CC BY
112
М.П. Гребнева
ФЛОРЕНТИЙСКИЙ МИР Н.С. ГУМИЛЕВА И А.А. АХМАТОВОЙ
Флоренция для А.А. Ахматовой и Н.С. Гумилева неразрывно связана с площадью Синьории и Палаццо Веккио, с именами Данте и Беатриче, Фра Беато Анджелико и Савонаролы, Лозинского и Мандельштама, Модильяни и Харждиева. «Город цветов» - это место любовной трагедии двух русских поэтов; зеркало, в котором отразились перипетии их чувства; сон, который до конца их дней стремился стать явью.
В 1909 г. Гумилев написал цикл стихотворений и назвал его «Беатриче». Первое произведение цикла было озаглавлено «Загадка» [1. Т. 1. С. 503]. Н. Оцуп отмечал, что «уже юношеские “Жемчуга” привлекают напряженной тоской по Беатриче», он полагал, что в этом стихотворении автор характеризовал самого себя [2. С. 189]:
Жил беспокойный художник.
В мире лукавых обличий -Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче
[1. Т. 1. С. 110].
Добавим, что характеризовал не только себя, но и свою Беатриче - Ахматову, с которой он познакомился «в Сочельник, 24 декабря, в Царском селе в 1903 году» [1. Т. 3. С. 349]. Г ероиня предстает здесь бросающей рай ради поэта:
Дальше, докучные фавны,
Музыки нет в вашем кличе!
Знаете ль вы, что недавно Бросила рай Беатриче...
Она сходит в ад и изливает свет на поэта-грешника: Тайные думы поэта В сердце его прихотливом Стали потоками света,
Стали шумящим приливом
[1. Т. 1. С. 110].
А. Гумилева вспоминала, что в 1911 г. Николай Степанович «задумал путешествие в Италию. Но всегда его что-то задерживало: осенью этого же года он основал с Сергеем Городецким Цех Поэтов. Только весною 1912 г. ему удалось исполнить свою мечту и поехать в Италию» [2. С. 121]. Итогом посещения города стали стихотворения «Фра Беато Анджелико» (1912), «Флоренция» (1913), «Сон» (1918).
По словам Н. Оцупа, «Гумилева его итальянские стихи сближают с автором “Яош18сЬе Б1е§1еп”, любившим Италию, как любовь, с веселой радостью эпикурейца»; «Гумилев же не нуждался в Италии, как стихии латинской ясности, потому что у него была собственная ясность, ничем не возмущенная. Это с поразительной стройностью выпелось у него в одном из прекраснейших его стихотворений: Фра Беато Анджелико» [2. С. 193]. Этого итальянского живописца иногда сравнивают с русским поэтом В.А. Жуковским [3]. И это, как представляется, действительно так. А вот со словами Н. Оцупа о том, что «Гумилев, предпочитая славнейшим художникам Италии смиренного Фра Беато, кончает свою вещь смиренными же словами», вряд ли можно согласиться. Образ Анджелико, как и образ Флоренции, у Гумилева контрастен.
Автор явно противопоставляет богоподобных Рафаэля, Буанарротти, да Винчи и Челлини богоподобному и человекоподобному Фра Беато. Он тоже своего рода фантастический образ, сверхобраз, как его гипогриф веселый в этом стихотворении:
И есть еще преданье: серафим Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал, и состязался с ним В его искусстве дивном... но напрасно
[1. Т. 1. С. 176].
Серафим - посланник Бога и слуга Бога - соревновался, «но напрасно». Искусство Беато - искусство не только человека, но и Бога:
А краски, краски - ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы В епископами освященном масле
[1. Т. 1. С. 176].
Масло освящено другими людьми, но растворял в нем цветы каким-то фантастическим образом он сам. Идея соперничества человека и бога отчетливо звучит в последнем четверостишии:
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога
[1. Т. 1. С. 176].
Фра Беато - не Бог, но человекобог, и человек больше, чем Бог:
На всем, что сделал мастер мой, печать Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, - совершенно
[1. Т. 1. С. 175].
Эта особенность характеризует не только живописца, но и его родину, его соплеменников:
В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило
[1. Т. 1. С. 175].
Мысль Гумилева как нельзя лучше выражает синтаксическая конструкция с противительным союзом «но»: Но где жива их воля, власть и сила. / Но Рафаэль не греет, а слепит. / Но то, что рисовал он, - совершенно. [1. Т. 1. С. 175]; Но все в себе вмещает человек. [1. Т. 1. С. 176].
Автор назвал свое второе итальянское стихотворение «Флоренцией», не единожды не упомянув имени города в нем. Флоренция Г умилева - это не только «настоящий» и «всегдашний» город, это не только
горы, Арно, розовый миндаль и блеска даль, но это еще и город прошлого, времен Савонаролы и двух его костров, напоминающих зверей:
Один - как шкура леопарда,
Разнообразен, вечно нов.
Там гибнет «Леда» Леонардо Средь благовоний и шелков.
Другой, зловещий и тяжелый,
Как подобравшийся дракон,
Шипит: «Вотще Савонаролой Мой дом державный потрясен»
[1. Т. 1. С. 366].
Именно такая противоречивая Флоренция запечатлелась в сердце Гумилева: прошлая и настоящая, ликующая и скорбящая.
Образ «фонарей - глаз зверей», напоминая о Флоренции, возникает и в стихотворении «Сон»:
Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели Фонари глазами зверей
[1. Т. 1. С. 225].
В послании к А.А. Ахматовой из Слепнева в июне 1912 г. Гумилев сообщал: «Я написал одно стихотворение вопреки твоему предупреждению не писать о снах, о том моем итальянском сне во Флоренции, помнишь. Посылаю его тебе, кажется, очень нескладное» [4. С. 482]. Автор упоминает о себе в увиденном сне в 3-м лице: Застонал я от сна дурного И проснулся, тяжко скорбя:
Снилось мне - ты любишь другого И что он обидел тебя
[1. Т. 1. С. 225].
Речь, как нам представляется, идет о том, что Ахматова любит в нем другого человека, не такого, каким он привык себя ощущать. Не случайно Н. Оцуп утверждал: «Из всех женских типов выделяется лишь один: Ахматова, быть может, именно потому, что она единственная Гумилева таким, каким он решил быть с женщинами, - не приняла» [2. С. 191]. Именно поэтому «традиционный» Гумилев умирает «бездомным», перед закрытой дверью и перед закрытым окном:
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею Никогда в эту дверь войти.
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю Пред твоим закрытым окном
[1. Т. 1. С. 225].
О тех же событиях вспоминала А.А. Ахматова в своей автобиографии: «В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь» [5. Т. 2. С. 267]. По словам А. Наймана, «впервые она оказалась за границей в двадцать один год. Тогдашние впечатления сложились че-
рез полвека в очерк “Амедео Модильяни” и сопутствующие ему заметки - ядро (вместе с “Листками из дневника”) ахматовской прозы» [6. С. 113].
Флорентийскую Ахматову 1910-х гг. О. Мандельштам, по всей видимости, описал в стихотворении «Черты лица искажены» (1913), о котором она упоминает в «Листках из дневника»:
Черты лица искажены Какой-то старческой улыбкой.
Ужели и гитане гибкой Все муки Данта суждены
[5. Т. 2. С. 442].
Ключом к жизненной игре-загадке не только Ахматовой, но и Гумилева стало имя Данте. А. Найман вспоминал, что именно «это (формулу детской игры-загадки. - М.Г.), только другими словами, утверждала Ахматова, когда после поездки в Италию (в 1964 г. - М.Г.) говорила, что «Флоренция - то же, что наши 10-е годы, то есть принадлежность к культуре места все равно что принадлежность к культуре времени» [6. С. 109].
По словам Наймана, «заграница» Ахматовой была двух видов: Европа ее молодости и место обитания русской эмиграции» [6. С. 112]. Италия ее молодости - это Флоренция, город Данте, город автора «Божественной комедии», город ее любовной трагедии так же, как и любовной трагедии Данте - Беатриче.
«Флорентийца» Ахматова видела в М. Лозинском -переводчике «Божественной комедии»: «Страшно подумать, именно тогда (во время болезни. - М.Г.) он предпринял подвиг своей жизни - перевод “Божественной комедии” Данте. Михаил Леонидович говорил мне: «Я хотел бы видеть «Божественную комедию» с совсем особыми иллюстрациями, чтоб изображены были знаменитые дантовские развернутые сравненья.» [5. Т. 2. С. 222].
«Флорентийцем» можно считать и Амедео Модильяни, который, по словам Ахматовой, Данте «мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянского языка» [5. Т. 2. С. 230]. По мнению Н. Харджиева, «на всем протяжении своего пути он (Модильяни. - М.Г.) не утратил живой связи с художественной культурой итальянского Ренессанса». Модильяни создал портрет Ахматовой, перекликающийся «с фигурой одного из известнейших архитектурно-скульптурных сооружений XVI столетия» - с аллегорической фигурой «Ночи» «на крышке саркофага Джулиано Медичи». Харджиев писал: «Перед нами не изображение Анны Андреевны Гумилевой 1911 года, но “ахро-ничный” образ поэта, прислушивающийся к своему внутреннему голосу» [5. Т. 2. С. 234].
Заметим, что портрет создан до посещения Ахматовой Флоренции, но это несущественно в контексте мировой культуры того времени, тем более что Хард-жиев упоминает об ахронности образа.
Поэтесса наделяется способностями видеть прошлое и предсказывать будущее: «Так дремлет мраморная «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей» [5. Т. 2. С. 234]. Мотив сна оказывается сюжетообразующим в флорентийских стихах-воспоминаниях Ахматовой.
В 1922 г. Ахматова написала стихотворение «Не с теми я, кто бросил землю». Очевидно, что в нем со-
держатся раздумья автора о судьбах послереволюционной родины и поэтов-эмигрантов:
Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Однако свою собственную судьбу поэта она навсегда соединила с судьбой Данте:
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой
[5. Т. 1. С. 139].
По словам А. Наймана, «знаменитые дантовские слова: «.Ты по себе узнаешь, как горек хлеб чужой и как тяжело спускаться и всходить по чужим ступеням - произнесены ее голосом как бы в вольном пересказе» [6. С. 33].
К 1933 г. относятся воспоминания Ахматовой о встрече с Мандельштамом и его женой: «Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами» [5. Т. 2. С. 212]; «Осип весь горел Дантом: он только что выучил итальянский язык - читал “Божественную комедию” днем и ночью» [5. Т. 2. С. 447]. В эту встречу Ахматова прочла ему «кусок из ХХХ песни (явление Беатриче)» [5. Т. 2. С. 212]:
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина облачена В зеленый плащ, и в платье огне-алом
Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!
Прочитанные строки вызвали слезы Мандельштама: «Осип заплакал. Я испугалась - «что такое?» - «Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом» [5. Т. 2. С. 212].
В стихотворении «Данте» (1936) Флоренция предстает городом контрастов. На основе приема контраста построено само стихотворение о поэте и его городе. 12 строк стихотворения можно поделить на 3 четверостишия и 2 полустишия. Подобное членение позволяет представить как сам город, так и отношение к нему поэта. В 1-м четверостишии Ахматова изобразила Фло-ренцию-старуху, Флоренцию - город смерти:
Он и после смерти не вернулся В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою
[5. Т. 1. С. 180].
2-е четверостишие занимает центральное положение в стихотворении. Одной своей частью оно обращено к
1 -му четверостишию и воспроизводит картину похорон (а), а другой своей частью - к 3-му четверостишию, в котором царствует жизнь несмотря ни на что (б):
а) Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы.
б) Он из ада ей послал проклятье И в раю не мог ее забыть.
В заключительном четверостишии провозглашается жизнь (горящая свеча. - М.Г.) и изображается Фло-ренция-возлюбленная:
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной.
[5. Т. 1. С. 181].
Первое полустишие стихотворения, как и второе, начинается с анафорически повторяющегося местоимения «он». В первом говорится о реальности, а во втором - о мечте:
Он и после смерти не вернулся В старую Флоренцию свою
[5. Т. 1. С. 180].
Он из ада ей послал проклятье И в раю не мог ее забыть.
[5. Т. 1. С. 181].
В первой части стихотворения упоминается по преимуществу о Данте, а во второй - не только о нем, но и о Флоренции.
Слова из «Божественной комедии» - «Меньше, чем на драхму осталось во мне крови, которая бы не трепетала: узнаю знаки древнего пламени!» [6. С. 33]; «Меньше, чем на драхму, осталось у меня крови, которая бы не содрогалась » [5. Т. 2. С. 442] - были вынесены в эпиграф к стихотворению «Через много лет» (Последнее слово) (1962) и определили содержание стихотворения «Ты стихи мои требуешь прямо.» (1963) из цикла «Шиповник цветет»:
Ты стихи мои требуешь прямо.
Как-нибудь проживешь и без них.
Пусть в крови не осталось и грамма,
Не впитавшего горечи их
[5. Т. 1. С. 232].
По словам А. Наймана, «цитату выдает рифма: gramma - fiamma и прямо - грамма - но, выдав, втягивает в головокружительную воронку цитат, ибо последний стих дантовской терцины «Следы огня былого узнаю!» [7], обращенной к Вергилию, это слова верги-лиевской Дидоны, точно переведенные Данте из «Энеиды»: «.я узнаю огня ощущенье былого!» [8]. Следует заметить также, что в дошедших до нас письмах Г уми-лева содержатся призывы к Ахматовой, просьбы познакомить с новыми стихами: «Присылай сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала» (25 апреля 1913 г.) [4. С. 484]; «Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня, кроме Гомера, ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость» (6 июля 1915 г. Заболотце) [4. С. 487].
О флорентийском содержании стихотворения «Ты стихи мои требуешь прямо.» (1963) свидетельствует мотив пожара, встречающийся также и в других произведениях:
Мы сжигаем несбыточной жизни Золотые и пышные дни,
И о встрече в небесной отчизне Нам ночные не шепчут огни
[5. Т. 1. С. 232] «Сожженная тетрадь» (1961). А над тобою звездных стай осколки И под тобою угольки костра.
Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!
А вкруг костра священнейшие весны Уже вели надгробный хоровод
[5. Т. 1. С. 227].
«Не пугайся, - я еще похожей.» (1962). Был недолго ты моим Энеем, -Я тогда отделалась костром
[5. Т. 1. С. 231].
Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки.
[5. Т. 1. С. 232].
Не случайно подзаголовок к циклу - «Из сожженной тетради», в которую Ахматова продолжает заносить новые произведения, как сообщается в стихотворении «Сон» (1956):
Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь
[5. Т. 1. С. 229].
Здесь же возникает важнейший для Ахматовой мотив сна, тем более что свое пребывание во Флоренции она сравнивала в автобиографии со сновидением:
Был вещим этот сон или не вещим.
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим, -А мне в ту ночь приснился твой приезд.
Произведение написано 14 августа 1956 г. в предчувствии очередной годовщины со смерти Гумилева: И в осени, что подошла вплотную И вдруг, раздумав, спряталась опять.
О август мой, как мог ты весть такую Мне в годовщину страшную отдать!
[5. Т. 1. С. 229].
Мотив сна представлен и в стихотворении «Во сне» (1946):
Черную и прочную разлуку Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне
[5. Т. 1. С. 228].
Важными во флорентийских произведениях Ахматовой представляются также мотивы зеркала и зазеркалья, родственные мотиву сожженной тетради, в которую автор продолжает вписывать стихи. Разбитое зеркало - зеркало несбывшихся надежд, несостояв-шихся свиданий. «В разбитом зеркале» (1956): Непоправимые слова Я слушала в тот вечер звездный,
И закружилась голова,
Как над пылающею бездной
[5. Т. 1. С. 230].
Образ Италии - зеркала - возникает в стихотворении «Все, кого и не звали, - в Италии.» (16 апреля 1963 г.) и противопоставляется российскому зазеркалью Ахматовой: Все, кого и не звали, - в Италии,
Шлют домашним сердечный привет,
Я осталась в моем зазеркалии,
Где ни света, ни воздуха нет. [9].
Флоренция для Ахматовой - место любовной трагедии, крушения любви. В стихотворениях, написанных непосредственно в этом городе, отсутствуют или
почти отсутствуют реалии действительности, они кажутся максимально отвлеченными от своей региональной темы. Однако мотивы, общие для Гумилева и Ахматовой, выдают их флорентийскую сущность. Мотив запертого или покинутого дома - центральный в стихотворении Ахматовой «Я научилась просто, мудро жить.», созданном в 1912 г. во Флоренции, и в стихотворении 1962 г. «Не пугайся, - я еще похожей.» из цикла «Шиповник цветет»:
Лишь изредка прорезывает тишь Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу
[5. Т. 1. С. 62].
Друг о друге мы молчать умеем.
И забыл ты мой проклятый дом
[5. Т. 1. С. 231]. Аналогичный мотив встречается в стихотворении Гумилева 1918 г. «Сон»:
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею Никогда в эту дверь войти
[1. Т. 1. С. 225]. Флорентийские воспоминания поэтов связаны также с синим цветом вещей.
Ахматова - «Здесь все то же, то же, что и прежде» (1912):
И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье Темно-синий шелковый шнурок
[5. Т. 1. С. 62].
Гумилев - «Фра Беато Анджелико» (1912)
И так нестрашен связанным святым Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым,
И здесь есть свет, и там - иные светы
[1. Т. 1. С. 176].
И. Одоевцева вспоминала рассказ Г умилева: «Я всегда весело и празднично, с удовольствием возвращался к ней. Придя домой, я по раз установленному ритуалу кричал: “Гуси!” И она, если была в хорошем настроении - что случалось очень редко, - звонко отвечала: “И лебеди”, или просто “Мы!”, и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в “ту темно-синюю комнату”, и мы начинали бегать и гоняться друг за другом» [10. С. 299]. Следует заметить, что Гумилев во Флоренции пишет именно о ней, а Ахматова - о своей родине.
Гумилев - «Флоренция» (1913):
О сердце, ты неблагодарно!
Тебе - и розовый миндаль,
И горы, вставшие над Арно,
И запах трав, и в блеске даль
[1. Т. 1. С. 366]. Ахматова - «Я научилась просто, мудро жить» (1912): Когда шуршат в овраге лопухи И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи О жизни тленной, тленной и прекрасной
[5. Т. 1. С. 62].
Гумилевская Флоренция - это площадь Синьории и башня Палаццо Beккиo. «Флоренция» (1913):
Тебе нужны слова иные,
Иная, страшная пора.
..^от грозно встала Синьория И перед нею два костра
[1. Т. 1. С. Збб].
Bажнo подчеркнуть, что Палаццо Be^TO - это башня с часами. B частности, ее описывали Б. Зайцев и М. Осоргин: «^искось дворец Синьории; и опять дух утренних холмов, прохлады, благородства в этом простом здании, дышащем средневековьем, сложенном из грубо-серых камней; в тонкой башенке наверху...» [11. C. 295]; «Профиль башни Palazzo Vecchio четок и выразителен, как музыка» [11. C. 299].
Ахматовская Флоренция - это тоже площадь Синьории и башня Палаццо Be^TO, но в русском обли-чии, в зашифрованном виде. «Я научилась просто, мудро жить.» (1912) (курсив мой. - MT.):
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь H башенке озерной лесопильни
[5. Т. 1. С. б2].
«Здесь все то же, то же, что и прежде» (1912):
И часы с кукушкой ночи рады.
Bсe слышней их четкий разговор.
B щелочку смотрю я: конокрады Зажигают под холмом костер
[5. Т. 1. С. б2].
«Слаб голос мой, но воля не слабеет» (1913):
Ушла к другим бессонница-сиделка,
Я не томлюсь над серою золой,
И башенных часов кривая стрелка Смертельной мне не кажется стрелой
[5. Т. 1. С. 79].
Bo флорентийских стихах Ахматовой неоднократно упоминается о Боге:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу
[5. Т. 1. С. 61].
«Помолись о нищей, о потерянной.» (1912): Отчего же Бог меня наказывал Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал Свет, невидимый для нас?
[5. Т. 1. С. 64].
«Данте» (1936):
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел По своей Флоренции.
[5. Т. 1. С. 181].
И. Одоевцева вспоминала о своем разговоре с Ахматовой о Г умилеве: «Ах, это совсем не то! - в голосе ее звучит разочарование. - Если бы он испытывал чувство сохранности и Божьей защиты.»; «Она обрывает. Неужели ей кажется, что Гумилева, если бы он верил в Божью защиту, не расстреляли.» [10. С. 311].
Гумилев предстает в своих флорентийских стихотворениях язычником, а Ахматова - христианкой. Он -эпикуреец, она - воплощение аскетизма. Для сравнения можно упомянуть о стихотворении Гумилева «В моих садах - цветы, в твоих - печаль» (1909) из цикла «Беатриче» и о «Я научилась просто, мудро жить» (1912) Ахматовой. Образ эпикурейца (сады, цветы, пластичность поз, хор менад, пел красоту) противопоставлен образу аскета (печаль, задумчивое имя, твоих печальных губ).
Путешествие Гумилева и Ахматовой в Италию, и особенно во Флоренцию, запомнилось им на всю жизнь. Флоренция - это площадь Синьории и Палаццо Веккио с часами, отсчитывающими минуты, это зеркало, в котором запечатлелись различные мгновения жизни (с любовью, костром, разлукой), это сон, который постоянно стремился стать явью.
Судьба путешественников оказалась неразрывно связанной, с одной стороны, с именами, жизнью и творчеством Вергилия, Данте, Леонардо, Фра Беато Анджелико, Савонаролы и, с другой стороны, Лозинского, Мандельштама, Модильяни, Харджиева.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гумилев Н. Сочинения: В 3 т. М., 1991.
2. Николай Гумилев в воспоминаниях современников. Париж; Нью-Йорк; Дюссельдорф, 1989.
3. Григорьев А. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 516.
4. Гумилев Н. Избранное. М., 2001.
5. Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М., 1990.
6. Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989.
7. Данте А. Божественная комедия. Пермь, 1994. С. 303.
8. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. Москва; Харьков, 2000. С. 207.
9. Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М., 1996. С. 246.
10. Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989.
11. Кара-Мурза А. Знаменитые русские о Флоренции. М., 2001.
Статья представлена кафедрой русской и зарубежной литературы Алтайского государственного университета, поступила в научную редакцию «Филологические науки» 15 марта 2005 г.
