CC BY
41
Как видно из данных табл. 5, из отставленных 25 экземпляров на каждый вариант опыта через неделю после пикировки часть растений не выжила. Наибольший отпад растений наблюдался у сосны обыкновенной: в каждом варианте опыта погибло от 3 до 6 сеянцев. Заметно лучше перенесли пикировку сеянцы ели европейской - отпад составил всего 1-2 экземпляра; максимальное количество экземпляров сохранилось в варианте 3, где семена были обработаны препаратом «Вэрва».
Таблица 6 -Количество сформировавшихся почек у сеянцев сосны обыкновенной
№ п/п Варианты опыта Даты
7.08 9.08 11.08
1 Контроль (семена без обработки препаратами) 3 4 22
2 Семена, обработанные препаратом «Вэрва-ель» 0 4 19
3 Семена, обработанные препаратом «Вэрва» 5 6 19
4 Семена, обработанные смесью препаратов 3 7 22
В соответствии с данными табл. 6, формирование почек отмечено нами 7.08, и наиболее активно этот процесс зафиксирован в 3-м варианте опыта. На третий день наблюдений наибольшее количество сформировавшихся почек было в 4-м варианте опыта. К 11.08. темпы формирования почек увеличились, и количество их приблизилось к максимуму, а различия между вариантами опыта практически сгладились.
Что касается ели европейской, то здесь нужно отметить, что после пикировки растений не было отмечено ни одного случая формирования у ее сеянцев верхушечных почек.
В результате наблюдений установлено стимулирующее влияние биопрепаратов «Вэрва-ель» и «Вэрва» на темпы прорастания и развития семян и сеянцев сосны обыкновенной и ели европейской.
Отмечено заметное положительное влияние смеси препаратов «Вэрва-ель» и «Вэрва» на энергию прорастания семян сосны обыкновенной и в меньшей мере на семена ели европейской. Из сравниваемых видов растений наибольший эффект от применения препаратов отмечен на семенах и сеянцах сосны обыкновенной.
На всхожесть семян обоих видов растений и темпы их роста также наибольший положительный эффект оказала смесь испытуемых препаратов.
Препарат «Вэрва» оказывает положительное влияние на выход из стресса сеянцев ели европейской, в то время как для сосны обыкновенной подобного эффекта установлено не было.
Препарат «Вэрва» и смесь испытуемых препаратов оказывали заметное стимулирующее влияние на темпы формирования почек сосны обыкновенной, в то время как для ели европейской такого влияния обнаружено не было.
На основании полученных результатов биопрепарат «Вэрва», а также смесь биопрепаратов «Вэрва-ель» и «Вэрва» можно рекомендовать для ускорения проращивания семян и выращивания сеянцев сосны обыкновенной с закрытой корневой системой в производственных условиях тепличного комплекса.
Для повышения стрессоустойчивости сеянцев ели европейской и нормального их развития после пикировки рекомендуется обработка сеянцев препаратом «Вэрва».
Литература
1. Родин, А. Р. Рекомендации по использованию новых экологически чистых биопрепаратов при выращивании посадочного материала хвойных пород в лесных питомниках [Текст] / А. Р. Родин, Н. Я. Попова, Е. В. Кандыба и др. Министерство природных ресурсов Российской Федерации. - М.: ВНИИЛМ, 2001. - 13 с.
2. www.mshp.rkomi.ru/content/4560/Рекомендации Вэрва-Ель.pdf (дата обращения 28.10.2014).
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ / HISTORY
Усенко Н.М.
Кандидат искусствоведения, доцент, Ростовский социально-экономический институт ФОРТЕПИАННОЕ ВИРТУОЗНОЕ ИСПОЛНИТЕЛЬСТВО ХК СТОЛЕТИЯ
Аннотация
Данная статья посвящена становлению фортепианного исполнительства XIX века. Акцент делается на виртуозное мастерство.
Ключевые слова: романтизм, фортепианная музыка, виртуозы, композиторы, эстетика исполнительства.
Usenko N.M
Candidate of Art criticism, associate Professor, socially-economic institute of Rostov-on-Don PIANO PERFOMACE OF VIRTUOSOS OF ХК CENTURY
Abstract
This article is devoted to formashion ofpiano perfomace of XIX century. Assent be made to masterly of virtuosi.
Keywords: romanticism, music of piano, virtuosos, composeres, aesthetics of perfomace.
В различные исторические периоды взаимодействие исполнительской и композиторской «составляющих» в творчестве одного музыканта приобретало разные формы: от первоначального неразрывного единства, определявшего облик композитора-импровизатора на протяжении XV - XVII веков, до явственно выраженной дифференциации, окончательно утвердившейся во второй половине XIX столетия - начала XX столетия.
Завершающий этап указанного сложного и противоречивого процесса непосредственно совпал с бурным расцветом виртуозного романтического исполнительства, оказавшего весьма интенсивное влияние на европейскую музыкальную культуру. В связи с этим существенные факторы, обусловившие специфику взаимодействия исполнительской и композиторской сфер в XIX столетии, востребуют более подробного рассмотрения.
По мнению авторитетного современного исследователя, «...на протяжении XIX века, на протяжении прекрасного, изумительного, неповторимого и единственного во всей истории человеческой культуры века, человечество вдруг совершает неожиданную экскурсию, или экспедицию, в области, которые до этого времени были ей (культуре. - Н. У.) совершенно недоступны (...) Человечество на протяжении XIX века было увлечено, непроизвольно увлечено, представлениями о том, что культура, и всякое искусство, и все то, что творит человек, обретает естественность, наделяется естественностью и непосредственностью, теми свойствами, которыми культура до начала XIX века не была наделена в такой степени (...) Как бы сама жизнь, а жизнь - это центральное понятие XIX века, сама воссоздает себя в искусстве в совершенно естественных, понятных и доступных формах (...) сама жизнь кипит и переходит в чрезвычайно разнообразные и виртуозные формы искусства.» [1, 134 -135].
89
Отсюда произрастала и обратная тенденция: «...искусство осваивало мир в его реальности и в его полноте. Музыка тоже принимала самое активное участие в художественном освоении действительности.». Именно в ХГХ столетии выкристаллизовалось «...самосознание музыки как содержательного и смыслового искусства. Можно сказать, что музыка противостоит миру как субъект, активный, разумный, наделенный всеми чувствами. Все «формальное» - тело этого музыкального «я»: оно создает его для себя и пользуется им. Возможности, которые открывала для музыки такая нарождавшаяся ситуация, были огромны» [2, 12 - 13]. Кратко обозначим важнейшие из упомянутых «возможностей», реализованные в XIX веке.
Во-первых, осознание новых, небывалых ранее горизонтов музыкального искусства способствовало возрастанию общественного интереса к институту публичных концертов, предполагавшему «целенаправленное и сосредоточенное слушание музыки как музыки,ради музыки» [2, 14].
Во-вторых, многовековая зависимость сущностных характеристик музыки от ее социального функционирования сменилась безусловной автономией музыкального произведения, которое «.требовало теперь особого целенаправленного эстетического восприятия. То, что раньше могло казаться в музыке ясным, очевидным, само собой разумеющимся, нуждалось теперь в ином осмыслении, внимательном вслушивании, конкретном уразумении. Возникает особая проблема понимания музыки» [2, 13 - 14].
В-третьих, радикальному пересмотру подвергался и общественный статус музыканта: на протяжении XIX столетия традиционный «ремесленник» был возведен до уровня Художника - медиума, провозвестника Божественных откровений, либо даже «демиурга», чей творческий процесс, в силу своей уникальности, приобретал подчеркнуто креационистский характер [3, 24 -25].
В-четвертых, претерпела изменения и общепризнанная в предшествующие эпохи иерархия музыкальных жанров. Безоговорочное главенство церковной музыки над светской, вокальной - над инструментальной, концертной - над камерной уступило место гибкой дифференциации соответствующих критериев.
Концертирующие виртуозы появились в музыкальной жизни Европы еще в первой половине XVIII столетия. Как отмечает Е. Дуков, «виртуозы, самую многочисленную группу среди которых составляли инструменталисты... пронизывали практически всю структуру музыкальной жизни в XVIII - XIX веках», деятельно способствуя выявлению «.уникальности публичного концерта как формы существования искусства» [4, 230].
Рубеж указанных столетий рассматривается исследователями в качестве своеобразной кульминации такого рода виртуозности: исполнители «.разъезжали по всей Европе, выступая сразу в ролях менеджеров, исполнителей, артистов, фокусников. (...) Тогдашняя переходная форма концертного выступления сама потворствовала фокусничеству. Виртуоз был обязан своим появлением тому, что его искусство стало восприниматься как искусство. «Формализм» виртуоза (по определению Гегеля), его феноменальная техника (иногда доведенная до совершенства ради техники) основывались на новых возможностях искусства, самого музыкального мышления (которое способно теперь даже обособить свою внешнюю сторону). При этом виртуоз представлял свое искусство слушателям и зрителям - как спектакль» [2, 32 - 33].
Показательно и другое: среди путешествующих виртуозов встречались самые разнообразные инструменталисты - скрипачи, гобоисты, флейтисты и даже контрабасисты [2, 33]. Согласно оценке Г. Шонберга, к числу крупных пианистов-виртуозов упомянутого периода можно было отнести не более 5 - 6 имен (М. Клементи, Я.Л. Дусик, И.Б. Крамер, Й. Елинек, И. Вельфль, Д. Штейбельт) [5, 55-69]. Но уже три десятилетия спустя «расстановка сил» среди гастролеров коренным образом изменилась: определение «виртуоз» связывалось теперь именно с пианистами, конкурентами которых могли быть только скрипачи. Фортепиано было единогласно провозглашено «королем инструментов», чему благоприятствовал ряд обстоятельств.
Прежде всего, на протяжении 1810 - 1820-х годов были достигнуты решающие успехи в конструктивном усовершенствовании данного инструмента [6, 110 - 116]. К середине XIX столетия существенно расширившийся громкостно-динамический диапазон позволял фортепиано воспроизводить практически любую градацию звучности - от «невесомого» ppp до мощнейшего fff. Новейшая фортепианная механика способствовала стремительному обогащению технического арсенала исполнителей, их тембровой палитры. Особая роль в указанном процессе принадлежала педальному механизму, который предоставлял пианисту возможность продлить звучание инструмента после снятия руки с клавиатуры. Использование педализации содействовало усложнению фортепианной фактуры, освоению новых гармонических, полифонических, регистровых приемов и эффектов. Отсюда проистекала фактическая самодостаточность указанного инструмента, его подлинный универсализм - способность ярко и убедительно воссоздавать важнейшие особенности звукового облика хоровых и оркестровых сочинений, камерно-ансамблевого и сольного репертуара для других инструментов, и т.д. При этом фортепиано сохраняло свойственную его предшественникам «демократическую» ориентацию благодаря простоте освоения первоначальных навыков игры.
Столь впечатляющей эволюции данного инструмента сопутствовали стремительный рост фабричного производства и соответствующее удешевление стоимости выпускаемых инструментов [5, 87]. Динамика спроса на фортепиано и рояли в крупных городах выглядела лавинообразной: «.нам трудно себе представить, насколько важное место занимало фортепиано в большинстве европейских домов. Это был не только любимый инструмент музыкантов-романтиков, это был инструмент, необходимый в быту. (...) Фортепиано, подобно фонографу XX века, было средством распространения музыки. Как только появлялась новая симфония, камерная музыка или даже опера, тут же появлялись и переложения - двух- или четырехручные, для одного или нескольких роялей. Так знакомились с музыкой в те дни, и это был единственный способ как для профессионалов, так и для широкой публики. (...) Поскольку множество людей умело играть на фортепиано, все они хотели слушать пианистов. И эта потребность была удовлетворена» - заключает Г. Шонберг. [5, 117].
Упоминание «музыкантов-романтиков» представляется здесь вполне естественным: потенциал обновленного фортепиано прежде всего оценили по достоинству именно композиторы романтической эпохи (начиная с позднего Бетховена). Вместе с тем, реализация данного потенциала гастролирующими пианистами-виртуозами далеко не во всем соответствовала ожиданиям таких художников, как Р. Шуман, Ф. Мендельсон, Ф. Шопен, не говоря уже о мастерах предшествующего поколения - Ф. Шуберте, К. М. Вебере, И. Мошелесе, Дж. Фильде, чья критика «исполнительского трюкачества» была резкой и бескомпромиссной.
Некоторые современные исследователи рассматривают указанную жесткую оппозицию в контексте общего «противостояния» композиторов и виртуозов: «Необходимо отметить, что репертуар виртуозов большей частью состоял из собственных сочинений. И это закономерно. Во-первых, они лучше знали потребности разнообразной публики, чем композиторы, которые. значительно чаще были связаны с каким-то конкретным местом службы или городом. Во-вторых, виртуоз - «трюкач», а потому он лучше знал свои выигрышные и слабые стороны. И даже тогда, когда он брался за произведения других авторов, он всегда «перекраивал» их в соответствии со своими представлениями о себе самом и о своей публике», - заключает Е. Дуков [4, 231]. Аналогичным образом высказывается Евс. Зингер: «Убедившись, что композиторы продолжают сочинять музыку, не имеющую успеха у публики, виртуозы сами стали создавать для себя репертуар» [7, 41].
Однако в целом ситуация складывалась не столь упрощенно. Сложившаяся еще в XVIII веке практика публичных концертов изначально предусматривала показ эксклюзивного репертуара (в отличие от закрытых «собраний знатоков» или домашнего музицирования), принадлежавшего перу исполнителя и зачастую анонсируемого с рекламными целями. «До середины XIX века невозможно было представить себе пианиста или скрипача, который сам не сочинял бы музыку, - пишет Г. Шонберг. - В знак уважения к местным композиторам артист мог исполнить несколько чужих пьес или концерт», но отнюдь не считал это своей обязанностью. Лишь «во времена Бетховена впервые в истории появились пианисты, которые стали играть не только свои, но и чужие произведения» [5, 31, 29]. Будучи изначально центром публичного «действа», традиционный виртуоз всячески стремился
90
концентрировать внимание публики на собственной персоне. Исполнитель не допускал и мысли о том, чтобы разделить причитавшуюся ему долю популярности и гонорара с кем-то еще (кроме импресарио - в том случае, когда он имелся). Эти укоренившиеся, общеизвестные традиции оставались весьма влиятельными и в романтическую эпоху.
Однако возмущавшее композиторов «перекраивание» их сочинений исполнителями не означало «злонамеренности» виртуозов, их безнадежной «глухоты» к художественным намерениям автора. Историки фортепианного искусства справедливо указывают на целый ряд объективных факторов, способствовавших процветанию исполнительских «вольностей» на протяжении ХГХ столетия. К таковым факторам относились:
- преемственная связь виртуозного искусства романтической эпохи с барочно-классицистскими установками, согласно которым «исполнитель был обязан продемонстрировать свой вкус в украшениях, импровизациях или варьируя нотный текст» [5, 128];
- общепризнанная необходимость «адаптации» вводимых в репертуар шедевров клавирной музыки минувших эпох -сочинений И.С. Баха, Г.Ф. Генделя, Й. Гайдна, В.А. Моцарта и даже Л. Бетховена - для придания им «современного» облика, большей «доступности»;
- существенная переработка исходного музыкального материала в концертных переложениях симфонических произведений, оперных фрагментов, камерных (особенно вокальных) пьес, обусловленная поиском адекватных выразительных средств и восполнением отсутствующих содержательных компонентов «первоисточника»;
- соотнесение «авангардных» для своего времени романтических опусов с уровнем слушательского восприятия и целенаправленная «дозировка» новаторских составляющих путем «исполнительского редактирования».
Крупнейшие пианисты XIX столетия - Бетховен, Шопен, Лист, Мендельсон, фон Бюлов и другие - либо всецело, либо с оговорками признавали обоснованность (иногда неизбежность) перечисленных выше исполнительских корректив, протестуя лишь против их «чрезмерности» и «произвольности». Проблема, однако, заключалась в том, что музыкально-эстетическая мысль и связанные с ней педагогические и методические идеи рассматриваемой эпохи оказались не в состоянии предложить современникам общезначимые, убедительно аргументированные и практически воплотимые в жизнь постулаты исполнительского искусства. Эта неспособность порождалась, в свою очередь, внутренними противоречиями в эстетико-философских воззрениях «романтического века» на феномен интерпретации некоего ( в том числе художественного ) текста и пути достижения ее «предельной» адекватности избранному «оригиналу».
Действительно, приобретенный искусством (включая музыкальное) новый статус «активного, разумного, наделенного всеми чувствами субъекта», постигающего «мир в его реальности и в его полноте» (А. Михайлов), противоречил «формалистическому трюкачеству» гастролирующих виртуозов. Однако та же задача всеобъемлющего «постижения мира» востребовала необычайного расширения арсенала музыкально-выразительных средств, формирования качественно иных, по сравнению с барочной и классицистской эпохами, технических приемов. А первопроходцами в этой сфере выступали именно музыканты «виртуозного» направления, даже преследуя свои, весьма ограниченные цели.
Изменившееся в романтическую эпоху отношение к поэту, живописцу, композитору диктовало, на первый взгляд, необходимость безоговорочного пиетета исполнительских сфер творчества применительно к художественным концепциям современности. Вместе с тем, акцентируемая в XIX веке эмоционально-чувственная природа музыки обуславливала доминирование соответствующих методов ее понимания и интерпретации. Распространение музыки «от сердца к сердцу», проникновение интерпретатора в авторский замысел иррационально-стихийным волевым усилием исключало возможность появления четко сформулированных общепризнанных критериев адекватной исполнительской интерпретации.
Напротив, философско-эстетическая мысль того времени усматривала в интерпретаторе подлинного «сотворца» художественного произведения. При этом акцентировалась значимость «дивинации как проникновения, вживания в чужое понимание, в психологию другого Я с целью «уравнять позиции истолкователя и автора» (для «уничтожения» существующей между ними дистанции) и «понимать автора лучше, чем он сам себя понимал» [8, 90]. Данная теоретическая концепция, принадлежащая Ф. Шлейермахеру, прямо соотносилась с общепризнанной классификацией типов «объяснения и осваивания текста» в романтическую эпоху. «Прозаический» («грамматический») подход, «отличавшийся сравнительно строгим следованием оригиналу», считался лишь предварительной ступенью на пути к «идеальной» («мифической») трактовке, «представляющей собой проникновение в мир мысли автора» [9, 409].
Отсюда проистекала «санкционированная» теоретической мыслью допустимость широкого «спектра» интерпретаций художественного текста, вплоть до предельно субъективистских интуиций, опирающихся на произвольно трактуемое «избирательное сродство» гениальных творческих натур. «Быть может, только гений понимает гения до конца», - так Р. Шуман сформулировал суть этой тенденции [9, 182].
Нельзя не учитывать и важнейшую черту искусства романтической эпохи - его обращенность ко «всемирной» аудитории, поистине универсальную общительность, являющуюся закономерным продолжением столь же универсальной отзывчивости. «Выразительница чувства, музыка выступает как весьма универсально действующий, безошибочный и непосредственный способ коммуникации» [2, 23]. Этим «способом коммуникации» художник XIX столетия чрезвычайно дорожил, в отличие от своего предшественника, довольствовавшегося в XVIII веке признанием «избранных» (королевских или княжеских дворов, церковного начальства, «знатоков и ценителей» музыкального искусства) или популярностью в среде любителей.
Таким образом потребность композиторов романтической эпохи в устойчивых и регулярных контактах со «всемирной» аудиторией неизбежно влекла за собой проблему выбора определенных музыкально-выразительных средств исходя из гипотетического восприятия некоего «среднего» слушателя. Передовые музыканты романтической эпохи признавали объективный характер складывающейся коммуникативной ситуации и закономерность ее воздействия на творческий процесс композитора и исполнителя. В этой связи, именно XIX столетие вошло в историю фортепианного исполнительства как безоговорочный «век виртуозов».
Литература
1. Михайлов А. Поэтические тексты в сочинениях Антона Веберна //Михайлов А. Музыка в истории культуры. Избр. статьи. -М.: МГК, 1998. - С. 128 - 146.
1. Михайлов А. Этапы развития музыкально-эстетической мысли в Германии XIX века //Музыкальная эстетика Германии XIX века. /Сост. Ал. Михайловай и В. Шестакова. - Т.1. - М.: Музыка, 1981. - С. 9 - 73.
2. Зенкин К. Романатизм как историко-культурный переворот // Жабинский К. Зенкин К. Музыка в пространстве культуры. Избр. статьи. Вып.1. - Ростов-на-Дону: МП «Книга», 2001. - С. 8 - 28.
3. Дуков Е. Концерт в истории западноевропейской культуры. - М.: Классика-XXI, 2003. - 255 с.
4. Шонберг Г. Великие пианисты. - М.: «Аграф», 2003. - 401 с.
5. Зимин П. История фортепиано и его предшественников. - М.: Музыка, 1968. - 215 с.
6. Зингер Евс. Из истории фортепианного искусства Франции до середины XIX века. - М.: Музыка, 1976. - 112 с.
7. Микешина Л. Герменевтика //Культурология. XX век. Словарь. - Спб.: Университетская книга, 1997. - С. 89 - 92.
8. Вайнштейн О. Индивидуальный стиль в романтической поэме //Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М.: Наука, 1994. - С. 386 - 415.
9. Шуман Р. О музыке и музыкантах: Сб. статей. Т.2-Б. - М.: Музыка, 1981. - 294 с.
91
References
1. Mikhailov A. Poetic texts in the works of Anton Webem // Mikhailov A. Music in the history of Culture. Select. articles. - M .: Moscow Conservatory, 1998. - Pp. 128 - 146.
2. Mikhailov A. Milestones of musical and aesthetic thought of Germany in the nineteenth century // Musical aesthetics of Germany in the nineteenth century. / Comp. Al. Mihaylova and V. Shestakov. - Vol.1. - M .: Musica, 1981. - P. 9 - 73.
3. Zenkin K. Romanatizm as a historical and cultural upheaval // Zhabinski K., Zenkin K. Music in the Space of Culture. Select. Articles. Issue 1. - Rostov-on-Don: MP "The Book", 2001. - P. 8 - 28.
4. Dukov E. Concert in the History of Western Culture. - M .: Classic XXI, 2003. - 255 p.
5. Schonberg G. Great pianists. - M .: "Agraf', 2003. - 401 p.
6. Zimin P. History of Piano and its Predecessors. - M .: Music, 1968. - 215 p.
7. Singer E. From the History of Piano Art of France until the Middle of the Nineteenth Century. - M .: Music, 1976. - 112 p.
8. Mikeshina L. Hermeneutics. Cultural Studies. The Twentieth Century. Dictionary. - SPb .: University Book, 1997. - P. 89-92.
9. Weinstein A. Individual style in a Romantic Poem // Historical Poetics. Literary Epochs and Styles of Artistic Consciousness. M .: Nauka, 1994. - P. 386 - 415.
10. Schumann R. About Music and Musicians: Select. articles. V.2-B. - M .: Music, 1981. - 294
Г ончаров Ю. М
Доктор исторических наук, профессор, Алтайский государственный университет ЧИСЛЕННОСТЬ ЕВРЕЕВ В ЗАПАДНОЙ СИБИРИ В XIX - НАЧАЛЕ XX В.
Аннотация
В статье рассматривается динамика численности еврейского населения в Западной Сибири в XIX - начале XX века в связи с социально-правовым положением еврейского населения и особенностями колонизации региона.
Ключевые слова: евреи, Сибирь, население,
Goncharov Yu. M
Doctor of Historical Sciences, Professor, Altay State University NUMBER OF JEWS IN WESTERN SIBERIAIN IN THE 19th - THE BEGINNING OF THE 20th CENTURY
Abstract
The article consideres the dynamics of the Jewish population in Western Siberia in the 19th - early 20th century in connection with the socio-legal status of the Jewish population and the characteristics of the colonization of the region.
Keywords: Jews, Siberia, population,
Specifics of formation of the Jewish diaspora in Siberia is connected with the reference here criminal and political criminals from the European part of Russia. At the beginning of the 19th century there are quite considerable compactly living groups of Jews (in Tobolsk, Kainsk, Omsk, Tomsk) and exactly from this point it is possible to speak about the Jewish diaspora in Siberia.
In total number of Jews of Western Siberia from 1835 (1735 people) to 1864 (3014 people) grew in 1,7 times at preservation of former specific weight (0,14-0,15%) [1]. To the middle of the 1860th Jews were settled practically on all region except for the Altay Mountain District (however and here 12 people lived in Biisk and 6 - in Kuznetsk) and northern Berezov. Thus most willingly they lodged in large administrative centers. In 1864 nearly two thirds of Jews of the region lived in three cities: Tobolsk, Tomsk and Omsk.
Census of 1897 gives a rich material for demographic, social and economic characteristics of the Jewish community at a boundary of the 19-20 centuries. According to census of 1897, in the Tobolsk province the total number of persons of Judaic religion wares 2463 people. It is necessary to make a reservation that in census schedules the nationality wasn't specified, but data on the native language and religion were specified. The number called the Jewish language native was on the province a little smaller - 2387 people, from them 1903 people, or 79,7 % lived in the cities. In Tomsk Province, according to census of 1897, were 7611 people of the Jewish nationality, i.e. indicated as the native language Jewish (3810 man and 3801 woman). Thus, number judaizing (7899 people) it appeared higher, than number indicated by the native language Jewish. In Omsk during census of 1127 people called the native language Jewish, relating to Judaic religion 1138 people in Omsk and 11 people in Omsk the district registered [2].
Everything, by estimates of Patkanov, in 1897 11339 Jews lived in Western Siberia, they were the 11th on number the region people. Thus in the cities lived 68,14% of Jews while 31,4% of Poles, 26,3% of Germans and about 6% of Russian were citizens [3].
About that number of Jews according to census of 1897 can be strongly underestimated, says that, according to police data, in 1897 only Tobolsk lived 2670 Jews (13,3% of citizens) in one, i.e. more than according to census as a whole on the province [4].
Absolute and relative number of Jews quickly grew in the region cities in the beginning of the 20th century. In 12 years, from 1897 to 1909, their number in the cities of the Tobolsk and Tomsk provinces increased from 6859 to 16559 people that was 4,2% from urban population. Thus it should be noted that the main growth is the share of 3 cities of the Tomsk province: Tomsk, Kainsk and Mariinsk, in the cities Tobolsk province growth of number of Jews practically wasn't observed. For example, in 1911 in province lived 2434 people of Judaic religion (1108 man and 1326 women) [5]. In 1913 their where 2668 people [6].
As a whole, after 1909 when, according to sources, number of Jews in the cities of the region reached the maximum, in the majority of the cities of Western Siberia it is possible to note decrease in absolute and relative number of the Jewish population. So, in comparison with 1909, in 1913 the number of Jews was reduced: in Tobolsk from 1206 to 971 people (from 5,7% to 4,6% of the population of the city), in Tomsk - from 5984 (5,6%) to 3497 (3,7%), in Kainsk - from 1608 (25,7%) to 1090 people (18,2%). Growth of number of Jews was observed only in the new cities which have appeared on the route of the Siberian Railway. So, for example, in Novonikolayevsk for the same years the number of Jews increased from 642 (1,2%) to 1177 people (1,4%). Communities in the cities: Taiga, Tatarsk, Bogotol are formed also. In the last, in particular, in 1913 1608 Jews, or 25,7% of citizens were.
Thus, throughout the 19th - the beginnings of the 20th century number of Jews quickly grew in Western Siberia. Thus, despite an abundance of figures, exact number of Jews in the population of the region it is not always possible to define. However, clearly that at the beginning of the 20th century in the region lived around 16-18, and it is possible 20 thousand people.
The vast majority of Jews, despite various restrictive measures, preferred to live in the cities, having kept bent for of city life inherent in them. Their percent in urban population, constantly increasing, was essentially above, than in rural.
In the 20th century the largest Jewish communities were in Tobolsk, Omsk, Kainsk, Tomsk and Mariinsk. In a number of the cities, in particular, Jews didn't live in the cities of the Altay Mountain District.
At the beginning of the 20th century there are changes in moving of Jews of the region. In a number of the old cities (Tobolsk, Tomsk, etc.) their number is reduced. At the same time there is a formation and growth of the Jewish communities in the new cities, such as Novonikolayevsk, Bogotol, Tatarsk.
References
1. Ivonin A. R. Evreyskoe naselenie Zapadnoy Sibiri v demograficheskih protsessah 30-h - nachala 60-h gg. XIX v. // Istoriya evreyskih obschin Sibiri i Dalnego Vostoka. - Krasnoyarsk; Ulan-Ude, 2002. - P. 16.
2. Pervaya vseobschaya perepis naseleniya Rossiyskoy imperii 1897 goda. - Vol. 78: Tobolskaya guberniya. - SPb., 1905. - P. XXX, XXXII; - Vol. 79: Tomskaya guberniya. - SPb., 1904. - P. 69; - Vol. 81: Akmolinskaya oblast. - SPb., 1904. - P. 2.
92
