CC BY
600
EXTRAPOLATING INTERTEXTUALITY TO P. FLORENSKY'S HERITAGE
M. A. Kildyashov
The article, based on P.A. Florensky's works, deals with the possibility to apply intertextual analysis to non-postmodernism texts. The author concludes that pneumatosphere of P. Florensky analogous to V. Vernadsky's noosphere suggests that there is a specific intertextosphere that may become the subject for linguocultural study.
Key words: Russian literature, P.A. Florensky, intertext, protointertextology, postmodernism, post-structuralism
© 2012
А. В. Кузнецова
ГЕНЕЗИС ЖАНРОВ УТОПИИ И АНТИУТОПИИ В АНГЛИЙСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЕ XX ВЕКА
В статье рассматривается генезис литературных жанров утопии и антиутопии в английской литературе XX века, их взаимосвязь, взаимопроникновение, а также влияние философии и психологии на становление этого литературного жанра.
Ключевые слова: английская литература, утопия, антиутопия, эупсихия, ухрония
XX век ознаменовался бурным развитием британской утопической мысли. Интенсификация научно-технического прогресса и сильное влияние научных достижений на качество жизни населения породили у масс иллюзию возможности неограниченного совершенствования материальной жизни людей на основе возможных достижений науки. Общественным сознанием овладела «научная эйфория», так как люди считали, что возможно научно преобразовать природу и общественное устройство по единому образцу совершенной машины.
Классическая утопия вплоть до первого десятилетия XX века описывала острова, города и страны, изобильные и цветущие. Утопия XX века и до настоящего времени стала принципиально игнорировать эти моменты.
Герберт Уэллс (Herbert Wells, 1866-1946), становится знаковой фигурой в утопической литературе XX века. В романе «Люди как боги» (''Men Like Gods'', 1923) он создает утопическую модель «идеального общества», подчиненного научно подтвержденной целесообразности. Выбор заголовка свидетельствует об опоре Уэллса на традицию, идущую от Мора. Однако история утопии, смоделированная Уэллсом, связана с историей развития человечества, где в конечном итоге развитие науки и техники, приведшее к резкому росту качества материальной
Кузнецова Алена Владимировна—доцент кафедры английской филологии и перевода факультета лингвистики и перевода Магнитогорского государственного университета. E-mail: ev_kuznetsova@ list.ru
жизни, породило ряд опасных для этого общества процессов: истощение ресурсов, неконтролируемый рост рождаемости, вооруженную борьбу за оставшиеся ресурсы, в результате чего общество деградировало настолько, что оказалось «перед началом новой вереницы Темных Веков, подобных тем, которые предшествовали эпохе открытий»1. Интеллектуалы этого общества объединились, и через некоторое время Утопия превратилась в научное общество, где «решения в каждом конкретном случае принимаются теми, кто лучше других осведомлен в данном вопросе»2. В мире Уэллса нет ни политики, ни частного богатства, ни полиции, ибо его мир показан в период расцвета, и за общественную гармонию не нужно платить свободой отдельной личности.
Уэллс противопоставляет несовершенному земному обществу, где царит «старая концепция социальной жизни государства как узаконенной внутри определенных рамок борьбы людей, стремящихся взять верх друг над другом»3, подлинно научное общество — Утопию.
В основу утопической модели XX века легла идея «эволюции», элементы которой проявились в утопическом романе Г. Уэллса «Люди как боги»: «... наука научилась управлять наследственностью, и чуть ли не каждый ныне живущий уто-пиец принадлежит к типу, который в недалеком прошлом именовался деятельным и творческим. В Утопии нет малоспособных людей, а слабоумный отсутствуют вовсе. злобные и завистливые характеры уже в значительной степени исчезли»4. Однако эти преобразования являются вторичными по отношению к коренным преобразованиям в социальной и воспитательных сферах. Первичным же является духовное развитие человека.
«Эволюция» утопической модели в XX веке направлена на эволюцию внутреннего мира человека, на изменение его собственной природы, так как утопия этого периода бросала вызов человеку, преобразованному в определенном, заданном направлении. Центром ценностного отсчета в английской утопической литературе этого периода являлось счастье человека. Эта традиция характерна и для утопических произведений эпохи Возрождения, хотя утопии XX столетия отличаются от них тем, что английский гуманизм основывается на идее самоценности человека, напротив, в рамках «эволюции» человек выступает лишь как средство для какого-то высшего замысла.
Стоит обратиться к понятию народной утопии. Английский философ А. Мор-тон пишет: «Поэты, пророки и философы превратили утопию в средство развлечения и поучения, однако раньше этих поэтов, пророков и философов существовал простой народ со своими заблуждениями и надеждами.
У народной утопии множество имен, она появляется в разных обличиях. Это и английская страна Кокейн, и французская Кокан. Это и Помуна и Горная Бразилия, Гора Венеры и Страна Юности. Это Люберланд и Шларафенланд, Рай бедняка и Леденцовая Гора. вполне земной рай, остров сказочного изобилия, вечной юности, вечного лета, веселья, дружбы и мира»5.
1 Уэллс 1964, 186.
2 Уэллс 1964, 178.
3 Уэллс 1964,186.
4 Уэллс 1964, 193.
5 Мортон 1956, 156.
Очень часто отрицание утопии утопическими же средствами, то есть произвольное конструирование образов нежелательного мира, призвано отбить у читателя желание изобретать и пытаться осуществить утопические проекты.
Ценность утопии, по нашему мнению, состоит в том, что содержащееся в ней описание должно быть максимально полным. Многие критики утопизма находят абсурдными частности, приведенные в утопии, и на этом основании доказывают, что в ней абсурдно решительно все. Ценность проектов альтернативного общества не определяется лишь ценностью частных решений. Трудно прийти к соглашению в вопросах первостепенной значимости, и счастье одних людей оборачивается несчастьем для других.
Центральное значение при оценивании утопических идей имеет противоположность классовых интересов, различия культурных традиций. Само собой разумеется, что идеал общности имущества будет идеалом людей, лишенных всякого имущества, а не тех, у кого оно имеется в избытке. Сытые не мечтают о стране, где «... на всех улицах стоят прекрасные столы, накрытые белыми, чистыми скатертями. На них хлеб и вино, мясо и рыбы, так что целый день можно есть и пить, сколько душа пожелает, без всякого приглашения»6.
Отсюда вытекает следующий вывод: позитивная утопия может преобразиться в свою противоположность — негативную утопию, при условии, если подходить к ней с позиции иной системы ценностей, с другими устремлениями, социальными потребностями и интересами, вкусом. Мы считаем, что негативная утопия — это изображение не желаемого, больного мира. Что же касается антиутопии, то, по нашему мнению, это не просто негативная утопия, а отрицание самой идеи утопии. Антиутопия в таком виде — продукт XX века, хотя отдельные элементы имели место в более ранние периоды.
Возвращаясь к негативной утопии, мы можем сказать, что граница между ней и позитивной утопией текуча: то, что в глазах одного человека должно быть, может в глазах другого человека стать именно тем, чего не должно быть. Например, для Р. Дарендорфа7 слово «утопия» ассоциируется с тяготением к общественной неподвижности, униформизации и изоляции и становится синонимом того, чего следует остерегаться. Любые утопии будут для него устрашающим примером, то есть выполняют ту функцию, которую выполняют исключительно негативные утопии.
Следовательно, невозможно раз и навсегда провести границу между позитивной и негативной утопией. Необходимо вникать в намерения автора, изучать контекст, в котором появляются данные идеи, и исследовать дидактическую цель, которую автор преследует.
Утопичность мы рассматриваем в более широком контексте, чем сугубо формально-литературный подход, а также шире, чем лишь характеристику идеологии в определенных исторических условиях.
Коммунистические утопии провозглашают ликвидацию частной собственности, а их противник скажет, что зубные щетки будут общими. Критика буржуазного неравенства подталкивает противника провозгласить общность жен и так далее.
6 Krzyzanowski 1975, 266-267.
7 Dahrendorf 1975, 162.
Изображая общество, в котором, говоря словами Оруэлла, «война — это мир», «свобода — это рабство», «в невежестве — сила», идеи политических противников доводятся до абсурда и демонстрируются действительные или мнимые опасности, связанные с осуществлением этих идей. Другими словами, автор предостерегает тех, кто доверяет глашатаям мира, свободы и знания.
В современном мире большую роль играет техногенное будущее, существует союз власти и науки, а также синтез науки и религии. В последнее столетие произошла психологизация утопии. Вследствие этого и появился один из новых жанров — антиутопия.
История утопической мысли свидетельствует о том, что переориентация целей в утопии началась за сто лет до «экономических чудес» и «государств всеобщего благоденствия» и была следствием психологизации утопии, а именно появлением нового этапа в ее развитии. Исследуя утопию нового времени, история которой начинается с книги Мора, мы выделяем в ее развитии три этапа.
Первый этап утопии Нового времени длится от «Утопии» Мора до Великой французской революции, второй — до появления утопического социализма и третий — от Сен-Симона и Фурье до наших дней.
Рассмотрим утопии Нового времени поэтапно. Вневременные закрытые утопии «спокойного счастья», которые основывались на отрицании частной собственности и социальном равенстве, создавались только в первый период. Ни Т. Мор, ни его последователи не усматривали в своих проектах какой-либо угрозы для личности: психологическая репрессия считалась вполне приемлемым регулятором человеческих отношений. Модель легко достижимого счастья принималась утопическим сознанием вплоть до XIX века. Этот тип утопии принято относить к «стоико-эпикурейскому» типу. На протяжении XVIII века существовали различные представления о счастье, но все варианты утопических проектов связывало одно, они не предусматривали существования следующих типов личности: романтиков, авантюристов, героев, предпринимателей, эстетов.
Развитие экономики размывало идеал спокойного счастья и порождало индивидуумов, способных жертвовать настоящим ради будущего с одной стороны, а с другой стороны, различные типы отшельников, мятежников, юродивых и мечтателей.
Ко второму этапу можно отнести возникновение «ухронии»8 — это своего рода пространство, являющееся не островом, а человеческой цивилизацией. Мы склоняемся к мнению, что ухрониями являлись утопии Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Ухронии допускали личностное неравенство, стремясь к равенству социальному, ибо они считали главным нетяжелый труд и гарантированный доход. В сфере чувств ухрония требовала гармонии духовных и чувственных начал.
В психологизированной утопии третьего периода — «эупсихии»9 — на первое место выносится самоутверждение личности, а равенство заменяется такими понятиями как «взаимозаменяемость», «обезличивание и унификация».
Считается, что «эупсихия» возникла в результате бурного развития биологии и психологии.
8 Мапие1 1965, 293-323.
9 Мапие1 1965, 320.
Путь реализации утопии может быть либо революцией, либо эволюцией. По словам М. Ласки обе парадигмы восходят к двум рядам глубинных архетипов человеческого сознания: «к образам рая и пламени, спокойного счастья и самозабвенной страсти, оба тяготеют к пределу на полюсах человеческого существования, а не к «золотой середине»10. Этой установке противостоят другие образы утопий, трактуемые западной наукой: онтологическое противопоставление утопии как предвосхищения будущего революционной идеологии как орудию политической борьбы (К. Мангейм); противопоставление кабинетной, разработанной до мельчайших деталей утопии мифу, продукту стихийного творчества масс (Ж. Сорель)11; придание утопии статуса мысленного эксперимента, понимание ее как «близкой родственницы науки» (Б. Скиннер, М. Мид); исследование Э. Бло-хом природы утопии как эстетической, как способности предчувствовать гармонию и наслаждаться этим предчувствием, способности, в основе которой лежит фундаментальная конструкция подсознательного — «принцип надежды»12.
Исходя из особенностей утопии как литературного жанра и принимая во внимание особенности его эволюции в предыдущем столетии, мы склоняемся к определению утопии как мысленного эксперимента.
Предмет утопической мысли изменился во второй половине XX века. В становлении утопического мышления формирующим являлся социально-критический момент. Платоновская утопия тоже была формой критики меркантильного духа космополитических городов афинской Греции и Малой Азии, но в XX веке социальная критика усиливается и становится этически более ответственной. Под современным утопизмом мы все больше понимаем специфический тип оценки и прогнозирования тенденций общественного развития.
Роман о прекрасном острове читается как анахронизм, путешествия во времени предпринимаются в основном в антиутопиях, утопическое творчество — это статьи и книги о современности, увиденной из завтрашнего дня, это попытка «от имени будущего» ответить на вопросы, «что такое научно-техническая революция или политический плюрализм — мост к будущему или тормоз на пути к нему?» И — в зависимости от этого — что такое контркультура. сексуальная революция. новое монашество. терроризм и неоконсерватизм — сигналы из будущего, которые надо принять, несмотря на всю их непривычность, или, наоборот, расшевеленные будущим «одетые в новые маски зловещие тени прошлого, с которыми надо бороться»13.
Естественно, задавая подобные вопросы, мы ищем на них ответы. В. Чаликова детально рассматривает классификацию утопий при попытке подробно ответить на поставленные вопросы. «Как бы мы ни пытались классифицировать попытки ответить на эти вопросы: по социально-классовому принципу (ибо и сегодня есть утопии аристократические, буржуазные и прочие), по исторической роли (прогрессивные и реакционные), по содержанию (технократические, антигосударственные и прочие), по форме (трактат, пророчество, политический манифест, научный труд, романтическое послание), наконец, по способу реализации (утопии
10 Lasky 1976.
11 Сорель 1907, 163.
12 Bloch 1978, 669.
13 Чаликова 1984, 86.
бегства от действительности в другое место, другое время или другой — инопла-нетарный мир...) — мы окажемся перед фактом перерождения этих исторически сложившихся утопических жанров в утопический стиль, трудно поддающийся строгому определению, но хорошо узнаваемый каждым, кто знаком с утопической литературой, — в некую смесь философии истории, социальной критики, футурологии и религиозной философии»14.
Что касается социальной критики, то несогласие утописта есть тотальное несогласие не с конкретными пороками и даже не со всей системой в целом, а со всем современным существованием как неистинным, неверным.
Проявляется близость утопизма к религиозной философии. Но существует граница, отделяющая религиозное сознание от утопического. Верующий человек вместе с мечтой о рае верит в ад, во зло. Западные социологи, идеалистически критикуя утопию, связывают бурное развитие утопизма Нового времени с падением веры и развитием индивидуализма, с просветительской верой в естественное добро и в возможность самостоятельного усовершенствования человека.
Автор современного романа считает: «... гуманистическая функция социализма в том и состоит, что он поднимает человека на новый уровень страдания, ибо, если трагический конфликт человеческой судьбы неизбежен, то речь может идти лишь о выборе между голодным желудком и голодным духом»15.
В начале XX века в творчестве английских писателей «потерянного поколения» смещаются акценты. Опыт Первой мировой войны, отразившей общий кризис капиталистического мира, привел художников к пересмотру многих идеалов, к разочарованию в оптимистических взглядах на прогресс и на роль общественных институтов. Материальные ценности и ценности внешнего мира стали заменяться ценностями внутреннего мира личности. В то же время для XX века характерен количественный рост утопических проектов и расширения масштабов утопического эксперимента, что делает границы утопии настолько зыбкими и подвижными, что возникает ощущение утопической реформации, наступление новых времен, когда прежде экзотический литературный жанр становится господствующим стилем, интеллектуальной модой и привычкой, все более неизбежным типом духовной жизни как таковой. Разочарование в человеке каков он есть послужило новым импульсом к эскалации утопизма как форме бегства от действительности.
Утопизм связан с верой в прогресс, и разрушение ее в мировоззрении интеллигенции не могло не вести и к распаду прежнего утопического сознания. В середине прошлого столетия К. Брайнтон писал, что «в идейном багаже современного интеллектуала оскудел утопический потенциал, что это чревато экстремистскими кренами, поскольку в мечтах рождается ответственность за будущее»16.
В основе утопического мышления лежит недоверие к социальным решениям, которые строятся либо на насилии, либо на компромиссе, и стремление опереться на нечто универсальное и независящее от законов общественного существования. «Золотым веком» таких утопий был век Просвещения с его идеями «естественного права» и «естественного состояния».
14 Чаликова 1984, 112.
15 Майег 1951, 312 .
16 Майег 1951, 260.
В XX веке история становится непременной матрицей совершенного общества. В сложную картину утопизма нового времени идеология и практика реформизма вносит еще коррективы, имея ввиду утопические по характеру проекты «третьего пути» к идеальному обществу, проектами «классового мира» и «общественной гармонии».
Говоря об образах западной утопии XX столетия, мы считаем необходимым рассмотреть утопии Б. Скиннера и М. Мид, которые, по мнению критики, создали самые наивные и прекраснодушные, беспомощные и фантастические проекты.
Беррес Фредерик Скиннер (Skinner, 1904-1990) — крупнейший психолог, автор ряда оригинальных исследований о поведении животных, утопического бестселлера «Уолден-2»17 и нескольких книг по философии бихевиоризма.
Творчество Скиннера в основном воспринимается западной аудиторией враждебно, как новый вид бихевиористской утопии, зародившейся перед первой мировой войной в США. Скиннер, воспитанный на работах ранних французских просветителей и социалистов-утопистов, считал общество человеческим артефактом, открытым рациональному усовершенствованию. Он считает, что современная наука, созданная демократической системой, вынуждена вступить в борьбу на полное уничтожение со «своей сестрой» — демократической философией. Эта борьба явилась результатом последовательного применения научных методов ко все более тонким и глубоким пластам бытия.
На определенном этапе этого процесса возникла наука о поведении «бихевиоризм». «Пока наука не применяла своих методов к человеческому поведению, мы могли думать о человеке все что угодно. Но по мере проникновения науки в человеческое поведение обнаружилось, что действие всегда инициируется извне, что каприз — лишь другое имя для поведения, причины которого мы еще не знаем», — так пишет Скиннер как один из авторов сборника «Утопия». В вышедшей через пять лет после этого книге «По ту сторону свободы и достоинства»18 Скиннер обстоятельно аргументирует все выводы из этого тезиса. Всякое действие есть реакция, у всякой реакции был стимул. Причина дурной реакции — в дурном стимуле (парадокс известного американского психолога У. Джеймса кажется Скиннеру аксиомой: «Мы бежим не от страха — это нам страшно от бега»).
Если мы хотим жить хорошо, нам следует создавать у людей привычку так жить — вот и вся мудрость. Но тогда многое окажется ненужным. Не нужны наказания — не абсурдно ли наказывать реакцию? Не нужно героических поступков, напряжения, страдания, самоотверженности: правильная реакция на правильный стимул морально нейтральна, естественна как любой физиологический процесс и не должна вызывать восхищения.
Эта перспектива, пишет Скиннер, отталкивает наше воображение, жаждущее напряжения и агрессии в любой форме, даже в псевдопрекрасных формах подвига и жертвы. Но он убежден, что если мы погрузим свое воображение в тот кровавый ад, в котором мы на самом деле живем, утешаясь своими иллюзорными свободами, если мы обратим его к той катастрофе, к которой мы летим на всех парах и от которой нас не спасут никакие жертвы и подвиги, культура позитивного
17 Skinner 1948, 120.
18 Skinner 1971, 102.
стимулирования покажется нам единственным спасением. В самых общих чертах проект такой культуры представлен в утопическом романе Скиннера «Уолден 2».
А идеи и идеалы, проповеди и заповеди, героические примеры и воспитывающие поступки? Они, по Скиннеру, могут быть лишь источниками временных импульсивных взлетов, всегда дорого оплачиваемых людьми, в конечном счете, бесплодных в том смысле, что они ничего не дают для реализации эволюционного проекта — гармонического культурного развития всех живущих на земле.
Общеизвестно, что высказанные выше идеи широко обсуждались прогрессивными общественными деятелями, писателями, драматургами на протяжении прошлого столетия, ибо вопрос о первородности греха, о первопричине зла и об истинной природе человека стал достаточно широко обсуждаться в связи с «коричневой угрозой» и формированием тоталитарных обществ. Импульсы вскоре затухают, и деструктивная сущность в личности преобладает над созидательной. Скиннер считает, что бихевиористская утопия «зовет всего лишь к «понятийной» революции» — освобождению нашего мышления от таких фантомов, как свобода и достоинство, героизм и самоотверженность, подвиг и страдание — от всего, что когда-то служило опорой человеку в борьбе со средневековой тиранией, а ныне стало препятствием на его пути к реализации природной установки на спокойное счастье.
Иные культурно-психологические предпосылки мы видим у американского этнографа М. Мид в сборнике художественно-публицистических произведений «Культура и мир детства»19 (Margaret Mead, 1901-1978). Она тоже живет на острове, герметизированном от социальных потрясений и конфликтов, в мире чистой деятельности — оптимистического культурного проектирования светлого будущего, достижимого без войн, революций, без радикальных социальных и политических реформ, на основе научно-гуманистической практики. М. Мид считает, что среди существующих в западной культуре моделей будущего превалируют образы будущего ада. Секрет этого Мид видит в том, что эти негативные утопии обращены к таким универсальным эмоциям, как чувства голода, боли, одиночества, страха20.
Мид считает рисунки детей с их богатством интерпретации окружающего мира и преобладанием светлых красок ярким доказательством уникальной и райской природы детского восприятия. По мнению Мид, детские идиллии лишены того однообразия и пресности, которые характерны для позитивных моделей взрослого искусства и взрослой утопии и от которой человек бежит к негативным моделям антиутопии. Она приходит к выводу, что последние пятьдесят лет люди экспериментируют с конкурирующими негативными утопиями. Это парализует наше воображение и приводит к тому, что наши позитивные утопии — это в лучшем случае слабо заштрихованные белые пятна. Людям нужна более живая уто-
Бертран Рассел писал: «В наш век, в общем-то, лишенный иллюзий, мы уже не способны верить в мечты утопистов; и общества, порожденные нашей фантазией, воспроизводят в увеличенном виде зло, к которому мы привыкли в своей
19 Мид 1988, 429.
20 Mead 1976, 44.
повседневной жизни»21. Нередко в осуществлении утопии видят близкую и реальную опасность. Из таких опасений и родился особый вид утопической литературы, который некоторые склонны считать типичным для нашего времени и даже единственно возможным. Утопия, когда-то подробно описывающая хозяйственное и политическое устройство мира (Т. Мор «Утопия»), в современном мире сосредотачивается на программах психологического раскрепощения. Так рождается антиутопия, жанр, отрицающий систему ценностей утопии. Используя многие повествовательные приемы и принципы изображения действительности, выработанные в жанре утопии, антиутопия создает свою художественную аксеологи-ческую парадигму, противоположную утопической. Поэтому в антиутопии проявляется ненависть по отношению к сытой, спокойной, надежной жизни вместо утопической восторженной демонстрации путешественнику островитянами своих достижений в хозяйствовании и политической системе. Мы считаем, что знаменитый монолог Нарушителя в антиутопии О. Хаксли «О дивный новый мир» является высшей точкой этой ненависти к благополучной, однообразной жизни одинаковых людей: «Я требую права быть несчастным, права иметь сифилис или рак, голодать, права быть вшивым, права жить в постоянной тревоге перед завтрашним днем»22.
В антиутопии автор показывает, что страшное может с нами случиться при определенных обстоятельствах. Обстоятельства могут быть различными: страх перед тоталитаризмом, ненависть к капитализму в том смысле, который придавал ему социализм: опустошение недр, осквернение природы, нищета, непосильный труд, бюрократия и посягательства на личную жизнь у Хаксли в его романе «О дивный новый мир»; опустошение, а затем рождение новой личности, способной любить и просто жить, а не только прославлять Благодетеля, посвящая ему оды как в романе Е. Замятина «Мы».
Очень часто в основе многих антиутопий лежит дилемма по поводу того, что представляет собой техногенное будущее: рай или ад для живущих в нем людей. «Антиутопия, разделяя органические недостатки утопического сознания, вместе с тем является ее своеобразным антиподом в том смысле, что представляет собой отречение от передового социального идеала и призывает к примирению с существующим строем во избежание худшего будущего»23.
Исследователь антиутопии Е. Вебер пишет: «Стоит ли удивляться, что в наше время антиутопии растут как грибы после дождя, если на Национальной конференции были рассмотрены такие, например, проблемы, как перспективы контроля над физическим поведением, умственными процессами, над эмоциональными реакциями, над чувственным восприятием. через биоэлектрические датчики, вживляемые в центральную нервную систему»24. Технологическая революция вызвала технологическую антиутопию. Одновременно З. Бжезинский объявил США «утопическим островом», на котором «обычная диалектика общественного развития приобрела столь ускоренный драматический характер, что ни эволю-
21 Russel 1958, 5.
22 Хаксли 2005, 237. В дальнейшем цитируется по данному источнику с указанием страниц в тексте работы.
23 Прохоров 1977, 415-418.
24 Weber 1971, 82-89.
ция, ни революция больше не могут считаться адекватными требованиями для ее описания.»25. За рассматриваемой моделью вставала, однако, возможность катастрофы — образ антиутопического ада. У Бжезинского она вырастала из проблемы превращения «утопического острова» в мировое государство. «На счастье или на горе Америка. переживает будущее уже сейчас, конфронтация с новым — часть ее жизни, остальные — сознательно или бессознательно подражают ей»26.
Произведения, изображающие вымышленные общества, которые ни в коем случае не могли бы считаться идеальными, а также, что еще важнее, не являлись таковыми в глазах их создателей, довольно многочисленны. Нарисованные ими картины вызывали ужас, они отпугивали, показывали кошмары, а не идиллии. Наибольшей известностью пользуются романы «Мы» Е. Замятина (1920), «О дивный новый мир» О. Хаксли (1932), «1984» Дж. Оруэлла (1949), «Механическая пианола» К. Воннегута (1952), «451° по Фаренгейту» Р. Брэдбери (1953).
Все вышеназванные книги, а также десятки других являют собой наглядный урок антиутопизма, в котором посредством художественных образов показывается, во что трансформировалось бы совершенство, если навязать его людям, не считаясь с их желаниями и с тем, что они в состоянии выдержать, не утрачивая своих человеческих черт.
Создатель антиутопии обычно прямо не выражает свою собственную систему ценностей. На основании «Дивного нового мира» О. Хаксли можно предположить, что автор был антитоталитаристом. Сведения о позитивных взглядах читатели извлекают из других источников, путем кропотливого анализа текста, в котором взгляды автора прямо не выражены. Он занимается дискредитацией образа, созданного его противниками. Но мы повторяем, что общей чертой между антиутопией и утопией является однородность объекта описания: он либо, безусловно, хорош, либо, безусловно, плох. Утопист творит общество, свободное от всякого зла; антиутопист творит абсолютно плохое общество.
Антиутопия противопоставляет плохому идеалу, хорошую или приемлемую действительность, которую можно улучшить путем реформ. Позитивные утописты создают последовательно хороший мир; антиутописты — мир, последовательно плохой. Это мир идей и господствующих отношений. Автор разоблачает предполагаемые последствия этих отношений или подчеркивает такие черты, которые можно и не заметить. Действительное зло выступает более контрастно. Антиутопия предостерегает: то, что сейчас кажется несущественным и второстепенным может в дальнейшем оказаться первостепенной важностью общественной жизни. В последнее время большую озабоченность вызывает чрезмерное развитие техники, обращается внимание на возможность ее использования в ущерб личности.
Антиутопия нередко сочувственно относилась к позитивной утопии: последняя была почвой, на которой она произрастала и ее дополнением. Вспоминая Свифта, хочется отметить, что общество умных коней гуингнгнмов из четвертой части «Путешествия Гулливера» существовало рядом с обществом мерзких йеху, очень похожих на людей. И это не удивительно, так как мы знаем особенности утопического отношения к действительности. Мир кажется плохим по отноше-
25 В^гаку 1971, 127.
26 В^гаку 1971, 133.
нию к ценностям, которые разделяют люди, считающие его плохим. Антиутопия приобретает свою «самостоятельность» в том смысле, что эти ценности остаются неосознанными, скрытыми.
Весьма любопытным выступает тот факт, что создателей антиутопий, прежде всего, пугает возможность возникновения таких обществ, в которых нонконформистов не будет вообще. Они подразумевают не столько то, что протестное поведение может быть подавлено, сколько то, что в человеке можно убить потребность в протесте и независимости, что людьми можно будет управлять при помощи простейших физических стимулов.
О. Хаксли в романе «О дивный новый мир» нарисовал отталкивающую картину массового общества, состоящего из людей, лишенных внутренней жизни и двигающихся под воздействием внешних сигналов, которые посылаются малочисленными членами правящей касты.
В романе «О дивный новый мир» описано государство, девиз которого: «общность, одинаковость, стабильность»27. Люди получают то, чего хотят, и государство заботится о том, чтобы они не хотели того, чего получить не могут. Они так сформированы, что «практически не могут выйти из рамок положенного». Это общество отвергает мысль об изначальной духовности человека. Оно исповедует материалистические взгляды на жизнь.
Общество возможного будущего состоит из высших каст — альфы и беты — и из низших — гаммы, дельты, эпсилоны. Каста высших — управляющие разных рангов и технические работники, в то время как низшие представляют собой обслуживающий персонал и чернорабочих. О. Хаксли в своем романе указывал на то, что бурное развитие генной инженерии может привести к тому, что будет возможна генная стандартизация отдельных членов общества. В итоге они будут вести себя в определенной степени запрограммировано. Таким образом, проявляется тоталитарность государства, ибо делается госзаказ на кадры еще в эмбриональном развитии. Людей производят и выпускают серийно, словно машины. У людей-роботов стандартный внешний вид и стандартные желания.
Стремление государства обезличить население, стереть индивидуальность проявлялось в частом совпадении имен и фамилий, так как на два миллиарда жителей их приходилось лишь десять тысяч. Действие в романе происходит в обществе, давно вставшем над частной собственностью и отказавшимся от местоимений «я» и «мы». Девиз «каждый принадлежит всем остальным» стал актуальным в новом мире, в котором прогресс коснулся семейных уз, соединявших в прошлом детей и родителей. Отсутствие «частной собственности на детей или родителей» приводит граждан антиутопического мира не к свободе, а к большей зависимости, ибо все становится собственностью государства. Граждане лишаются «частных» чувств, личной жизни, а ликвидация семьи становится «прямой угрозой природной и биологической сущности человека»28.
В антиутопическом мире О. Хаксли отсутствует семья — как ячейка общества. Слова «мать» и «отец» являются ругательными. Материнство и деторождение является аморальным явлением. Ввиду отсутствия семьи дети воспитываются в Воспитательных центрах, где им прививают различное мировоззрение, которое
27 Хаксли 2005, 23.
28 Спивак 1989, 21.
у низших проявляется в отвращении к книгам и природе: «Мы прививаем массам нелюбовь к природе. Но одновременно внедряем в них любовь к загородным видам спорта. Причем именно к таким, где необходимо сложное оборудование»29.
Все люди испытывают одинаковые эмоции близкие к равнодушию. Это воспитывается через «смертовоспитание», когда ребенок приучается воспринимать смерть равнодушно.
Психологизация детей занимает большое место в воспитании. С помощью гипнопедии (обучения во сне) детям даются уроки кастового самосознания. Го -сударство отучает детей думать и задавать вопросы, так как многократные повторения лозунгов отрицательно влияет на психику ребенка, приводит к деградации. «По сотне повторений три раза в неделю в течение четырех лет. Шестьдесят две тысячи четыреста повторений — и готова истина. Эпсилон счастлив, что он эпсилон, а альфа — что он альфа»30.
Кроме того, что диктаторы «нового мира» удерживают тоталитарную власть посредством специальной обработки эмбрионов, психологическим воздействием на детей, взрослому населению предоставлен неизнурительный семичасовой труд, беззапретное совокупление, а самое главное — государственный наркотик «сома». Сома — это идеальный способ оторвать сознание людей от реальности и создать иллюзию счастья.
Наука стоит на службе у государственной системы подавления личности и установления и поддержания тоталитарного режима. В итоге низшая каста вырастает и живет в любви к своему рабству.
Взаимоотношения между мужчиной и женщиной строятся по принципу «каждый принадлежит всем остальным»31. Безнравственными и оскорбительными считаются длительные связи. В целом культура сводится к «эмоциональной инженерии», когда в «ощущалках» человеческие чувства и эмоции заменяются искусственными. Искусство представляет собой лишь развлечение, досуг.
Вместе с победой над болезнями люди 632-го года эры Форда победили старческие недуги. Они выглядят молодо, и у них ровный характер, что достигается искусственным поддержанием организма. Государство ведает днем рождения из пробирки и датой перехода в мир иной, причем даже смерть не делает человека свободным. Человеческие останки перерабатывают и используют во благо общества. Человек рождается как рабочая сила, и после смерти используется как сырье.
В процессе построения нового мира жертвуют наукой и религией. В результате общество состоит из бесчувственных, безликих, бездуховных существ, которых можно клонировать сколько угодно, ибо ни один из них не составляет ценность ни для другого человека, ни для общества в целом.
Хаксли в романе-антиутопии убедительно доказывает, что для достижения и поддержания власти совсем не обязательно прибегать к насилию или террору. Существуют более эффективные средства, с помощью которых можно убедить массы в том, что они счастливы, парализовать их волеизъявление, оставить им иллюзию свободы, подкрепляемую искусственными удовольствиями и наслаждениями. Лишив человека переживаний, страданий, личных устремлений, взлетов
29 Хаксли 2005, 38.
30 Хаксли 2005, 40.
31 Хаксли 2005, 60.
и падений, всего того, что составляет его сущность, его лишают свободы в целом. Жизнь такого человека можно регламентировать, ибо смысл его жизни составляет удовлетворение физических потребностей. Деформация личности искоренение из человека человеческих начал начинается с детства, с его рождения.
Джордж Оруэлл (George Orwell, 1903-1950) в антиутопии «1984» (1949) создает убогий в материальном и духовном отношении мир. Своего героя, Уинстона Смита, обладающего достоинством, желанием свободы и независимости, он помещает в мир, где нет свободы и истории как таковой, так как она каждый день переписывается. Каждый человек в течение целого дня находится под наблюдением. Возможно ли в таких обстоятельствах сохранить человеческое достоинство, духовность и умение любить? Оруэлл показал, что не всегда. Духовный мир личности превыше всего, но не всегда свободная личность может вынести страдания и пытки. Есть предел человеческому терпению. При сильном психологическом воздействии человек способен оговорить всех, включая и дорогих ему людей. Мы считаем, что в этом проявляется гуманистический смысл творчества известного английского писателя, так как, по его мнению, человек живет в жестокой системе и ему предъявляются нечеловеческие требования: отсутствие предметов первой необходимости, плохая некачественная еда и постоянная слежка, даже когда он спит.
Как считает исследователь антиутопий В. Чаликова, Оруэлл открыл в современном человеке жажду власти и доказал, что власть сама по себе доставляет наслаждение. XX век впервые привел к власти человека интеллектуальной элиты и открыл новые возможности рационального построения общества, создал науку об управлении, разработал психологическую основу управления.
Мир, описанный Оруэллом, является скудным по той причине, что представляет собой типичное явление тоталитарного режима. При хорошем материальном обеспечении люди не будут терпеть тоталитарный режим. В антиутопическом мире Оруэлла нет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Разорваны все родственные связи, половое влечение вытравливается. Остается лишь верность партии, любовь к ней. Уинстон Смит проходит путь от приспособившегося к политической системе человека к человеку, способному думать и оценивать. Через любовь к женщине и пробуждение памяти о матери к человеку новому, готовому на многое во имя любви и новой жизни. В финале романа подвергнутый психологической обработке Смит предает все то, что он познал за последний короткий промежуток времени. Он предает не только Джулию, но и память обо всем человеческом. В результате воздействия на психику карательная машина государства высвобождает в нем тайный, бессознательный страх. И этот иррациональный страх ломает нравственный хребет человека. Он начинает думать так, как того хочет государство.
Итак, Оруэлл и Хаксли в своих антиутопических произведениях протестуют против существующего мира, они нетерпимы к компромиссам. От романа к роману происходит негативная эволюция, в процессе которой ухудшается материальный уровень жизни: беднее становится техническое оснащение, снижается материальное благосостояние. Мир О. Хаксли является бездуховным, но ярким и комфортным, хорошо оснащенным технически. Он сменяется серостью и бес-
комфортностью мира Дж. Оруэлла, в котором бедность духа сопровождается материальными лишениями.
Эволюционирует несвобода человека. Регламентированная государством жизнь в «новом мире» О. Хаксли сменяется постоянной слежкой у Дж. Оруэлла. Если в мире Хаксли используют наркотик, считая хотя бы необходимым дать людям иллюзию счастья, то в мире Оруэлла человека просто подавляют, а его счастье никого не заботит.
Авторы не мирятся со злом, но и не пропагандируют добро, ибо добро обречено на поражение, так как, по их мнению, добро на практике может превращаться в свою противоположность. Развитие техники приводит к тому, что все вокруг считается технически возможным, поэтому их антиутопия выступает в виде отрицания прежних позитивных утопий, хотя в другие времена эти два способа видения общественного мира могли дополнять друг друга.
Писатели в своих романах-антиутопиях доказывают, что самым ценным в обществе является человек, его духовная жизнь, его личный опыт. Чем более несвободно общество, тем быстрее деградирует человек. Тоталитарный строй сможет оформиться в том случае, если людям запретят самостоятельно мыслить и мечтать.
Развитие научно-технического прогресса в XX столетии способствует накоплению негативных, антиутопических характеристик, что, в свою очередь приводит к оформлению антиутопии в самостоятельный литературный жанр.
Современные авторы антиутопий стараются показать и доказать, что социально упорядоченное безоблачное будущее, может быть, станет юдолью духовных страданий более высокой интенсивности, ведь человек может страдать и без болезней, голода и бедности.
Между утопиями и антиутопиями есть родство в способе видения мира. А именно: в обоих случаях перед нами лишенный оттенков черно-белый мир. Ценности меняются на противоположные, и белое становится черным, а черное становится белым. Но человеческие идеалы различны. Сны человечества о счастливом острове, не были снами об одной и той же Утопии. Точно так же нет и не было общества настолько плохого, которое кому-нибудь не представлялось лучшим из миров.
Антиутопические произведения пародийно направлены и против утопии как жанра и утопической идеологии в целом. Эти произведения имеют следующие типы образцов: позитивные модели своего направления и негативные модели высмеиваемого жанра. Например, в романе «1984» Оруэлла «новояз» может быть понят в терминах двойной системы мотивов: высмеиваемого жанра и контрмотивов жанра антиутопии, то есть он воспринимается и в перспективе утопического проекта универсального языка «эсперанто», и в плане антиутопических пародий на утопические языки. Следует особо отметить, что некоторые антиутопии нацелены не на утопии, а на социальное зло («Едгин» Батлера)32.
В зависимости от традиции, в которую мы помещаем данный текст, доминируют разные жанровые типы. Пародируя жанр, автор определяет условный характер контекста, в котором он прозвучал. Степень пародируемости жанра напрямую
32 Butler 1872, Erehwon — анаграмма Nowhere, то есть «нигде» (отсюда русское Едгин) — прим. автора
зависит от условности породившего его контекста, ибо легче всего поддается пародии то, что имеет внеисторическую ценность. Утопия особенно доступна пародированию вследствие следующих причин:
1. Утопия часто использует жанры сами по себе пародируемые (роман, поучение, проповедь); 2. Идеологические предпосылки утопии — антиисторизм.
Как и утопический идеал справедливости, утопия стремится быть вневременной. Для антиутопии в принципе неприемлема эта пророческая антиисторическая тенденция. Ее жанровые исторические предпосылки таковы, что для нее будущее — другое настоящее. Антиутопия признает продолжающийся прогресс все новых гипотез без окончательного их решения. Утопия утверждает, что знает, а антиутопия спрашивает, почему мы думаем, что знаем. Антиутопия в гносеологическом отношении выступает как рефлексия по отношению к утопии. Антиутопия выводит заключение, что универсальным является потребность человека к росту, творчеству, изменению. Но очень часто она показывает, что эти идеи порождают желания, столь же опасные, сколь безумные.
Антиутопия переосмысливает тексты других жанров и создает специфическую с использованием ее символов и мотивов пародию на родовую амбивалентность утопии.
Метахудожественные аспекты антиутопий отражают как традиции этого жанра, так и интерес их авторов к теории литературы и мировоззренческим посылкам литературного модернизма. Антиутопия привлекательна для ряда авторов XX столетия в связи с традицией смешения литературного самосознания с эпистемологическим скептицизмом. Эволюция литературного модернизма привлекла внимание антиутопии к языку и стилю.
Мы считаем, что утопия, утверждающая, а затем отрицающая свой собственный вымысел, является пороговым жанром, описывающим пороговую реальность. Антиутопия, со своей стороны, наоборот, подчеркивает опасность смешения вымысла и реальности. «Таков, — сказал Имлак, — результат мечтательных планов, начиная их составлять, мы сознаем их абсурдность, но постепенно, сживаясь с ними, мы перестаем ощущать их безумие»33.
Подводя итоги анализа и генезиса эволюции антиутопии как литературного жанра, необходимо отметить следующие моменты. Антиутопия имеет общую основу с утопией, она использует ее приемы создания художественного мира произведения, ее способы изображения действительности. Пародийный элемент связан с тем, что антиутопия выбирает иной угол зрения для оценки утопического мира и иную систему координат во времени.
Утопия создавала модели желаемого будущего по принципу от противного по отношению к настоящему. Возможность реализации утопических моделей и прогноз последствий не являлись предметом изображения. Антиутопия смотрит в будущее из реального настоящего и прогнозирует его возможное развитие. Не случайно в качестве самостоятельного жанра антиутопия начинает развиваться после того, когда действительность дает опыт реализаций некоторых утопических идей.
Утопист не скрывает вымышленности своего произведения, его литературная техника у всех на виду, он не стремиться выдать нарисованную им картину за не-
33 Могеоп 1981, 142.
что реальное. Авторы антиутопий, напротив, настаивают на возможности и реальности своих художественных миров. Они подчеркивают, что изображаемое в их произведениях — лишь логический результат развития того, что уже произошло в настоящем. И действительно, реальность XX века не только подтвердила, но во многом превзошла их самые мрачные прогнозы. Утопист стремится в начале пробудить в человеке способность критически размышлять о плачевном состоянии общества, затем оживить творческую способность человека смоделировать новое общество в своем воображении, поверить в возможность общественного устройства, ведущего к совершенству. Вслед за Реймондом Рюйе мы вспоминаем: «Речь идет о человеке, который играет в бога, а не о человеке, который грезит о божественном мире»34.
Авторы антиутопий предупреждают о том, к каким последствиям может привести стремление человека присвоить себе функции Бога и сотворить мир в соответствии с собственными представлениями о благе и счастье всех. Для этого личность должна быть лишена индивидуальности, сознание каждого должно быть приведено к общему знаменателю и для этого используются жестокие меры подавления. Лоботомия, превращающая человека в послушное бездумное существо («Мы» Замятина); наркотик как заменитель счастья («Дивный новый мир» Хаксли); страх, подавляющий все в человеке, кроме инстинкта выживания («1984» Оруэлла).
Антиутописты утверждают, что человек может быть счастлив, только если это отвечает его представлениям о счастье. Страдание и боль — неотъемлемая часть духовного развития личности. Лишив человека переживаний, индивидуальных устремлений, возможности познавать мир методом проб и ошибок, его лишают свободы, выбора — всего, что составляет сущность человека.
Мы уже говорили, что утопия стремится к регламентированию питания, одежды, образования, труда и воспроизводства. Утопические программы использовали идею регламентации во имя расширения основных свобод человека. Принципом утопического общественного устройства является принцип самореализации человеческой личности. А для этого следует регламентировать труд в соответствии с общественными потребностями, чтобы люди могли посвятить себя свободному усовершенствованию ума, полагая, что именно в нем и заключается счастье жизни.
Антиутописты убеждают, что внутренняя свобода, свободный ум несовместимы с жесткой регламентацией. Для того, чтобы разрешить это противоречие, необходимо сначала подавить ум и волю. Свести смысл жизни к удовлетворению нехитрых потребностей, а уж после этого с успехом их регламентировать. Личность, обладающая самостоятельным умом и свободным духом, всегда будет выбиваться из общего ряда, смущать сытое спокойствие окружающих, а значит, устрашение и репрессии — неизбежный атрибут утопических обществ.
Критическое отношение к облагораживающему влиянию на жизнь научно-технического прогресса было воспринято антиутопией в совокупности с другими негативными тенденциями, проявившимися почти во всех утопических произведениях.
34 Яиуег 1950, 4.
Итак, анализируя эволюцию утопий и антиутопий в ходе общественного и литературного развития, мы пришли к выводу, что утопия XX века представляет собой контробраз реальности, который является позитивным отпечатком с реального негатива. Классические утопии отличаются от существующих в XX веке тем, что предметом их изображения были в основном города, острова и страны. Современная утопия игнорирует вышеперечисленные моменты вследствие переориентации целей, что связано с психологизацией утопии.
ЛИТЕРАТУРА
Мид М. 1988: Культура и мир детства. М.
Мортон А. Л. 1956: Английская Утопия. М.
Прохоров А.М. (ред.) 1977: Большая советская энциклопедия. М.
Сен-Симон А. де. 1923: Собрание сочинений. М.
Сорель Ж. 1907: Размышление о насилии. М.
Спивак М. 1989: Лазурное блаженство забытья // Детская литература. 9, 19-24.
Уэллс Г. 1964: Люди как боги. Собр. соч.: в 15 т. Т.5. М.
Хаксли О. 2005: О дивный новый мир. СПб.
Чаликова В. 1984: Настоящее и будущее сквозь призму утопии // Современные буржуазные теории общественного развития. М.
Bloch E. 1978: Prinzip Hoffnung. Frankfurt am Suhrkamp.
Butler S. 1872: Erehwon. L.
Dahrendorf R. 1975: The new liberty: survival and justice in a changing world. Stanford.
Krzyzanowski J. 1975: Madrejgtowie clos'c'dwa stowie. Warsawa.
Lasky M. 1976: Utopia and revolution: on the origins of a metaphor or some illustrations of the problem of political temperament and intellectual climate and how ideas, ideals and ideologies have been historically related. Chicago; London.
Mailer N. 1951: Barbary shore // Rinepart. New York.
Mead M. 1966: Toward More Vivid Utopias. New York.
Morson G. 1981: The Boundaries of Genre. Dostoevsky's Diary of a Writer and the traditions of Literary Utopia. Fustin.
Russel B. Przedmowa 1958: Themerson, S.Wiklad pofesora Mmma. Warshawa.
Ruyer R. 1950: L'utopie et les utopias. Paris.
Skinner B. 1971: Beyond freedom and dignity. New York.
Skinner B. 1948: Walden Two. L.; New York.
UTOPIA GENRE GENESIS AND ANTIUTOPIA IN THE ENGLISH LITERATURE
OF THE 20th CENTURY
A. V. Kuznetsova
The article considers genesis of utopia and antiutopia literary genre in the English literature of the 20th century, traces the connection between these two genres, and the role of philosophy and psychology in the making of the literary genre.
Key words: English literature, utopia, antiutopia, eupsychia, uchronia
