CC BY
159
ФИЛОСОФСКАЯ ЛЕКСИКА И ТЕРМИНОЛОГИЯ В ПОЭТИЧЕСКОМ ТЕКСТЕ XX в.
Н.М. Азарова
В статье рассматривается взаимодействие русских поэтических и философских текстов на уровне лексики, проводится разграничение понятий «философская лексика», «авторский философский термин», «неавторский философский термин» и выделяются наиболее частотные лексемы, осваиваемые поэтическим текстом: идея, понятие, бытие, сущность, пустота и др., определяются различные пути введения философской лексики в поэтический текст: полистилистическое осмысление специфического философского термина, заимствование философской терминологии как популярного концепта из языка культуры и создание собственного поэтико-философского концепта на основе философской лексики.
Ключевые слова: философская лексика, поэтико-философского концепт.
Русская поэзия и философия XX в. представляет собой онтологически и функционально родственные типы дискурса. Взаимодействие языка поэзии и философии происходит на всех языковых уровнях, обусловливая дальнейшее развитие как философского, так и поэтического дискурса. В ряде русских поэтических текстов этот процесс наиболее очевиден на уровне лексики. Это, прежде всего, тексты второй половины XX в. Г. Ай-ги, Г. Сапгира, А. Скидана, В. Кривулина, К. Кедрова, В. Аристова и др., но начало этого процесса обнаруживается в текстах обэ-риутов: Д. Хармса, А. Введенского, Л. Ли-павского. В поэзии последнего десятилетия возрастает интерес к введению поэтических концептов при помощи развернутых конструкций, использующих характерную для философских текстов лексику и терминологию: «с большим накалом чем точка-идея-сияние // ч т о т о с т и мира» [1]. В задачи данной статьи входит выделить типы философской лексики, осваиваемой поэтическим текстом, определить основные лексемы, рассмотреть способы оперирования философской лексикой поэтическим текстом как на уровне текста и интертекстуальном, так и в связи с используемыми языковыми средствами.
Философская лексика - понятие более широкое, чем философский термин, так как помимо собственно философского термина (авторского и не авторского) включает и общеупотребительные слова, частотность которых в философских текстах значительно выше, чем в общеупотребительной речи и которые играют в философском тексте текстообразующую роль. К этой категории слов отно-
сятся истина, факт, понятие, идея, сущность и др. Некоторые из этих слов, будучи общеупотребительными в современном языке, исторически восходят к философским, религиозно-философским или теологическим текстам: «Кирилл и Мефодий заложили костяк славянского философского языка: они «являются создателями первой философской терминологии... включающей такие общие понятия и категории, как естество, свойство, сущность, природа, закон, бытие, небытие, бог, божество, идея, существо, понятие, мудрость. диалектика, философия и многие другие» [2].
Кроме того, ряд сочетаний слов общеупотребительной книжной лексики может быть характерен именно для философского текста. К философской лексике следует отнести также и имена философов, а также названия известных философских текстов независимо от их терминологичности. Под философским термином в настоящей работе имеются в виду специальные терминологические философские слова (такие как трансцендентальный, имманентный, акцидентный, априори и др.) или словосочетания, фигурирующие в собственно философских текстах (понятие материи, абсолютный дух) или, что более точно для русской традиции - в текстах русской философской словесности. К философским терминам следует отнести и «авторские» философские термины, т. е. появившиеся первоначально в текстах одного философа. «Авторские» термины могут быть специальными терминологическими (вот-бытие Хайдеггера), или выражаться общеупотребительным словом, получающим тер-
минологический статус «авторского» термина: непостижимое Франка. Так, Михаил Яс-нов, переводя с французского стихотворение «Непостижимое» [3], явно ориентируется на бытование франковского термина непостижимое в русской культурной традиции. С другой стороны, А. Введенский не читал текст Франка, однако термин непостижимое появляется почти одновременно у философа Франка и поэта Введенского: «На столике свеча дымится, // в непостижимое стремится» [4]. А. Мотрошилова отмечает, что для языка философии характерна ««спонтанная параллельность» (термин немецкого философа Р. Отто), объективная синхронность творческих поисков и их результатов: без видимого взаимного влияния» [5]. Этот принцип параллельности можно распространить и на ряд случаев синхронного появления авторских философских терминов и поэтико-фило-софских концептов как результат параллельного поиска адекватного термина родственными типами дискурса. Например, проблема первоначального шума-гула (авторский по-этико-философский термин Р.-М. Рильке), осмысляется одновременно и независимо друг от друга поэтико-философским концептом идеей-гулом у Айги [6] и авторским термином гул с развернутым философским определением в тексте В. Подороги [7].
Таким образом, понятие философской лексики включает специальные философские термины и неспециальную философскую лексику. Специальный философский термин может быть авторским и неавторским; неспециальная философская лексика, в свою очередь, также может быть авторской и неавторской. Философский термин и философская лексика с точки зрения семантики и функционирования не идентичны обще- или специально-научным терминам, обладая целым рядом существенных отличий, что, однако является предметом специального исследования. Среди работ, посвященных терминологии, нет исследований, специально посвященных специфике философского термина по отношению к научному. Однако для настоящего исследования существенным является следующее различие: если, по словам А.А. Реформатского, «за термином всегда стоит предмет мысли, но не мысли вообще, а специальной мысли, ограниченной определенным полем» [8], философский термин со-
отнесен одновременно и со специальной мыслью и с мыслью вообще. Философская лексика тем более не порывает связи со словами общеупотребительного языка. Если «ко всякому термину следует предъявлять требования однозначности в пределах данной и родственных терминологий» [9], то для философского термина и философской лексики это требование нерелевантно. Семантический объем философского термина значительно больше, чем семантический объем любого специального научного термина. Философская лексика и авторский философский термин, выраженный общеупотребительным словом, более всего пригодны для освоения поэтическим текстом, так как их терминологическое употребление в философском тексте не предполагает снятие многозначности и сужение семантического объема по отношению к общеупотребительному слову. Философские термины активно заимствуются из языка философии в язык науки, например субъектно-объектный, качество, категория, тождество, аргумент и т. д.; однако, если нет специальных оснований полагать иное, следует принять, что в язык поэзии они попадают или непосредственно из языка философии, или опосредованно из языка культуры - как популярный концепт: «мир есть совокупность фактов» (Скидан) [10], «как жить: включить логический аргумент в порыв. запомнить» (Скандиака) [3, с. 11].
Специальные философские термины -это тип философской лексики, появляющийся в русской поэзии начиная с поэзии обэ-риутов, например, пара «универсальный/идеальный» у Введенского: «и стоит универсальный // бог на кладбище небес // конь шагает идеальный // наконец приходит лес» [4]; философско-математический термин
«цисфинитный» у Д. Хармса: «Звонитьле-теть (третья цисфинитная логика)» [11] -и далее, в конце XX - начале XXI в., - «пролегомены» у А. Скидана: «техномузыка из дверей кафе // пролегомены» [10, с. 13]; «транс-цендент» у Г. Айги: «и мгновенно заменит меня // трансцендента упор игловой, // который пока что везде» [1, с. 34]; «метафизический» у Сапгира: «Нечто - ничто (Метафизический сонет)» [12]. Этот тип лексики наименее многочисленный и в собственнофилософском тексте, и в поэтических текстах.
Неспецифическая философская лексика используется поэтическим текстом гораздо шире. Неспецифические философские лексемы в зависимости от контекста употребляются либо как слова-термины, либо как слова живого языка или, что чаще, совмещая обе функции. Назовем наиболее частотные лексемы неавторской философской лексики, характерные для поэтических текстов, т. е. лексемы, которые способны трактоваться поэтическим текстом как заимствованные из философской лексики: бытие, сущее, сущ-
ность, существование, понятие, есть, есмь, философ, философия, идея, иное, единое, предмет, вещь, вещественность, пустой, пустота, логос, ментальность, ментальный, другой, чужой. В поэтическом контексте они чаще всего употребляются именно как по-этико-философские термины. Интересно, что ряд лексем этого типа непопулярен в поэтическом тексте. Например, слово опыт или слово жизнь в философском значении (как философские термины) редко обыгрываются поэтическим текстом, т. к. семантическое поле этих слов связано с собственно поэтической проблематикой. Внимание к тому или иному философскому понятию и частое появление его в текстах поэтов различно в разные десятилетия: в современных текстах наблюдается большой интерес к понятию вещь, здесь и др., а также к популярным концептам, которые появляются и в философском и нефилософском смысле: пустота, молчание и др. Лексема понятие - появляется как неспецифический философский термин уже в поэзии начала XX в.: у Блока: «В ночь умозрительных понятий, // Матерьялистских малых дел» [13], Хлебникова «Глыбы ума, понятий клади, // И весь умерших дум обоз» [14], далее, у Введенского «Кто ты родственник небес, // Снег, бутылка или бес. // Ты число или понятие» [4]. Все эти контексты недвусмысленно свидетельствуют о том, что лексема понятие мыслится поэтами как именно философское понятие. Из поэтов конца XX в. слово понятие наиболее характерно для поэзии Айги (не менее 30 контекстов): ««все» - как понятие? - есть - как обертка!..», «жемчужиной той что лишь только понятие» [1, с. 206, 136]. Термин бытие еще более чем понятие освоено русским поэтическим текстом, но если в поэзии XIX в., прежде всего у Е. Баратынского, бы-
тие осмысляется как философская лексема («Есть бытие; но именем каким // Его назвать? Ни сон оно, ни бденье» [15]), то в XX в. бытие - это уже явный поэтизм: «И пара глаз на кованом затылке // Стоит на страже бытия» (Хлебников) [14, с. 112], «музыкой хлынув с дуги бытия» (Пастернак) [16]. Поэтические тексты конца XX в. стремятся наделить слово бытие совмещенным статусом: поэтизм пытается восстановить утраченную философскую терминологичность: «бытие // размножилось // И стало два бытия // Хоть бытие - что здесь, что в Южной Калифорнии // по-видимому, множественного свойства // не имеет» (Аристов) [17].
Отдельные словоформы функционируют как в философском, так и в поэтическом тексте как философские понятия, наиболее значимым из которых является термин есть и его вариант есмь как в форме глагола («Что в мире есть? Ничего в мире нет, // все только может быть?... // Что ты говоришь? А енот есть. А бобер есть» (Введенский) [4], так и в форме субстантива: «о есмь // твоя поверхность // горящая невидимо // от соприкосновения не-есмь» (Айги) [1, с. 419]. Семантика этих терминов и их функционирование, как правило, подчеркивают совпадение идеи сущности и существования. Эта идея является и теологической, если утверждается, что что-то не есть что-то, но что-то именно есть; конструкция с есть в таких текстах стремится быть онтологическим, непредикатным высказыванием, функционально-семантически близким к доказательству бытия Бога: ««есть» - повторяешь - как будто в себя помещаешь // светящее место: // - о есть! - // . // темью при комьях бе-
леющих: // самообъяснимо - что е с т ь» (Айги) [6, с. 44]. Кроме того, совпадение идеи сущности и существования развивается самими лексемами сущность, сущее, существовать: «Сущность // Белый свет не существует // Он в сознании торжествует» (Сапгир) [12, т. 1, с. 135].
Целый ряд слов живого языка потенциально способен к трансформации в философский термин как в философии, так и в поэзии; так, значительное место в поэзии второй половины ХХ в. занимает экзистенциальная лексика - концептуализация понятий вдруг, внезапно, здесь, сейчас, вот, теперь, тут (прямо или косвенно хайдеггеровских):
«она была репетицией // вашей встречи здесь и сейчас» (Аристов) [18].
Поэтический текст начинает широко использовать модели образования философских терминов, создавая собственные термины: философости Б.Констриктора «и е с м о с т ь хлеба» Айги [6, с. 104]. Характерно примечание автора к окказиональному слову, недвусмысленно трактующее его как философский термин: «И: об уходящем. Есмость - категория «есть»» [6, с. 226]. Сложные термины, прежде всего дефисные образования, наполняются как философской или близкой к философской лексикой, так и отдельными ее компонентами в сочетании с нейтральной лексикой: два-Бога-в-одном (Скидан) [10, с. 27], по аналогии с собственно философскими терминами, например Франка: бытия я-с-Богом [19]. Поэтический текст имеет в своем распоряжении возможность подчеркивания, акцентирования философского (по-этико-философского) терминологического
статуса общеупотребительного слова, отличную от собственно философского текста. Это изменение гласного в значимой интерконсонантной позиции. Особенно этот прием выразителен в трехбуквенных словах. Мыр -вместо «мир» или вут - вместо «вот»: «Вот час. // Вут час. // Вот час всегда только был. // Вут час всегда только быть. // Вот и Вут час» (Хармс) [11, с. 106]. Иногда поэзия пользуется существующей в языке оппозицией, которую может перенять и философский текст: нуль и ноль (Хармс) [11, с. 339]. Поэтический текст выработал целый ряд языковых приемов оперирования с философской лексикой. Это палиндромы: «Я и ты -бог, эго бытия» (Кацюба) [20], анаграммы: «Или бессмертье - больше близ смерти?.. Голос мой! Логос мой!» (Соснора) [21], семантически значимая рифма, создание философско-поэтической лексической парадигмы, оперирующей с философским термином: «Что было до небытия? До донебытия? До додонебытия? До дододонебытия?» (Арон-зон) [22]. Это дефразеологизация термина или устойчивой терминологической пары (сочетания): «между головой и гортанью // сущностью и явлением. я смотрел остановившимся взглядом» (Скидан) [10, с. 50]. У Введенского дефразеологизируется не философский термин, а наоборот, обыденная речь, общеупотребительный фразеологизм дефра-
зеологизируется при помощи философской лексики; привычной логике, которая пользуется разумными доказательствами (я голову дам на отсечение), противопоставляется иная, отвлеченная, логика: «Очень // разумно очень очень. Я голову дам на отвлеченье» [4]. Оперирование с философским термином допускает оценочную лексику в определении к термину: «всегда наивысшая чистота категорий // пребывает в полном неведении окружающего» (Хармс) [11, с. 125]. Поэтический текст имеет возможность сочетания эмоционально-экспрес-сивной, оценочной и философской лексики в рамках одного словосочетания, не приводящего к семантикостилистическому конфликту, а напротив, нейтрализующего изначальную полистилистику: «Чистое в долгом покое движение -чудо понятия «падает лист»» (Айги) [1, с. 310]. Философский термин может вводиться в поэтический текст с помощью градации. Именно градация создает поэтико-философ-ский концепт, но не на основе образа, а на основе поэтического расширения семантического понятия и придания понятию континуальности. Термин перестает быть статичным, понятие динамизируется внутри: «при том о чем не говорят - // таком: // почти не существующем: // почти белеет - // словно еле мыслится // почти одно // как будто еле есть» (Айги) [6, с. 53].
Поэтический текст использует и более радикальные приемы, оперируя с той группой философской лексики, которую можно обозначить как «имена философов»; частотность появления имен философов в поэзии второй половины ХХ в., в частности в текстах постмодерна, значительно возрастает. Это явление свидетельствует о том, что в конце ХХ в. определенные философские тексты стали восприниматься как обязательные тексты культуры. Так, имя Деррида десеман-тизируется поэтами, и поэтический текст превращает имя в некую фонетическую единицу, образующую всевозможные рефрен-ные сочетания: «Деррида // ой, дери-да // ой да-да // ой дери-да // ой-да-да // ой-да-да» (С. Бирюков) - вплоть до откровенно песенных: «эту песенку мою // потихоньку заведу // и забуду про беду // пой дерридерридерриду // пой дерридерридеррида» (Короленко) [23]. Поэтический текст оперирует именем философа при помощи рифмы: «боюсь я: барт и
деррида // не понаделали б вреда» (Кривулин) [24], показательны примеры появления одной и той же рифмы у разных поэтов, например «говорил философ Кант: // я хотя не музыкант» Введенского [4] и далее «хотел музыкант переделаться в Канта» (Сапгир) [12, с. 167]. Имена философов часто попадают в семантически значимую рифму, концептуализируя само имя философа и превращая его в философский термин. У Хармса имя философа рифмуется с ключевым словом его философии: «Ну и ну сказал Бергсон // Сон ли это? Нет, не сон» [11, с. 165]. Такая концептуализация чаще носит иронический характер, что характерно для петербургской поэзии. Имя Декарта, в отличие от имени Канта, не столь популярно, сколько интерпретация его высказывания cogito ergo sum: «я думаю // что я думаю // я думаю я существую» (Макаров-Кротков) [25]; или «Декарт // cogito // ergo // zaum» (Констриктор). Для Кедрова характерен анаграмматизм при введении имен философов более или менее произвольный: «АЛМАЗ СПИНОЗЫ» [20, с. 86], «август блаженному Августину», «Плотина Плотина беспредельна // как пар Парменида» [26]. От имен философов создаются различные окказиональные образования, например шестота от имени Шестова: «за чустотою чустота... // за шестотою шестота» (Аронзон) [22, с. 231]; вводятся даже мнимые отыменные иронические топонимы: «родной деревни Кьеркегорок» (Кривулин) [24, с. 55]. Интересно, что приведенный пример обыгрывания имени Шестова - один из редких случаев использования имен русских философов для метаязыковых игр, хотя освоение имен философов и терминов русской философии, безусловно, происходит. Освоение имен философов в контексте иной философской лексики чаще всего акцентированно интертекстуально и активно использует цитацию, устанавливая прямые связи с философскими текстами. Так, текст Сапгира («Недаром понял мой отец - сапожник, Бёме // Вдруг понял я, что этот мир - печаль» [12, с. 47]) отсылает к формулировке Шестова «об этом рассказал через две тысячи лет... сапожник Яков Бёме» [27]. Однако введение имен философов может играть и совершенно иную, неироническую, роль, например название стихотворения Айги «Константин Леонтьев: утро в Оптиной пустыни» [6, с. 42],
или присутствие иронии не исключает неиронической трактовки философского термина. Так, Хармс в стихотворении «Комментарий к философии А. И. Введенского» играет на полном совпадении имен поэта Введенского, которому посвящен сюжет стихотворения и который, по его собственным словам «произвел критику разума, более радикальную, чем Кант» [28], и его дяди
А.И. Введенского, известного русского философа, неокантианца, вследствие чего заглавие стихотворения может читаться как типичное философское высказывание. Философская терминология обусловливает прочтение и следующей строчки « I. - Удивление» как философского термина Платона, тем самым проводится параллель между дружеской «философской» попойкой обэриутов и диалогами Платона, что поддержано и появлением еще одного имени - философа-обэриута Липавского [11, с. 30]. Имена философов часто появляются в специальных ссылках: «в «Бытии и Времени» (на странице // 163) Х. утверждает» (Скидан) [10, с. 20]. В этом примере, имитирующем текст подготовительных материалов к исследованию философского текста, имя Хайдеггера представлено инициалом «Х.», что представляет данную репрезентацию как не требующую расшифровки для адресатов, якобы относящихся к кругу читателей известной философской литературы. В следующем же тексте указание на Гуссерля не является формальным, а дает повод для онтологического поэтического вывода, сродни схоластическому принципу: идея, что при помощи разума невозможно подняться на следующую ступень понимания, преобразуется в соотношение концептов разума и поэзии: «во втором томе // «Логических исследований» // Гуссерль неожиданно // начинает писать // стихами» (Леденев) [29].
Собственно философский термин осмысляется в текстах современной поэзии как поэтико-философский концепт. При определении границ философского и поэтического слова необходимо учитывать разную степень освоения поэтическим текстом философской лексики и терминологии. Можно условно выделить три пути введения философской лексики в поэтические тексты.
Первый путь. В постмодерне осваивается любая лексика, и в этом смысле философская
30G
лексика выступает объектно, а с точки зрения стилистической можно уподобить функционирование философского термина варваризму. Постмодернистский текст настаивает на крайней терминологичности вводимого философского высказывания, данного в оппозиции как к общеупотребительной лексике, так и к подчеркнутым поэтизмам. Подчеркивая отнесенность текста к современному философскому дискурсу, поэты намеренно отбирают популярные термины, заимствованные прежде всего из французской философии конца ХХ в. и еще не вписанные в традицию и функционирующие как варваризм в языке русской философии, как, например, валоризация у Скидана, термин Гройса, чрезвычайно популярный в европейской и русской философской среде: «валоризация трещины у тебя в паху // бесчестит воображение» [10, с. 18]. Философские термины вводятся в подобные поэтические тексты аналогично лингвистическим как подчеркнуто стилистически инородные объектные высказывания, и оперирование с философским термином в этом случае неотличимо от оперирования с научным термином. Л. Зубова замечает, что лингвистический термин «включается в поэтический контекст. и. превращается в поэтический троп» [30]. Если поэтический текст прямо отсылает к философскому (письменному или устному) по первому пути, то создается намеренное семантико-стилистическое несоответствие между подчеркнуто «жесткой» философской терминологией и разговорной лексикой, характерной для конкретной поэзии конца XX в. Возможно и определение статуса философского термина как варваризма при помощи ряда других варваризмов (драйв, тинэйджеров): «с транс-цен-ден-тальным // лаем собачьим - о северный драйв, // музыка сфер для тинэйджеров!» (Кравцов) [29, с. 79]. Инородность философского термина специально подчеркивается графикой, имитирующей произнесение слова по слогам: «транс-цен-ден-тальным». Поэзия данного типа не основывается на семантических различиях философской лексики и общенаучной терминологии, не признавая философское слово родственным поэтическому. Подобная интертекстуальность не всегда призвана создавать иронический эффект, однако вкрапления философского текста в по-
этический могут осознаваться как инородные, при этом поэтический текст превращается в метатекст по отношению к философскому, и дефразеологизацию философской терминологии можно определить как поэтическую метафилософскую детерминологизацию: «теодицея... // самореклама (откровение // святого духа // в абсолютной разорванности» [10, с. 14]. Подобное полистили-стическое построение текста в поэзии постмодерна позволяет адаптировать семантику специального философского термина (теодицея) и осмыслять типичные философские термины-клише (абсолютная разорванность) одновременно в терминологическом и собственно-языковом значении, однако развития философской семантики термина не происходит.
Второй путь - заимствование философской лексики не непосредственно из философского текста, а опосредованно - из языка массовой культуры. Апроприация языком культуры популярных философских концептов - характерное явление для конца 60-70-х гг. ХХ в. В этом случае концепты не подвергаются семантически цельному собственно философскому осмыслению, индивидуальному, обязательному и не допускающему вариативной множественности, а берутся как некий замкнутый непрозрачный идиоматический комплекс, вступающий во все возможные комбинаторные сочетания. Основной метод развертывания концепта - синтагматический. Грамматические и словообразовательные средства можно трактовать также как вид синтаксических, так как интенция поэта направлена не на развитие глубинной семантики, а на развернутый ряд контекстов, максимально реализующий семантические валентности слова, например пустота - популярного концепта, появляющегося у многих поэтов того времени: «а пустота - скука которая в разговоре двух приятелей» [31], «Из ничего // Из пустоты // Выращивайте цветы!», «Что есть истина? // . // И пус-
той Лев Толстой // Сказал // - Истина внутри нас» (Сапгир) [12, с. 166, 153]. По второму пути освоения философской лексики идет и Бродский. Название «Исаак и Авраам» прямо отсылает не к библейскому тексту и не к одноименному тексту Кьеркегора, а к обсуждению популярных работ Шестова о Кьеркегоре [32]. Бродский являет собою пример по-
эта, для которого философская проблематика глубинно не значима, является внешней, но он отдает дань моде на Шестова в 60-80-е. Шестов оказал такое влияние на русскую поэзию и потому, что сама философская словесность Шестова - это яркий пример текста, противопоставленного позитивистскому научному исследованию. Такие тексты легче читаются и популяризируются, но в то же время идиостиль Шестова удобен для освоения поэтическим текстом как источник терминологических заимствований тем, что философское ключевое слово-понятие многократно повторяется и постоянно выводится в сильной позиции, что обуславливает его превращение в дальнейшем в популярный концепт культуры. Бродский заимствует не только интерес Шестова к определенным авторам (Паскалю, Кьеркегору, Лютеру), но и пользуется без семантических изменений (а иногда - и с редукцией семантического объема) любимыми шестовскими понятиями, например: «начала и концы». Стихотворение «Я не философ» начинается с декларации: «Я не философ. Нет, я не солгу. // Я старый человек, а не философ... », но в этом и противоречие: Бродский открыто не указывает на философский текст, из которого заимствуется понятие ложь как философский термин, при этом он противопоставляет себя философии: сначала он декларирует, что он не философ, затем дает как будто свой принцип. «Соединять начала и концы // занятие скорей для акробата // Я где-то в промежутке или вне» [33] - Бродский противопоставляет себя идейной системе или единой концепции, но в то же время, скрывая от читателя данную интертекстуальность, он не развивает, а буквально повторяет принцип Шестова: «избавиться от всякого рода начал и концов... навязываемых нам всевозможными основателями великих и не великих философских систем» [34]. Слово солгу у Бродского - это тоже воспроизведение шестовского термина ложь, но, если текст Шестова позволяет расширить семантику лжи (постепенность, принцип последовательных идей, концы и последние слова как репрезентация лжи, инерционность лжи). Шестов развивает термин ложь как профессиональное, точнее, профессорское философствование, в то время как настоящая философия не сопрягается с термином ложь, в своем произведении фи-
лософ имеет право опираться на фантазию, но не на ложь. Текст Бродского по отношению к тексту Шестова сужает понятия ложь, философ, начала и концы; в поэтическом тексте солгу и начала и концы воспринимаются как оценочная лексика по отношению к любой философии. Заимствуя идеи из языка культуры, но опираясь на конкретные авторские формулировки, поэтический текст оперирует готовыми герметичными понятиями: философ, ложь, начала и концы - в ряде случаев даже не меняя контекстов. Популярные философские понятия иллюстрируются (развертываются) при помощи поэтической метафоры: это небольшие по объему философские понятия, которые вводятся при помощи метафоры или включаются в состав метафоры.
Третий путь введения философской лексики основан на признании близости философского и поэтического слова, в частности эстетической, поэтической, функции слова, автореферентности, направленности сообщения на само себя и развитие поэтическим словом на этом основании семантики философского понятия. В поэзии Г. Айги рефлексия поэтического текста над философским (в частности С. Кьеркегора) расширяет семантический объем философского понятия: «и долгое слышу // «1е Леи а ёtё»: // киркегоро-во: // подобное эху!. // словно во всем - со-
ставляющем боль // как вместилище мира // возможного в мыслях» [1, с. 181] и приводит к созданию новых поэтико-философских терминов, представляющих собой многоуровневые семантические структуры: «как отвечает всегда высоко-необязанно // жизни сверхчисловая свободная часть // смежной неуничтожаемой части» [1, с. 361]. Страх -термин Кьеркегора. Термин Айги интертекстуален по отношению к «Страху и трепету» [35]. Но понятие страха, развивающее в поэтическом тексте дальнейшую философскую семантику, получает статус одного из ключевых поэтико-философский концептов собственно в лирике Айги: «и «я» говоря называем его расхитителем // одного неизменного // праодного своего же сверхстраха»; «в спине -как будто - были острова: // идеи страха!»; «и атомом-молитвой-точкой-страха» [1,
с. 62, 140, 226]. В таком случае уже вновь созданное поэтом образование может стать объектом комментария следующего философа. Так, поэтико-философский концепт здесь
Айги лег в основу работы знаменитого французского философа Алена Бадью «Краткий трактат об онтологии преходящего» [36], а поэтико-философский концепт Введенского, выраженный наречием обратно, является объектом философского комментария Дру-скина [28, с. 345-346], обуславливающим мысль философа о соотношении понятий с начала и обратно и об одновременной пространственной и временной инверсии. Для поэтического текста, идущего по третьему пути, характерно неироническое преобразование философских терминов как свидетельство усвоения поэтическим текстом философского термина, например преобразование термина сущее в предикат суще: «единственно - ярко и суще - как кровь! - отвечающее» (Айги) [1, с. 209]. Поэтический текст, свободно оперируя термином, не теряет философской понятийности, но наделяет термин эмоциональной экспрессивной окраской: «ваш уровень // т а к с у щ е с т в у ю щ?..» (Айги) [1, с. 220].
Ориентация поэтических текстов на философское высказывание не ограничивается прямыми лексическими соответствиями, а затрагивает случаи, где философские термины или понятия являются импульсом для создания новых поэтико-философских концептов. Есть целый ряд производных слов в поэзии, которые можно обозначить как слова, мотивированные философскими терминами. В поэзии Айги настоящие философские термины тут же обретают поэтическое звучание, их семантический объем расширяется: «Желтая вода // на скотном дворе // далека, холодна, априорна» (Айги) [6, с. 17]. Особый интерес вызывают смешанные пути -в поэзии конца ХХ - начала XXI вв., смешение первого и третьего или второго и третьего путей. Введение термина в текст поста-дийно: изначально автор обращается с термином как с инородным (первый путь), а затем все-таки превращает его в поэтикофилософский концепт, или из второго пути в третий: термин заимствуется из языка культуры как популярный концепт, но поэтический текст начинает оперировать с ним как с полноценным философско-поэтическим концептом.
Кроме выделенных трех путей введения философской лексики в поэтические тексты, можно провести частично пересекающееся с
вышеописанным разграничение на основе принципов оперирования поэтического текста с авторским и неавторским термином. Оперирование с «авторским» термином подразумевает два основных варианта оценки заимствования: ироническая цитата - что определяет оперирование с термином как с варваризмом; неироническая поэтическая рефлексия над семантикой «авторского» термина и общеязыкового значения одновременно, следующая «авторская» (поэтическая) интерпретация, превращение термина в поэтико-философский концепт и включение поэтом уже преображенного авторского философского термина в собственный идеословарь (страх, серьезность и т. д.).
Оперирование с неавторским термином подобно оперированию с авторским, тоже возможно в двух вариантах: восприятие философского термина как популярного концепта с герметичной семантикой, принятой в языке культуры; развитие из «живого» слова поэтической лексики собственного поэтическо-философского концепта по модели философской лексики параллельно философским текстам своего времени, зависимо или независимо от этих текстов.
1. Айги Г. Отмеченная зима. Париж, 1982. С. 207.
2. Верещагин Е. У истоков славянской философской терминологии: Ментализация как прием терминотворчества // ВЯ. 1982. № б. С. 106.
3. Журнал «Воздух». 2007. № 1.С. 120.
4. Введенский А. Режим доступа: http://www. vvedensky.by.ru/ poetry/
З. Мотрошилова Н.В. Мыслители России и философия Запада (В. Соловьев, Н. Бердяев, С. Франк, Л. Шестов), М., 2006. С. 81.
6. Айги Г. Поля - двойники. М., 2006. С. 74.
7. Подорога В.А. Выражение и смысл. М., 199З. С. 419.
8. Реформатский А.А. Что такое термин и терминология. М., 19З9. С. 3.
9. Лотте Д.С. Вопросы заимствования и упорядочения иноязычных терминов и термино-элементов. М., 1982. С. 99.
10. Скидан А. Красное смещение. М., 200З. С. 27.
11. Хармс Д. Сборище друзей, оставленных судьбою. «Чинари» в текстах, документах и исследованиях: в 2 т. М., 2000. Т. 2. С. 106.
12. Сапгир Г. Стихи и поэмы: в 4 т. М., 1999. Т. 2. С. 4З.
13. Блок А. Собрание сочинений: в 8 т. М., 1960. Т. 1-З.
14. Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 496.
15. Баратынский Е. Стихотворения и поэмы. Петрозаводск, 1979. С. 78.
16. Пастернак Б. Избранное: в 2 т. М., 1985. Т. 1. С. 62.
17. Журнал «Воздух». 2006. № 1. С. 23.
18. Аристов А. Реставрация скатерти. Саратов, 2004. С. 14.
19. Франк С.Л. Сочинения. М., 1990. С. 468.
20. Вознесенский А.А., Кацюба А.А., Кедров К.А. Алмазный фонд. М., 2003. С. 38.
21. Соснора В. Стихотворения. СПб., 2006. С. 612.
22. Аронзон Л. Собрание произведений. СПб., 2006. Т. 1. С. 52.
23. Короленко П. // Девять измерений. М., 2004. С. 142.
24. Кривулин В. Стихи после стихов. СПб., 2001. С. 63.
25. Макаров-Кротков А. Тем не менее. М., 2002. С. 61.
26. Кедров К. Ангелическая поэтика. М., 2002. С. 93, 97.
27. Шестов Л. Сочинения: в 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 48.
28. Друскин Я. Сборище друзей, оставленных судьбою. «Чинари» в текстах, документах и исследованиях: в 2 т. М., 2000. Т. 1. С. 334.
29. Журнал «Воздух». 2007. № 3. С. 100.
30. Зубова Л.В. Современная русская поэзия в контексте истории языка. М., 2000. С. 21.
31. СапгирГ. Избранное. М., 1993. С. 191.
32. Лосев Л.В. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., 2006. С. 167.
33. Бродский И. Сочинения: в 7 т. СПб., 19972001. Т. 2. С. 101.
34. Шестов Л. Философия трагедии. М., 2001. С. 321.
35. Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993.
36. Badiou A. Le court traite d’ontologie transitoire. P., 1998.
Поступила в редакцию 31.03.2008 г.
Azarova N.M. Philosophical vocabulary and terminology in poetical texts of the 20th century. In the article the author examines the interaction between Russian poetical and philosophical texts on the vocabulary level, carries out differentiation of terms «philosophical vocabulary», «author’s philosophical term», «non author’s philosophical term» and points out the most frequent lexical elements, that are developed by poetical texts such as ideas, notions, essence, presence, emptiness and other; defines a variety of ways to introduce the philosophical vocabulary into a poetical text: poly-stylistic understanding of a specific philosophical term, borrowing of philosophical terminology as a popular concept from the language of culture and creation of one’s own poetic-philosophical concept on the basis of philosophical vocabulary.
Key words: philosophical vocabulary, poetic-
philosophical concept.
СИНТЕЗ КУЛЬТУРНЫХ КОДОВ В РОМАНЕ М.А. БУЛГАКОВА «МАСТЕР И МАРГАРИТА»: ОБРАЗ КОРОВЬЕВА-ФАГОТА В КОНТЕКСТЕ ВОСТОЧНОСЛАВЯНСКОЙ И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ МИФОЛОГИИ
И.С. Урюпин
Статья посвящена одному из самых загадочных русских романов ХХ века, «Мастеру и Маргарите» М.А. Булгакова, вызывающему бесчисленные споры в отечественном и зарубежном литературоведении. Автор, исследуя историко-философскую парадигму произведения, обнаруживает взаимодействие различных культурных кодов, переплавившихся в самобытные художественные образы. Один из них, образ Коровьева-Фагота, аккумулирует в себе западноевропейскую и восточнославянскую мифологическую стихию, получает неповторимый национальный колорит, связанный с русской фольклорной и литературной традицией.
Ключевые слова: традиции, мифология, образ.
Проблема булгаковской «демонологии» и «дьяволиады», несмотря на ее достаточную изученность в трудах М. О. Чудаковой, Л.М. Яновской, А.З. Вулиса, Б.В. Соколова,
В.В. Петелина, Е.А. Яблокова, А. А. Кораблева, Н.А. Пермяковой и др., в современном литературоведении неизменно остается в
центре исследовательского внимания. Видимо, еще до конца не раскрыты все «коды» и «шифры» (И. Л. Галинская) романа «Мастер и Маргарита» - величайшей «криптограммы» (А. Зеркалов) ХХ в., в полной мере не установлены «истинные и мнимые» источники произведения (Н.П. Утехин), его подлин-
