CC BY
150События и люди
Фригийский колпак Февраля и терновый венец Октября
Павел Марченя
Вопрос о смысле и бессмысленности смуты
Одной из важнейших потребностей любого человека является осмысление своего жизненного пути, придание рационально-ценностного единства оставшемуся вчера и полагаемому завтра, которое дает надежду сегодня и превращает хаотическое нагромождение событий и обстоятельств в историю, имеющую смысл. Так же и для целого народа (нации, цивилизации, любого исторически конкретного общества) экзистенциально необходимой потребностью, корневым условием бытия является конституирование смысла своей истории, связующего прошлое, настоящее и будущее в единый над-
временной (причастный вечности) путь.
Однако во времена, пока все относительно неплохо, и человеку, и обществу недосуг всерьез задуматься о смысле собственной истории, о том, что именно сообщает ей характер целенаправленного движения и какова эта цель. Напротив, в смутные времена, в критические периоды потрясений и потерь, когда жизненно важные ценности оказываются под угрозой необратимого уничтожения, наиболее остро встает вопрос о смысле и бессмысленности, разумности и иррациональности, космосе и хаосе, логике и безумии истории.
МАРЧЕИЯ Павел Петрович - кандидат исторических наук, заместитель начальника кафедры философии Московского университета МВД России; доцент Российского государственного гуманитарного университета. E-mail: marchenyap@mail.ru
Ключевые слова: Февраль 1917 г., Октябрь 1917 г., массы, массовое сознание, смута, революция, россиеведение.
То, что безумием могут быть охвачены широкие массы и даже все общество, известно давно.
«Изучая историю различных народов, мы приходим к выводу, что у них, как и у отдельных людей, есть свои прихоти и странности, периоды возбуждения и безрассудства, когда они не заботятся о последствиях своих поступков. Мы обнаруживаем, что целые социальные группы внезапно останавливают свои взоры на какой-то одной цели, преследуя которую, сходят с ума; что миллионы людей одновременно попадаются на удочку одной и той же иллюзии и гонятся за ней, пока их внимание не привлечет какая-нибудь новая глупость, более заманчивая, чем первая. Мы видим, как одну нацию, от высшего до низшего сословия, внезапно охватывает неистовое желание военной славы, а другая, столь же внезапно, сходит с ума на религиозной почве, и ни та, ни другая не могут прийти в себя, пока не прольются реки крови и не будут посеяны семена из стонов и слез, плоды которых придется пожинать потомкам»1, - записал в 1841 г. автор Ч.Маккей, ставшей знаменитой книги о массовых безумствах .
Однако если в XIX в. большинство историков все же предпочитали более оптимистичное видение истории, то XX в. безжалостно скомпрометировал веру в непрерывный прогресс и рациональную логику исторического процесса.
Известный британский историк Г.Фишер грустно признался в 1934 г.: «Люди более мудрые, чем я, и более образованные различали в истории сюжет, ритм, заранее задуманную систему. Эти гармонии от меня скрыты. Я вижу только поток бедствий, следующих одно за другим, как волны...»2
Под таким углом зрения Русская смута 1917 г., с одной стороны, выступает классическим средоточием социального безумия, рекордного по массовым психозам XX в., и способна служить хрестоматийным образ-
цом и идеально-типической моделью «коллективных сумасшествий» вообще. Но с другой стороны, общество гораздо больше, чем в умножении красочных метафор о метафизической сущности и принципиальной непознаваемости хаоса смутных времен, нуждается в рациональном преодолении (или хотя бы частичном ограничении) смуты, в аналитическом осмыслении и прагматическом учете ее реальной природы и позитивных закономерностей.
И.Г.Эренбург писал, что «самое главное было понять значение страстей и страданий людей в том, что мы называем "историей", убедиться, что происходящее не страшный, кровавый бунт, не гигантская пугачевщина, а рождение нового мира с другими понятиями человеческих ценностей.»3
И прав Ф.А.Степун, подчеркивая, что «революция ... может иметь положительный и отрицательный смысл, но она не может не иметь никакого смысла. Для нее как для события, имманентного судьбе человечества, неимение никакого смысла было бы равносильно небы-тию»4.
Перефразируя высказывание Фишера, выражу личное отношение к поставленной проблеме. Многие люди, более мудрые, чем я, видели в смуте только бессмысленный «поток бедствий, следующих одно за другим, как волны». Но, сознавая заведомую уязвимость своих усилий, я все же пытаюсь обнаружить и вычленить в этом мутном потоке элементы исторической логики, определившей сравнительную последовательность и единство общероссийского социального сдвига: от бессилия оставшейся мифом демократии к установлению ставшей реальностью диктатуры.
Тому, как в течение нескольких месяцев от Февраля к Октябрю
1917 г. в борьбе со «всеобщим безумием» поочередно потерпели с трудом объяснимое на рациональных началах крушение и имевшая многовековую и практически всенародную поддержку отечественная монархия и встреченная поначалу «всенародным» ликованием так называемая Февральская демократия, посвящены горы специальной литературы. Но ни о каком единстве в научном сообществе по вопросу о смысловых основаниях такой последовательности событий и речи быть не может.
Проблема истолкования смысла смут, революций и переворотов в современном мире становится все более политически злободневной, служа идентификатором «своих» и «чужих». И в России образца 2012-го, отметившей последнюю до-вековую круглую дату Февраля и готовящейся к аналогичному юбилею Октября, сложно не заметить раскол общества на февралистов и октябристов, для которых Февраль и Октябрь являются не столько исторически памятными символами отечественного политического календаря, сколько реальными ориентирами будущего, принципиально по-разному генерализующими «альтернативные» смыслы модернизационно-революционных устремлений элит и масс. Так, обретает «новое» звучание без малого столетний спор о «спасительности» и «закономерности» либо «катастрофичности» и «случайности» победы большевиков над первоначально более популярными и авторитетными партиями, об исторической «разумности» и «логичности» либо «безумстве» и «патологичности» 1917-го.
Разумеется, противопоставлять подобные две линии и сложившиеся на их основе два лагеря возможно
лишь условно. Внутри них тоже нет никакого единства. Так, В.И.Ленин, заповедавшей догматы о разумной закономерности революции и высокой сознательности ее участников, сам нередко использовал по политическим поводам термины из области психиатрии5. Использование фразеологии, связанной с выражением бе-зумности смутного времени, тем более характерно для сторонников «демонологической» историографии «октябрьского переворота», склонных полагать, что смута бессмысленна по самой своей природе.
Еще А. Ф. Керенский, продолжая высоко оценивать Февраль, 25 октября 1917 г. подписал приказ № 814, в котором официально (в юридическом документе!) вынес «медицинский диагноз» Октябрю: «Наступившая смута, вызванная безумием большевиков, ставит государство наше на край гибели»6. А вот И.А.Ильин уже и саму Февральскую «демократическую» революцию (которую в среде русской эмиграции первой волны и нынешних отечественных «либералов» принято с почтением именовать «Великой» - в противовес «мороку октябрьской катастрофы») определял в целом как «февральское безумие»7.
Одним из излюбленных «медицин-ско-риторических» приемов самых разных партий было обвинение друг друга в бессмыслице, в отсутствии собственного осмысления революционной стихии, в слепом безумии, подчиняющемся некоей чужой и злой воле. И это признание происходящего в принципе не совместимо с душевным здоровьем (отдельных лиц, организаций, органов и структур власти, народа и страны в целом), сравнение установившегося нового «демократического порядка» в целом с «дурдомом» не
имеет прямой адресной связи именно с большевизмом.
По мнению некоторых зарубежных исследователей, многие большевистские лидеры сами «были убеждены в полном безумии происходящего», и «только Ленин мог управляться с этим сумасшедшим домом»8.
Сам Ленин позже выгодно оттенял контрасты здравомыслия и реалистичности курса своей партии, в отличие от бессмысленной неадекватности ее псевдореалистических оппонентов, резонно вопрошая: «Нашелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?»9
В этой связи уместно припомнить (увы, так и не понятое всеми теми партиями, которые, чрезмерно опасаясь «излишне» радикальных мер, упрямо продолжали в условиях разлива всенародной смуты любой ценой хранить ортодоксальную верность доктринальному «реализму») пророческое предостережение Ф.М.Достоевского: «Реализм, ограничивающийся кончиком своего носа, опаснее самой безумной фантастичности, потому что слеп»10
Рассматривать смуту в целом как психопатологический процесс, своеобразную разновидность психической эпидемии не чурались и наблюдавшие ее непосредственно профессиональные психиатры, признанные в своем врачебно-научном кругу11. Множество косвенных подтверждений, что использование термина «безумие» при оценках русской смуты не являлось лишь расхожим конъюнк-
турным штампом, а чем-то гораздо более глубоким и неслучайным, можно найти, обратившись к творческим предвилениям цвета художественной интеллигенции Серебряного века.
«Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? Была ли ты? есть? или нет? Омут... стремнина... головокруженье... Бездна... безумие... бред...» - выражал мистико-поэтическое видение русской истории М.Волошин.
«Зачинайся, русский бред...» - высказался А.Блок.
«Было время безумных действий, Время диких стихийных сил», - сформулировал Сергей Есенин.
Как «кровавое безумие», «повальное сумасшествие», «радостно-безумное остервенение» характеризовал весь 1917-й и последовавшие за ним «окаянные дни» И.Бунин. Напротив, как «святое безумие», вдохновенно противостоящее в таинстве истории безрадостному и бескрылому «мещанству», приветствовал Октябрь А.Белый. И по этой причине с ним порвала отношения З.Гиппиус, ненавидевшая революцию за то, что в ее корне «лежит Громадное Безумие».
Подобных оценок можно привести еще множество, и в таком ракурсе 1917-й действительно может быть интерпретирован как ярчайший образец проявления безжалостности и могущества иррациональных сил в истории. Восприятию русской революции как бессмысленного буйства стихии способствует и целый комплекс известных, но до сих пор историографически недоосмысленных пластов - в качестве примеров укажем хотя бы на четыре важных фактора смуты (хотя их много больше).
Женское начало в русской смуте
Явно недостаточно рациональ- обще в событиях русской смуты на
ного осмысления огромной всех ее уровнях. О «вечно бабьем» в
роли женщин и женского начала во- русской душе много размышляли
отечественные философы и писатели, но с конкретно-исторической точки зрения эта проблема остается почти белым пятном историографии «Февральской демократии», несмотря на то что последняя, по сути, ведет свое происхождение как раз с «бабьего бунта».
Как метко подметил В.П.Булдаков, один из немногих наших историков, пытавшихся уловить смысл «бабьего» в «Красной смуте»: «.на Руси там, где бабий бунт, там пиши пропало»12.
Необходимо научное осмысление того факта, что в условиях, когда слились в невиданном резонансе эпохальные катаклизмы мировой войны, модернизации, революции, падения монархий, кризис православия, потеря почвы, тотальный ценностный шок, русские бабы впервые в отечественной истории были допущены к участию в политике (и не только в смысле избирательного права).
Рост удельного веса женщин в гражданском населении и патологические изменения гендерных пропорций в различных сферах социальной практики активно способствовали эскалации девиантных форм поведения.
Невыносимая ситуация в стране способствовали беспрецедентному вовлечению женщины в различные формы социальной агрессии, погромы, линчевания и т.п., делали ее легкой добычей демагогов. Женский вариант народных архетипических черт еще менее соответствовал либеральной альтернативе, но оказался более отзывчив к инверсионной агитации радикалов, обещавших немедленно решить все проблемы, вернуть
мужиков с фронта и указывавших на тех, «кто во всем виноват».
В аналитических обзорах важнейших правонарушений Главного управления по делам милиции МВД Временного правительства по поводу так называемых «продовольственных эксцессов» (под которыми подразумевались банальные погромы) подчеркивается: «...характерной чертой всех продовольственных эксцессов является преобладающая роль в них женщин. Женщины не только составляют необходимый и важный элемент в толпе, производящей беспорядки, но сплошь и рядом являются инициаторами продовольственных эксцессов. призывают к насилиям и погромам, поощряют и возбуждают солдат к разгромам и хищениям. Во многих случаях эксцессы совершаются толпами, состоящими исключительно из женщин»13.
На таком историческом фоне поэтическая формула «У войны не женское лицо» выглядит гораздо дальше от жизненных реалий, чем библейская: «Всякая злость мала по сравнению со злостью жены» (Сирах 25:21). А разудалые солдаты и матросы «демократии» 1917-го предпочитали простонародный вариант: «Без баб и вина и война не нужна». (Да и вряд ли случайным можно считать тот факт, что целый ряд явлений катастрофического, стихийного порядка (война, смута, революция, да и те же катастрофа и стихия) обозначается словами женского рода.)
Это вовсе не значит, что женский гендер русской революции исчерпывается лишь изоморфностью толпы, нагнетанием истерического градуса и провокацией мужчин на массовое насилие. Есть и оборотная сторона. Женщины по природе менее склонны к поискам рационального смысла и контролю над своими рефлексивными действиями, как правило, обладают более развитым инстинктом самосохранения, размножения и выживания и редко ошибаются, интуитивно выбирая сторону победителя. Или, напротив, в социальных яв-
лениях массового порядка побеждают те силы, на стороне которых оказываются женщины.
Из конкурентоспособных политических сил России удачнее всех особенностями женской психологии
русской смуты воспользовался большевизм.
Как признал сам его вождь: «Из опыта всех освободительных движений замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины»14.
«Зеленый змий» на службе «Красной смуты»
В качестве еще одного фактора мнимой бессмысленности, но не выдуманной беспощадности множества постфевральских русских бунтов, еще до Октября слившихся в один «всероссийский погром», отметим роль алкоголя как фактора, не просто характеризующего образ смуты, но придающего некое социальнохимическое единство самой смуте в целом, объединяющего представителей самых разных классов, сословий, социальных статусов, гендерных ролей, демографических групп, географических регионов и т.д. Алкоголь эффективно участвовал в формировании главных социокультурных коммуникаций смуты, соединяя в один всеобщий мутный поток события центральные и периферийные, городские и сельские, частные и общинные, гарнизонные и фабричные.
Истово пьющие легко превращаются в неистово буйствующих, и связанные с этим девиации составляют изрядную (если не непременную) часть набирающей обороты Смуты. Равно как и необходимость усмирить мутные потоки хмельного асоциального буйства, перегородив их государственной плотиной твердой Власти, способной восстановить трезвый порядок, становится неотъемлемой составной частью механизма преодоления смуты и возвращения общества к норме.
Homo ebrius - «человек пьяный» (или Homo nimii vini- «человек, чрезмерно пьющий») - является одной из реальных движущих сил всевозможных массовых насильственных действий, крупных беспорядков и социальных отклонений в истории.
Вопрос о степени влияния алкоголя на ход русской истории относится к числу самых болезненных и противоречивых.
Еще А.Н.Радищев так писал об исключительной значимости этого вопроса для отечественной истории (сохранена орфография и пунктуация издания, - Авт.): «Посмотри на рускаго человека; найдеш его задумчива. Если захочет раз-тать скуку, или как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. В веселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что либо случится не по нем, то скоро начинает спор или битву. - Бурлак идущей в кабак повеся голову и возвращающейся обагренной кровию от оплеух, многое может решить доселе гадательное в Истории Российской!»15
Однако, несмотря на уже изрядный массив работ, посвященных алкогольной тематике, вопросы о месте и роли Homo ebrius и пьяных погромов в реальной расстановке политических сил и борьбе за власть в постфевральской смуте остаются недоосмысленными. А ведь и этот фактор сумел поставить себе на службу только большевизм (и речь ни в коем случае не идет о попытках свести результаты массовых волеизъявлений к последствиям массовых возлияний)16.
Российская многопартийность как фактор смуты
Одной из настойчиво культивируемых аксиом современного российского обществознания является мифологема о конструктивной роли многопартийной системы в развитии гражданского общества и вообще демократии, вне зависимости от социокультурных особенностей конкретного социума.
С этой априорной теоретической конструкцией тесно связан и популярный историографический миф, согласно которому российский электорат в массе своей составляет сознательное мнение о политической партии при изучении ее программных документов и соотнесения их со своими объективными интересами.
Опираясь на двойную обоснованность - и снизу, и сверху (наивная вера обывателей плюс заведомый цинизм манипуляторов), этот миф остается методологической основой немалой части работ, специально посвященных так называемой борьбе политических партий за народные массы.
Теоретический пафос подобных «исследований» строится, по сути, на смехотворном представлении о том, что между бумажными текстами партийных программ и подлинным успехом тех или иных конкретных партий в массах существует прямая и действительная взаимосвязь.
Однако надо признать, что:
- во-первых, абсолютное большинство населения России (и не только) как не знает партийных программ теперь, так тем более не знало их тогда;
- во-вторы\х, «партии в России в концентрированном виде выражали
набор интеллигентских утопий, доктринального прекраснодушия или сектантской оголтелости, а не являлись прагматичным оформлением интересов тех или иных социумов», «российская многопартийность действительно выглядит воплощением своеобразной доктринальной шизофрении интеллигенции, а отнюдь не национально-кон-солидирующим, конструктивно-динамичным целым.
Это своеобразный, порожденный имперским патернализмом «пус- то-цвет», способный, однако, провоцировать смуту», а «если в смутные времена кто-то выигрывает, кто-то чаще бесповоротно - проигрывает, то из этого не следует, что восторжествовали чьи-то программные уста-новки»17.
Политические партии в России вообще различались (и с тех пор в этом смысле мало что изменилось) не столько уставами и программами (которых все равно никто не читал), сколько типом политического темперамента, силой политической воли, общим стилем поведения в общении с массами и друг с другом, конкретным имиджем, формировавшемся в массовом сознании.
Межпартийное соперничество в борьбе за политические симпатии внешне далекого от политики русского мужика (не говоря уже о русской бабе) разворачивалось отнюдь не в рационально-политическом измерении. И снова необходимо честно признать, что в этом смысле к Октябрю 1917-го у партии большевиков фактически не осталось кон-курентов18.
Массовое правосознание как доминанта смуты и революции
в Российской империи
Еще одним крайне живучим рос-сиеведческим мифом является представление о принципиально правонигилистическом характере массового правосознания в России, через который, в частности, так удобно объяснять всяческие ужасы «Красной» и всех прочих русских смут. Этот миф основан на непонимании либо игнорировании того факта, что нигилистичность правового сознания (в том числе и по отношению к позитивному праву, если оно осознается как «неправое») является его сущностной характеристикой, ибо сознание правовое (в отличие от конструктивно ориентированного сознания религиозного, нравственного, политического) ориентировано принципиально негативно. Правовое функционально предустановлено именно на реальное противодействие неправому.
Правы те современные ученые, которые подчеркивают, что «ситуация массового нормативного нигилизма не отвергает, а как раз предполагает весьма высокое моральноправовое сознание общества, включающего свои традиционные способы поддержания социальной стабильности»19.
На анализе этого фактора остановимся чуть подробнее, ибо именно в нем и кроется ключ к преодолению теоретически ошибочных и практически опасных представлений о бессмысленности русских бунтов и смут.
В смутные времена массовое сознание (как стихийно производное от общественного сознания в целом) не просто служит ареной борьбы различных политических сил за массы, но и выступает в качестве важней-
шего критерия фактической жизнеспособности так называемых исторических альтернатив. Любой исторический выбор пути становится действительно историческим, лишь когда он признан массами, получил поддержку в массовом сознании. И напротив, те политические силы, которые пытаются претворять в историю идеи и ценности, не адаптируя их к реалиям массового сознания, сами лишают себя исторического будущего.
Массовое правосознание как обыденная разновидность (ситуативно активизирующаяся ипостась) общественного правосознания есть наиболее реальная и конкретная форма его практического существования, психически объединяющая представителей разных групп общими переживаниями по восприятию тех или иных социально значимых действий как неправовых. В ситуациях масштабных общественных потрясений (войны, смуты, революции) эти переживания становятся значимы настолько, что активизируют особую социальную общность - массы (которые в «нормальное» историческое время относятся к политико-правовым процессам индифферентно). Так, массы из пассивного объекта элитарных манипуляций на время становятся активным субъектом политической истории.
В рамках сложной и противоречивой структуры массового сознания именно правовое играет наиболее активную и значимую роль в кризисных ситуациях общественного противодействия, в случае реальной или
мнимой угрозы жизненно важным ценностям. В этом контексте массовое правосознание, аккумулирующее соответствующие архетипические народные черты, может быть осмыслено как ключевой механизм самозащиты и самовоспроизводства общества и цивилизации. Массовое правосознание защищает «последний рубеж обороны» нации, на котором осуществляется охрана и воспроизводство ее базисного жизненного (религиозного, нравственного, политического, экономического и т.д.) качества. Этот основополагающий минимум конкретной цивилизации защищен массовым правовым чувством и соответствующим потенциальным массовым протестом, вплоть до беспощадного (но, повторимся, отнюдь не бессмысленного) бунта. Правовой компонент массового сознания служит рациональным спусковым механизмом иррационального включения масс в политический процесс, переводя социально-психо логическое - в идеологическое, социокультурное - в политическое.
В качестве охранного комплекса идентичности конкретного общества, при нарушении меры допустимого массовое правосознание запускается как массовый негативизм. Иначе говоря, выступает в качестве детонатора социального взрыва по достижении критической массы неправомерного внешнего воздействия. В кризисные моменты истории, в ситуациях исторического выбора массовое правосознание становится одним из доминантных факторов политического процесса, определяющим победы и поражения конкурирующих политико-правовых альтернатив.
Особую актуальность в этой связи приобретает социокультурный анализ переломных событий истории, осуществляющий сопоставление массовых, в том числе правосознательных, ценностных ориентаций и соответствующих ценностей, предлагаемых массам борющимися политическими силами. Такой исследовательский подход дает возможность по-новому взглянуть на иерархию факторов, обеспечивающих победу той или иной партии в многофакторной борьбе, и шире - на проблему выбора одной исторической альтернативы из нескольких возможных (т.е. понять смысл этого выбора).
Так и при анализе событий Февраля - Октября 1917 г. целесообразно сопоставить основные правосознательные интенции масс и партий как пресловутых исторических альтернатив, которые пытались прийти на смену самодержавию. В результате массы вынужденно вышли на первый план политической истории и исполнили главную роль в расстановке политических сил: «не Ленин и Троцкий пришли к власти, а сама масса»20, ибо действительной силой истории были отнюдь не классы, а массы, и «захват этими “массами”» в октябре 1917 г. власти и знаменует собою подлинную Революцию»21.
Но основой политико-правовой культуры абсолютного большинства населения, несмотря на постфев-ральские декорации, продолжали служить вековые традиции общин-ности с ее своеобразным авторитарным коллективизмом и резко отрицательным отношением к индивидуализму, категорическим неприятием идеи частной собственности на землю, отрицанием оторванного от жиз-
ненных реалий позитивного права (доходящим до полного к нему презрения в случае несоответствия текущего законодательства народным представлениям о Правде, несогласованности с традиционными общинными ценностями, необеспеченности Идеей и эффективно работающим на нее репрессивно-властным механизмом).
Поняв, что сменившая царя «демократическая власть» не спешит дать ни «Мира», ни «Земли», ни новой «Правды», массы приступили к активным «самочинным» действиям по реализации своих чаяний традиционными методами. И показали себя не пассивным объектом политики и права, а могущественной силой, на которую никто не мог вполне опереться. Воздействие масс на политическую жизнь страны проявлялось во всех значимых событиях, сказывалось на позиции и действиях власти, партий и самых разных организаций. В условиях безвластия официальных структур массы ситуативно все чаще стали выполнять функции фактического органа власти, прибегая к традиционно свойственным ей методам массового насилия.
По официальным оценкам аналитиков Временного правительства, к осени 1917 г. движение народных масс приняло «антигосударственный ха-рактер»13. И, как подчеркивалось в аналитических обзорах МВД, сами массы начали уставать от безвластия13.
Главный вопрос смутных времен (вопрос о легитимности либо само-званности претендующих на власть сил) решался в системе архаически основополагающих координат «свой -чужой». И если либерально-демократические правовые идеологемы оказа-
лись внешними по отношению к социокультурным кодам массового сознания (более того, при сопоставлении образовывали целую систему бинарных оппозиций по принципу «чужой -свой»), то лозунги и тактика ленинцев были направлены на их актуализацию и практическое использование (а соответствующие идеологемы находили живой отклик в массах по принципу «свой - свой»).
Секрет успеха большевиков прост: во время массовых «неуправляемых» процессов (бедствий, беспорядков, паники и т.п.) кто-то должен подавать простые четкие, жесткие команды, должна найтись сила, способная перекричать толпу, задать ритм, придать ситуации смысл и взять ее под контроль.
Итак, можно сказать, что смысл постфевральской смуты 1917 г. заключался в подхваченной и оформленной большевизмом протестной борьбе масс за выживание социального целого и воспроизведение Империи России (как особой формы единения власти и масс, имеющей свои иммунные механизмы и способы обеспечения социально-органической идентичности и цивилизационной преемственности)22.
В этой связи хотелось бы напомнить слова В.О.Ключевского, размышлявшего о смысле массы в историческом процессе: «Не так еще давно из разных лагерей неслись дикие крики, призывавшие к благоговению пред народом, пред черной народной массой. На колено пред народом! Учитесь у народа уму-разуму! .Благоговение пред народом, массой, пред черноземной нашей почвой, пред ее глубокой и широкой нетронутой натурой! Но ведь благоговение возможно только пред сознательной, духовной силой. Имеет ли смысл преклонение пред громадой Монблана? Наш народ совершил много великого, еще не сознанного, не оцененного
ни им самим, ни благоговеющими пред ним на-родопоклонниками. Но в создании этого великого действовали силы, подобные тем могучим и слепым силам, которые подняли громадные горы. Им можно изумляться, их можно страшиться; всего лучше спокойно изучать их действие и создания; но поклоняться им есть детская нелепость; подозревать в них таинственный глубокий разум есть самообольщение. Что ма-териальнее, бессознательнее чувства самосохранения? А ведь только эта одна могучая сила двигала нашим народом в его великих, гигантс-
ких деяниях. Все его малозамечаемые пока историей создания запечатлены резкой печатью борьбы за жизнь.»23
Пожалуй, над этими словами классика стоит серьезно подумать и тем, кто склонен к буквальному пониманию призывов учиться у масс, и тем более тем, кто полагает массы и массовое сознание чем-то исключительно негативным, мало значимым или просто случайным в истории.
Февраль и Октябрь как символы проективного россиеведения
Непредвзятый анализ Смуты-1917 убедительно показывает, что объяснять победу Октября над Февралем лишь готовностью к насилию и неразборчивостью в средствах, не только нечестно, но и ненаучно. Причины кроются гораздо глубже, и их трезвый анализ исключительно актуален для российской публичной сферы сегодня.
Смутные времена в имперской истории являются периодами своеобразной переоценки ценностей, связанной с необходимостью обновления базового комплекса идеологем и воссоединения живой психологической связи между обществом и властью.
Февраль олицетворяет идеологическое банкротство государства и психологическое отчуждение масс от властной элиты, утратившей в их сознании имперско-историческую легитимность.
Октябрь знаменуется приходом к власти политической силы, идеологически и психологически адекватной массам, изоморфной имперской традиции. И в результате Россия получила простой и суровый ответ на вопрос: «Если пала корона, удержится ли фригийский колпак?»24
Цена вопроса была огромна, и сменивший колпак венец оказался терновым. Но по сделанному в 1937 г. горькому признанию Г. П. Федотова (которого трудно заподозрить в излишних симпатиях к большевикам), «смотря на вещи объективно двадцать лет спустя, видишь, что другого исхода не было; что при стихийности и страшной силе обвала русской государственности Февраль мог бы совладать с разрушениями при одном условии: если бы он во всем поступал как Октябрь»25.
Сегодня, как и 96 лет назад, российские либералы зовут всю «думающую публику» под знамя Февраля, не уставая вздыхать о гибели «демократической альтернативы», похороненной «темными массами», которые всем либеральным обещаниям предпочли большевистский «кровавый» Октябрь.
Для противников такого подхода, напротив, именно Февраль является ярким воплощением политической недееспособности либерализма в России, а Октябрь служит зримой антитезой пустой февральской болтовни оторвавшихся от народных корней партийных функционеров и ориентиром истори-
ческого выхода из катастрофического системного кризиса государства и общества, утративших органическое единство и преемственную «связь времен».
Так или иначе, но Февраль и Октябрь остаются не только полюсами общественно-политической жизни России в ее смутные времена, они задают смысловые координаты, в рамках которых строится современное проективное россиеведение, вычерчиваются различные варианты траектории «русского пути».
Примечания
1 Маккей Ч. Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы. М., 1998. С. 14.
2 Цит. по: Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. M., 2004. С. 32.
3 Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1961. Кн. 1-2. С. 492.
4 Степун Ф.А. Чаемая Россия. СПб., 1999. С. 99.
5 Ферро М. Символика и политика во время революции 1917 г. // Анатомия революции.
1917 год в России: массы, партии, власть. СПб., 1994. С. 366-368.
6 Цит. по: Политические деятели России 1917. М., 1997. С. 148.
7 Ильин И.А. О сопротивлении злу // Новый мир. 1991. № 10. С. 217.
8 Улам А.Б. Большевики: Причины и последствия переворота 1917 г. М., 2004. С. 340, 344.
9 Ленин В.И. Доклад на I Всероссийском съезде трудовых казаков // Полн. собр. соч. Т. 40. С. 179.
10 Достоевский Ф.М. Подросток. Собр. соч. в 15 т. Л., 1990. Т. 8. С. 273.
11 Краинский Н.В. Без будущего: очерки по психологии революции и эмиграции профессора Н.В.Краинского. Белград, 1931.
12 URL: http://archive.svoboda.org/programs/TD/2000/TD.030100.asp
13 ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 6. Д. 401. Л. 171; Л. 152 Об.; Л. 47, 52, 151-153.
14 Ленин В.И. Речь на I Всероссийском съезде работниц 19 ноября 1918 г. // Полн. собр. соч. Т. 37. С. 186.
15 Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Полн. собр. соч. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 230.
16 Марченя П.П. «Зеленый змий» на службе «Красной смуты»: алкоголь и пьяные погромы от Февраля к Октябрю 1917-го / / История в подробностях. 2010. № 4. С. 30-42; URL: http: / / cdn.scipeople .com/materials/3454/ИвП_З. змий.pdf
17 Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 40, 41, 203.
18 Марченя П.П. Политические партии и массы в России 1917 года: массовое сознание как фактор революции // Россия и современный мир. 2008. № 4. С. 82-99; URL: http: / / cdn.scipeople. com/materials/3454/РСМ_Партии_и_массы.pdf
19 Даниелян К.Р. Традиция и правосознание (Историко-политологический аспект проблемы). М., 1999. С. 92.
20 Цит. по: Германия и русская революция, 1917-1924. М., 2004. С. 87.
21 Лукьянов С.С. Революция и власть // В поисках пути: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992. С. 279.
22 Марченя П.П. Крестьянин и Империя: есть ли смысл у «русского бунта»? // История в подробностях. 2010. № 6. С. 88-96; URL: http://cdn.scipeople.com/materials/3454/ Крестьянин%20и%20империя.pdf
23 Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 236237.
24 Тихомиров Л.А. Социальные миражи современности // Тихомиров Л.А. Россия и демократия. М., 2007. С. 146.
25 Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб., 1991. Т. 2. С. 134.
