedeutung (нем.) - созначение.
13. Письмо А.К. Соловьевой к Ш. Балли от 25 января 1927 г. // BPU (Bibliotheque publique et universitaire). Departement des manuscrits. Correspondance Ch. Bally. Ms. fr. 5004. f. 227.
14. Об особенностях философских понятийных заимствований см. статью «Философские начала цельного знания» Вл. Соловьева, где он очень тонко подмечает: «Действительность и реальность относятся между собою как производящее и произведенное, как natura naturans и natura naturata. Несмотря на это ясное логическое различие двух понятий, не все новые языки имеют по два слова для их обозначения. Тогда как в русском и немецком языках кроме слов реальность, Realitat, которые общи им с французским realite и английским reality, будучи взяты из одного общего источника - латинского языка,- тогда как, говорю, в русском и немецком кроме этого общего слова есть особенное коренное слово “действительность ", “Wirklichkeit", так что оба эти сродные, но различные понятия имеют определенное соответствующее выражение, - во французском и английском, напротив, одно слово, обозначающее реальность, служит и для обозначения действительности, так что здесь оба понятия отождествляются, или, собственно, понятие действительности исчезает, будучи поглощено понятием реальности. В силу своего языка француз и англичанин могут признавать только реализованную, вещественную действительность, ибо для выражения нереальной собственной действительности у них нет слова. Этому соответствует склонность этих народов придавать значение только тому, что реализовано в твердых, определенных формах. Повлиял ли здесь недостаток языка на характер народного ума, или же, наоборот, реализм народного характера выражается в отсутствии слов для более духовных понятий, ибо ум народный творит себе язык по образу и подобию своему, как бы то ни было, это обстоятельство весьма характеристично». Цит. но: Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. - М., 1988. -Т. 2. - С. 287.
15. Письмо А.К. Соловьевой к Ш. Балли от 25 января 1927 г. // BPU (Bibliotheque publique et universitaire). Departement des manuscrits. Correspondance Ch. Bally. Ms. fr. 5004. f. 228-229.
16. Например, он ссылается на монографию Жегалкина, посвященную трансфинитным числам. См.: Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию // Шпет Г.Г. Philosophia Natalis. Избранные психолого-педагогические труды. - М., 2006. -С. 475.
17. Письмо А.К. Соловьевой к Ш. Балли от 25 января 1927 г. // BPU (Bibliotheque publique et universitaire). Departement des manuscrits. Correspondance Ch. Bally. Ms. fr. 5004. f. 226.
18. Между прочим, в беседе с современным переводчиком текста Шпета «Герменевтика и ее проблемы» на немецкий язык А. Хаардтом выяснилось, что в процессе перевода он столкнулся с теми же проблемами, что и Соловьева.
19. Автономова Н.С. Перевод: история и вечность // Вонр. философии. - М., 2004. -№ 8. - С. 172.
20. Шпет Г.Г. Эстетические фрагменты // Шпет Г.Г. Искусство как вид знания. Избранные труды но философии культуры. - М., 2007. - С. 197-198.
21. Там же. - С. 184.
22. Мы сегодня часто переводим европейские тексты двадцатилетней давности, так же как и на Западе отдают предпочтение переводам русских философских текстов первой половины ХХ в.
23. Автономова Н.С. Перевод: История и вечность // Вонр. философии. - М., 2004. - № 8. - С. 173.
24. Реформатский А.А. в письме к Р.О. Якобсону замечает: «Но ведь мы оба учились у Густава, нророка Эдмунда на Руси. Об этом нельзя забывать!». См.: Письмо А.А. Реформатского Р.О. Якобсону от 15 декабря 1975 г. // Семейный архив М.А. Реформатской. Цит. но: Шторх (урожд. Шпет) М.Г. Густав Шпет в воспоминаниях современников и учеников // Густав Шпет и современная философия гуманитарного познания. - М., 2006. - С. 329.
