CC BY
54
Н. И. Сатохина, кандидат юридичних наук, ассистент
ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ОСУЩЕСТВЛЕНИЯ ПРАВА И ПРАВОВОГО ОБУЧЕНИЯ: НЕОАРИСТОТЕЛЕВСКИЙ ПОДХОД
Что представляет собой деятельность юриста: теоретизирование, творчество или моральное действие? О какой форме опыта тут идет речь и какого рода знание здесь необходимо? Ответить на эти вопросы — значит понять, чем является преподавание в юридических вузах, какова его цель и соответственно методы.
Интересным в связи с этим представляется неоаристотелевский подход к проблеме соотношения теории и практики, который ныне развивается в рамках герменевтической философии права (Х.-Г. Гадамер, П. Рикер, А. Кауфманн, Ф. Дж. Мутс, Й. Тонтти и др.) и представляет собой попытку восстановить изначальное равновесие этих форм опыта, а также сложность и неоднозначность аристотелевской таксономии.
Так, Аристотель в VI книге «Никомаховой этики» [1] проводит различие между episteme (научным знанием), которое выражается в theoria, techne (знанием в сфере творчества), выраженным в poiesis, и phronesis (моральнопрактической мудростью относительно правильных действий в ситуации), выраженным в praxis (VI, 1139 b и далее). Episteme касается вещей, которые не могут быть иными, чем они есть, techne и phronesis, наоборот, относятся к вещам изменчивым и предполагают творческую активность. При этом techne — сфера производства, тогда как phronesis — сфера действия (VI, 1140 а). Исходя из этого, Аристотель различал «мудреца» в смысле «ученый» и «мудреца» в смысле «рассудительный», соответственно сферы sophia и phronesis (VI, 1141 b и далее). Он разделял рациональную часть души на научную и расчетливую. К первой относится изучение теоретических вещей, т. е. таких, которые не могут быть иными, чем они есть, вещей необходимых. Совершенство этой части души называется sophia — «мудрость». Расчетливой части, наоборот, принадлежит сфера вещей, которые могут быть иными, чем
они есть, т. е. вещей случайных. Совершенство этой части называется phronesis (VI, 1144 b, 14). Это добродетель, но в то же время и определенный тип знания, понимание практических вещей. В отличие от теоретических наук познание не является его единственной целью. Phronesis руководит действиями.
Иными словами, у Аристотеля речь идет о том, какую роль надлежит сыграть разуму в сфере моральной деятельности. Но это такой разум и знание, которые не оторваны от бытия, а определяются этим бытием и в свою очередь определяют его. Моральное знание не является предметным знанием, т. е. тот, кто знает, не стоит перед фактами, которые он только устанавливает, а он непосредственно связан с тем, что познает. Это нечто такое, что он должен делать. А значит, центральным компонентом такого знания выступает применение, которое и определяет это знание в полном объеме. Таким образом, как отмечает Х.-Г. Г адамер, «анализ морального знания у Аристотеля представляет собой своеобразную модель той проблемы, которой является герменевтическая задача» [2, с. 382]. Неслучайно Аристотель, размышляя о моральном знании, обращается именно к юридической сфере, в которой проблема применения наиболее очевидна, поскольку «закон всегда является чем-то общим, и существуют отдельные случаи родов, для которых невозможно предложить общее высказывание, которое применялось бы к ним с абсолютной точностью» (V, 1137).
Вместе с тем Гадамер обращает внимание на то, что современное технологическое сознание деформирует социальную жизнь, потому что видит в теории не более чем прикладное исследование, а в практике — не более чем применение эффективных технологий. Это заставляет философа, вслед за Хайдеггером, спросить: «Не является ли теория чем-то большим, чем то, что представляют нам современные научные институты? И не является ли практика также чем-то большим, чем простое применение науки? Правильно ли вообще разделять теорию и практику, когда они различимы только в оппозиции друг к другу?» [3, р. 24] Более того, Гадамер утверждает, что
«человеческое общество существует только благодаря существованию такого баланса [теории и практики] и до тех пор, пока существует он» [4, р. 68]. Воплощением же такого равновесия является фронетическое понимание, которое составляет альтернативу строгому эпистемологическому познанию и показательным примером которого является осуществление права. В этом случае теория понимается как компонент динамической практики осуществления права, форма участия в ней, но в то же время и осмысление этой практики. Последнее же никогда не есть просто techne, которое производит практику, но всегда содержит в себе как сущностный аспект понимания (чем является предмет), так и аппликативный (как предмет проявляет себя). Иными словами, phronesis одновременно охватывает и знание, и опыт, и действие, в отличие от techne, где ремесленник вначале, например, постигает идею стола, затем получает опыт в изготовлении стола, и только после этого производит стол. Понимание, опосредующее осуществление права, имеет фронетическую природу, поскольку всякий раз охватывает не просто теоретическое осмысление правовой традиции (здесь — в значении «горизонта понимания», или совокупности «предрассудков», составляющих «предпонимание»), но также применение ее к конкретной правовой ситуации с целью практического разрешения последней, будь то реальная ситуация в суде или гипотетическая ситуация, смоделированная законодателем, ученым-правоведом или студентами в аудитории. Таким образом, знание и действие в данном случае неразделимы.
Оригинальная интерпретация идеи phronesis'а представлена в работах американского философа Ф. Дж. Мутса ІІІ. Последний отстаивает тезис, согласно которому неоаристотелевский подход наиболее точно позволяет объяснить роль и возможности теории в условиях постмодерна, когда techne сведено просто к технике, а phronesis забыт [5, р. 142]. Скромная же роль философа в век науки, как отмечает автор, состоит в том, чтобы напоминать о наиболее важном уроке, который преподает наука, — о человеческой конечности и соответствующих ограничениях знания [5, р. 143].
В контексте юриспруденции такая позиция представлена критической правовой теорией, в рамках которой возможно восстановление аристотелевского равновесия между теорией и практикой. В качестве модели взаимодействия теории и практики в рамках критической правовой теории Мутс рассматривает постмодернистский подход в психотерапии, поскольку он представляет «теоретически осведомленную герменевтическую деятельность». Психотерапевт усваивает теоретические положения для того, чтобы помочь своему клиенту, но он не претендует на то, чтобы избежать своей герменевтической вовлеченности в диалог с клиентом. Постмодернистские психоаналитики отказываются от традиционной концепции психоанализа как всеобъемлющей теории, позволяющей аналитику выявить неврозы пациента. Вместо этого они принимают позицию «не-знания». Они помещают критическое измерение терапии в диалоге с клиентом, который направлен на восстановление его равновесия, а не в попытке управлять клиентом с позиции теоретически гарантированного превосходства. Согласно этому подходу психотерапевт только облегчает пациенту участие в подлинном диалоге как совместном открытии, а не выносит диагноз по теоретическому шаблону. Это основанная на теории практика, поскольку она зависит от общих представлений о природе разговорного обмена, но это теория в неоаристотелевском смысле, которая взаимодействует с практикой не с позиции внешнего наблюдателя, а как ее непосредственный участник [5, р. 144 — 151].
Как отмечает Мутс, описание психотерапевтического диалога соответствует описанию Аристотелем взаимодействия теории и практики в сфере этики. Применительно же к юридической практике эта модель проявляется в том, что осмысление правовой ситуации никогда не может быть просто 1всЬпв, которое эту ситуацию производит, но всегда есть терапия, которая не занимает доминирующую над практикой позицию универсальных принципов. Поэтому, подчеркивает Мутс, критическая правовая теория должна всерьез воспринимать юристов, решающих правовые проблемы, а не
«рассматривать их как самообманывающихся простаков, которым нужно, скорее, поставить диагноз, чем вступать с ними в диалог».
Используя в качестве модели для критической правовой теории работу постмодернистских психотерапевтов, Мутс пытается продемонстрировать, что право представляет собой не понятие, которое надлежит прояснить, а повествовательно структурированный социальный процесс, в котором участники юридической практики высказывают свои страхи и опасения подобно пациентам психоаналитика. И в этом смысле неоаристотелевский подход призывает правоведов обратить внимание на пациента, а не ставить теоретически обоснованный диагноз правовой традиции. Отсюда следует, что «целью критической правовой теории является не создание идеального правового нарратива с тем, чтобы в дальнейшем перенести его в практику, а активность теории в творческом нарративе права как преодоление бесполезных, статических конвенций, и таким образом предоставление возможности более удовлетворительного участия в непрерывном процессе создания и трансформации правовых значений». Причем это теоретизирование на практике содержит в себе как практическую мудрость phronesis, так и искусство techne [5, р. 151].
В итоге Мутс, вслед за Гадамером, приходит к выводу о том, что основная роль правовой герменевтики является не методологической, а, скорее, терапевтической: она помогает минимизировать непонимание через осознание собственной конечности, историчности и погруженности в ситуацию, а следовательно, переориентацию с позиции силы на диалог. Так, Гадамер подчеркивает, что диалог является краеугольным камнем его философии, возникшей из этой комплексной концепции теории, практики, понимания и истины, которая, в свою очередь, выросла из аристотелевской дискуссии о phronesis’е: «Герменевтика — это практика... Всемерно поддерживать диалог, давать сказать свое слово и инакомыслящему, уметь усваивать произносимое им — вот в чем душа герменевтики» [6, с. 8].
Подобную природу имеет и правовое обучение, которое так же, как и осуществление права «на практике», представляет собой нарративно структурированный герменевтический процесс, в котором в диалогической форме воспроизводятся правовые смыслы. При этом основной «терапевтической» задачей преподавателя является облегчение диалога для всех его участников с целью реализации права каждого быть услышанным. Основная же ценность такого обучения состоит не в предоставлении студенту готовых методик извлечения «истинных» смыслов права, а в опыте воспроизведения фронетической практики диалогического принятия решений в ситуации непределенности и конфликта, а значит, в среде трагизма действия — в той среде, в которой и осуществляется право, когда конфликт не может быть исчерпан, но должен иметь решение в ситуативном моральном суждении.
Таким образом, неоаристотелевский подход к соотношению теории и практики дает возможность восстановить герменевтическое измерение нашей жизни через переориентацию нашего мышления о теории и практике в направлении восстановления единства этих форм опыта, что в свою очередь способствовало бы осознанию каждым (как «теоретиком», так и «практиком») солидарной ответственности за воспроизведение правовой реальности. Возвращение к идее phronesis’a означает для философии права переориентацию с регрессивного пути обоснования, крайним этапом которого является претензия последнего основания, на прогрессивный маршрут от нормы к ее осуществлению, на котором расположена конфликтная зона — зона трагизма действия. При этом как правосудие, так и всякое правовое суждение, в том числе дискуссия в аудитории, представляет собой парадигматический пример практики, в которой элемент конфликта обусловливает герменевтическую ситуацию, а право осуществляется через фронетическое понимание, которое имеет своим горизонтом мир, опосредованием — обсуждение и точкой приложения — единичные ситуации. Основной же задачей правового обучения является не предоставление
универсальных методологических инструментов и знаний типа episteme или techne, а воспроизведение герменевтического опыта фронетического суждения, в котором и осуществляется право.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аристотель. Никомахова этика / Аристотель, А. И. Доватур, Ф. Х. Кессиди // Аристотель. Соч.: в 4 т. — М. : Мысль, 1976 — 1984. — (Философское наследие). — Т. 4, 1983. — С. 53 — 293.
2. Гадамер, Х. -Г. Истина и метод : Основы философской герменевтики : пер. с нем. / Х.-Г. Гадамер, М. А. Журинская, С. Н. Земляной, А. А. Рыбаков, И. Н. Буров. — М. : Прогресс, 1988. — 700 с.
3. Gadamer, H.-G. Praise of theory / H.-G. Gadamer // Praise of theory: Speeches and Essays. — New Haven, CT : Yale University Press, 1998. — Р. 16 — 36.
4. Gadamer, H.-G. Science and the public sphere / H.-G. Gadamer // Praise of theory: Speeches and Essays. — New Haven, CT : Yale University Press, 1998. — P. 62 — 70.
5. Mootz, Francis J. III. Law, hermeneutics and rhetoric / Francis J. Mootz III. — Burlington : Ashgate, 2010. — 470 р.
6. Гадамер, Х.-Г. Актуальность прекрасного / Х.-Г. Гадамер ; пер. с нем. под ред. В. С. Малахова. — М. : Искусство, 1991. — (История эстетики в памятниках и документах). — 367 с.
