ФИЛОСОФСКАЯ ДОКСОГРАФИЯ КАК ПРАКТИКА ПАМЯТИ Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ

УДК 1(091) DOI: 10.24412/2071-6141-2021-4-154-161

ФИЛОСОФСКАЯ ДОКСОГРАФИЯ КАК ПРАКТИКА ПАМЯТИ

А.В. Дьяков

Автор выдвигает и аргументирует тезис о том, что философская доксогра-фия представляет собой практику памяти, подчиняющуюся определенным закономерностям и обладающую характеристиками, которые вполне поддаются выявлению и концептуализации. Несмотря на то, что ее зачастую рассматривают как спонтанную передачу мнений, во всем противоположную философской историографии, эта интеллектуальная практика имеет собственный теоретический уровень, как правило, представляющий собой имплицитно присутствующую в работе доксографа методическую установку, которая не выводится на уровень научной методологии. Вместе с тем, доксография есть форма общественной практики памяти, функция которой состоит в сохранении и передаче интеллектуальных комплексов и элементов мировоззрения. При всех видимых недостатках доксография может приобретать явные достоинства по сравнению с философской историографией, сохраняя интеллектуальное наследие вопреки актуальным представлениям о современности и своевременности идей, вырабатываемым в рамках философской историографии. В этом отношении доксография, как и подобает практике памяти, обладает большей степенью свободы от идеологий и текущей конъюнктуры.

Ключевые слова: доксография, память, прошлое, практика памяти, история философии.

Работа выполнена при поддержке РФФИ (проект № 20—011—00616 «Самосознание истории философии в междисциплинарном контексте практик памяти»).

Термин «доксография» в современной философской историографии утвердился благодаря работам Г. Дильса и в особенности его «Фрагментам досократиков», причем, если сам Дильс постоянно помнил о «Мнениях физиков» Феофраста, откуда, собственно, это выражение и было заимствовано, то впоследствии оно претерпело такое расширение, что стало означать любое компактное изложение каких-либо учений [1]. И если первоначальное и узкое значение этого термина по-прежнему указывает на специфический жанр историографии со своим методом и особыми приемами, то расширительное значение теперь указывает на простое изложение идей, лишенное всякого метода и системы, а зачастую грешащее упрощением и для серьезной науки не имеющее никакой ценности. За таким расхожим взглядом скрывается произошедшее в первой половине XIX столетия разделение историко-философских штудий на два направления: с одной стороны оказалась доксография старого, идущего еще от античности образца, а с другой - философская историография нового типа.

Быть может, эта историография не была такой уж новой, однако возникла значительно позже упомянутой нами античной традиции и должна была превратить историю философии в строгую науку. М. Фреде заявил даже, что доксографический способ написания истории философии, восходящий к Диогену Лаэртскому, возобладал в современной философской историографии, приведя ее к вырождению и примитивизации [2]. Между тем, в конце XVIII столетия в Германии возник собственно философский способ интерпретации истории. Эта «философская история философии», по словам Фреде, была ориентирована на характерные проблемные области, выстраивалась в строгом хронологическом порядке и рассматривала доктрины прошлого не сами по себе, но с точки зрения их значения для современности, чего доксография никогда не делала [3, 4, 5].

В действительности даже при самом поверхностном взгляде все оказывается не так просто, ибо и элементарная передача чужих мнений, прошедшая через руки множества доксографов, несет на себе отпечаток длительной работы по отбору этих самых мнений, определенные принципы систематизации идей и вполне конкретную идеологическую позицию. Едва ли стоит подозревать каждого автора, составляющего подборку философских мнений и идей для учебника, в том, что он служит некой политической партии или является приверженцем определенного режима легитимации истины, как это делают последователи М. Фуко, однако и идеология, и способ отбора тех или иных суждений в качестве актуальных, несомненно, скрыты где-то в недрах той традиции, важным звеном которой является конкретный доксограф [6].

Нас интересует несколько иной ракурс понимания доксографии, в каком мы ее представляем сегодня, а именно: доксография как практика памяти со всеми ее многообразными аспектами. Память в определенном смысле оказывается единственным регистром, обладающим иммунитетом от критики, потому что сама служит основанием для всякой критики. Во всяком случае, таково ее алиби, которое она разделяет со здравым смыслом и cogito. Критика таких оснований, претендующих на свободу от всякой критики, с необходимостью должна носить радикальный характер, ибо посягает на те самые основания, которые вероятнее всего были и ее собственной почвой. Поэтому успех подобной критики неизменно оборачивается поражением, ибо тот, кто ее развивает, ничего не выигрывает, тогда как проигрывают все. Человечеству необходима коллективная память, как в отношении исторических событий, так и в отношении событий человеческой мысли [7, 8]. И доксография со всеми ее недостатками и наивностями служит этой цели лучше, нежели критическая история философии.

Обыденное сознание - от которого не бывает свободно никакое научное мышление - представляет практику памяти как более или менее простую трансляцию корпуса текстов. Порой там, где не приходится полагаться на открытие сохранных письменных источников, которые зафикси-

ровали бы этот корпус раз и навсегда, можно рассчитывать на менее надежную изустную передачу. Л. Даррелл в своем «Авиньонском квинтете» описывает фантастическую ситуацию, о которой не смели мечтать и самые оптимистично настроенные специалисты по античному гностицизму: коптский сказитель читает наизусть «Пистис Софию» - важнейший для гностической традиции текст, долгое время считавшийся утраченным. Фантастичность ситуации состоит как раз в том, что устное предание восполняет отсутствие текста, тогда как дело должно обстоять противоположным образом: текст призван зафиксировать некогда существовавший устный нарратив или, как в данном случае, подлежать материальному воспроизводству. И разумеется, нормативы исследовательской работы не позволяют всерьез принимать устную версию, полученную из столь ненадежного источника, представляющего интерес для фольклористов, но никак не для историков философии.

Доксография не стремится ни к реконструкции, ни к интерпретации, фиксируя и транслируя лишь то, что в действительности было сказано в тот или иной момент. В этом отношении она представляет собой сугубо позитивную область знания, где нет места домыслам и попыткам додумать то, чего не было в действительности, но предположительно могло быть. Онтология Канта - такая же невозможная вещь, как череп Чаттертона в старости. Такой, по выражению М. Фуко, «счастливый позитивизм» компенсирует недостатки «несчастного сознания» доксографии, отказывающейся видеть континуальность там, где источники не дают для этого достаточного основания. Тем самым ее врожденные недостатки - призем-ленность, отсутствие воображения и сухая бухгалтерия фактов - оказываются в то же время достоинствами, которых лишен более творческий подход, нацеленный на выявление общих закономерностей и движущих сил философии и построение более или менее общей теории интеллектуального прогресса.

Само собой, такая доксография, удовлетворяющая требованиям научного знания, далека от того, чтобы быть «простым» перечислением идей и доктрин, бытовавших в ту или иную эпоху и представляющих исключительно антикварный интерес, не говоря уже о том, что и самое сухое перечисление мнений и идей всегда обладает своими особенностями и рисует физиономию, хоть в чем-то да отличную от своих аналогов. Во-первых, доксография предполагает отбор материала, представляющегося актуальным или хотя бы любопытным с точки зрения той современности, в которой помещается доксограф. Изложение всего без разбора оказалось бы равновеликим первоисточнику и не имело бы никакого смысла, а потому приходится выбирать главное и пренебрегать второстепенным. Именно доксограф, иногда ориентируясь на доксографическую традицию или пренебрегая ею, как раз и определяет, где главное, а где второстепенное, тем самым расставляя акценты и соответствующим образом характеризуя того

или иного мыслителя, обосновывая его отнесение к конкретной школе или направлению, и, наконец, констатирует, насколько он актуален для наличной современности. Таким образом, доксография поистине является практикой памяти, которая отбирает, эмоционально-эстетически окрашивает, сохраняет или обрекает на забвение, а то и меняет до неузнаваемости события минувшего.

Актуальность тех или иных идей для современности вообще является одним из важнейших вопросов истории философии, и доксография, быть может, вопреки утверждению М. Фреде, имеет весьма существенное значение для ее определения. Как правило, здесь нет ничего похожего на метод или систематический принцип, однако всякая доксография ориентируется на определенную конъюнктуру, в свете которой и представляются идеи и доктрины. Ведь доксографическая передача истории мысли осуществляется в понятийном пространстве современности, а сам доксограф пользуется при этом соответствующим культурно-исторической ситуации научным языком, так что по необходимости ему приходится осуществлять «перевод» доктринальных комплексов и концептов, сложившихся в рамках ранее существовавшей парадигмы, в современное ему парадигмальное пространство. Этот процесс предполагает определенную адаптацию и другую интерпретацию, так что банальная передача идей оказывается невозможной. При этом «перевести» удается лишь то, что так или иначе может быть понятно и актуально в новых условиях иного социального контекста, а все прочее отбрасывается, как архаизм. Невозможно же, в самом деле, всерьез обсуждать замечание лорда-верховного канцлера и пэра Англии, хранителя большой королевской печати Ф. Бэкона о том, что слегка подогретая вода замерзает быстрее холодной. Отбрасывая подобные суждения как ненужный балласт, доксограф работает на создание образа Ф. Бэкона как ученого современного типа, классического эмпирика и систематизатора научного знания. Таким он сохраняется в нашей памяти, и лишь узкий специалист помнит о том, что в действительности он таким никогда не был.

Еще сложнее обстоит дело с доксографией современной мысли. Несмотря на то, что «перевода», о котором мы только что говорили, здесь не требуется, в данном случае имеет место «перевод» иного типа - перевод из одного проблемного измерения в другое. Память о собственной современности - самый парадоксальный и самый важный для самосознания цивилизации интеллектуальный феномен. Доксография в самом своем примитивном виде может стать мощным орудием утверждения тех или иных авторов и целых доктринальных комплексов: в общественном сознании существует лишь тот, о ком говорят, и навязчивое повторение любой банальности уже способно превратить ее в существенную для своего времени идею, хотя потомки могут и удивляться, каким это образом трюизмы могли сойти за свежую мысль. Подобная ситуация характерна, быть может, для вся-

кой «современности» с тех самых пор, как эту современность изобрели, и уже эпоха Просвещения знала тому немало примеров. Движущими силами складывания такой доксографии, превращающейся в инструмент манипулирования общественной памятью, являются различные формы заинтересованности, как политической, так и экономической, что приводит нас к совсем иной проблеме, которую нужно рассматривать в отдельности.

Вопрос о доксографии современной мысли непосредственно связан с футуристической составляющей этой практики памяти. Отбор и трансляция актуальных идей задает или, во всяком случае, должен задавать рамки для интеллектуальной перспективы, создающей некий образ будущего. Прогностика в области истории идей всегда существует как горизонт этой истории, хотя говорят об этом, как правило, нерешительно и в тоне извинения за попытки предложить свои фантазии для общего обозрения. Тем не менее, за этим тоном стоит вполне конкретная и постоянная функция доксографии, представляющей набор идей, из которых только и может складываться гипотетичское будущее философской мысли. Конечно, это не само будущее, но своего рода память о будущем, которая впоследствии отойдет в сферу ретрофутуризма и сама сделается предметом доксографии. Ведь и история утопий, в таком большом количестве вырабатываемых мыслью Нового времени, в наши дни стала предметом исторического анализа, а в коллективной памяти сохраняется лишь в силу доксографической работы бесчисленных авторов и трансляции.

Все вышесказанное подводит нас к вопросу о методе доксографии. Ведь наш тезис о том, что доксография есть самая настоящая практика памяти, а не бессистемное воспроизведение идей, в области которого можно выявить статистические закономерности, но невозможно требовать хоть сколько-нибудь осознанного теоретического основания, предполагает установление некоего нормативного базиса. На наш взгляд, такое основание есть, однако оно имеет характер не строгого метода, диктующего алгоритм интеллектуального труда, но скорее императива, не столько, быть может, категорического, сколько гипотетического. Конечно, доксограф во многом ориентируется на текущую конъюнктуру, которую сам же поддерживает, а отчасти, возможно, и задает. Однако этим его деятельность отнюдь не исчерпывается.

Практика доксографии есть практика памяти в том отношении, что она представляет собой отбор, закрепление и трансляцию определенного корпуса идей. Все три момента имеют различные основания в смежных областях культуры, образующих дискретное единство наподобие Борроме-ева узла. Отбор материала происходит в измерении, которое вполне основательно можно обозначить как политическое: здесь сходятся текущая политическая конъюнктура (а порой и вовсе политический заказ), осознанные или неосознанные убеждения доксографа и его принадлежность к тому или иному идеологическому направлению, и, наконец, трудноопреде-

лимое, большей частью присутствующее лишь имплицитно, но при этом определяющее понятие современности. Представления о теоретической значимости для современной науки также, по-видимому, следует отнести к этому политическому измерению, поскольку здесь всякий раз в дело вступает некая политика знания, требующая принимать одни элементы в качестве значимых, а другие отбрасывать, как инвалидные.

Фиксацию идей, прошедших отбор в политическом измерении, следует рассматривать как своего рода политическую экономию, в измерении которой доктринальные комплексы закрепляются в качестве элементов картины интеллектуального прошлого (или настоящего), имеющей определенную значимость для актуального состояния науки и общества. Док-сографическая практика, таким образом, не сводится к бескорыстному сохранению кунштюков, дошедших до нас от прошлого, но напротив, всегда имплицитно держится того, что на хайдеггеровский манер можно было бы назвать озабочением валидностью. Фиксация идей, не имеющих никакого значения для нашего времени изначально, или хотя бы таких, которым это значение каким-то образом не было придано задним числом, не представляет интереса даже для составителей кроссвордов, а потому и доксографи-ческая традиция, транслирующая их, также оказывается лишена всякой ценности. Инфляция идей - постоянный процесс, захватывающий все дисциплины и области знания, каким-либо образом к истории идей причастные. Для того, чтобы идеи имели хождение, недостаточно простой их трансляции, но необходима непрекращающаяся работа по поддержанию их курса. Перекинуть эту проблему в политическое измерение, воспользовавшись возможностями командного администрирования, было бы слишком опасно, ибо в таком случае процесс инфляции затронул бы политическое как таковое, а философия лишилась бы своего алиби политически индифферентной области. Единственным выходом в этой ситуации неустойчивости является выработка универсального эквивалента, с которым соотносятся все имеющие хождение в интеллектуальной сфере доктринальные комплексы. Этот процесс как раз и происходит в пространстве доксогра-фии, по отношению к которой собственно философская историография, к которой призывал М. Фреде и которой, безусловно, отдали бы предпочтение все, кто всерьез относится к философии, выглядит на этом фоне каким-то теоретическим анархизмом.

Наконец, трансляция идей, имеющих хождение благодаря доксо-графической практике, должна быть отнесена к измерению социального. Не только потому, что речь идет о передаче идей от одного индивида к другому, а это предполагает не только определенную коммуникативную систему (ее-то можно было описать с точки зрения инженерной теории, чрезвычайно упростив понимание данного процесса), но и определенный тип социальности. Дело в том, что трансляция идей предусматривает уже существующую конвенцию, в рамках которой может осуществляться пе-

редача и прием идей. Здесь работает трехчленная схема, которую можно описывать в терминах кодирования / декодирования или просто рассматривать как инженерную схему, состоящую из передающей и принимающей стороны, между которыми осуществляется медиация. И тем не менее, никакие соображения о конце человеческой исключительности [9] не могут отменить того обстоятельства, что обмениваются идеями люди и человеческие сообщества. Социология доксографии могла бы многое прояснить не только в этом процессе, но и в том, каким образом функционирует виртуальное сообщество интеллектуалов, создающих доксографические труды.

Подводя итоги, мы можем отметить, что доксография, как мы попытались показать, представляет собой практику памяти, подчиняющуюся определенным закономерностям и обладающую характеристиками, которые вполне поддаются выявлению и концептуализации. Несмотря на то, что ее зачастую рассматривают как спонтанную передачу вороха мнений, во всем противоположную рефлексивной и теоретизирующей философской историографии, эта интеллектуальная практика имеет собственный теоретический уровень, как правило представляющий собой имплицитно присутствующую в работе доксографа методическую установку, которая не выводится на уровень научной методологии, но от этого не исчезает. Вместе с тем, доксография есть форма общественной практики памяти, функция которой состоит в сохранении и передаче интеллектуальных комплексов и элементов мировоззрения. При всех видимых недостатках эта доксография может приобретать явные достоинства по сравнению с философской историографией, сохраняя интеллектуальное наследие вопреки актуальным представлениям об современности и своевременности идей, вырабатываемым в рамках этой второй. В этом отношении доксография, как и подобает практике памяти, обладает большей степенью свободы от идеологий и текущей конъюнктуры.

Список литературы

1. Жмудь Л.Я. Доксография в ее связи с другими жанрами античной историографии философии // Истина. Историко-философский ежегодник. М.: Канон+, 2012. С. 5-39.

2. Frede M. The History of Philosophy as a Discipline // The Journal of Philosophy. 1988. Vo. 85. N 11. P. 666-672.

3. Catana L. Doxographical or Philosophical History of Philosophy: On Michael Frede's Precepts for Writing the History of Philosophy // History of European Ideas. 2016. Vol. 42. N 2. P. 170-177.

4. Mann W.-R. The modern historiography of ancient philosophy // History and Theory. 1996. № 35. P. 168-169.

5. Philosophy in History: Essays in the Historiography of Philosophy. Eds. R. Rorty, J.B. Schneewind, Q. Skinner. Cambridge: Cambridge University Press, 1984. 416 p.

6. Mansfeld J., Runia D. Aetiana: The Method and Intellectual Context of a Doxographer, Vol. 3: Studies in the Doxographical Traditions of Ancient Philosophy. Leiden: Brill, 2010. 648 р.

7. Striker G. Why Study the History of Philosophy? // The Harvard Review of Philosophy. 1999. № 7. P. 15-18.

8. Garber D. What's Philosophical About the History of Philosophy? // Analytic Philosophy and History of Philosophy. Eds. T. Sorell, G.A.J. Rogers. Oxford: Oxford University Press, 2005. P. 129-146.

9. Шеффер Ж.М. Конец человеческой исключительности. М.: Новое литературное обозрение, 2010. 392 с.

Дьяков Александр Владимирович, д-р филос. наук, проф., зав. кафедрой, a.diakov@spbu.ru, Россия, Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский государственный университет

PHILOSOPHICAL DOXOGRAPHY AS THE PRACTICE OF MEMORY

A. V. Dyakov

The author puts forward and argues the thesis that philosophical doxography is a practice of memory that obeys certain laws and has characteristics that are quite amenable to identification and conceptualization. Despite the fact that it is often viewed as a spontaneous transfer of opinions, in everything opposite to philosophical historiography, this intellectual practice has its own theoretical level, as a rule, which is a methodological setting implicitly present in the work of a doxographer, which is not brought to the level of scientific methodology. At the same time, doxography is a form of social practice of memory, the function of which is to preserve and transmit intellectual complexes and elements of the worldview. With all the visible shortcomings, this doxography can acquire clear advantages in comparison with philosophical historiography, preserving the intellectual heritage in spite of the current ideas about the modernity and timeliness of ideas developed within the framework of this second one. In this respect, doxography, as befits the practice of memory, has a greater degree of freedom from ideologies and current conjuncture.

Key words: doxography, memory, past, practice of memory, history of philosophy.

Dyakov Alexandr Vladimirovich, doctor of philosophical sciences, professor, head of the department, a.diakov@spbu.ru, Russia, Saint-Petersburg, Saint-Petersburg State University