CC BY
149
С. А. Кибальник
ГАЗДАНОВ, ДЖОЙС, ГОМЕР
(О МИФОЛОГИЧЕСКОМ ПОДТЕКСТЕ В РОМАНЕ «ВЕЧЕР У КЛЭР»)
SERGEY A. KIBALNIK GAZDANOV, JOYCE, HOMER (ON MYHTOLOGYCAL IMPLICATION IN THE NOVEL "AN ЕVENING AT CLARE")
Сергей Акимович Кибальник
Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН ► [email protected]
Статья посвящена первому и наиболее известному роману русского писателя-мла-доэмигранта Гайто Газданова (1903-1971) «Вечер у Клэр» (<1930>). В ней показано, что мифологический, и прежде всего гомеровский, подтекст является той основой, на которой строится его сюжет и образы главных героев. Мифологическая подсветка героев связана с существованием у них в разных эпизодах разных мифологических прообразов, имеет, следовательно, сложный, подвижный и полигенетический характер. В отличие от «Улисса» Дж. Джойса мифологическая поэтика Газданова имеет мало общего с иронической, пре-постмодернистской трактовкой мифа. Только в самом общем плане она может быть возведена и к мифологизму поставангарда. Однако в любом случае этот ми-фологизм составляет существенную черту газдановского шедевра.
Ключевые слова: Газданов, «Вечер у Клэр», Джойс, Гомер, мифологический, подтекст.
The present article is devoted to the first and the most famous novel «An Evening at Clare» (<1930>) by Russian émigré writer of the junior generation Gayto Gazdanov (1903-1971). It is shown that its plot and characters have a mythological, and mainly Homer based, implication. All the main characters remind of some mythological "gods and heroes" and of a few at the same time. In a difference from James Joyce's "Ulysses", Gazdanov's mythological poetics doesn't have much in common with an ironic pre-postmodernist treatment of myth. And it can be traced to the post-avangard mythologism only in a very general sense. But anyway this mythologism is an essential feature of Gazdanov's masterpiece.
Keywords: Gazdanov, «An Evening at Clare», Joyce, Homer, mythological, concealed meaning.
Как уже было показано1, отдельные образы романа Газданова «Вечер у Клэр» несут в себе серьезную мифологическую составляющую. В действительности она в романе еще значительнее, и все главные герои «Вечера у Клэр» получают ту или иную существенную, причем полигенетическую мифологическую, и прежде всего гомеровскую, подсветку. Возникает вопрос, в какой мере этот мифологический подтекст «Вечера у Клэр» сходен с мифологизмом джойсовского «Улисса»? Вопрос этот приобретает особую значимость, если учесть, что «лицо знаменитого писателя», которое герой-рассказчик «Вечера у Клэр», проходя по ночному Парижу, видит «в витрине фотографии»2 на самой первой странице романа, это скорее всего лицо Джеймса Джойса3. Как известно, каждый из 18 эпизодов «Улисса» связан с определенным эпизодом из «Одиссеи» и имеет название, отсылающее к этому эпизоду (в журнальной публикации Джойс включил эти названия в текст романа, но затем снял их)4.
Внутреннее сопоставление с Одиссеем было для Газданова, как и для многих других писателей-эмигрантов5, более чем органичным.
[взаимосвязь литературы и языка]
Как и герой гомеровской поэмы, писатель немало странствовал, в том числе и по морю, и страстно мечтал (как раз в конце 1920-х — середине 1930-х годов) вернуться на родину. Рано и крайне болезненно пережив смерть отца (см.: I, 60), Газданов мог внутренне идентифицировать себя не только с Одиссеем, но и с Телемаком — героем, пустившимся на поиски своего отца.
Тема смерти отца решена в романе так, что только укрепляет эти ассоциации: «Я стою на мостике, розовые птицы летят над кормой, и тихо звенит пылающий, жаркий воздух. Я плыву на своем пиратском судне, но плыву один. Где же отец? И вот корабль проходит мимо лесистого берега; в подзорную трубу я вижу, как среди ветвей мелькает крупный иноходец матери и вслед за ним, размашистой, широкой рысью, идет вороной скакун отца. Мы поднимаем паруса и долго едем наравне с лошадьми. Вдруг отец поворачивается ко мне. — Папа, куда ты едешь? — кричу я» (I, 60). Возможно, не только под влиянием этой смерти6, но, так или иначе, у героя складывается тип сознания, свойственный вечному страннику: «Жизнь моя казалась мне чужой. Я очень любил свой дом, свою семью, но мне часто снился сон, будто я иду по нашему городу и прохожу мимо здания, в котором живу, и непременно прохожу мимо, а зайти туда не могу, так как мне нужно двигаться дальше. Что-то заставляло меня стремиться все дальше, — как будто я не знал, что не увижу ничего нового», «я всегда недолго жалел о людях и странах, которые покидал» (I, 97, 144).
Оставив в России мать, Газданов мог уподоблять себя и героя-рассказчика своего романа — Одиссею, которому было суждено увидеться со своей матерью только в Аиде:
Вдруг подошло, я увидел, ко мне привиденье умершей Матери милой моей Антиклеи, рожденной великим Автоликоном, — ее меж живыми оставил я дома, В Трою отплыв. Я заплакал, печаль
мне проникнула в душу...7
Тем более что мать Одиссея и умерла именно от тоски по своему сыну: Нет; но тоска о тебе, Одиссей, о твоем миролюбном Нраве и разуме светлом до срока мою погубила Сладостномилую жизнь (с. 168)8.
В романе есть еще целый ряд моментов, которые наводят на мысль о том, что отдельные характеры и ситуации романа «Вечер у Клэр» как бы подсвечиваются их мифологическими прообразами и что это сделано вполне сознательно. Так, действие поэмы Гомера занимает сорок дней — в «Вечере у Клэр» оно охватывает одновременно и несколько вечеров в Париже, и в то же время всю пока еще короткую жизнь героя-рассказчика. Многие главы «Одиссеи» имеют подзаголовок: «Вечер тридцать второго дня» (Песнь седьмая), «Вечер пятого и весь шестой день» (Песнь четвертая), «Третий и четвертый день, до вечера пятого» (Песнь третья) и др. Таким образом, заглавие романа Газданова могло быть отчасти внушено также и «Одиссеей» Гомера. Кроме того, строгая хронологичность большей части повествования в «Вечере у Клэр» напоминает как Джойса, так и, и даже в особенности, Гомера.
Центральная тема «Одиссеи» — возвращение на родину. В «Вечере у Клэр» прямо она никак не выражена, но «печаль», посещающая героя-рассказчика в ночь любви с Клэр, переходит в детальное воспоминание всей его предшествующей жизни в России, так что может быть в какой-то степени скрытой формой ностальгии9. При этом воспоминание героя-рассказчика Газданова о его участии в Гражданской войне находит прямую параллель в гомеровской поэме с многочисленными рассказами о Троянской войне Одиссея, Менелая и многих других. Например: «Песнь четвертая. На другое утро Менелай, по просьбе Телемака, сообщает ему все то, что сам слышал от прорицателя Протея о судьбе вождей ахейских и о заключении Одиссея на острове Калипсо» (с. 64).
В поэме Гомера богиня Афина и нимфа Калипсо величаются «светлокудрявыми»: Ветер, пловцам благовеющий друг, парусов надуватель, Послан приветноречивою, светлокудрявой богиней;
(с. 163).
Ночью на остров Огигию выброшен был, где Калипсо Царствует, светлокудрявая, сладкоречивая нимфа. Принят я был благосклонно царицей (с. 191).
Афина вдобавок наделяется также эпитетом «светлоокая», а Калипсо сам Одиссей называет «светлой нимфой»: «Выслушай, светлая ним-
фа, без гнева меня; я довольно...» (см., например, с. 36, 92). Этот мифологический «шлейф» имени «Клэр» наряду с другими обстоятельствами мог сыграть свою роль при имянаречении героини.
На Калипсо Клэр походит также и в некоторых других отношениях. Герой-рассказчик дважды встречает в своей жизни Клэр, как и Одиссей дважды попадает к нимфе Калипсо (второй раз в результате кораблекрушения — с.180-191).
Ассоциации Клэр с Цирцеей10 возникают, когда сразу после близости с ней, которой герой-рассказчик «Вечера у Клэр» ждал так долго, его посещает «прежняя печаль» (I, 46). Этой неожиданной и непонятной печали, которая лишь отчасти объясняется в романе как сожаление: «я уже не могу больше мечтать о Клэр» (I, 47) — у Гомера соответствует вполне рациональная печаль Одиссея, которую он сам объясняет Цирцее тем, что его спутники все еще остаются превращенными в свиней (с. 157-158)11.
Служба героя-рассказчика романа на бронепоезде имеет отчетливую параллель у Гомера в истории с троянским конем, о которой герои поэмы вспоминают неоднократно. Некоторые строки Гомера звучат как своего рода прорицание Газданову и герою-рассказчику его романа, сделанное ему еще в юношескую, российскую пору его жизни:
«Это Лаэртов божественный сын, обладатель Итаки. Видел его я на острове, льющего слезы обильно В светлом жилище Калипсо,
богини богинь, произвольно Им овладевшей; и путь для него уничтожен возвратный: Нет корабля, ни людей мореходных,
с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря. Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное: Ты не умрешь и не встретишь судьбы
в многоконном Аргосе; Ты за пределы земли на поля Елисейские будешь Послан богами — туда,
где живет Радамант златовласый.» (с. 79).
Одиссей попадает «к берегам киммериян, где поток Океана ввергается в море» (Песнь одиннадцатая. — С. 163) — герой-расказчик Газданова начинает свое путешествие во Францию из Крыма. Заключительные страницы «Вечера
у Клэр», на которых описывается участие героя-рассказчика в Гражданской войне, содержат упоминание обмена солдатом Данько купленного им поросенка на свинью и покупки солдатом Иваном в деревне «громадного борова» (I, 133-134, 135136). «Песнь четырнадцатая» рассказывает о том, как «Одиссей приходит к Евмею; позавтракав с ним, он уверяет старого свинопаса, что господин его скоро возвратится, и подтверждает то клятвою; но Евмей ему не верит. Одиссей рассказывает ему вымышленную о себе повесть. Ввечеру все другие пастухи возвращаются с паствы. Евмей убивает откормленную свинью на ужин» (с. 203). Наконец, двадцать четвертая песнь «Одиссеи» заканчивается тем, что «между враждующих заключается мир с помощью Афины» (с. 333). И это, конечно же, итог, о котором Газданов мог только мечтать в качестве завершения своего собственного «путешествия». Разумеется, у Газданова изображено путешествие современного человека, причем не только в пространстве, но и вглубь себя, а также в прошлое12.
Круг мифологических ассоциаций, которые вызывает мирная, российская часть романа, вообще необычайно широк. Так, например, отец в «Вечере у Клэр» ассоциируется не только с Одиссеем, но и с другими героями, в частности с Ахиллесом. «Одна из первых в романе и наиболее явных отсылок к этому ассоциативному плану, — отмечает Т. О. Семенова, — дана в предсмертных словах Сергея Александровича, не обусловленных в ВК фактически ничем, кроме своей ассоциативной „нагрузки" — слов Ахиллеса, сказанных им в царстве мертвых в ответ на утешение Одиссея: „— Береги детей". Мать не могла ему отвечать. И тогда он прибавил с необыкновенной силой: — Боже мой, если бы мне сказали, что я буду простым пастухом, только пастухом, но что я буду жить!» (1, 50) (Здесь и далее фрагменты цитируемого текста выделены мной. — Т. С.). Ср.:
Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать, Нежели быть здесь царем мертвецов,
простившихся с жизнью («Одиссея», 11 песнь)»13.
Некоторые из этих параллелей настолько продуктивны, что легко могут быть продолжены и дополнены. Трудно спорить с тем, что образ отца в какой-то степени ориентирован также и на Аполлона: «Аналогия между образом отца и Аполлоном прослеживается и в дальнейшем, закрепляясь, во-первых, его портретом и характеристикой (физическое совершенство, внутренняя гармония, любовь к музыке, страсть к охоте и науке, первооткрывательское и творческое мироощущение), во-вторых, транспортацией мифологических представлений об этом боге в ситуацию домашнего быта Соседовых» — и, возможно, отчасти Прометея: «С мотивом мореплавания в мифологии связан и Прометей, ассоциация с которым образа отца, питавшего "непонятную любовь
» 14
к огню , также устанавливается в романе»14.
В этом случае матери, очевидно, приданы некоторые черты богини Афины Паллады. От нее все время исходят холод, строгость и сдержанность; ее боятся: «Прислуга, не боявшаяся отца, даже когда он кричал своим звучным голосом: это черт знает что такое! — всегда боялась матери, говорившей медленно и никогда не раздражавшейся» (I, 64), а Афину, как правило, изображали как раз в виде суровой и величественной девы. Мать героя-рассказчика много читает — Афина как богиня мудрости и разума покровительствовала наукам. Мать героя-рассказчика «Вечера у Клэр» категорически против того, чтобы он шел на войну — на статуе в Акрополе Афина представлена в облике умиротворенной богини, олицетворяющей тогдашний миролюбивый политический курс Афин.
Мифологическая подсветка персонажей носит в романе довольно сложный, полигенетический характер. Так, например, отец героя-рассказчика вызывает ассоциации также и с Гермесом (Меркурием). То, что он постоянно в разъездах, всегда окружен животными, находчив и «когда пылал дом одного из богатых купцов, он ухитрился спустить по деревянной лестнице несгораемую кассу» (I, 54), безусловно, вызывает параллель с Гермесом, который считался богом-покровителем странников, как бог скотоводства покровительствовал животным, всегда
находил выход из любого положения, а как бог торговли и рынков защищал купцов. Гермес известен также как хитрый бог воров и обманщиков, который учил своего сына Автолика воровству и сам в младенчестве с помощью хитрости похитил коров Аполлона, причем тот оставил их ему. В «Вечере у Клэр» чиновник, с молчаливого согласия отца, похищает одного из щенков его собаки, и отец не только не пытается его вернуть, но вполне добродушно осведомляется у него: «Как собака?» (I, 58). «В следующем затем эпизоде, посвященном истории кражи щенка («ощенилась сука отца, сеттер-лаверак» <...>), — справедливо отмечает Т. О. Семенова, — чиновник ассоциируется уже с Гермесом, а "прототипом" его взаимоотношений с Сергеем Александровичем оказывается история кражи стада коров у Аполлона, — стада, которое Аполлон затем сам отдает Гермесу, за восхитившую его созданную Гермесом первую лиру. Прежней в этом фрагменте остается только замена музыкальной страсти охотничьей» (Там же. С. 38). Таким образом, в последнем эпизоде мифологическая подсветка образов романа оказывается довольно подвижной, и ассоциации с Гермесом, присущие отцу героя-рассказчика, переходят затем на образ чиновника.
Поскольку отец героя-рассказчика вызывает ассоциации с Аполлоном (Гелиосом), то солнце и солнечный свет в свою очередь содержат потенциальные ассоциации с ним самим. Так, один из заключительных пассажей романа: «Было очень жарко и тихо; и мне казалось, что в этой солнечной тишине, над синим морем умирает в светлом воздухе какое-то прозрачное божество» (I, 147) — обретает подтекстовый смысл последнего прощания с отцом. Ассоциации с Гелиосом утверждают родственность отца и Клэр как светлого, идеального начала романа. Вся же история героя-рассказчика оказывается историей утраты отца и Клэр и нового обретения возлюбленной, то есть своего рода историей утраченного и вновь обретенного рая.
Не случайно в последнем предложении романа вновь звучит колокол, вызывающий у внимательного читателя ассоциации со смертью отца: «Но его все-таки хоронил священник: зво-
нили колокола, которых он так не любил» (I, 59): «и во влажной тишине этого путешествия изредка звонил колокол — и звук, неизменно нас сопровождавший, только звук колокола соединял в медленной стеклянной своей прозрачности огненные края и воду, отделявшие меня от России, с лепечущим и сбивающимся, с прекрасным сном о Клэр» (I, 162)15. Показательно, что в прошлом здесь остаются вода и огонь, то есть атрибуты Аполлона, Прометея и Гермеса, а рядом с именем Клэр стоит слово «прекрасный», освежающее ранее возникшую ассоциацию Клэр с Еленой Прекрасной. Тем самым сюжет романа оказывается все же скорее сюжетом «Одиссеи», внутри которого заключены эпизоды Гражданской войны, которые могут восприниматься на фоне «Илиады».
Родители Клэр отчетливо ассоциируются в романе с Зевсом и Герой, а «„обитель" семейства отдаленно, но напоминает Олимп („Они все, то есть отец и мать Клэр и ее старшая сестра, занимали целый этаж большой гостиницы и жили отдельно друг от друга" (I, 85), „изображение города, куда я возвращался, где в белом, высоком доме гостиницы жила Клэр" (I, 88)...»16. В этом контексте «акварельная Леда с лебедем, висевшая на стене» (I, 90) в комнате у Клэр, воспринимается как дополнительный намек на супружеские измены Зевса17. Поскольку «портрет „Леды с лебедем" — Леды и Зевса, от союза которых появилась Елена Прекрасная, — находится в одном ряду с портретами Клэр (в чьем образе на первый план выходит красота), как бы восполняя, заменяя портрет ее родителей»18, то на Клэр переносятся мифологические функции Елены Прекрасной: служить яблоком раздора19. Соответственно последующая Гражданская война получает некоторые черты войны между ахейцами и троянцами. Рассказ о ней строится как повествование о ее антигероях («трусах» и «негодяях») и героях, не уступающих смелостью Ахиллесу и Аяксу.
Мифологические ассоциации романа, несомненно, усиливает то обстоятельство, что некоторым его героям присуще мифологическое сознание: «Аркадий часто видел сны; и незадолго до этого отступления ему приснилась русалка: она смеялась и била хвостом, и плыла рядом
с ним, прижимаясь к нему своим холодным телом, и чешуя ее ослепительно блестела» (I, 146). Вовсе не чуждо оно и герою-расказчику: «Я вспомнил об этом сне Аркадия, когда поздней осенью в Севастополе, на осенних волнах Черного моря увидал моторную лодку, которая быстро шла к громадному английскому крейсеру, стоявшему на рейде; она поднимала за собой сверкающий гребень воды, и мне показалось вдруг, что сквозь эту пену доносится до меня едва слышный смех и нестерпимый блеск проступает через темную синеву» (I, 146). Так, «русалка» Аркадия, припомнившаяся герою-рассказчику посреди Черного моря, вызывает у него, по-видимому, ассоциации с нереидами. Как и в «Улиссе» Джойса20, газда-новский мифологизм не ограничен пределами античной мифологии, а имеет более широкую, универсальную природу, причем образы различной мифологической природы перетекают и превращаются друг в друга.
Как и у Джойса, у Газданова возникают не только антично-мифологические, но и библейские и другие параллели: «Эти люди точно участвовали в безмолвной минорной симфонии театрального зала; они впервые увидели, что и у них есть биография, и история их жизни, и потерянное счастье, о котором раньше они только читали в книгах. И Черное море представлялось мне как громадный бассейн Вавилонских рек, и глиняные горы Севастополя — как древняя Стена Плача» (I, 153). Военные сцены вызывают прямо заявленные римские параллели: «Мы долго стояли в Джанкое с темными домами, где ютились какие-то офицерские мессалины, давно оставшиеся без мужей и приходившие к нам в вагон пить водку...» (I, 149). Чуть ниже они подкрепляются упоминанием классических латинских источников: «Лавинов был самым образованным среди нас: любил латынь и часто читал мне записки Цезаря, которые я слушал из вежливости, так как совсем недавно учил их в гимназии; и как все, что вынужден был учить, находил скучными и неинтересными; но с любовью к лаконическому и точному языку Цезаря у Лавинова соединялось пристрастие к меланхолической лирике Короленко» (I, 150). Прибавим к этому то, что
фамилия «Лавинов» происходит от латинского имени «Лавиния», часто встречающегося в произведениях латинской литературы и историографии, в том числе и в упомянутых в тексте романа «Записках» Цезаря.
Как отметила Т. О. Семенова, «начало романа, в ассоциативном его прочтении, предстает описанием ритуальных обрядов и испытаний героя, ассоциативно — в преддверии таинства Исиды, символа женственности и покровительницы моряков, богини воды и ветра, одним из "прообразов" Клэр („Клэр, чья тень заслоняет меня, и когда я думаю о ней, все вокруг меня звучит тише и заглушеннее . Когда Клэр выздоровела ... она потребовала, чтобы я сопровождал ее в кинематограф. После кинематографа мы просидели около часа в ночном кафе . ледяной запах мороженого, которое она ела в кафе, вдруг почему-то необыкновенно поразил меня„). Близость с Клэр — достижение героем пределов смерти (ср.: "ледяное чувство смерти охватило меня" (I, 58)). В мистериях культа Исиды неофит, переступив порог смерти, внезапно возрождался, и день его посвящения был первым днем его действительной жизни (ср., например, 11 книгу "Метаморфоз" Апулея)»21.
Действительно, в «Метаморфозах, или Золотом осле» Апулея — книге, интерес к которой маркирует образ героини одного из последующих романов Газданова (см.: III, 77), Изида, которая сама характеризует себя как «высшее из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь», возвращает Луцию его прежний, человеческий облик с тем, чтобы «весь остаток своей жизни, вплоть до последнего вздоха» он посвятил ей. В награду за это Изида обещает Луцию: «Ты будешь жить счастливо, ты будешь жить со славою под моим покровительством, и когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в царство мертвых, то, как видишь меня сегодня здесь, так и там, в этом подземном полукружии, найдешь ты меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над стигийскими тайниками и, сам обитая в полях Елисейских, мне, к тебе милостивой, усердно будешь поклоняться»22. После этого Луций получа-
ет троекратное посвящение и становится жрецом Изиды и Озириса, при этом ему приходится достигнуть «рубежей смерти», переступить «порог Прозерпины и вспять» вернуться, «пройдя через все стихии»23. Начальные сцены романа действительно напоминают серию «ритуальных обрядов и испытаний героя», а обладание Клэр вызывает ассоциации с таинством посвящения: «Темно-синий цвет, каким я видел его перед закрытыми глазами, представлялся мне всегда выражением какой-то постигнутой тайны — и постижение было мрачным и внезапным и точно застыло, не успев высказать все до конца; точно это усилие чьего-то духа вдруг остановилось и умерло — и вместо него возник темно-синий фон» (I, 46).
Во второй части романа Т. О. Семенова не без основания усматривает «одновременную травестию и мифологии, и первой части ВК. — Здесь появляются либо низкие двойники-атиподы самих персонажей первой части, либо предельно травестированное воплощение их ассоциативных прототипов, — происходит центростремительное „сужение" и расщепление ассоциативного пространства романа»24. Примеры, приведенные исследовательницей: «двенадцатилетние сестры-близнецы Валя и Ляля» — «пятнадцатилетний красивый мальчишка Валя», Сиповский — Пан, Северный — «Нарцисс», Воробьев — Зевс, «Митя-маркиз, двойник-антагонист Николая», Елизавета Михайловна как «„отрицательный" двойник Клэр» — сами по себе не лишены убедительности. Однако не стоит упрощать картину второй части романа, ведь в эпизодах Гражданской войны, наряду с «трусами» Борщовым, Михутиным, Тияновым и «негодяями» Клименко, Воробьевым, Парамоновым, Копчиком (отдаленную параллель к которым представляет собой Ферсит «Илиады»), присутствуют и безоговорочные герои полковник Рихтер, Филиппенко, Данько, Аркадий Славин.
Мифологические и, конкретнее, гомеровские параллели к роману могут быть, по-видимому, еще более умножены, однако выводы об их общем характере и функциях, в особенности по сравнению с джойсовским «Улиссом», можно сделать и на материале приведенных наблюдений. Сопоставляя «Улисса» с «Илиадой»,
С. С. Хоружий усматривает в романе Джойса реализованное в нем решение автора «отобрать для романа исключительно литературные, формально-сюжетные аспекты поэмы, отделив их от идейно-смысловых», которое «уже тяготеет к постмодернизму, стандартный метод которого — создание новых текстов на базе самых разнообразных старых, путем отрезания формально-сюжетных пластов от смысловых, переработки первых и полной замены вторых (пресловутый принцип "иронического переосмысливания", широко применяемый Джойсом)». «Такой подход, — пишет он, — полная противоположность bona fide мифологическому роману (для образца можно вспомнить хотя бы "Иосиф и его братья"), который отнюдь не с иронией, а с трепетом входит в миф, стремясь, прежде всего, сохранить атмосферу мифа, его мирочувствие и мироотношение»25.
В «Вечере у Клэр» по отношению к мифу и Гомеру не ощущается ни иронии, ни трепета. Как верно отмечает Т. О. Семенова, «в первом романе Г. И. Газданова уже обозначилось переосмысление практики модернизма, движение в сторону качественно иных литературных направлений. Так, если с одной структурно-повествовательной позиции в романе текст отождествляется с мифом, то с другой, напротив, эта мифологическая дискурсивная замкнутость релятивизируется, текст вновь помещается в поток живой действительности, и обе позиции в романе оказываются ценностно-амбивалентными, а это уже один из признаков поэтики поставангарда, к которой „Вечер у Клэр" так же не может быть отнесен без множества оговорок, но сопоставление с которой представляется и одной из возможных плодотворных перспектив изучения творчества писателя»26.
Отчасти солидаризируясь с решением Т. О. Семеновой проблемы «Газданов и Джойс», хотел бы подчеркнуть, что мифологический подтекст у Газданова в целом играет совсем иную роль, чем у Джойса. В отличие от Дж. Джойса газдановский мифологизм не предусматривает «иронического переосмысливания», а помогает автору в первой части романа создать образ существовавшего и разрушенного смертью отца рая, а во второй обрисовать трагизм современного ге-
роя, ввергнутого, как и его мифологические прообразы, в трагизм «Одиссеи» и «Илиады» современности. Мифологические прообразы в «Вечере у Клэр» это действительно «матрица», но используемая не «сознанием героя для понимания дей-
27
ствительности», а автором для создания многослойного художественного образа. Таким образом, мифологизм «Вечера у Клэр» носит иной характер по сравнению с модернистским романом, не обнаруживает тяготения к постмодернизму и лишь в самом общем плане может быть возведен к поэтике поставангарда. Однако в любом случае он играет в романе весьма существенную роль.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Семенова Т.О. К вопросу о мифологизме в романе Газданова «Вечер у Клэр» // Газданов и мировая культура. Сб. статей. Калининград, 2000. С. 33-52.
2 Газданов, Гайто. Вечер у Клэр // Собр. соч.: В 5 т. М., 2009. С. 39. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома римской и страницы арабской цифрой в скобках.
3 Кибальник С. А. Гайто Газданов и Джеймс Джойс // Cuadernos de Rusística Española. 2011. № 2 (в печати).
4 Хоружий С. Комментарии. Улисс // Джойс Дж. Избранное. М., 1997. Т. 2. С. 190.
5 Так, например, Евгений Тарусский (псевдоним Е. В. Рышкова) в 1928 году издал автобиографический роман «Экипаж „Одиссеи"» (изд. Л. Березняк, Париж), в котором в юмористических тонах описал эпопею эвакуации из Крыма на миноносце.
6 Определенную, хотя и не решающую роль в образе героя-рассказчика «Вечера у Клэр» играют также ассоциации с Буддой. См. об этом: Кибальник С. А. Буддистский код романов Газданова // Русская литература. 2008. № 1. С.42-60.
7 Гомер. Одиссея // Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 20 т. М., 2010. Т. 6. С. 165. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках. Перевод Жуковского, конечно же, был наиболее известным и авторитетным русским переводом «Одиссеи».
8 Тяжело переживала разлуку со своим единственным сыном и оставшаяся совершенно одна мать Газданова. Желание видеть ее было одной из главных причин того, что в первой половине 1930-х годов Газданов серьезно думал о возвращении на родину. В письме к М. Горькому от 3 марта 1930 года, т. е. написанном вскоре после выхода «Вечера у Клэр», Газданов с горечью писал о невозможности даже послать ей свой роман, а в письме от 20 июля 1935 года прямо просил его о «содействии» в том, чтобы «вернуться в СССР» (Y, 41-43).
9 Ср.: Сухих И. Н. Клэр, Машенька, ностальгия // Звезда. 2003. № 4. С. 218-227.
[взаимосвязь литературы и языка]
10 Как отметила Т. О. Семенова, ассоциации с Цирцеей вызывает и «отрицательный» двойник Клэр — Елизавета Михайловна <...>, в появлении и во внешнем облике которой — сниженное повторение ситуации знакомства с Клэр (I, 83) и описания героини (Семенова Т. О. Указ. соч. С. 43).
11 Ср.: «Песнь десятая. Вечер тридцать третьего дня. Волшебница превращает в свиней его сопутников; но Эрмий дает ему средство нарушить ее чародейство. Одиссей, одолев Цирцею, убеждает ее возвратить человеческий образ его сопутникам. Проведя год на ее острове, он требует наконец чтобы она возвратила его в отечество.» (С. 86-92, 148).
12 На первый взгляд тут совершенно кончается сходство его романа с Гомером и начинается близость к Джойсу. Однако и для Гомера, по крайней мере, в стоико-неоплато-ническом его толковании, данном Порфирием в трактате «О пещере нимф», характерна «тенденция к интериоризации одиссеи: применение парадигмы к „внутреннему человеку" и „странствию души"» (Хоружий С. «Улисс» в русском зеркале. М., 1994. С. 435).
13 Семенова Т. О. Указ. соч. С. 34-35.
14 Там же.
15 Ср. также: «... меня отделяли от моей страны и страны Клэр — вода и огонь; и Клэр скрылась за огненными стенами» (I, 160).
16 Семенова Т. О. Указ. соч. С. 40.
17 «Деструктивная профанация» того же «мифологического первообраза», Валентин Александрович, соответственно, оказывается травестией не только Зевса, но и отца Клэр.
18 Семенова Т. О. Указ. соч. С. 39.
19 Мотив супружеской неверности отца Клэр, подсвечиваемый мифом о многоженстве Зевса, и черты Елены Прекрасной в Клэр идут в унисон с очевидной ветреностью героини.
20 См.: Хоружий С. «Улисс» в русском зеркале. С. 437.
21 Семенова Т.О. Указ. соч. С.46-47.
22 Апулей. Метаморфозы / Пер. М. Кузмина // Петроний Арбитр. Апулей. М., 1991. С. 331-332.
23 Там же. С. 342. Далеко не все из приведенных Т. О. Семеновой мифологических параллелей к роману выглядят полностью убедительными. Так, например, вызывает внутреннее сопротивление ее стремление увидеть в «паре „случайных" персонажей», говорящих по-польски, чья речь заставляет героя-рассказчика «ощутить твердую уверенность в том, что теперь» он «непременно» уедет (I, 100-101), «„потемневшую" „розоперстую Эос" и „зловредного" Ареса, бога вероломной войны». Довольно хрупким основанием для такого сближения представляется то, что «Арес — „беснующийся", „огромный", „аморальный", „душа переметная". Зевсу он „всех ненавистней . из богов, на Олимпе живущих" („Илиада", 5 песнь) — согласно древнейшему мифу, бог негреческого, фракийского происхождения». Аналогичным образом в основе спора отца героя-рассказчика об охотничьих пристрастиях с чиновником, предпочитавшим «мелкую дичь», который затем погибает на охоте от случайного выстрела, исследовательница усматривает «мифологический сюжет, согласно которому величественный Аполлон, славившийся своей игрой на кифаре, однажды принял вызов сатира Марсия, научившегося музыкальной игре на брошенной Афиной тростниковой флейте» (Семенова Т. О. Указ. соч. С. 35-37). Однако у Гомера, как указывает сама исследовательница, «с потерпевшего поражение в этом поединке Марсия по приказу Аполлона, возмущенного его дерзостью, была содрана кожа». Между тем у Газданова чиновник погибает сам из-за нелепой случайности, да и словесный спор героев о том, что такое настоящая охота, имеет мало общего с состязанием между Аполлоном и Марсием в игре на музыкальных инструментах.
24 Там же. С. 42-43.
25 Хоружий С. «Улисс» в русском зеркале. С. 437.
26 Семенова Т. О. Указ. соч. С.51-52.
27 Там же. С. 37.
[предлагаем вашему вниманию]
Пассов Е. И. Терминосистема методики, или Как мы говорим и пишем. — СПб: Златоуст, 2009. — 124 с.
Проблема терминосистемы методики остается до сих пор «неподнятой целиной». Удивляться тут нечему: гносеологическая дистрофия как органический недуг методики дает о себе знать. Но все-таки: почему в этом направлении не делается даже хоть сколько-нибудь серьезных попыток?
Разумеется, в отдельных работах авторы вскользь касаются терминологии как таковой, обращаются к какому-то понятийному аппарату. Но пока этот аппарат выглядит как эклектическое месиво, составленное из традиционной (в смысле — устаревшей) терминологии, бездумных терминологических заимствований (англицизмов), терминоидов и квазитерминов, субъективных порождений и вкраплений профессионального жаргона.
Книга состоит из 4 частей: I часть — патогенез методического дискурса.
II часть — проблема терминосистемы: можно ли ее решить?
III часть — основные термины коммуникативного иноязычного образования: эскизы словаря методики.
IV часть — опыт просветительства (статьи из журнала «Коммуникативная методика»).
Книга полезна как учителям, так и тем, кто интересуется теорией проблемы.
