Философские основания институционалисткой экономики (часть II) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

72 ИСТОРИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВАНИЯ ИНСТИТУЦИОНАЛИСТСКОЙ ЭКОНОМИКИ1 (ЧАСТЬ II)2

Ф. МАЙРОВСКИ

Пер. с англ. Оганесян А.А. Научный редактор перевода - В.М. Ефимов

ДЖОН ДЬЮИ

В роли проводника, обеспечившего миграцию многих принципов прагматизма в американскую социальную теорию начала ХХ века, выступил Дьюи - не очень удачно с той точки зрения, что масштаб его мыслей зачастую не дотягивал до уровня Пирса; тем не менее, ему удалось добиться гораздо большего влияния и известности, чем Пирс. Сам Пирс однажды упрекнул Дьюи за недостаточную логическую тонкость, несмотря на то, что тот, наряду с Вебленом, был одним из немногих знаменитых студентов, слушавших его курсы во время пребывания Пирса в университете Джона Хопкинса (Apel, 1981. P. 5).

В целом, Ричард Хофштадтер попал в точку, когда писал о Дьюи: «Его стиль напоминает командование удалёнными армиями: делается вывод о том, что в отдалённых и труднодоступных районах происходит что-то знаменательное, но что именно, - никто определить не может» (Cahn, 1977. P. 9). Даже такой активный его сторонник, как Ричард Бернштейн, был вынужден признать: «детальные исследования нуждаются в развитом и гибком воображении и проницательности, которых у Дьюи не было. Поскольку философия требует богатого воображения и его систематического совершенствования, его философия потерпела неудачу»3 (Bernstein, 1966. Pp. 171-172).

Дьюи утверждал, что для философии «центральной проблемой является связь между убеждениями относительно природы вещей, сформировавшимися благодаря естествознанию, и ценностными убеждениями - используя этот термин для обозначения всего того, что определяет направление поведения» (цит. по: Thayer, 1981. Р. 166).

Многие затронутые в работах Дьюи вопросы имеют определённые родственные черты с вопросами, волновавшими Пирса, однако если последний усердно пытался синтезировать конкретные аспекты научной практики с социальной природой исследования, то у Дьюи мы обнаруживаем крайне расплывчатые намёки на монолитную «науку» и опрометчивое сведение социальной сферы к недостаточно определённому феномену «ценностей»4. Для Дьюи, как и для Пирса, исследование является прежде всего процессом, посредством которого сомнительные или неразрешённые ситуации переходят в статус решённых. Тем не менее, определение исследования, данное Дьюи, неожиданно сухое и по-немецки педантичное: «контролируемая или направленная трансформация неопределённой ситуации в такую, настолько определённую в составляющих её отличительных характеристиках и отношениях, чтобы преобразовать элементы исходной ситуации в единое целое» (Dewey, 1938. Pp. 104-105). В этом союзе Гегеля и Пирса понятие мысли подступает к понятию мышления как такового, но, оказавшись в опасной близости к нему, разворачивается и отступает от идеалистической пропасти с помощью прагматической максимы Пирса 1878 года. Дьюи называл такую интерпретацию рассуждений «инструментализмом», определяя его следующим об-

1 Mirowski Ph. (1987). The philosophical bases of institutionalist economics. Journal of Economic Issues, vol. 21, pp. 1001-1038.

2 Перевод первой части статьи опубликован в журнале TERRA ECONOMICUS, 2013, т. 11, № 2.

3 В этом разделе Майровски подчас бывает несправедлив в оценке интеллектуального наследия Джона Дьюи. Так, на мой взгляд, вряд ли нужно принимать всерьез приведенное высказывание историка Ричарда Хофштадтера. Утверждение Бернштейна, что философия Дьюи потерпела неудачу из-за того, что Дьюи не обладал «развитым и гибким воображением и проницательностью», неверно; это произошло в военное и послевоенное время благодаря замене в американской философии науки прагматизма картезианским логическим позитивизмом, а в социальной философии - в результате замены праг-матистской теории демократии Дьюи ее элитистской теорией, начало которой заложил Джозеф Шумпетер. (Примечание научного редактора перевода).

4 Здесь, как нередко и далее в этом разделе статьи, Майровски дает достаточно вольную интерпретацию и чрезмерно резкую отрицательную оценку идей Дьюи. (Примечание научного редактора перевода).

© Ф. Майровски, 2013

© А. А. Оганесян, перевод, 2013

© В.М. Ефимов, научный редактор перевода, 2013

разом: «Инструментализм является попыткой выстроить точную логическую теорию концепций, суждений и умозаключений в их различных формах, с учётом в первую очередь того, как мышление функционирует в ходе эксперимента при определении будущих последствий.... Он пытается установить общепризнанные отличительные признаки и правила логики, выводя их из реконструктивной, или медиативной, функции, приписываемой разуму (цит. по: Thayer, 1981. P. 169).

К сожалению, Дьюи потратил гораздо больше времени на разговоры об этой попытке установить общепринятые различия и прочее, а не на фактическую разработку каких-то конкретных правил и их критическое осмысление5, - и это как раз демонстрирует те отдалённость и труднодоступность, на которые указывал Хофштадтер. В действительности, Дьюи развил некоторые из герменевтических тем, затронутых Пирсом, непосредственно применив их в социальной теории - в частности, обобщив концепцию привычки, путём включения её в более широкую концепцию социального обычая. Многие отмечали, что Дьюи отождествлял прагматизм с социальной психологией (Apel, 1981. P. 87; Thayer, 1981. Pp. 183-190); более того, к философии он, по-видимому, относился так, как если бы она была ответвлением более широкой инструменталистской социальной теории. Возможно, он полагал, что «ценности» - это обособленные эмпирические сущности, описание которых можно поручить обществоведам. Он часто высказывался в этом ключе, например: «Ценности - это эмпирически наблюдаемые образцы поведения и подлежат исследованию в таком качестве. Получающиеся в итоге предложения характеризуют ценности, но не являются сами ценностными предложениями в каком бы то ни было смысле, отграничивающем их от других практических предложений» (Dewey, 1939b. P. 51).

Ретроспективно, многочисленные взывания Дьюи к научному методу выглядят неуклюже и неестественно. Такое овеществление абстрактной «науки» будет иметь серьезные последствия для дальнейшей эволюции прагматизма. Изучение какой-то отдельной науки или истории одной из наук заменили у Дьюи излюбленные источники вдохновения - Гегель и греческая философия. Его интеллектуальную эволюцию можно изобразить как путь от психологического идеализма в начале карьеры до размытого и политизированного прагматизма ближе к концу жизни.

Священной миссией для Дьюи было возражать против идеи истины как точности представления, что впоследствии приняло форму настойчивого утверждения о том, что реальность не может существовать до начала процесса исследования и независимо от него (Dewey, 1939a. P. 308). Из всего, что удавалось Дьюи, идея «гарантированной утверждаемости» («warranted assertability») оказалась максимально приближенной к более ёмкой пирсовской концепции комплексного взаимодействия интерпретативного сообщества и объекта исследования; правда, Дьюи подразумевал куда более прозаическое сравнение научного исследования с судом присяжных (Dewey, 1939a. Pp. 898-900). Дьюи разделял скептицизм Пирса относительно картезианской аналитической традиции, однако был склонен ре-интерпретировать философские проблемы как подлежащие редуцированию к проблемам психологии: «устаревшие представления о дуалистичности тела и души находят явный отклик в современной дуалистической концепции стимула и реакции» (Dewey, 1931. P. 233). Дьюи, подобно Пирсу, рассматривал человеческое исследование (human inquiry) как эволюционный процесс, но выхолостил это понятие, преобразовав само представление об эволюции естественных законов в широком смысле в банальность, выражаемую узкой формулировкой: «инструмент и материал приспосабливаются друг к другу в процессе достижения обоснованного вывода» (Dewey, 1939a. P. 929).

Каковы бы ни были мнения насчёт концепции науки Дьюи, очевидной истиной является то, что его работы в области социальной теории нашли сочувствующую аудиторию в Америке, где прежде эволюционная теория ассоциировалась либо с атеизмом, либо с социальным дарвинизмом. Хотя для континентальной философской традиции эти идеи оставались хорошо знакомыми, было потрясением встретить американца, утверждающего, что: «История есть летопись развития свободы через развитие институтов.. Здесь мы имеем, вместо упреждающей критики и вызова классического либерального понятия свободы, делиберативное, рефлективное и имеющее противоположный смысл понятие. Свобода есть рост, достижение, а не изначальное положение, и достигается она посредством формирования институтов и права» (Dewey, 1931. P. 285).

Как следствие, Дьюи также сохранил враждебность Пирса по отношению к утилитаризму, хотя его возражения проистекают, по-видимому, главным образом, из неприятия идеи заданных и неизменных вкусов: «Даже самые преданные сторонники концепции, утверждающей, что удовольствие

5 Данное утверждение Майровски противоречит им же воспроизведенному ниже положению прагматизма о том, что «наука не подчинялась никакой совокупности неисторических правил принятия решений». (Примечание научного редактора перевода).

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

и ценность являются эквивалентными фактами, не рискнули бы согласиться с тем, что, однажды полюбив вещь, мы обязательно продолжим любить её.. Желания и цели, и, следовательно, действия остаются без руководящей силы (guidance), хотя вопрос о регулировании их формирования - это величайшая проблема практической деятельности. Подытоживая, можно сказать, что ценности могут быть изначально связаны со вкусом, и даже не с каждым вкусом, а только лишь с теми, которые одобряются суждением ума» (Dewey, 1939a. P. 786).

Отстаивая важность процесса изменений перед статичными концепциями оптимальности, Дьюи стал ассоциироваться с группами, выступающими против экономического понятия laissez faire (невмешательства); он был активным защитником позиции, что классическому либерализму удалось избежать все тяжелые проблемы, связанные с координацией и определением порядка, посредством неявного постулирования идеи, что каждый гражданин с рождения обладает комплексом прав, желаний и способностей, достаточных для выполнения работы (Dewey, 1931. P. 281). Для последующих разработок в экономической дисциплине важно, что он рассматривал эту некорректную предпосылку как неотъемлемую часть более масштабной предрасположенности западного мира, заключающейся в тоске по естественным законам (Dewey, 1939a. P. 745) и расцениваемой как узкая трактовка тезиса ДМД. Согласно его выражению, «сегодняшняя ограниченность «социальной науки» обязана, в основном, неблагоразумной преданности физическим наукам как модели и, к тому же, - неверной трактовке физической науки» (Dewey, 1939a. P. 949). К сожалению, здесь Дьюи запутался в недостатках собственной системы, не только потому, что он был неспособен описать реальные исторические примеры практик, использовавшихся в физических науках, но и потому, что не располагал каким-либо связным описанием принятия общественного порядка. В дальнейшем это привело к усугублению недостатков, выразившемуся в предложении non sequitur (нелогичного заключения), что сами естественные науки обеспечат прогрессивные идеалы общественного порядка6 (Dewey, 1939a. P. 791). Мы полагаем, что трактовка Дьюи тезиса ДМД, должно быть, была ограниченной, поскольку это последнее замечание противоречит его прежним предупреждениям о «неблагоразумной преданности физическим наукам как модели». О демократии говорилось как об определённом совершенствовании в сравнении с прежними режимами политической организации, потому что она в развёрнутой форме применяла те же самые методы, что и наука, служа связующим звеном между свободой и властью (Dewey, 1939a. Pp. 358-360). Все социальные проблемы, якобы, будут разрешены (или устранены?) с помощью научного метода, потому что демократия - это аналог научного метода в политической сфере. Возможно, Дьюи просто имел в виду, что «демократия» - это другое название процесса проб и ошибок, который, как он полагал, характерен для всякого исследования; но если так, то это говорило бы о довольно небрежном обращении с политической терминологией; к тому же, это было лишь безобидной попыткой приравнять инструментализм к социальной инженерии, и этот факт впоследствии отмечали многие. К примеру, Уайт говорит: «Прагматизм, инструментализм, институционализм, экономический детерминизм и правовой реализм демонстрируют поразительные признаки философского родства. Все они с недоверием относятся к подходам, которые чрезмерно формальны; все они возражают против их стремления вступить в борьбу с реальностью. Веблен, занятый разоблачением влияния абсентеистской собственности на промышленность и ролью праздного класса в жизни американцев, столкнулся лицом к лицу с образом эксплуатации. Дьюи познакомился с ней, изучая щекотливые отношения науки, морали и общества и призывая избавиться от устаревших теологических и метафизических убеждений» (White, 1949. pp. 6-7).

ПРАГМАТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ И ИНСТИТУЦИОНАЛИСТСКАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ

Теперь вернемся к тезису ДМД для того, чтобы выяснить, действительно ли альтернативная философская программа прагматизма предложила альтернативную модель рационального экономического человека. В дальнейшем, аромат Пирса определенно заглушит мускус Дьюи, в силу причин, уже затронутых выше: именно философии естествознания задавали тон в вырисовывании

6 Действительно, текст на указанной стр. 791 содержит двусмысленное предложение, которое может быть интерпретировано так, как это сделал Майровски, однако, рассматривая это предложение не в отрыве, а в связи с более широким текстом (стр. 790-792), можно сделать однозначный вывод, что Дьюи имел здесь в виду применение экспериментального подхода в социальной области в виде постепенного изменения вкусов, убеждений и правил поведения, основанных на них. Вместо догматического следования принятым вкусам, убеждениям и правилам, они рассматриваются как гипотезы, которые должны быть протестированы и подтверждены или изменены исходя из последствий, которые возникают при следовании им. Последующие нелестные замечания Майровски в адрес Дьюи связаны, по-видимому, с этим его ложным пониманием. (Примечание научного редактора перевода).

портретов человека. Как и в случае с картезианской традицией, для характеристики прагматической философии науки мы можем составить список ее специфических черт:

1. Наука представляет собой, прежде всего, процесс исследования (inquiry)7, осуществляемого некоторым самоидентифицируемым сообществом, а не механическую процедуру легитиматиции некоторой изначальной цели или конечного состояния. Науке не соответствует никакая совокупность универсальных (неисторических) правил принятия решений, и по этой причине история и наука неразделимы. Большей частью все это проходит под рубрикой «инструментализма» Дьюи.

2. Возможные методы исследования включают дедукцию, индукцию и абдукцию. Ни один из методов не является самодостаточным без двух других, дополняющих его. Абдукция является непосредственным источником новизны, в то время как индукция и дедукция обеспечивают сдержки и противовесы.

3. Не существует единой логики, а, скорее, абдуктивная логика, дедуктивная логика и индуктивная логика8.

4. Поскольку не существует абсолютно надёжных безличных правил научного метода, то решения, касающиеся обоснованности научных положений, принимаются внутри исследовательского сообщества. Исследовательское сообщество - базовая эпистемологическая единица.

5. В отсутствие жёсткого дуализма разума и тела наука имеет непреодолимо антропоморфный характер. В сущности, это не опасное явление. Естественные законы эволюционируют, как и члены исследовательского сообщества. Социальные и естественнонаучные концепции взаимопроникают друг в друга; герменевтические методы, таким образом, - неотъемлемые компоненты научного исследования, того же эпистемологического уровня, что и математические методы9.

6. Изучение семиотики и взаимосвязей между символами является неотъемлемой частью философии науки.

7. В связи с тем, что прагматизм опирается в конечном итоге на исследовательское сообщество, Сцилла и Харибда, по поводу которых здесь часто нужно договариваться, - это защита status quo и пропаганда технократической утопии.

Как и в нашем предыдущем опыте выявления взаимосвязи между картезианской традицией и неоклассической экономической теорией, концепция рационального экономического актора в институционалистской экономике может быть аналогично «истолкована» в контексте прагматического подхода. Однако в данном случае такое толкование осуществить не так просто, как в случае с неоклассикой. Это связано с тем, что неоклассики, по большому счёту, практиковали то, что сами проповедовали: их исследовательская практика определяется тщательной имитацией практики их коллег, учёных-естественников, многие из которых следуют картезианским идеям, как будто это нечто само собой разумеющееся10. Приверженцы институционалистской школы, с другой стороны, столкнулись с затруднением: «прагматизм» в целом не был популярной эпистемологией в среде физиков, - следовательно, они не овладели никакими очевидными ролевыми моделями. На практике, исследовательская традиция институциональной экономики XX века демонстрирует незначительную однородность и внутреннюю согласованность по сравнению с исследователями неоклассической экономической теории, и, поэтому, большей частью, наша характеристика институциона-

7 Английское слово inquiry может быть также переведено как обследование и расследование. Прагматизм рассматривает процесс научного исследования как своего рода расследование, проводимое определенным сообществом исследователей. (Примечание научного редактора перевода).

8 В пунктах 2 и 3 своего списка Майровски верно отражает идеи Пирса, однако говорит он здесь, по существу, не о методах исследования, а воспроизводит определенный взгляд на мышление, в соответствии с которым мышление рассматривается как совокупность логических операций. Этот взгляд пришел к нам от философов Просвещения, которые, в свою очередь, заимствовали его у древних греков. Обзор некоторых современных взглядов на механизмы мышления был дан в моей статье: (ЕфимовВ.М. (2007). Спор о методах и институциональная экономика // TERRA ECONOMICUS, т. 5, № 3. Доступно на: http://ecsocman.hse.ru/data/300/885/1219/journal5.3-3.pdf). (Примечание научного редактора перевода).

9 Математические методы не могут быть методами того же эпистемологического уровня важности в экономических исследованиях, что и герменевтические, так как они апеллируют к разным онтологиям: первые - к ньютоновской, а вторые - к дискурсивной, при этом только последняя из них является адекватной для социальной реальности (см. мою статью: (Ефимов В.М. (2011). Дискурсивный анализ в экономике: пересмотр методологии и истории экономической науки. Часть I. Иная методология экономической науки // Экономическая социология, № 3. Доступно на: http://ecsoc.hse.ru/ data/2011/05/31/1234590204/ecsoc_t12_n3.pdf#page=15). (Примечание научного редактора перевода).

10 Учёные-естественники экспериментаторы, по крайней мере нефизики, в своей исследовательской практике не следовали картезианским идеям, экономисты имитировали и продолжают имитировать не реальные практики учёных-естественников, а картезианские представления об этих практиках философов, в том числе и таких экономистов как Джон С. Милль и Карл Менгер, которые не обладали знаниями относительно этих реальных практик. Напротив, исследовательские практики таких институционалистов, как Джон Коммонс, представляли собой адекватные для социальной реальности аналоги естественнонаучных исследовательских практик, состоящих в генерации и обработке данных об изучаемом объекте путём активного взаимодействия с ним. (Примечание научного редактора перевода).

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

лизма будет опираться на программные положения. Проводя параллели, мы сконцентрируемся на первом поколении представителей институционалистской экономики, начиная непосредственно с Торстейна Веблена и заканчивая Джоном Р. Коммонсом. Приведем эту характеристику пункт за пунктом:

1. Экономика - это, прежде всего, процесс обучения, переговоров и координации, а не утверждение [достижение] неких изначально существующих целей или конечных состояний. Экономическая рациональность является социально и культурно детерминированной, а, следовательно, история, антропология и экономика являются различными точками зрения на один и тот же исследуемый вопрос. Сама по себе экономика может быть представлена как проведение обследования материальными средствами, при этом сообществом как создаются, так и открываются её ценности.

2. Экономические акторы различаются своими привычками, обычаями и «инстинктами», физическими или материальными связями, в которые они вовлечены, а также приемами, развиваемыми для того, чтобы адаптироваться друг к другу (Veblen, 1934. P. 189). Такая трактовка направлена на поиск золотой середины между «природой» и «воспитанием». Как выразился Веблен, «понятие инстинкта, не будучи ни неврологическим, ни физиологическим, не формулируется в терминах неврологии или физиологии. Инстинкт мастерства не более, чем любая другая инстинктивная склонность, является изолируемой, обособленной функцией нервной системы (Veblen, 1914. P. 28fn.).

3. Не существует единой логики выбора. «Страсть и удовлетворение благами незаметно и неизбежно становятся неотделимы от оценки.. Удовлетворение перестаёт выступать как нечто данное и превращается в проблему. В таковом качестве оно предполагает интеллектуальное расследование условий и последствий, связанных с оцениваемым объектом, то есть - критику (Dewey, 1939. pp. 260-261).

4. В связи с тем, что не существует никаких врожденных правил рационального экономического поведения, оценка обоснованности такого поведения осуществляется только конкретным экономическим сообществом. Законы создаются не природой, а людьми. Соответствующей эпистемологической единицей является институт. Институты представляют собой межличностные правила, наделяющие индивидуальных экономических акторов способностью справляться с интерпретацией действия и с изменениями; определение института Коммонсом таково: «коллективное действие по контролю, освобождению и расширению индивидуального действия» (Commons, 1934. P. 70).

5. Принятие тезиса о том, что наука воплощает антропоморфные концепции, побуждает социальных теоретиков использовать подход герменевтики, или социологии знания, в процессе сравнения несопоставимых интерпретаций поведения экономических акторов. Разнообразие интерпретаций имеет такую же важность для жизнеспособности социальных структур, как и такие простейшие экономические показатели, как прибыль или рост.

6. В связи с тем, что структуры правил не могут быть постигнуты посредством беспристрастных [оторванных от их применения] внешних наблюдений, экономисты должны намеренно вовлекаться во включённые наблюдения. Экономическая теория основывается на теории семиотики торговли, производства и потребления - которая направлена на объяснение того, как акторы интерпретируют значение трансакций. (В качестве примеров можно привести «демонстративное потребление» Веблена и «типологию трансакций» Коммонса.)

7. Институциональная экономика продемонстрировала определённую уклончивость в вопросе выбора между защитой статус-кво и пропагандой технократического режима, который превращает научность в уникальный принцип рациональности.

Перечисленные семь пунктов не охватывают полностью всю институционалистскую теорию, однако дают некоторое представление о расхождении концепции экономической рациональности с аналогичной характеристикой неоклассической теории. Как уже отмечалось, первое поколение иституционалистов, как правило, черпало свои познания о прагматизме из работ Уильяма Джеймса, Джона Дьюи и других источников, более доступных для понимания, чем произведения Пирса. Это наложило отпечаток на их труды; помимо других, менее очевидных, эффектов, был сформирован образ науки, который был излишне расплывчатым. Этот недостаток, в особенности у Веблена и Айрса, обусловил уязвимость перед неоклассическими обвинениями в том, что их обращения к науке были даже в меньшей мере обоснованными, чем у неоклассиков. Несколько позже в более явной форме ссылался на философию науки Пирса Джон Коммонс, построивший свою теорию, соответственно, на более прочных философских основаниях. Тем не менее, книга Коммонса «Институциональная экономика» оповестила о завершении первой стадии развития институционалистской

экономической теории. Этот водораздел образовался не столько благодаря достоинствам или недостаткам работы, проделанной Коммонсом, сколько в результате стремительного упадка прагматической философии науки в США и её замены картезианским логическим позитивизмом11, 12.

ТОРСТЕЙН ВЕБЛЕН

Отмечалось, что Веблен многим обязан прагматической традиции (Dyer, 1986). Что не было отмечено, - так это то, что концепция науки и экономической рациональности Веблена в большей степени обязана Дьюи и Джеймсу, чем Пирсу, с её акцентом на том, что наука является процессом, который не имеет задачи или цели; и что большей частью его первоначальные идеи выросли из борьбы с кантианскими антиномиями. В своём знаменитом эссе «Место науки в современной цивилизации» Веблен писал: «современная наука становится преимущественно теорией процесса кумулятивных изменений, который рассматривается в качестве последовательности кумулятивных изменений, характеризуемых самовозобновляемостью (self-continuing) или самораспро-странением (self-propagating) и не имеющих конечного срока.. Современная наука перестаёт заниматься естественными законами - кодифицированными правилами игры в причинность - и посвящает себя полностью тому, что имело место и что происходит сейчас.. Научная точка зрения представляет собой консенсус мыслительных привычек, распространённых в сообществе» (Veblen, 1969. Pp. 37-38).

Влияние Дьюи и Дарвина здесь довольно очевидно, однако ключ к пониманию толкования Вебленом термина «естественные законы» восходит к его первой работе, посвящённой «Критике способности суждения» Канта (Veblen, 1934. Pp. 175-93). Веблен был поглощён проблемой Канта о конфликте свободы и детерминизма и полагал, что он изобрёл новое решение проблемы, воспользовавшись понятиями «адаптации» и эволюции. Веблен отмечал, что: «Принцип адаптации, как он применяется в логике, соответствует принципу индуктивного рассуждения» (Veblen, 1934). (Как ни странно для студента Пирса, Веблен использовал термин «адаптация» вместо пирсовской «абдукции».) Как только Веблен познакомился с экономической теорией, его осенило, что неоклассическая теория была отягощена той же самой кантианской головоломкой - а именно, она позиционировалась как механистически детерминированная теория, основывающаяся на телеологических принципах. В своей знаменитой статье «Ограничения предельной полезности» он заявлял: «[неоклассическая] теория привязана к принципу достаточного основания вместо того, чтоб исходить из принципа действующей причины. Обратное большей частью верно в отношении современной науки (кроме математики).. Два метода умозаключений (inference) - исходя из принципа достаточного основания и из принципа действующей причины - не имеют отношения друг к другу, и не существует перехода от одного к другому. Действие принципа достаточного основания распространяется на настоящее только на основе (постигнутого) будущего, представляя собой силу исключительно интеллектуального, субъективного, личного, телеологического характера; в то время как отношения причины и следствия работают только в противоположном направлении, будучи силой исключительно объективной, безличной и материалистической. Современная схема знаний, в целом, опирается, в качестве фундаментальной основы, на принцип причины и следствия; принцип достаточного основания при этом допускается лишь условно» (Veblen, 1969. Pp. 237-8).

От студента Пирса можно было ожидать, что он увидит и третью, трансцендентальную, альтернативу: принцип достаточного основания и принцип действующей причины могли быть объединены в результате обращения к эволюционной эпистемологии и онтологии, где одновременно и законы, и наше понимание этих законов изменяются в процессе исследовательской деятельности. В экономической сфере институты, определяемые как мыслительные привычки и привычки действия, могут выступать связующим звеном между принципом действующей причины и принципом достаточного основания (McFarland, 1986. P. 621). Однако Веблен в своей последующей интеллектуальной деятельности избрал другую дорогу. Он тяготел ко всё более пессимистическому манихейству, для которого принцип «достаточного основания» - тьма, а принцип «действующей причины» (ныне ассоциируемый с прагматической максимой Пирса) - свет. Поскольку не существовало никакой очевидной связи между прагматической максимой и «объективным, безличным

11 Исследование причин упадка прагматизма в 1940-х годах выходит за рамки настоящей статьи, однако его можно найти у Тейера (Thayer, 1981. Pp. 560-563), в работе, где выдвинуто предположение, что слияние прагматизма с либеральной социальной инженерией, его неверная трактовка как методологического семантического принципа, а также слияние Дьюи с логическими позитивистами (в частности, в работе Дьюи (Dewey, 1939b)), - всё способствовало тому, чтобы испортить программу.

12 В многочисленных недавних исследованиях по философии Дьюи точка зрения, изложенная в сноске 11, не поддерживается. (Примечание научного редактора перевода).

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

и материалистическим» законом, Веблен всё в большей степени склонялся к весьма своеобразной версии теории «инстинктов», а именно, «инстинкта мастерства» - нефизиологической категории, чьё «функциональное содержание - это способность обслуживать жизненные цели, каковы бы они ни были» (Veblen, 1914. P. 31). Прагматическая максима, которая первоначально задумывалась как решение сложной метафизической проблемы, в итоге превратилась в «инстинктивную» сущность.

В начале карьеры, когда антиномии у Веблена резонировали с прагматической философией, были созданы некоторые из его самых глубоких работ. Например, «Теория праздного класса» может считаться искусным воплощением прагматической максимы, демонстрирующей, что последствия действий - важная составляющая их интерпретации, косвенно указывающая на то, что «способность обслуживать потребность» в действительности может сочетаться с бесполезностью трат. «Экономическая теория женского платья» (Veblen, 1934. Pp. 65-77) - это tour de force (проявление силы) пирсовской семиотики. В основу «Теории делового предприятия» была заложена другая антиномия, противопоставляющая «процесс машинного производства» предпринимательству с целью извлечения прибыли. Эта антиномия также имела следствием создание плодотворной экономической теории (Mirowski, 1985); здесь впервые обозначилась тенденция слияния «науки», эффективного причинно-следственного принципа обоснования, и рабочего, или инженерного, класса. Постепенно Веблен приступил к изучению конфликтов между наукой и религией, эффективностью и потерями, капиталистом и рабочим, знанием и невежеством - как всех прототипов одной масштабной дихотомии (Veblen, 1914). Казалось, что весь мир сговорился задавить развитие научного прогресса по мере того, как Веблен становился старше, и это манихейство притупило его прежнюю чувствительность к тонкостям взаимодействия науки и культуры - что мы назвали пир-совской герменевтикой, - так что к тому времени, как он приступил к исследованию абсентеист-ской собственности13, он смог написать: «Технология физики и химии не выводится из установленного закона и обычая, и продолжает развиваться своим путём с почти полным пренебрежением к духовным истинам закона и обычая, покуда позволяют обстоятельства. Реальность, которой заняты технические специалисты, относится к действительности другого порядка, полностью принадлежащей трём измерениям материальной вселенной, и полагается всецело на логику материальных фактов» (Veblen, 1923. P. 263).

Возможно, Веблен был убежден, что он сможет разорвать «логический круг» (см.: Veblen, 1969. P. 32), прибегая к этой возвышенной и потусторонней концепции науки, и впоследствии использовал эту идею, чтобы утверждать, что он всего лишь применял «основанную на фактах» позицию в экономической сфере. Фактически заменив исследовательское сообщество Пирса учёными-автоматами, Веблен ближе подошёл к дьюивскому пониманию мышления. Обнаружив поразительное сходство с Марксом, Веблен также стремился доказать, что существует определённая неизбежность всего процесса: характеристика фактической эффективности технического специалиста непременно придёт в противоречие с анахроническим взыванием к неэффективности, подкреплённым легитимацией естественных законов со стороны «капитанов индустрии»; также Веблен намекал, что в долгосрочной перспективе технические специалисты одержат победу над интересами бизнеса (Layton, 1962).

Хотя работы Веблена - богатый источник вдохновения для экономистов-теоретиков, ахиллесовой пятой его более поздней системы стала его наивная концепция науки и возвышение роли инженера. Эта эпистемологическая слабость привела к ещё двум недостаткам. Во-первых, Веблен не понимал, что неоклассическая теория, против которой он так категорично выступал, имела более серьёзные притязания на его бренд научной легитимности, чем он себе представлял, потому что впоследствии оказалось, что тех же самых инженеров привлёк бы неоклассический бренд социальной физики. Во-вторых, определённые частные, или эволюционные, или пирсовские, аспекты вебленовской мысли напрямую противоречили его последующему образу науки.

Первый из упомянутых недостатков может объяснить игнорирование серьёзной критики Ве-бленом неоклассической теории, в особенности, теории капитала и теории производства. Веблен был искренне убеждён, что объяснения с точки зрения естественных законов в физике сходили на нет и что экономическая дисциплина в конечном счёте последует их примеру. Однако этого не произошло. Пренебрежение Вебленом герменевтическими аспектами науки помешало ему понять, насколько глубоко укоренились трактовки, исходящие из точки зрения естественных законов в западной культурной матрице, и насколько важными они были в науках XIX века, которыми он восхищался: в механике; в химии; в теплофизике. Другими словами, Веблен недостаточно понимал тезис

13 В русском переводе - собственность отсутствующих лиц». (Примечание переводчика).

ДМД14. Это помешало ему понять, в чём заключалась главная привлекательность неоклассической теории, то есть оценить степень, в которой она являлась моделью, полностью присвоившей физику XIX века (Mirowski, 1984a; 1989). Утверждения Веблена, что он был ярым приверженцем современных научных методов, казались слабыми и вялыми в сравнении с видимым лоском неоклассической экономической теории. После смерти Веблена инженеры, которыми он был так очарован, наводнили экономическую дисциплину и решили работать на ту теоретическую традицию, которую они считали наиболее близкой их собственным ранее полученным знаниям (т. е. неоклассицизм).

Вторым изъяном эпистемологии Веблена было то, что он не осознавал, что некоторые из наиболее интригующих аспектов его экономической теории вступали в открытое противоречие с его концепцией науки. В своём раннем эссе, посвящённом Канту, он утверждал, что «игра интеллектуальных способностей является свободной, или лишь незначительно затрудняется эмпирическими элементами в этом знании» (Veblen, 1934. P. 181), но не поддерживал эту точку зрения в последующей работе, обращаясь к антропологическим источникам. Он также был очень резок, когда дело касалось чьей-либо приверженности наивному эмпиризму, основывающемуся на чувственных данных, и язвителен в своей критике немецкой исторической школы (Veblen, 1969. P. 58), хотя не обращал внимания на аналогичные вещи в некоторых своих работах.

В серии глубоких эссе, посвящённых предубеждениям экономической науки, он отмечал: «поскольку нигде среди явлений, которыми занят исследователь, не наблюдается строгого единообразия, обнаружить его подлежит посредством трудоёмкой интерпретации явления и добросовестной абстракции, с учётом возмущающих факторов, каково бы ни было значение возмущающих факторов, в случае, когда причинная связь отрицается. В ходе этой работы по интерпретированию и исключению лишнего исследователь переходит к убеждённости в упорядоченности естественной последовательности.. Попытка избежать всех метафизических предпосылок здесь, как и в других случаях, терпит неудачу» (Veblen, 1969. P. 162). Такое повышенное внимание к презумпции естественных последовательностей было удачно использовано Вебленом, например, при критике «очевидного» неоклассического положения, что ценность результата (outputs) должна быть обязательно равна ценности затраченных ресурсов (inputs).

Но есть у Веблена и другие пирсовские темы, которые томятся в неразвитом состоянии из-за его гносеологической позиции в отношении науки. Его ранняя работа по теории праздного класса может быть воспринята как введение в изучение семиотики экономических трансакций (Mirowski, 1990). Феномен демонстративного потребления служит признаком того, что желания и потребности не могут быть истолкованы просто исходя из экономического поведения (как часто утверждалось под вывеской «выявленных предпочтений»), но что проблемы интерпретации и намерений акторов должны быть также включены в общую картину, обесценивая тем самым какие бы то ни было однозначные ссылки на концепцию корыстного интереса. В таких эссе, как «Экономическая теория женского платья», он демонстрирует герменевтическую практику исследования привычного поведения, как если бы это был этнографический доклад о поведении незнакомого племени. Его концепция капитала как эволюционно развивающегося стержня нашей экономической системы имеет интересные параллели с идеей Пирса, что естественные законы сами по себе эволюцион-но развиваются, и, таким образом, наши интерпретации также вынуждены эволюционировать. Эти идеи не получили того внимания, которое могли бы, и, в итоге, в общественном сознании Веблен стал ассоциироваться с политикой «технократического движения» и «советом инженеров», в результате экстраполяции его веры в самоуверенную материалистическую науку (Layton, 1962).

ДЖОН Р. КОММОНС

В работах Коммонса наследие Пирса выглядело более осознанным и непосредственным (Ramstaad, 1986). В своём magnum opus «Институциональная экономика» (Commons, 1934) он провёл обзор философских традиций, которые, по его мнению, воспитали основные школы экономической мысли, и утверждал, что настало время современным разработкам в области философии наметить контуры новой экономической теории: «На этапе прагматизма происходит возврат, вне прежних классификаций или метафизики, к миру неопределённых изменений, благоприятных или

14 Веблен писал: «пристрастие к магическим суевериям или религиозным учениям непременно окажет влияние на применяемые в технологической теории и практике концепции и логику, значительно снизив эффективность последних» (Veblen, 1914. P. 41). Так, Веблен ясно понимает, что культура может оказывать влияние на науку, равно как и наоборот; однако обратим внимание на уничижительные интонации, когда речь заходит о ненаучном, а также на необоснованное утверждение, что влияние культуры и телеологии снижает эффективность научной логики. Там, где тезис ДМД утверждает вихревую модель, у Веблена - дихотомия, два полюса, один из которых способен лишь испортить качество другого.

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

нет, где мы сами и окружающий нас мир - все находимся в постоянном конфликте интересов.. Не раньше, чем появились работы Джона Дьюи, мы обнаружим расширение теории Пирса до этики, и не раньше, чем появилась институционалистская экономика, мы обнаружим, что экономическая дисциплина расширилась, включив такие понятия, как «трансакции», «действующие предприятия» и «разумная ценность» (Commons, 1934. Pp. 107,155).

Во многих отношениях Коммонс был последователем Пирса. Он точно так же выказывал категоричное неприятие картезианского дуализма разума и тела (Commons, 1934. Pp. 16, 105), и полагал, что упомянутая доктрина помогала завуалировать проблему конфликта интересов в более ранней экономической мысли. Для Коммонса как истина, так и ценность определялись как всеобщее согласие (консенсус) в соответствующем исследовательском сообществе. В отличие от неоклассических предубеждений, разум не считался пассивным вместилищем чувственных ощущений, а, скорее, рассматривался как активный изобретатель смыслов, отображающих «неотъемлемый аспект определения ценности, выбора и действия» (Commons, 1934. P. 18). Коммонс привнёс эти философские убеждения в свою экономическую теорию посредством изолирования понятия ценности в качестве центрального эпистемологического термина в экономической теории, постулируя, что определение ценности является не вполне определённым и изменяющимся эволюционно, будучи конструируемо судами в процессе вынесения решений ими по поводу конфликтов интересов.

Проницательность позволила Коммонсу понять важность дихотомии между достаточным основанием и действующей причиной в исследовательской программе Веблена, и всё же он отвергал овеществление Вебленом дихотомии как непреодолимый разрыв: «Концепция науки Веблена была традиционной концепцией физических наук, отрицавшей всякую цель в процессе исследования фактов. Судебная концепция науки [то есть та, которая использовалась судами] была институциональной концепцией, в которой исследование должно начинаться с общественной цели как основного принципа самой науки. Исключение Вебленом цели из сферы науки было основано на его интерпретации прагматизма, в той форме, как он был сформулирован Джеймсом и Дьюи. Он, по-видимому, не был знаком ни с прагматизмом Пирса, который имел дело только с физическими науками, ни с прагматизмом судов, который более близок был к Дьюи» (Commons, 1934. P. 654). Такой герменевтический характер науки - важная исходная предпосылка экономической теории Коммонса. Он утверждал, что «Ошибочные аналогии возникли в истории экономической мысли в результате переноса в экономическую теорию смыслов, выводимых из физических наук»15 (Commons, 1934. P. 96). Если бы экономисты не были настолько одержимы рабским подражанием внешним атрибутам физики, они могли бы признать, что структуры и смыслы, которые они сконструировали, часто противоречили интерпретациям описываемых таким образом акторов, и должны были быть какие-то рациональные средства для примирения таких расходящихся конструкций. Вся экономическая жизнь является интерпретативной, и не существует более верного способа ее изучения как обращение к интерпретативным практикам сообщества. Это объясняет, почему Ком-монс окрестил свою теорию «институциональной экономикой». Он сформулировал это так: «мы можем определить институт как коллективное действие по контролю индивидуального действия» (Commons, 1934. P. 69).

Теория трансакций Коммонса вытекает непосредственно из его принятия того, что мы назвали герменевтикой Пирса, так как она пытается предложить теорию семиотики для объяснения интерпретации акторами смыслов законных трансакций (Ramstaad, 1986. Pp. 1083-6). Изобразить трансакцию как простое физическое перемещение между двумя сферами взаимных потребностей значит отбросить все проблемы рационального познания (Mirowski, 1989; 1990). «Важно отметить, что формула трансакции может быть выражена в терминах психологии.. Всё, что требуется для того,

15 Эти смыслы физических наук, перенесенных в экономическую дисциплину, касались онтологии, а не эпистемологии. Принятие экономической дисциплиной ньютоновской онтологии с ее поиском причинно-следственных связей между вещами/явлениями, находящимися/происходящими во времени и пространстве, оказалось для нее роковой, приговорив ее к полной познавательной бесплодности. Хотя первые экономисты XVII века, такие как Пьер Буагильбер и Уильям Петти, в своих исследованиях и основывались на герменевтической (дискурсивной) онтологии (выявление регулярностей не через исследование вещей (товаров), а через контакт совокупностей людей, носителей правил, следование которым и формирует социальные регулярности), возврат к ней произошел только школами Густава Шмоллера и Джона Коммонса, а с их исчезновением эта адекватная для социальной реальности онтология была экономистами полностью покинута. Что касается физической эпистемологии, важнейшей чертой которой является прямой контакт исследователя с объектом исследования, то Буагильбер, Петти, Шмоллер и Коммонс успешно приспособили ее для социальных исследований, дополнив ее герменевтической (дискурсивной) составляющей интерпретации дискурсов акторов. Кроме указанных, все остальные направления в экономической дисциплине никак не следовали физической эпистемологии, игнорируя ее важнейшую черту - прямой контакт исследователя с объектом исследования. (Примечание научного редактора перевода).

чтобы перенести её в институциональную экономику, - это ввести права собственности; юридические единицы измерения; создание, обращаемость и освобождение от долга; принуждение к исполнению двусторонних обязательств - доставки и оплаты - посредством коллективного действия со стороны государства» (Commons, 1934. Pp. 438-439). По сути, Коммонс ссылался на изречение Пирса, что каждый семиотический акт должен быть проанализирован в терминах самого знака, того, кто использует этот знак, и интерпретатора. В его таксономии трансакций пользователи знаков были реальными торговцами, интерпретаторами должны были служить виртуальные покупатели и продавцы, а также государственный аппарат, а в качестве знаков должны были рассматриваться контракты, долговые инструменты и всё остальное.

Если рассматривать трансакцию как сложный социальный феномен, которым она и является, должно стать очевидным, что конфликты интересов и интерпретаций будут очень распространены. Таким образом, проблемы координации в рыночной системе будут изобилующими, и возникнет настоятельная необходимость некоторого понятия «разумной ценности», относительно которой нужно будет достигать договорённостей. Эта концепция ценности может быть лишь исторической, и зависящей от эволюции интерпретативного сообщества.

Наследие Коммонса как экономиста было удивительно созвучно сформулированным им философским предпосылкам. Как хорошо известно, и он, и его студенты были очень активны в юридических и правительственных кругах, направляя усилия на то, чтобы склонить суды и законодателей признать их роль как экспериментаторов и посредников. Позиция Коммонса заключалась в открытой пропаганде идеи постепенного совершенствования капитализма посредством государственного вмешательства. Многие из экономических функций американского правительства, которые мы сегодня принимаем за само собой разумеющиеся, были делом рук Коммонса и его учеников в первой половине XX века.

Однако последующее поколение экономистов сочло его величайшие триумфы в практической сфере за упущения в сфере экономической теории. Его основная мысль о том, что не существует никаких «естественных» оснований экономических институтов, было истолковано как подразумевающее, что Коммонс не оставил после себя никакой систематической экономической теории. Сочетание упадка прагматизма в США в 1930-х годах с подъемом особенно узкой формы позитивизма решило судьбу коммонсовского крыла прагматистской институционалистской программы.

ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМ В ПЕРИОД ПОСЛЕ 1930-Х ГОДОВ

С 1920-х по 1960-е годы сторонников прагматического подхода к науке в США становилось всё меньше и меньше. Причины этого слишком причудливы, чтобы их можно было обсудить в данной статье, однако очевидно, что разросшийся позитивизм картезианского толка занял доминирующую позицию и приобрёл статус главного культурного образа естественнонаучного знания16. В этом жестком новом климате институционалистская школа экономической дисциплины оказалась очень уязвима. Соперничающая с ней традиция неоклассической экономики была явно более приспособленной к тенденциям в философии и науке17, и даже перешла в наступление, клеймя своих конкурентов как «ненаучных». В ответ на эту угрозу, «второе поколение» институционалистов стремилось дистанцироваться от своего наследия в виде пирсовского прагматизма. Среди тех, кто реагировал подобным образом, двумя видными представителями были Уэсли Клэр Митчелл и Кларенс Айрс.

Митчелл был студентом Веблена, унаследовавшим от него крайне скептическое отношение к аналитическим притязаниям неоклассицизма, и этот скептицизм он сохранял на протяжении всей своей карьеры. Его ранние работы по истории денег и бизнес-циклов представляли собой экстраполяцию некоторых важнейших тем Веблена, таких, как разрыв финансовой экспансии с материальной как причина макроэкономической нестабильности. Однако как только профессиональный статус Митчелла вырос, он стал придерживаться весьма неискушённой концепции научной деятельности, выступая в поддержку образа учёного-экономиста как непредвзятого, беспристрастного собирателя фактов18. Одним из его главных достижений стала роль главного инициатора основания

16 См. сноску 11 выше.

17 Правильнее было бы сказать, что традиция неоклассической экономики была явно более приспособленной к тенденциям в философии и интерпретации науки в этой философии. См. сноску 10. (Примечание научного редактора перевода).

18 Возможно, так оно и было, однако главной методологической ошибкой Митчелла была его ориентация на сбор количественных, а не качественных данных. Количественные данные могут только указать на существование некой регулярности, но понимания этой регулярности можно достичь исключительно на основе качественных (текстовых) данных. (Примечание научного редактора перевода).

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

Национального бюро экономических исследований - организации, изначально ориентированной на независимую поддержку сбора и анализа количественных экономических данных, таких, как недавно родившиеся счета национального дохода19.

Учитывая некоторые из его комментариев, как в работе (Mitchell, 1937. P. 35), может показаться, будто он считал, что статистический анализ является чем-то обособленным и защищённым от аналогий с механикой, взятых на вооружение неоклассической теорией. Тем не менее, ясно и то, что его огромный успех в области поиска финансирования и поддержки Бюро решающим образом был связан с его готовностью воспользоваться широко преобладающими представлениями об атрибутах научной строгости. В результате, во многом благодаря именно Митчеллу, к середине века институционалистская школа стала восприниматься как форма наивного эмпиризма, у которой нет какой бы то ни было теории. Встречные возражения наталкивались на вопрос: «где же ваша научная теория?» - на самом деле означавшим, «почему вы не используете стандартные методы физики (вроде метода максимизации при ограничениях), как делаем мы?». У Митчелла с его школой не было вразумительного ответа, ведь он уже согласился на столь позитивистскую программу.

Кларенс Айрс был другим известным институционалистом, акцентировавшим более позднее, манихейское, наследие Веблена. Очевидно влияние Дьюи на Айрса: «Именно от Джона Дьюи я впервые узнал, чем является этот путь познания. Дьюи называл его «инструментальным» процессом. В понимании Дьюи, он идентичен тому, что Веблен называл «технологическим» процессом» (Ayres, 1961. P. 29; см. также: McFarland, 1986. P. 622). Впервые осуществлённая Вебленом, конкретизация технологии как единственной категории истинного знания, была доведена до крайности Айрсом. В результате, от прагматической максимы Пирса не осталось ничего, кроме грубого инструментализма, стремившегося «установить тождество между интеллектуальными процедурами науки и инструментами, и, в то же самое время, установить тождество между инструментами учёных и орудиями, которые по-прежнему широко используются ремесленниками и мастеровыми» (Ayres, 1961. P. 277). Хотя Дьюи вряд ли можно было упрекнуть во владении архитектоникой, такая трактовка его позиции была, конечно, неверна (Rutherford, 1981). Там, где Дьюи стремился изобразить научное исследование как процедуру непрерывного задавания вопросов, Айрс пытался представить его как накопление достоверных и окончательных знаний посредством накопления инструментов и артефактов. В то время как эта позиция не имела с прагматизмом ничего общего, она резонировала с определёнными доктринами философии науки 1930-1960-х годов, такими, как «операционализм» Бриджмена, а также с разнообразными попытками определения нейтрального языка объекта, - таким образом, единомышленники у него нашлись.

Центральной темой работ Айрса являются противоречия и дихотомия между «церемониальными» и «технологическими», или «инструментальными», процессами (Waller, 1982; Bush, 1983). Такая классификация направлена, по-видимому, на разбиение всей социальной жизни на две исчерпывающие категории - ненаучной и научной деятельности, поскольку Айрс утверждает, что «племенные верования, а также воплощающие их институциональные и церемониальные практики, являются симулякрами научного знания и технических навыков» (Ayres, 1961. Pp. 30-31). Технология представляет собой куда более обширную категорию, определяемую: «в самом широком смысле для обозначения всего того аспекта человеческого опыта и деятельности, который некоторые логики называют операциональным, и всего того множества артефактов, которыми оперирует человечество. Определяемая таким образом, технология включает в себя математические журналы и симфонические партитуры» (Ayres, 1961. P. 278). Такой подход больше напоминает не о Пирсе или Дьюи, а о разделении Контом всего человеческого знания в соответствии с тремя стадиями на: теологическое, или фиктивное; метафизическое, или абстрактное; и научное, или позитивное. Представителю институционализма довольно нелепо приравнивать «церемониальные» практики и привычки к институтам, а затем ещё и необоснованно противопоставлять последние науке. Религия, мифы, народные обычаи и статус-кво - всё это в разное время подпадало под категорию «церемониального» статуса; но наиболее лаконичное определение данной концепции было дано Мэйхью: «Церемониализм - это неспособность оценивания путём проверки последствий» (Mayhew, 1981. Pp. 515-516). В конце этого пути бледная тень прагматизма превратилась - ирония из ироний - в попперовскую версию науки.

19 Традиционная история экономической мысли не уделяла должного внимания роли институционалистской школы в развитии макроэкономики XX века (См.: Mirowski, 1985). Позиция Национального бюро экономических исследований как беспристрастного поставщика данных, проводящего научные исследования, изменилась в 1970-х годах, когда директором был назначен Мартин Фельдстейн; с этого момента институционалистская тематика исчезла из повестки дня Бюро.

Так утончённая герменевтика Пирса, не без помощи Дьюи, оказалась сведена Айрсом и его последователями к весьма прозаическому материализму20. «Мы», те, кто обладает знанием, -не всё сообщество, и даже не большая его часть . такое знание существует, принадлежит сообществу, и скажем так, доступно для всех, кто стремится получить к нему доступ» (Ayres, 1961. P. 34). Знание фактически рассматривалось им как физический запас, а роль сообщества была преуменьшена до крайности. О науке Айрс говорил так, как будто она являлась воплощением единого метода, верного во все времена, хотя, приступив к детальному описанию составляющих этого метода, он проявил небрежность (Ayres, 1961. P. 51). Айрс проявлял склонность к таким obiter dicta (неофициальным изречениям), как: «ничто, кроме науки, не является истинным и не имеет значения», или: «Любые предложения, которые невозможно сформулировать научным языком, любые явления, которые невозможно исследовать научными методами, бессмысленны и бесполезны, в том понимании смысла и ценности, которое характерно для этого универсума дискурса» (в: Lepley, 1949. P. 59). Ссылкой на соответствующий универсум дискурса Айрс смягчил суровость этого утверждения, однако очевидно, что он значительно дистанцировался от герменевтики Пирса. Сторонникам позитивизма такая бескомпромиссность взывания к науке показалась мучительной нелепостью, что сразу поставило институциональную экономику в трудное положение, которое всё усугублялось: как можно было превозносить научный дискурс как единственный релевантный критерий истинности и одновременно избегать научную практику, в том её понимании, которое было характерно для Америки середины XX века?21 А как же математический формализм и аксиоматизация, систематическая проверка гипотез в соответствии с канонами классических статистических выводов, математические модели и принцип анонимности физических отчётов?

РЕВОЛЮЦИИ В НАУКЕ И ФИЛОСОФИИ

Забавная вещь произошла на пути к храму науки. Как раз когда неоклассицизм и институционализм соперничали за звание единственного претендента на пост представителя истинной науки, сама наука резко изменилась. Поначалу - в области теории относительности, затем - более резко - в области квантовой механики и космологии физика серьёзно деформировала самодовольное видение естественных законов. Лапласовское понятие жёсткого детерминизма оказалось отвергнуто, а прозаическая концепция перцепции, или чувственных данных, затерялась во множестве алогичных и извращённых представлений о пространстве, времени, разрывности и взаимодействии наблюдателя с природным явлением. Вечные истины, такие как сохранение энергии и внеисторический характер законов физики, постепенно расшатывались (Mirowski, 1989). Положение дел стало настолько плачевным, что физики начали говорить людям, что бесплатные обеды всё-таки бывают22. Удивительно то, что Пирс во многих аспектах предвосхитил эту тенденцию в рамках своей гипотезы о том, что законы природы сами по себе - результат эволюционного процесса.

Философы науки ощутили толчки под ногами в 1960-х годах. Аналитическая философия науки не просто подвергалась разрушительной внутренней критике; такие историки науки, как Томас Кун, Пол Форман, Ричард Вестфолл и другие доказывали, что уважаемые учёные прошлого не соответствовали строгому позитивистскому кодексу поведения учёного. Возможно, потому, что они были историками, они проявляли больше любопытства к герменевтическим аспектам научной деятельности. Кун писал об учёных: «Читая произведения великого мыслителя, сначала поищите в тексте очевидные нелепости и спросите себя, как здравомыслящий человек мог такое написать. Когда вы найдёте ответ, или, я уточню, когда те самые предложения обретут смысл, то вы обнаружите, что смысл более важных моментов, тех, которые ранее казались вам понятными, - уже изменился» (Kuhn, 1977. P. xii).

Итак, если у нас возникают сложности с пониманием парадигмы, одобряемой учёными в рамках нашей культуры, вполне логично предположить, что у современников ведущих учёных также существовали проблемы, связанные с интерпретацией и пониманием их коллег. Нельзя было полагаться на то, что ясные правила дедукции и индукции помогут разрешить эту проблему при любых условиях; в результате, для философов картезианская картина науки целиком рассыпалась (Suppe, 1977; Laudan, 1984; Rorty, 1979; 1986).

20 Вряд ли автора высказывания «Всякий социальный порядок покоится на фундаменте идей и убеждений» (Ayres, 1962. P. 39) можно назвать материалистом. (Примечание научного редактора перевода).

21 См. сноску 10. (Примечание научного редактора перевода).

22 «Я слышал, как говорят, что бесплатного обеда не бывает. Сегодня же представляется реальностью, что вся Вселенная -бесплатный обед» (Guth, 1983. P. 215).

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

ТЕRRА ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

К 1980-м годам было вполне обычным встретить историка, философа или социолога науки, применяющего метод герменевтики (ЬаЬоит, Шоо\дат, 1979; Кпотт-СеНпа, Ми1кау, 1983; РайпНгку, 1973; Аскегтапп, 1985). Такое развитие событий, в свою очередь, привело к тому, что философы заново открыли Пирса, и прагматическая традиция в Америке возродилась. Такие авторы, как Ричард Рорти, Ричард Бернштейн и Карл Апель вернули прагматизм на философскую карту, предложив воссоединить теорию языка и социального взаимодействия с теорией научного исследования. Рорти писал о новом прагматизме: «[это] то же самое, что метод утопической политики, или революционной науки (противоположных парламентской политике, или нормальной науке). Этот метод направлен на то, чтобы заново охарактеризовать очень многие вещи по-новому, покуда не будет создан образец лингвистического поведения, который привлечёт подрастающее поколение и, будучи усвоенным, заставит его представителей искать подходящие новые формы неязыкового поведения - например, освоение нового научного оборудования или принятие новых социальных институтов. Философия, в соответствии с этой моделью, работает не по частям, анализируя одну концепцию за другой или проверяя один тезис за другим. Напротив, работа эта комплексного и прагматичного характера.. Её цель не в поиске лучшего кандидата для выполнения тех же привычных вещей, которые выполнялись, когда мы использовали старый язык. Скорее, речь идёт о том, что мы смогли бы прекратить делать эти вещи и заняться чем-то другим» (Ро^, 1986. Р. 4).

Ирония этого возрождения заключалась в том, что законные наследники пирсовской традиции в экономической дисциплине в основном ничего о ней не знали, сохраняя преданность картезианской концепции науки, которая задаром передала их легитимность как науки неоклассической экономике. Хотя многие из представителей институционалистской экономики сохраняли живой интерес к философским вопросам, они имели склонность отвлекаться на такие вещи, как полемика о трактовке произведения Милтона Фридмена «Методология позитивной экономической науки» (статьи настолько непоследовательной, что можно было бы согласиться с любым её толкованием), или же ударялись в бихевиорализм механистического толка, игнорировавший все герменевтические проблемы интерпретации.

Хуже всего то, что расточаемые науке щедрые похвалы, которые были отличительной чертой институционализма, начиная с 1930-х и вплоть до 1960-х годов, вызывали всё большее и большее замешательство, порождаемое как неприкрытым сциентизмом неоклассической теории, так и растущим скептицизмом в отношении компетентности и благожелательности технократов в обществе, где сам институт науки казался инструментом подчинения и безжалостной неумолимой силой, стремительно выходящей из-под контроля. Трагедия заключалась в том, что институционализм потерял ориентацию, ошибочно претендуя на роль лучшего кандидата для выполнения тех же привычных вещей, которые были сделаны с использованием прежнего старого языка. В результате, исследовательская программа была установлена неоклассиками. Ситуация была безнадёжна.

СОВРЕМЕННОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ ПРАГМАТИЧЕСКОЙ

ИНСТИТУЦИОНАЛИСТСКОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ

Остается еще один вопрос, в отношении которого необходимо обратиться вновь к тезису ДМД, а именно, - вопрос о некоторых обнадёживающих тенденциях, зарождающихся в институциональной экономике. Как предполагается в рамках вихревой модели, можно ожидать, что глубокие преобразования наших «естественных» представлений [о природе] станут ощутимыми (возможно, с запозданием) в процессе построения социальной теории. Я бы стал утверждать, что это на самом деле имеет место в некоторых недавних институционалистских экономических исследованиях, и что можно, экстраполировав нынешние тенденции, ожидать всеобщего отказа от картезианской философии науки и более широкого использования герменевтических концепций экономического актора, а также принятия герменевтической [интерпретирующей] роли исследователями экономики.

Инновации в физике XX века проделали серьёзный путь в отрицании механической детерминированности мира, реинтерпретации наших идей ограниченности и редкости, вселив в нас беспокойство по поводу беспредельности случайности, хаоса и возникновения новшеств. Наука заставляет нас получить примерные представления о нашей роли в построении мира, или, как выразился Рорти, в «создании истины». Если тезис ДМД чему-то учит, то следует ожидать, что такое постепенно пробуждающееся осознание нашей роли в конечном счёте отобразится в экономической дис-

циплине. В связи с тем, что неоклассическая экономика непоправимо предана имитации физики XIX века, тезис ДМД предсказывает, что со временем она окажется изолированной от культурных концепций, отстаивающей во всё возрастающей степени реакционную концепцию «естественного порядка» как механически детерминированного и статичного. Институциональная экономика, с другой стороны, со своей родословной, берущей начало от Пирса, должна хорошо подойти для участия в преобразовании экономической теории с герменевтической точки зрения. Такое преобразование - не просто принятие желаемого за действительное; есть признаки того, что оно уже идёт полным ходом.

Обновление институционалистской традиции не может заключаться в возврате к Пирсу: слишком многое произошло с тех пор в науке, философии и экономической дисциплине для того, чтобы рассматривать это как практический курс действий. Тем не менее, Пирс и его наследие могли бы стать символом основной концепции институциональной экономики - идеи коллективной рациональности. Главный урок философии науки Пирса заключается в том, что обоснованность науки не инкапсулирована в «методе» на все времена и что наши критерии знания всегда будут связаны с составом исследовательского сообщества. Более того, это будет относиться не просто к «науке» в узком понимании, но и ко всякой человеческой деятельности. Следовательно, философское определение «института» (надо отдать должное Коммонсу) должно звучать как «коллективная рациональность, направленная на достижение индивидуальной рациональности». Это не подразумевает возвращения к гегелевскому «духу» или бергсоновскому «жизненному порыву»; это не имеет отношения к идеализму. Институты можно понимать как социально конструируемые инварианты, которые обеспечивают акторов, вовлечённых в них, средствами и ресурсами, чтобы справляться с изменениями и многообразием; это не механистическое определение индивидуальной рациональности (Mirowski, 1988; 1990).

Эта философская концепция института поможет систематизировать огромный массив институционалистской экономической теории. Мы уже упоминали обсуждение Коммонсом трансакций как семиотики экономического торга, а также его концепции ценности как результата долгой истории переговоров в правовой системе. Жемчужина мысли есть и у Митчелла - эссе о деньгах в экономической истории, в котором утверждается, что деньги сами по себе - сконструированные обществом инварианты, предназначенные для обеспечения устойчивости понятия цены, ненароком видоизменившие саму идею свободы.

И всё же из более современных работ можно понять, какое влияние герменевтическая философия оказала на экономическую теорию. Уилбур и Харрисон (Wilbur, Harrison, 1978) предложили понятие «шаблонных моделей» («pattern models»), с целью выделить эволюционные и холистические подходы в современных прикладных работах по институциональной экономике. Сэмюэльс (Samuels, 1978) провёл обзор альтернативных концепций информации и предпочтений во многих работах в журнале «Journal of Economic Issues». Роль математики в завуалировании герменевтической проблемы интерпретации была исследована с большой проницательностью Дэннисом (Dennis, 1982).

Но что более важно, герменевтические соображения постепенно набирают вес в конструировании актуальных теоретических образов социальных акторов и их проблем. Идея создания правил как результата проблемы максимизации при ограничениях подверглась изощрённой критике в работах Филда (Field, 1979; 1984). Стремительное распространение концепций решений в теории игр было интерпретировано Майровски (Mirowski, 1986а) как провал механистической концепции индивидуальной рациональности, который уже предвосхитила философия Пирса и Витгенштейна. Рэнделл Баусор (Bausor, 1986) показал, насколько сложно смоделировать временной отрезок с точки зрения участника трансакции. Дэвид Левин (Levine, 1986) предположил, что проблема интерпретации фирмами деятельности друг друга имеет прямое отношение к темпам роста макроэкономики. Филип Майровски (Mirowski, 1981) утверждал, что институты не могут быть объяснены в рамках неоклассических моделей, потому что единственное приемлемое объяснение в этой области - то, которое сводит институт к уже имеющимся природным данностям, что делает функции институтов непоследовательными и излишними. К тому же, Майровски (Mirowski, 1986b, 1990) пытается изложить математические основы институционалистской экономической теории, утверждая, что количественный характер цен и товаров является социально сконструированным, и предполагая, что институт денег накладывает алгебраическую структуру групп, которая позволяет математическое преобразование экономических категорий, посредством чего овеществляет понятие ценности.

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

БЛАГОДАРНОСТИ

Я хотел бы выразить благодарность Энн Мейхью, Марку Тулу, Кену Дэннису и, в особенности, Полу Дейлу Бушу за их комментарии к предыдущей черновой версии данного эссе. Я уверен, что ни один из них не согласен с моим ключевым тезисом, так что они не несут никакой ответственности за вышеизложенное.

ЛИТЕРАТУРА (REFERENCES)

Ackermann R. (1985). Data, Instruments and Theory. Princeton: Princeton University Press.

Apel K. (1981). Charles S. Peirce: From Pragmatism to Pragmaticis. Amherst: University of Massachusetts Press.

Ayres C. (19б1). Towards a Reasonable Society. Austin: University of Texas.

Ayres C. (19б2). The Theory of Economic Progress. New York: Schocken.

Ayres C. (19б3). The legacy of Thorstein Veblen | In Institutional Economics, Berkeley: University of California Press.

Barnes B., Shapin S. (eds.) (1979). Natural Order. Beverly Hills: Sage.

Bausor R. (198б). Reconstruction of Economic Theory | In Mirowski P. (ed.) Boston: Kluwer.

Bernstein R. (19бб). John Dewey. New York: Washington Square.

Bernstein R. (1983). Beyond Objectivism and Relativism. Philadelphia: University of Pennsylvania Press.

BloorD. (197б). Knowledge and Social Imagery. London: Routledge & Kegan Paul.

Bloor D. (1982). Durkheim and Mauss Revisited. Studies in the History and Philosophy of Science, vol. 13, pp. 2б7-297.

Bush P.D. (1983). An exploration of the structural characteristics of a Veblen-Ayres-Foster defined institutional domain. Journal of Economic Issues, vol. 17, issue 1, pp. 35-бб.

Cahn S. (ed.) (1977). New Studies on the Philosophy of John Dewey. Hanover: University Press of New England.

Commons J.R. (1934). Institutional Economics. New York: Macmillan.

Dennis K. (1982). Economic theory and the problem of translation. Journal of Economic Issues, vol. 1б, no. 3, pp. б91-712.

Dewey J. (1931). Philosophy and Civilization. New York: Minton Balch.

Dewey J. (1938). Logic: The Theory of Inquiry. New York: Holt.

Dewey J. (1939a). John Dewey's Philosophy. New York: Modern Library.

Dewey J. (1939b). Theory of Valuation, vol. 2 of International Encyclopaedia of Unified Science, no. 4. Chicago: University of Chicago Press.

Douglas M. (1970). Natural Symbols. London: Barrie & Jenkins.

Douglas M. (1975). Implicit Meanings. London: Routledge & Kegan Paul.

Douglas M. (198б). How Institutions Think. Syracuse: Syracuse University Press.

Durkheim E., Mauss M. (1903). Primitive Classification. London: Cohen & West.

Dyer A. (198б). Veblen on scientific creativity. Journal of Economic Issues, vol. 20, no. 1, pp. 21-41.

Eisele C. (1957). The Peirce-Newcomb correspondence. Proceedings of the American Philosophical Society, vol. 101, pp. 409-25.

Field A. (1979). On the explanation of rules using rational choice models. Journal of Economic Issues, vol. 13, no. 1, pp. 49-72.

Field A. (1984). Microeconomics, norms and rationality. Economic Development and Cultural Change, vol. 32, pp. б83-711.

Guth A. (1983). Speculations on the origin of the matter, energy and entropy of the universe | In Guth A. et al. (eds.) Asymptotic Realms of Physics. Cambridge, Mass.: MIT Press.

Hands D. (1985). Karl Popper and economic method. Economics and Philosophy, vol. 1, pp. 83-99.

Harding S. (ed.) (197б). Can Theories Be Refuted? Boston: Reidel.

James W. (1975). The Works of William James: Pragmatism. Bowers F., Skrupskelis I.K. (eds.) Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

Knorr-Cetina K., Mulkay M. (1983). Science Observed, London: Sage.

Kuhn T. (1977). The Essential Tension. Chicago: University of Chicago Press.

Kuklick B. (1984). Seven thinkers and how they grew: Descartes, Spinoza, Leibnitz, Locke, Berkeley, Hume, Kant | In Rorey R., Schneewind J., Skinner Q. (eds) Philosophy in History. Cambridge: Cambridge University Press.

LatourB., Woolgar S. (1979). Natural Order. Beverly Hills: Sage.

Laudan L. (1984). Science and Values. Berkeley: University of California Press.

Layton E. (1962). Veblen and the engineers. American Quarterly, vol. 14, pp. 64-72.

LepleyR. (ed.) (1949). Value: A Cooperative Inquiry. New York: Columbia University Press.

Levine D. (1986). / In Mirowski P. Reconstruction of Economic Theory. Boston: Kluwer.

Liebhafsky H. (1986). Peirce on the summum bonum and the unlimited community. Journal of Economic Issues, vol. 20, pp. 5-20.

MayhewA. (1981). Ayresian technology, technological reasoning, and doomsday. Journal of Economic Issues, vol. 15, pp. 513-20.

McFarland F. (1986). Clarence Ayres and his gospel of technology. History of Political Economy, vol. 18, pp. 617-37.

Mini P. (1974). Economics and Philosophy. Gainesville: University of Florida Press.

Mirowski P. (1981). Is there a mathematical neoinstitutional economics? Journal of Economic Issues, vol. 15, pp. 593-613.

Mirowski P. (1984a). Physics and the marginalist revolution. Cambridge Journal of Economics, vol.

8, pp. 361-79.

Mirowski P. (1984b). The role of conservation principles in 20th century economic theory. Philosophy of the Social Sciences, vol. 14, pp. 461-73.

Mirowski P. (1985). The Birth of the Business Cycle. New York: Garland.

Mirowski P. (1986a). Institutions as solution concepts in a game theory context / In Samuelson L. (ed.) Microeconomic Theory. Hingham, Mass.: Kluwer-Nijhoff.

Mirowski P. (1986b). Mathematical formalism and economic explanation / In Mirowski P. (ed.) The Reconstruction of Economic Theory. Hingham, Mass.: Kluwer-Nijhoff.

Mirowski P. (1987a). Shall I compare thee to a Minkowski-Ricardo-Leontief matrix of the Hicks-Mosak type? Economics and Philosophy, 3 (April).

Mirowski P. (1987b). What do markets do? Explorations in Economic History, vol. 24, pp. 107-29.

Mirowski P. (1988). Against Mechanism. Totawa, N.J.: Rowman & Littlefield.

Mirowski P. (1989). More Heat Than Light: Economics as Social Physics. New York: Cambridge University Press.

Mirowski P. (1990). Learning the meaning of a dollar. Social Research, vol. 57, pp. 689-718.

Mitchell W. (1937). The Backward Art of Spending Money. New York: McGraw Hill.

Peirce Ch.S. (1934). Collected Papers, vol. 5. Cambridge: Harvard University Press.

Peirce Ch.S. (1935). Collected Papers, vol. 6. Cambridge: Harvard University Press.

Peirce Ch.S. (1958a). Collected Papers, vol. 7. Cambridge: Harvard University Press.

Peirce Ch.S. (1958b). Collected Papers, vol. 8. Cambridge: Harvard University Press.

PolanyiK. (1968). The Great Transformation. Boston: Beacon.

Radnitzky G. (1973). Contemporary Schools of Metascience. Chicago: Regnery.

Ramstaad Y. (1986). A pragmatist's quest of holistic knowledge. Journal of Economic Issues, vol. 20, pp. 1067-1106.

RescherN. (1978). Peirce's Philosophy of Science. Notre Dame: University of Notre Dame.

Rickman H.P. (1976). Introduction / In Dilthey W. Selected Writings. New York: Cambridge University Press.

Rorty R. (1979). Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton: Princeton University Press.

Rorty R. (1986). The contingency of language. London Review of Books, vol. 3, pp. 3-7.

Rorty R., Schneewind J., Skinner Q. (eds.) (1984). Philosophy in History. Cambridge: Cambridge University Press.

Rutherford M. (1981). Clarence Ayres and the instrumentalist theory of value. Journal of Economic Issues, vol. 15, pp. 657-74.

Samuels W. (1978). Information systems, preferences and the economy in the JEI. Journal of Economic Issues, vol. 12, pp. 23-42.

SchefflerI. (1974). Four Pragmatists. New York: Humanities.

Suppe F. (1977). Structure of Scientific Theories. Urbana: University of Illinois Press.

ThayerH.S. (1981). Meaning and Action. Indianapolis: Hackett.

Tiles M. (1984). Bachelard: Science and Objectivity. Cambridge: Cambridge University Press.

Veblen T. (1914). The Instinct of Workmanship. New York: Macmillan.

Veblen T. (1923). Absentee Ownership. New York: Heubsch.

TERRA ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

ТЕRRА ECONOMICUS ^ 2013 Том 11 № 3

Veblen T. (1933). The Vested Interests and the Common Man. New York: Viking.

Veblen T. (1934). Essays in Our Changing Order. New York: Viking.

Veblen T. (1969). The Place of Science in Modern Civilization. New York: Capricorn.

Waller W. (1982). The evolution of the Veblenian dichotomy. Journal of Economic Issues, vol. 16, pp. 757-771.

White M. (1949). Social Thought in America. New York: Viking.

Wilber C., Harrison R. (1978). The methodological basis in institutional economics. Journal of Economic Issues, vol. 12, pp. 61-90.