CC BY
41
УДК 1(091) (470) «18»
Т.П. Писарчик, кандидат философских наук, доцент кафедры философии и культурологии, ФГБОУ ВО «Оренбургский государственный университет» e-mail: leonidtp@yandex.ru
ФИЛОСОФИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ АПОЛЛОНА ГРИГОРЬЕВА
В статье рассматривается философская концепция развития русской литературы, разработанная в трудах А.А. Григорьева, и критика им теоретических основ построения моделей русской литературы, предложенных славянофилами и западниками. В обоих подходах к русской литературе Григорьев обнаруживает сравнительные достоинства и недостатки и указывает на их важность для нашей литературно- общественной и культурной жизни. Особое внимание уделяется западническому дискурсу, который строит свою метафизику русской литературы на основе идей гегелевской философии. Прослеживая развитие русской литературы с момента ее появления, Григорьев отмечает ее самобытность, сложность и глубину как способа познания национального духа. По мнению критика, развитие русской литературы определяется жизнью самого народного организма и является способом выражения национального сознания и его идеалов, нашедших высшее свое проявление в творчестве А.С. Пушкина. Творчество великого писателя определяется критиком как единственно правильная, художественно-нравственная мера для всего дальнейшего литературного движения и всей общественной жизни. Приложение определенного Григорьевым критерия для оценки русской литературы к творчеству таких великих русских писателей, как Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский, обнаруживает его узость и ограниченность. Историко-философский анализ произведений Григорьева позволил выявить недостаточность любого способа выстраивания метафизического дискурса о русской литературе, в том числе и самого А.А. Григорьева.
Ключевые слова: почвенничество, славянофильство, западничество, жизнь, теория, русская литература, народная сущность, романтизм.
Расцвет творчества Аполлона Григорьева как литературного критика, писателя, мыслителя приходится на середину девятнадцатого века. К этому времени уже были написаны гениальные шедевры А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.С. Грибоедова и Н.В. Гоголя. Создавали свои произведения И.С. Тургенев, А.Н. Островский, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский и другие авторы. Становилось ясно - речь идет о действительно большой литературе. В ней есть сложность и широта мышления, есть смелость в обращении к вечным вопросам философского характера. «Философское пробуждение» у нас, по удачному выражению Г. Флоровского, еще только начинается в это время, а вот великое значение русской литературы для нашей культурной и общественной жизни не вызывало уже никаких сомнений. Но чем определяется это значение и в чем оно заключается - это еще предстояло выяснить. Эту задачу успешно решала русская критика. Статьи В.Г. Белинского, Н.И. Надеждина, Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, печатавшиеся в литературных журналах, пользовались не меньшим успехом, чем сами художественные произведения, по поводу которых эти статьи были написаны.
Среди многоголосья русской словесности и литературной критики в сороковые годы девятнадцатого столетия зазвучал голос Аполлона Александровича Григорьева, поэта, писателя, литературного и театрального критика. Романтическая проза, поэзия Григорьева, а затем и критические статьи заметно выделялись в эпоху господства реализма. Романти-
ческая установка Григорьева родилась от его эстетического подхода к миру, к людям. Неслучайно В.В. Зеньковский определяет построения А. Григорьева как «высшую точку в развитии эстетического гуманизма в русской мысли» [7, с. 391]. Григорьев не мог не стать романтиком еще и потому, что его психическая конституция вообще была лишена духовной ясности и трезвости, а человеческие стихии и сильные переживания всегда брали верх над трезвым рассудком и здравым смыслом. Незаурядной и сложной по натуре личности, каковым был Григорьев, однако, сложно находиться в узких рамках вообще любого мировоззрения. Поэтому уже в цикле статей 1846 года «Русская драма и русская сцена», а затем и в период работы в редакции журнала «Москвитянин» Григорьев подвергает романтическую установку критике за узость и односторонность подхода к действительности. Вот эта неприемлемость каких-либо рамок, приводящих к неполноте отражения жизни, очень характерна для Григорьева-критика и Григорьева-мыслителя. Подобно другим современным ему критикам, Григорьев видел свою задачу в анализе всего движения русской литературы, а не просто в разборе выходящих в свет произведений. При таком понимании дела литературная критика сама становилась активной участницей литературного движения. Этим объясняется борьба среди направлений русской литературной критики, которая велась очень ожесточенно. Эта позиция берет свое начало от В.Г. Белинского, и Григорьев охотно к ней присоединяется.
С первого дня своей литературно-критической деятельности Аполлон Григорьев активно включился в эту борьбу со всей страстностью, присущей его натуре. Прежде всего, надо было занять свое место в этом противостоянии литературных направлений, поскольку, как писал сам Григорьев, в эту эпоху «все интересы жизни, то есть интересы высшие, сосредоточились и могли выражаться только в искусстве и литературе. Литература была всё и одно в области духа. Литературные симпатии были вместе и общественными и нравственными симпатиями, равно как и антипатиями» [4, с. 563]. Симпатии самого Григорьева были на стороне славянофилов, которые, как и западники, рассматривались им именно как направления литературной и общественной мысли. Григорьев прослеживает их истоки и заключает, что оба направления свое начало берут с выступления П.Я. Чаадаева, который уверовав «в красоту и значение западных идеалов, как единственно человеческих», обнаружил, что ни в русском народе, ни в русской истории их нет. Из этого можно заключить, что «мы не люди, и для того, чтобы быть людьми, должны отречься от своей самости», т.е. «вытекла теория западничества, со всеми ее логическими последствиями». «Другие, -пишет Григорьев, - более смелые и решительные», посчитали, что «наша жизнь - совсем иная жизнь, хоть не менее человеческая, шла и идет по иным законам, чем западная». «Два лагеря разделились, и каждый повел последовательно и честно свое дело» [4, с. 479].
Григорьев рассматривает славянофильство и западничество как разные подходы к русской истории и литературе, исходящие из определенных метафизических основ, то есть разные дискурсы, предлагающие свою последовательную интерпретацию русской литературы. С точки зрения славянофильского дискурса русская литература - основа русской культуры и национального самосознания. Русская литература - самый верный способ постижения нашего быта, нашей истории, нашей народности, то есть того, как «русский человек верит, любит, действует...». Так считали славянофилы, так считал и Григорьев, сходясь с ними в этом вопросе. Однако понять, а потом выразить «нашу народную сущность» литературно оказалось очень не просто. Подвергая критическому анализу русскую литературу за весь послепетровский период, Григорьев находит в ней великих писателей и «клеветников», шедевры и провалы. Литературные неудачи критик объясняет не только отсутствием или слабостью талантов авторов, хотя чувство меры и художественное чутье здесь совершенно необходимы, но недостатком материалов для постижения нашей народной сущности, то есть незнанием истории, обычаев и традиций, наконец, незнанием языка, на котором говорит народ. А без всего этого получаются неудачные и смешные попытки изображения,
а чаще клевета и искусственно сочиненные фальшивые произведения. Григорьев «камня на камне» не оставляет, подвергая критике романы и пьесы М.Н. Загоскина, Н.А. Полевого, И.И. Лажечникова и Н.В. Кукольника: «Непроходимая пошлость всех чувств, даже и патриотических, фамусовское благоговение перед всем существующим... зверское отношение ко всему нерусскому, без малейшего знания настоящего русского, речь дворовой челяди вместо народной речи, с прибавкою нескольких выражений, подслушанных у ямщиков на станциях.» [4, с. 492]. Такое направление в литературе «вызвало (и не могло не вызвать) сильное и энергическое противодействие западничества, противодействия таких великих в истории нашего развития деятелей, каковы были Чаадаев, Белинский, Грановский и некоторые другие» [4, с. 494].
Западничество, иначе - «отрицательный взгляд» (так называл его критик), как литературное течение и литературная критика также, по мнению Григорьева, сыграло огромную роль в развитии русской литературы, потому что подвергало жесточайшей критике все действительно фальшивое, выдуманное, художественно слабое, что в ней появлялось. В статье «Западничество в русской литературе» Григорьев показывает все сильные и слабые стороны этого литературного течения, оказавшего через литературу большое влияние и на развитие нашего национального сознания. Западнический, как сейчас бы сказали, дискурс о русской истории и русской литературе впервые был предложен Карамзиным, затем П.Я. Чаадаевым и продолжен Белинским, С. Соловьевым, Кавелиным, Чичериным. Суть его в том, что в качестве идеала, в качестве мерки всей государственной, общественной и нравственной жизни принимается только жизнь, выработанная Западом. Все, что не соответствует этому идеалу, объявляется уродливым, безобразным и нечеловеческим (в западном смысле). Главным идеологом западничества Григорьев считал В.Г. Белинского, которого неоднократно называл пламенным и мужественным человеком, отличающимся безупречным художественным вкусом и точным чутьем. Однако и этот великий человек, «увлекаемый теорией», «верный.своему принципу, своим идеалам до фанатизма» пришел к выводу, «что только отрицанием нашей самости мы вступаем в семью человечества, что истории у нас нет до Петра и до реформы» [4, с. 546].
Безусловно, западничество ведет свое начало от Чаадаева, но между ними есть разница. «Основа Чаадаева был католицизм, основою западничества стала философия», - пишет критик [6, с. 217]. Философская основа западничества - это худо понятая философия Гегеля, доктрина, «совершенно отделявшая дух от природы», с идеей абстрактного человечества, которого нет, потому что быть не может, с идеей отрицательного космополитизма
и апофеозом централизации. Увлеченный этою доктриною Белинский «именно в нашей славянской действительности видит причины нашей отсталости и неразвитости...» [4, с. 545]. Прилагая ее к истории, «с беспощадным фатализмом видит он помощь судьбы в татарском иге и в грозном царствовании Ивана IV. С самою упорною последовательностью отказывает . он нам в каком-либо человеческом существовании до Петра и славян вообще ставит ниже китайцев и японцев!» [4, с. 523]. Прилагая доктрину к русской литературе и поэзии, Белинский и его последователи пришли к отрицанию славянской народной поэзии, недооценили возможности местной малороссийской литературы и поэзии (Шевченко), и, наконец, не поняли Пушкина с самый последний период его творчества.
Анализ обоих литературно-критических направлений, как славянофильства, так и западничества, выявил односторонность и ограниченность их подходов к русской истории и литературе. По сути дела славянофилы и западники предложили разные метанарративы постижения русской литературы и русской истории, тем самым выпрямив богатый, многосложный узор художественной мысли по линейке сверхидеи. Григорьев называет это подчинением теории, которая всегда, по мнению мыслителя, «слепая и узкая» (подробнее «Аполлон Григорьев: жизнь против теории» [9]). Поэтому А.А. Григорьев предлагает отказаться от любой интерпретации русской литературы, подчиняющей ее какой-либо заранее предложенной сверхидее или готовой схеме. Метафизика русской литературы определяется самой жизнью народного организма. Сама же литература - не просто отражение народной жизни, но органическая часть ее. Каждое настоящее, а не «мертворожденное» произведение не сочиняется художником, творящем ради «чистых» целей, а естественным образом рождается, являясь органичным продуктом века и народа, живым голосом времени, его понятий, верований и убеждений.
Свое кредо Григорьев разделяет со своими товарищами по «молодой редакции» «Москвитянина». «Оно никогда не было теоретическим, будучи часто хаотическим. Оно верило в живую жизнь и неслось по ее волнам нередко с илом и тиною. Оно знало всегда народ как народ, не зная деления его на допетровский и послепетровский, на степной и городовой и т.д.» [4, с. 579]. Появление русской литературы А. Григорьев связывает с началом выхода народного сознания из безразличного покоя непосредственной жизни, из «субстанциального образа существования» (по выражению Гегеля), для которого характерно абсолютное неприятие всего чужого. Типичным проявлением такого миросозерцания Григорьев считает миросозерцание Лихачева и Чемоданова (посланников Алексея Михайловича в Тоскану и Венецию), чьи записки он неоднократно цитирует. Великое значение Петровских реформ,
которое никто и не отрицает, пишет Григорьев, как раз и состоит в том, что они «вдвинули нас в круг мировой общечеловеческой жизни». И теперь задача заключается в том, чтобы найти свое место «в этой общей мировой жизни», отстоять «права нашей народной особенности», а затем «внести чего-либо своего в мировое движение». Литература становится способом самоопределения, формой национального сознания. Через неё начинается процесс саморефлексиии, что мы любим, чем гордимся. Он важнейший для русской литературы, начало которой Григорьев ведет от Тредьяковского и Ломоносова.
Русская литература с момента своего рождения пыталась найти и выразить вечный идеал народной жизни. Сам идеал неизменен, считает А. Григорьев, потому что исходит из абсолютной сущности души. Поиски идеала и стремление его выразить - вот что движет русскую литературу. Ее успехи и неудачи определяются степенью вызревания самого идеала в русской душе. Еще в ХУШ веке он вполне не был определен. Вот почему «искатели идеала, люди со стремлениями общественными, или в отчаянии отодвигали идеал назад в прошедшее, как Щербатов, или предавались безответным порывам к будущему, как Радищев. И, в сущности, ни Щербатов не был отсталым, ни Радищев передовым человеком» [4, с. 458]. Для того чтобы осознать, что «мы - племя особенное, предназначенное к иному, нежели другие племена человечества» [4, с. 465], необходимо еще освоить общечеловеческие идеи, действительно войти «в круг общеевропейской жизни», а не слепо подражать Франции.
Вот почему Григорьев так высоко ценит сатиру Фонвизина и даже комедии Великой императрицы, в которых шла борьба «с обезьянством столько же, сколько и с предрассудками старого быта». Важнейшим условием самоопределения как раз и является способность взглянуть на самих себя, на свою жизнь и свою историю «под европейским углом зрения». «Жуковский был наш отзыв на всю поэзию Запада, как Карамзин был наш отзыв на всю кипучую умственную деятельность западной жизни. В них обоих сказались наши силы понимания, силы сочувствия.» [4, с. 467]. Свое общественное значение, отмечает Григорьев, русская литература по-настоящему обнаружила благодаря творчеству Карамзина, который «как великий писатель, был вполне русский человек, человек своей почвы, своей страны» [4, с. 464]. С него начался процесс самоопределения русского народа в русской литературе и через литературу. «Его история была, так сказать, пробным камнем нашего самопознания. Мы, (говоря совокупно, собирательно) с нею росли, ею мерялись с остальною Европою, мы с нею входили в общий круговорот европейской жизни» [4, с. 465].
Чем дальше, тем больше мы становимся участниками великой жизни, совершавшейся на западе
Европы, и нет уже возврата к временам давно минувшим. Русская литература отзывается на все великое, что есть в этой жизни. Особенное значение в этом процессе Григорьев придает творчеству А.С. Пушкина, вобравшему в себя «все веяния», пережившему «сочувствие ко всем идеалам» и душевную борьбу с ними и, наконец, вышедшему из этой борьбы самим собою, особенным типом, совершенно новым. «Всечеловечество», которое у Пушкина было эстетическим созерцанием, становится у Достоевского уже главным призванием русского народа. Трудно найти более убедительные слова, чем те, которыми Григорьев описывает значение Пушкина для нашей литературы и для нашего национального сознания: «А. Пушкин - наше всё: Пушкин - представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при возможных столкновениях с другими особенностями и организмами, все то, что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, образ, который мы долго еще будем оттенять красками» [4, с. 194].
Отсюда - задание для всей русской литературы послепушкинского периода - «наполнение красками» того, что было «обрисовано широким очерком» в творчестве Пушкина. К моделям развития литературы, предложенным славянофилами и западниками, Григорьев, по сути, добавляет еще одну - основанную на целостной и всеобъемлющей системе мировоззрения великого писателя, которая объясняет все факты истории, все явления бытия, которая является бесспорным критерием для определения значимости и значительности всего, что появляется в русской литературе и, шире, в нравственно-общественной жизни, потому что «во всей современной литературе нет ничего истинно замечательного и правильного, что бы в зародыше своем не находилось у Пушкина» [4, с. 205]. Исследователи творчества А. Григорьева уже обращали внимание на ущербность такого подхода к литературе. «Идее свободного развития, идее стихии Григорьев явно изменяет в своем культе пушкинского творчества, пытаясь ограничить свободу развития литературы рамками раз и навсегда данного, зримого в явлении Пушкина идеала», - пишет в своей книге «Аполлон Григорьев. Судьба и творчество» С.Н. Носов [8, с. 147]. Обращая внимание на то, какое значение для нашей литературы Григорьев придавал Пушкину, современный английский исследователь Р. Вит-такер с удивлением замечает, что в статьях критика «мало что сказано о самом Пушкине или его творчестве» [2, с. 234].
Однако как бы то ни было, все писатели после-
пушкинского времени оцениваются Григорьевым именно с точки зрения соответствия их идеалам, явленным в творчестве нашего гения. Грибоедов, Лермонтов, затем Тургенев велики тем, что сумели воплотить эти идеалы в образы более или менее полно. В творчестве А. Островского, которое прежде оценивалось Григорьевым очень высоко, обнаруживается неполнота «хищного» начала, по причине отсутствия в нем «примеси африканской крови к нашей великорусской» [5, с. 265]. Также мыслитель переоценивает свое отношение к Н.В. Гоголю: «Чем более я в него на досуге вчитываюсь, тем более дивлюсь нашему бывалому ослеплению, ставившему его не то что в уровень с Пушкиным, а, пожалуй, и выше его» [5, с. 264]. Однако узость предложенной Григорьевым модели особенно проявилась в его отношении к Л.Н. Толстому, а затем и к Ф.М. Достоевскому.
Творчеству Л.Н. Толстого Григорьев посвятил статью «Граф Лев Толстой и его сочинения», в которой обращает внимание на идею смирения, которая давно разрабатывалась в русской литературе и общественной мысли, и которая не исчерпывает разносторонности русского национального характера, так верно и полно представленного Пушкиным. Еще более непонятным Григорьеву было творчество Ф.М. Достоевского, с которым он сотрудничал в журнале, с которым у него было много общего во взглядах на судьбы и будущее России. Григорьев сразу разглядел глубину таланта Ф.М. Достоевского, его простоту и искренность. Ранние, «болезненные», как их охарактеризовал Григорьев, произведения Достоевского, обращенные к маленьким, униженным и оскорбленным людям с загнанным «в подполье» сознанием, позволили ему связать творчество Достоевского с «гоголевским наследством» в русской литературе. Но Григорьев был приятно удивлен, что Достоевский сумел избежать «крайних сторон» Гоголя - скептицизма, «голой копировки действительности», гиперкритицизма по отношению к человеку и жизни. В письме к Н.Н. Страхову от 19 октября 1861 года Григорьев сравнивает Достоевского с Гоголем: «Ведь Федор-то Достоевский - будь он художник, а не фельетонист - и глубже и симпатичнее его по взгляду -и, главное, гораздо проще и искреннее» [5, с. 265]. Чего не видел Григорьев в романах Достоевского, так это жизнеподобия, типичности, вместо которых мечтательность и исключительность и еще «незнание жизни». К сожалению, критику не суждено было дожить до написания Л.Н. Толстым «Войны и мира» и «Анны Карениной», а Ф.М. Достоевским «Идиота», «Братьев Карамазовых» и других произведений, в которых их талант проявился в полной мере. Но для нас несомненно, что творчество обоих великих писателей идет дальше тех «границ», которые были «определены разливом моря» [5, с. 184], хотя бы и самим А.С. Пушкиным.
Об узости и несостоятельности предложенной Григорьевым концепции русской литературы писал в своей книге «Русские критики» А.Л. Волынский, один из ведущих критиков Серебряного века. Однако вряд ли можно согласиться с его трактовкой григорьевской концепции русской литературы как истории выражения в ней национальных типов: «хищного» (европейского) и «смирного» (русского). Все-таки Пушкин, говоря языком самого Григорьева, - море, а море всегда шире одной, даже самой сильной струи. Такое неприятие А. Волынским концепции Григорьева объясняется, по мнению А.В. Быкова, проанализировавшего интерпретацию А.Л. Волынским критической деятельности А. Григорьева, противоположностью идейных установок обоих мыслителей: «Идеалист-космополит Волынский не мог принять почвенничества, идею народности как основополагающую в теории Григорьева, как главный критерий оценки литературы» [1].
Однако очевидно, что представленная Григорьевым концепция развития русской литературы как процесса самопознания русского народа, обнаруживавшего высшую свою точку в творчестве Пушкина, оказалась узкой для такого явления,
как творчество Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Мыслитель, возможно, предвидел эти трудности будущего, когда писал: «Живое создание не укладывается в тесные рамки, назначаемые принципами, - как и жизнь сама в них не укладывается. Жизнь весьма часто иронически смеется над самыми верными принципами, которыми хотят ее определить. Вдруг порою покажет она нежданно-негаданно такие силы, которые способны создавать новые миры, когда вы думаете, что совершенно вызнали ее ход, что проникли ее тайную думу, когда вы уверены, что она вот так и будет двигаться по предузнанному вами направлению!» [4, с. 214].
Анализ творчества самого Григорьева еще раз убеждает в ограниченности и ущербности любого способа выстраивания метафизического дискурса о русской литературе, в том числе и того, который был предложен самим известным критиком. И вместе с М.Н. Эпштейном поставим вопрос так: «А можно ли вообще обойтись без метанарратива, оставаясь вместе с тем на уровне тех метафизических вопрошаний, которые обращает к нам русская литература?» [10, с. 13].
Литература
1. Быков, А.В. Интерпретация А.Л. Волынским критической деятельности А. Григорьева [Электронный ресурс] / А.В. Быков // Русская и сопоставительная филология: сб.ст. - Казань, 2003. - Режим доступа: http://old.kpfu.m/fil/kn2/mdex.php?sod=23 - (дата обращения: 5.04.2017).
2. Виттакер, Р. Последний русский романтик: Аполлон Григорьев (1822-1864 гг.): монография / Р. Виттакер. - Санкт-Петербург: Академический проект, 2000. - 556 с.
3. Волынский, А.Л. Русские критики: монография / А.Л. Волынский. - Санкт-Петербург, 1896.
4. Григорьев, А.А. Апология почвенничества / А.А. Григорьев. - Москва: Институт русской цивилизации, 2008. - 688 с.
5. Григорьев, Аполлон. Письма / Аполлон Григорьев. - Москва: Наука, 1999. - 473 с.
6. Григорьев, А.А. Эстетика и критика / А.А. Григорьев. - Москва: Искусство, 1980. - 496 с.
7. Зеньковский, В.В. История русской философии / В.В. Зеньковский. - Москва: Академический Проект, Раритет, 2001. - 880 с.
8. Носов, С.Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество: монография / С.Н. Носов. - Москва: Советский писатель, 1990. - 192 с.
9. Писарчик, Т.П. Аполлон Григорьев: жизнь против теории / Т.П. Писарчик // Вестник Оренбургского государственного университета. - 2011. - № 7 (126). - С. 78-85.
10. Эпштейн, М.Н. Слово и молчание: метафизика русской литературы: монография / М.Н. Эпштейн. -Москва: Высшая школа, 2006. - 559 с.
