CC BY
39
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2017. № 3
ГЕРМЕНЕВТИКА
В.Н. Денисенко*, М.А. Рыбаков**, П.Ю. Повалко***
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ ЯЗЫКОВЫХ СРЕДСТВ В СЕМИОЗИСЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА
(на материале романа Т.Н. Толстой «Кысь»)
В статье предпринимается попытка методологического синтеза филологической и философской герменевтики с учетом идей феноменологической философии. Зародившись как сугубо философское понятие в трудах Э. Гуссерля и др., феноменологический подход нашел свое применение и в исследованиях, связанных с лингвистическим осмыслением феноменологии (М. Мерло-Понти, Г.Г. Шлет, Ю.М. Лотман и др.). В статье показывается, каким образом феноменологический подход к анализу художественного текста, опирающийся на исследование всего набора значений используемых автором языковых средств, позволяет проявлять смыслы — явные и неявные и обращаться к первичному акту сознания как автора, так и читателя.
Ключевые слова: феноменология, художественный текст, лингвистический анализ текстов, стилистика, поэтика, семантика текста, филологическая герменевтика, философская герменевтика, Кысь, Толстая.
V.N. D e n i s s e n k o, M.A. R y b a k o v, P.Yu. P o v a l k o. Phenomenology of the linguistic means in the literary text semiosis (on the basis of the novel Kys' by Tatiana Tolstaya)
The article addresses to the methodological synthesis of linguistic and philosophical hermeneutics considering the ideas of the phenomenological philosophy. First appeared as a purely philosophical concept in the studies of Edmund Husserl and others the phenomenological approach was used in a research related to the linguistic understanding of the phenomenology (Moris Merlo-Ponti, Gustav Shpet, Yuri Lotman and others). The article shows how the phenomenological approach to the literary analysis based on the analysis of the whole range of implications of the linguistic means used by an author allows to reveal explicit and implicit meanings and address to the initial act of consciousness of both the author and the reader.
* Денисенко Владимир Никифорович — академик МАН ПО, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой общего и русского языкознания филологического факультета РУДН; e-mail: denissenko_vn@pfur.ru
** Рыбаков Михаил Анатольевич — кандидат филологических наук, доцент ка-
федры общего и русского языкознания филологического факультета РУДН; e-mail: rybakov_ma@pfur.ru
**** Повалко Полина Юрьевна — ассистент кафедры общего и русского языкознания филологического факультета РУДН; e-mail: povalko_pyu@pfur.ru
Key words: phenomenology, literary text, linguistic text analysis, stylistics, poetics, text semantics, linguistic hermeneutics, philosophical hermeneutics, 'Kys', Tolstaya.
Несмотря на то что феноменологическая идея интересовала еще Г. Гегеля, который в 1807 г. опубликовал труд под названием «Феноменология духа», наиболее активно феноменология себя проявила в начале ХХ в. в работах представителей знаменитых Гёттин-генской и Мюнхенской школ. Со времени использования этого термина Э. Гуссерлем он стал употребляться и при определении феноменологического метода философии, и как обозначение любого описательного метода изучения данной темы. В 1910—1912 гг. Э. Гуссерль закладывает фундамент истории феноменологии. Расцвет же феноменологической школы приходится на 30-е гг. прошлого столетия.
Э. Гуссерль в своих трудах подчеркивал обширность данного поля исследований, называл себя лишь зачинателем и приветствовал независимость учеников, определив, таким образом, сам дух феноменологической школы. Он предполагал огромный объем работы для будущих поколений философов, перед которыми «открываются настоящие бесконечности никогда — до феноменологии — не исследовавшихся фактов» [5. Гуссерль, 2010, с. 59]. Развитие этих идей мы находим в трудах видных мыслителей ХХ в. — М. Хайдег-гера, М. Шелера, Ж.-П. Сартра, Л. Витгенштейна, М. Мерло-Понти. С именами последних связан лингвистический поворот в феноменологическом методе.
Весомый вклад в развитие феноменологического метода в России (на разных этапах становления) внесли Г.Г. Шпет, Б.В. Яковенко, П.П. Гайденко, А.Ф. Лосев, М.К. Мамардашвили, К.Р. Мегрелидзе, Н.В. Мотрошилова, В.В. Налимов, Э.Ю. Соловьёв, В.И. Молчанов, В.В. Бибихин, А.Г. Черняков, А.В. Ахутин, Е.В. Борисов. Они и многие другие, опираясь на рассуждения и выводы Э. Гуссерля, предлагали свои трактовки и решения, зачастую отходя от замыслов учителя.
Феноменологический метод как метод исследования, разработанный Э. Гуссерлем, предполагает понимание сознания субъекта как источника формирования смыслов при взаимодействии с реальностью. Находим у мыслиткля: «...любые реальные единства суть "единства смысла". Единства смысла предполагают. существование наделяющего смыслом сознания» [5. Гуссерль, 2015, с. 173]. Таким образом, человек постигает сущность вещей, а не факты. Или точнее: мир создается сознанием субъекта, т.е., по Гуссерлю, «возможные миры и немиры — не что иное, как корреляты сущ-
ностно возможных вариантов идеи "постигающее в опыте сознание"» [там же, с. 144].
Для нас же наибольший интерес представляет не только и не столько собственно философская концепция феноменологии, сколько важное для понимания онтологии художественное развитие феноменологического исследовательского подхода в лингвистике. Обратимся к опыту М. Мерло-Понти. По меткому замечанию Н.С. Вдо-виной, анализировавшей данную проблематику в своей статье «Интерсубъективность и понятие феномена», великий французский философ связывает «лингвистический опыт с первичным восприятием... и стремится реализовать замысел Хайдеггера — придать языку онтологическое значение. Однако, в отличие от Хайдеггера, сделавшего язык едва ли не самостоятельным, активным субъектом, Мерло-Понти в лингвистическом опыте отводит роль субъекта человеку и только ему» [Н.С. Вдовина, 1997, с. 66].
Крайне важен для нашей работы исследовательский опыт Г.Г. Шпе-та. В начале XX в. именно ему принадлежат успешные попытки преодолеть сопротивление и сомнения относительно возможности совмещения феноменологического и лингвистического методологических подходов. По мысли Шпета, языковая форма имеет не только смысл, но и отдельные (разные) типы смыслов. Ученый вводит универсально трактуемую идею возникновения в языковом сознании при восприятии языковой формы набора внутренних смыслов — «уразумеваемых», но не имеющих внешнего выражения. Шпет, настаивая на эмпирически-историческом бытии смысла, утверждает, что «смысл — не вещь, а отношение вещи (называемой) и предмета (подразумеваемого)» [Г.Г. Шпет, 1989, с. 421].
И последнее важное определение, обнаруживающее для нас феноменологический метод как ключевой и наиболее полный для анализа текста (в том числе его языковых средств), — это определение основной задачи феноменологического метода, которое предлагает исследователь наследия М. Хайдеггера П.П. Гайденко: «.уяснить генезис предметности, обнажить ее онтологические основания (т.е. основания субъект-объектных отношений) и тем самым расшифровать изначальный смысл мира», иначе говоря, «раскрыть структуры, которые изначальнее, чем наше сознаваемое "Я" и постигаемый им предмет» [П.П. Гайденко, 1997, с. 362].
Итак, феноменологический подход является инструментом мышления, способствующим более полному лингвистическому анализу текстов. И в этом случае, как отмечал Ю.М. Лотман, «текст предстает перед нами не как реализация сообщения на каком-либо одном языке, а как сложное устройство, хранящее многообразные коды, способное трансформировать получаемые сообщения
и порождать новые, как информационный генератор, обладающий чертами интеллектуальной личности. В связи с этим меняется представление об отношении потребителя и текста. Вместо формулы «потребитель дешифрует текст» возможна более точная: «.потребитель общается с текстом» [Ю.М. Лотман, 2002, с. 162].
Очевидно, что в роли субъекта могут выступить и автор художественного текста (шире — произведения), и читатель (шире — тот, кто наблюдает/воспринимает акт художественного). С одной стороны, «автор выражает свою лингвокреативность, свои специфические взгляды на происходящие события окружающей реальности» [Н.А. Акименко, 2005, с. 95], что воплощается в функциональном, семантическом и лексическом своеобразии лингвистических средств разных уровней. С другой стороны, феноменологический метод прочтения текста направлен на истолкование смыслов — явных и неявных, а не предметной данности: читатель воспринимает текст через смыслы сознания, т.е. сам вносит смыслы в осознаваемые им предметы. Основные смыслы сознания формируются прежде всего через посредство национальных культурных кодов, а носитель сознания есть в первую очередь представитель определенного этноса — этноса, сформировавшего языковой опыт как опыт познания.
Таким образом, феноменологический подход к анализу художественного текста позволяет высвечивать смыслы, изучая весь набор значений используемых автором языковых средств (по замыслу писателя, по ментальности и восприятию читателя), и учитывать, что и тот, и другой являются носителями культурных кодов определенного этноса.
Феноменологический подход к исследованию языковых средств (и шире — художественного текста) мы будем рассматривать применительно к роману Т.Н. Толстой «Кысь», который представляет собой важный пример современного русского романа, показательный с точки зрения феноменологии и возможных способов применения соответствующего аналитического метода.
Итак, перед нами роман-антиутопия, роман-катастрофа. Ключевой дискурс — сказка. Антиутопия для автора — прямой путь к формированию уникального лингвистического опыта для читателя, но не только. Верно и то, что «герои антиутопии живут по законам "аттракциона"». Этот признак карнавала «оказывается эффективным как средство сюжетосложения именно потому, что в силу экстремальности создаваемой ситуации заставляет раскрываться характеры на пределе своих духовных возможностей, в самых потаенных человеческих глубинах, о которых сами герои могли даже и не подозревать» [A.Ä Липков, 1990, с. 200]. А аттракционная
форма дает возможность автору и вслед за ним читателю преобразовывать художественную действительность (а значит, и репрезентацию), смешивая знаки, создавая новые тонкие смыслы по обе стороны карнавала — авторского и читательского. Именно эта дуальная позиция обеспечивает возможность «карнавализировать» язык романа. Авторы определения «карнавализация» языка так трактуют ее основные черты: «.символика, снятие запретов, безрассудство, шалости, чудачество. смешение стилей, самоутверждение личности, выросшей в мире традиционных ценностей» [Н.Д. Бур-викова, В.Г. Костомаров, 1998, с. 23]. Среди языковых проявлений «карнавализации» отмечают: активное использование внелитератур-ных элементов языка, намеренное нарушение литературных норм, с искажением словообразовательных и синтаксических конструкций, включение в речь бранной лексики, использование многочисленных окказионализмов и др.
Антиутопия как жанр, очевидно, дает автору ту степень свободы игры со словом и читательским восприятием, которая позволяет управлять созданием и редуцированием смыслов в читательской репрезентации. Читатель же, в свою очередь, имеет возможность наблюдать те же самые процессы в сознании главных героев: к примеру, так называемые «прежние» обладают знанием не только устаревших слов, но и другим пониманием реальности, другим уровнем ее осмысления. Т.Н. Толстая фактически устанавливает такой языковой порядок, правила которого предполагают анализ феноменологии языковых средств сначала героями романа и только затем — его читателями.
По словам самой Т.Н. Толстой, мир для главного героя «Кыси» — это пространство волшебного, пространство сказки. Феноменология волшебного, или феноменология сказочного дискурса подкрепляется автором не только структурой текста, употреблением архаизмов, но и определяет использование специфической лексики уклада общественной и частной жизни, описанной в романе.
Подтверждают проявленность сказочного дискурса и показывают, как он работает в романе, очевидно заявленные, по В.Я. Проппу, сказочные мотивы — запреты, выгодная женитьба, добывание чудесных предметов и т.д. А наличие сказочного существа — Кыси — позволяет автору играть с читательским восприятием не только сказочного, но и шире — мифического.
Т.Н. Толстой удается так сочетать два жанра (сказку и антиутопию), что читатель успевает не только связать два феноменологических ряда, но и выстроить свой способ взаимодействия с текстом. Как это происходит?
Там, где Т.Н. Толстая выходит за рамки сказочного дискурса, попадая в дискурс мифического, а миф в этнокультурном сознании невежественного героя усваивается как то, что действительно происходило (происходит), появляется или идентифицируется читателем еще один дискурс, еще один феноменологический ряд — феноменологический ряд антиутопии.
Сказочный дискурс — дискурс, определяющий правила игры для автора со словом, персонажами и пространством, который выстраивается как отдельный феномен. Языковой стиль выбранного феноменологического ряда текста для Т.Н. Толстой — способ показать архаику мира и архаику сознания главного героя. Автором используется новейший прием для романа антиутопии — катастрофа, характерная для запуска сюжетных ходов этого романного жанра, но не техногенная или социальная (во всяком случае, очевидно, что автора это мало интересует), а лингвистическая: сознание человека, образ его мышления и его лингвистический опыт после «взрыва» (для автора — после лингвистического События). Как основной прием работы с сознанием и восприятием читателя Т.Н. Толстая использует прием исчезновения смыслов у еще используемых слов. Фактически мы наблюдаем лингвистическую деградацию, выраженную в феномене усечения (обнуления) семио-зиса слов и явлений, которые описывают эти слова.
Основным лингвистическим приемом для Т.Н. Толстой в демонстрации архаического в сознании главного героя, Бенедикта, становится восприятие и осмысление неизвестных для него слов — «из жизни Прежних»: «могозин», «аружые», «оневерстецкоеабраза-вание», «энтелегенцыя» и пр.
Архаичность сознания главного героя подчеркивается использованием разговорных, диалектных, устаревших лексических форм. Особенно частотно и показательно использование «русского перфекта», устаревших и/или диалектных глагольных форм. Например:
Крюк-то запачкамши. Книги валяются как ни попадя, с полок по-падамши.
Мало, что сам помре, да как помре: весь черный стал, раздулся как колода и лопнул; да мало того: у него вся земля осемши и провалимши...
А никого и нетути, все будто попрятамшись.
В романе широко используются коммуникативно-экспрессивные синтаксические конструкции, свойственные разговорной речи. Употребляемые в тексте синтаксические модели характеризуются фрагментарностью, расчлененностью речевой цепи. В качестве основных синтаксических конструкций разговорной речи, используемых в романе, можно выделить сегментацию, парцелляцию, именительный темы, а также вставные конструкции в составе предложения, множество частиц, междометий и междометных слов.
И сегментация, и парцелляция используются автором для изображения потока сознания героя — мысли Бенедикта моментальные, путаные, мелькающие. Парцеллированные и сегментированные конструкции позволяют автору включить читателя в размышления героя, организовать их диалог и полнее раскрыть и архаику мира, и архаику сознания главного героя.
Сегментация:
А больше они ни на что не годятся, кохинорцы.
Ежели сразу в лоб не дадут, то, может, поворчат да и пожалуют — огоньку-то.
Чего она от него хочет, проклятая?
Парцелляция:
Каков же тогда Потап?! Если этот смирный?
Эвон на что замахивается! На организм! Нет!
Твари бессловесные. Пристают к людям.
Вставные конструкции проявляют перекрещивающееся движение нескольких рядов мыслей персонажей как отражение фрагментарности, поломанности их восприятия мира.
Вот уж как Бенедикт Октябрьский Выходной терпеть не мог, — да и кто ж его любит, разве мурза какой, и то по должности, — но все ж какое-никакое, а развлечение было, и на людей посмотреть, и, глядишь, из склада чего выдадут.
Тут тесовые ворота отворяются, колокольцы звенят, перерожденцы валенками топочут, сани скрипят, — ма-а-а-а-атушки мои! — в санях Варсонофий Силыч гора-горой рассемши.
На потолке — помнил и не глядя — роспись кудрявая, цветы да листья.
Именительный темы, кроме того, раскрывает идею лозунгово-сти, которая является неотъемлемой чертой произведения-антиутопии. Лозунг содержит квинтэссенцию существующей идеологии и работает в том числе на создание антиутопического мира романа:
Книга! Сокровище мое несказанное!
Человек — он не без изъяну.
Указы — чего еще народу нужно?
Использование классов незнаменательных слов в большей степени подчеркивает «сниженность» и даже диалектичность речи и — шире — мысли героя. Диалектичность поддерживает феноменологический ряд деревенского, архаичного. Возникающее в этом случае снижение информативности, размывание смысла произносимого компенсируются наличием общего мировосприятия жителей. Кроме того, использование «периферийных слов» работает и на подкрепление картины лингвистической деградации.
По-нашему куда сподручней: сел, рассудил не спеша: вот так, дескать, и так; это вот и то-то. И все ясно.
Так бы, глядишь, помирать надо — ан не, еще восход встретишь, солнышко, а вечером плясать да выпить.
А что Фёдор Кузьмич, слава ему, на голоса разговаривает, так это что ж. Это, поди, всякий так.
Разговорный характер речи проявляется и в ее диалогичности. Диалогичность же работает на феноменологический ряд концепции «я — другой», давая возможность автору проявлять основные характеристики персонажей, формируя для нас такой лингвистический стиль, который полно раскрывает специфичный, «мутный» внутренний мир главного героя (и не только):
Перерожденцу место где? — в хлеву.
Что бы вынести, если, не дай бог, пожар? Ржавь? — да ну ее! — всегда новой набрать можно! Миску новую? — тоже выдолбить можно.
Но только зачем? — утром все равно на работу.
Крику-то матерного, отборного! — другой раз за год столько не услышишь, а что делать? — делать нечего.
Лингвистическая катастрофа считывается и в использовании неречевых звукоподражательных комплексов. В условиях исчезновения, размывания смысла слов роль важных описательных знаков берут на себя шумы и звуки.
Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!!... — крикнул в блаженстве Бенедикт.
Сначала щелкают как деревяшечки, потом трррррр, трррр, потом бу-бу-бу, а уж как распоются — такие рулады грянут...
Зазевался на красавицу, что мимо семенила, тын-дых! — и в столб врезался.
Народищу — и-и-и-и-и-и-и-и!!! — тучи несметные.
Т.Н. Толстая широко использует художественные окказионализмы (авторские неологизмы), которые создаются не для вхождения в язык, а представляют собой лингвокогнитивные компоненты дискурса сказочного, мифологического, архаического. Известно, что окказионализмы создаются по словообразовательным моделям конкретного национального языка. Так, частотными в романе становятся модели образования новых слов на основании лексической контаминации: клель, червырь, хлебеда, слеповран, грибыши и пр. Данные окказионализмы поддерживают феноменологический ряд мутации — мутации языка, культуры, явлений.
Другая группа окказионализмов формирует картину деревенского быта, сказочного, древнего уклада. Здесь в первую очередь нужно выделить номинацию по признаку, свойству или функции денотата. Данная модель реализуется в словах: «желтунчики» (желтые цветы), «дергун-трава», «раззывые» и др.
Еще одной моделью неологизации служит неологизация графическая. Использование неографизмов, т.е. лексических единиц,
имеющих отличающуюся от нормативной форму записи (Взрыв, Октябрьский Выходной, Рабочая Изба, Красные Сани, Болезнь, Прежние), — погружает читателя в дискурс мифа, сказа, где людскими жизнями управляют (или определят их) явления, события. Необъяснимые акты, фиксирующие события и действия, называются героями, сакрализируются, но не осмысляются.
Феноменологический ряд антиутопии проявляется и в уже обозначенном «неосмыслении», редуцировании слов «из прежних» («фелософия», «илиментарные основы марали» и т.п.). Кроме того, этой же цели достигает и изменение семантики слов. Эти изменения осуществляются автором по нескольким моделям.
Так, иноязычные лексические единицы, сохранившие для героев привлекательность своей фонетической формы, содержательно призванные отражать сложности человеческих чувств, отношений, теряют свои смыслы и приобретают смыслы эмоционально окрашенные, становятся стилистическим приемом.
— Как живете? — Варвара слабым голосом. — Я слышала, вы женаты. Поздравляю. Замечательное событие.
— Мезальянс, — похвастался Бенедикт.
— Есть в тебе, пожалуй, какой-то артистизм...
— Никита Иваныч? — обиделся Бенедикт. — Да что же вы все слова какие! Лучше бы сразу ногой пнули, ей-богу, что же вы обзываетесь!
— Помню Хавронью, — заметил Лев Львович. — Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка — тоже.
— Совершенно верно, — подтвердил Бенедикт. — Стариннейшего роду, из французов.
Наряду с лингвистической деградацией сознание читателя распознает и лингвистическую мутацию. Здесь автор использует приемы расширения семантических полей, семантических приращений и даже семантической неологизации, которые преобразуют семантику исходной лексемы. Примерами могут служить слова: «санитар» (в тексте — не тот, что оказывает медицинскую помощь, заботится о больных, а тот, кто борется с инакомыслием), «Взрыв» (не столько произошедшая катастрофа, конкретное событие, сколько рубеж, разделивший жизнь на «до» и «после», а для «голубчиков» — и начало времен), «Последствия» (не столько физические отклонения от нормы в результате радиационного облучения, сколько деградация как результат мутации во всех сферах жизнедеятельности людей — нравственной, культурной, интеллектуальной), «мышь» (не просто маленький серый зверек, но главная материальная и духовная ценность для героев, показатель достатка, ловкости, хозяйственности, всеобщий денежный эквивалент).
Таким образом, основными языковыми средствами (приемами), работающими на создание мифического, сказочного и антиутопического дискурса в романе, которые, в свою очередь, формируют два феноменологических ряда романа и обеспечивают их связь, являются:
— использование разговорных, сниженных, устаревших, диалектных лексических и синтаксических форм;
— использование коммуникативно-экспрессивных конструкций, свойственных разговорной речи;
— использование различных моделей неологизации — лексической, семантической, графической.
Итак, мы можем наблюдать, что феноменологический подход к анализу художественного текста дает возможность проявлять смыслы, описывая весь набор значений применяемых языковых средств (по авторскому замыслу, по читательскому восприятию), позволяет обратиться к первичному, изначальному акту сознания, в котором вещи предстают как нечто, что само раскрывается перед нами в первичном опыте. Читательский же опыт отражает в описанном исследовательском случае и особую репрезентацию как форму, расширяющую и усиливающую национальные этнические коды, а связанные с ними лингвистические эксперименты автора дают полноценную возможность «совосприятия» как способа выстраиваемого (совместного с читателем) особого феноменологического ряда художественного текста.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Акименко Н.А. Лингвокультурные характеристики англоязычного сказочного дискурса: Дисс. ... канд. филол. наук. Волгоград, 2005
Бурвикова Н.Д., Костомаров В.Г. Особенности понимания современного русского текста // Русистика: Лингвистическая парадигма конца XX века. СПб., 1998. С. 23-28.
Вдовина И.С. Морис Мерло-Понти: интерсубъективность и понятие феномена // История философии. Вып. 1. М., 1997. С. 59-70.
Гайденко П.П. М. Хайдеггер: от исторической герменевтики к герменевтике бытия // Прорыв к трансцендентному. М., 1997.
Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Кн. 1: Общее введение в чистую феноменологию. 2-е изд. М., 2015.
Гуссерль Э. Картезианские медитации / Пер. с нем. В.И. Молчанова. М., 2010.
Липков А.И. Проблемы художественного воздействия: принцип аттракциона. М., 1990.
Лотман Ю.М. Семиотика культуры и понятие текста // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 158-162.
Шпет Г.Г. Соч. М., 1989.
