CC BY
24
зьем владеем более полувека, но если бы каким-нибудь чудом нас выбросили отсюда, то через год не осталось бы и следа нашего полувекового владычества ни в чем решительно. Никто бы и не поверил даже будто бы эта страна находилась 50 лет под управлением европейского цивилизованного государства, точно нас и не было никогда» [14].
Resume (вывод)
Итак, цивилизация - это, как правило, надго-сударственная и наднациональная общность людей, достигшая определенного уровня в своем развитии. Представители цивилизации осознанно или нет, но все же в определенной степени идентифицируют себя с ней. Ядро цивилизации занимает определенную исторически сложившуюся территорию, при этом представители цивилизации могут проживать и вне нее, духовно тяготея к историческому ядру. Соответственно, территория цивилизации включает в себя весь ареал расселения ее представителей, вне зависимости от государственных границ.
Примечания
1. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 21. М., 1961. С. 173-174.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 3. М., 1955. С. 18-19.
3. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 3. М., 1955. С. 3.
4. Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 35.
5. Тойнби А. Дж. Указ. соч. С. 106-107.
6. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2000. С. 51.
7. Мельник В. И. Цивилизованность: человеческое измерение: монография. Екатеринбург, 2007. С. 71.
8. Риер Я. Цивилизации средневековой Европы // Вестник Европы. 2007. № 19-20. С. 15.
9. Contogeorgis G. Samuel Huntington et "le choc des civilisations". "Civilisation religieuse" ou cosmosysteme? // Pole Sud. 14 (1). 2001. P. 108.
10. Лойфман И. Я. О базовых определениях культуры и цивилизации // Культура и цивилизация: материалы Всерос. науч. конф.: в 2 ч. Ч. 1. Екатеринбург, 2001. С. 4-5.
11. Storper Perez D. "Intelligent" en Israel: L" intelligentsia russe aujourd'hui, entre repli et ouverture // Revue europeenne de migrations internationales. 1996. Vol. 12. № 3. P. 158-160.
12. Raeff M. Georgij Florovskij, historien de la culture religieuse russe // Cahiers du monde russe et sovietique. 1988. Vol. 29. № 3. P. 561.
13. Алексеева E. В. Диффузия европейских инноваций в России (XVIII - начало XX вв.). М., 2007. С. 11.
14. Тютчев Ф. Ф. Кто прав? Беглец. М., 1990. С. 249250.
УДК 316.344.42.001
В. И. Казакова
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВРЕМЕННЫХ ЭЛИТ: РУБЕЖ, ДИСТАНЦИЯ, ГРАНИЦА
В статье представлен феноменологический анализ демаркационных критериев современных элит. Граница «высших» и «низших» определяется автором в качестве важнейшего конститутивного принципа социальной системы, детерминирующего горизонты культуры общества и задающего цивилиза-ционные ориентиры его развития. В настоящее время формируется новый тип социокультурной дистанции, связанный со способностью к принятию решений.
The article is devoted to the analysis of modern elite demarcation from the phenomenological point of view. The demarcation between «the best» and «the rest» is determined as an important constitutive principle of a social system. This principle determines culture horizon and civilization points of its development. A new type of socio-cultural distance is being formed now. It is connected with the ability of making decisions.
Ключевые слова: элита, стратификация, социальная феноменология, граница, решение, поступок, социокультурная дистанция.
Keywords: elite, stratification, social phenomenology, boundary, decision, act, socio-cultural distance.
Здесь нет никаких мостов, возможен только прыжок.
М. Хайдеггер
Феноменологический подход к исследованию социального пространства представляется актуальным с нескольких точек зрения. Прежде всего, проблематизация современной общественной жизни в любом её аспекте имеет исходной точкой отсчёта определённую версию «картезианских размышлений». Фундаментальный вопрос социальной философии и социологии - стратификация - в своём онтологическом и онтичес-ком основаниях исходит из разграничения cogito ergo sum. Сознание, разделённое между восприятием и реакцией на восприятие, заключает в себе предпосылку той потребности дистанцирования «Я» и «не-Я», которая и составляет суть взаимодействия личности и общества. Именно в данном ракурсе раскрывается сама природа социального, которое, если верить Ж. Бодрийяру, способно существовать весьма недолгий промежуток времени [1]. Стратификация как переход от общности к обществу [2] по аналогии с гус-серлевской концептуализацией кризиса европейских наук может быть рассмотрена как имеющая непосредственное отношение к разрушению
© Казакова В. И., 2010
гармонии естественной установки, когда мир переживается как общий для себя и для других [3]. Здесь становится чрезвычайно важным акцент на допредикативный опыт повседневной жизни, основанием которого являются конкретные переживания человека в его жизненном мире. Стратификационные исследования современного общества - один из наиболее наглядных примеров разрыва между динамикой жизни и логикой проекта, где мир идеальных смысловых структур развивается едва ли не безотносительно к самой социальной реальности. Помимо прочего, феноменологический взгляд дарит ту открытость по отношению к явлениям самим по себе, в которой сейчас так нуждается социальная наука, ещё освобождающаяся от догматических иллюзий и несвобод. Это актуально не только в отношении российского духовного опыта, преодолевающего наследие тоталитарной идеологии, но и для западной цивилизации, либеральных ценностей которой оказывается недостаточно, чтобы наладить диалог с восточным миром.
Равенство, которое вообще может быть воспринято только в условном смысле, есть феномен человеческого сознания, которому природа не даёт никакого примера [4]. В этом плане биологизм в объяснении общества представляет собой одно из парадоксальных явлений научной мысли: унификация социального пространства, будучи отрицанием природы, именно к ней обращается в поисках критериев демаркации искусственной по своей сути структуры. Разграничение «высшего» и «низшего», будучи перенесено из биологического в социальное, вызывает истинно философское удивление; допуская изоморфизм данных сфер реальности, мы, тем не менее, всякий раз бываем изумлены, когда в революциях побеждает очередной «антропологический тип биологически сильнейших» [5]. «По-граничье» социального и органического зачастую редуцирует дискурс элитарного к экзистенциальной востребованности человека, ницшеанскому поиску, задаваемому чересчур высоким идеалом.
В некотором отношении вся социологическая мысль прошедшего столетия подчинена логике поиска фундаментальной бинарной оппозиции общества, которую либерально ориентированное мышление тщетно пыталось расположить в горизонтальном измерении. Одно из самых тяжких разочарований научно-технической унификации и сопутствующих ей социальных трансформаций состоит в том, что равенство - в том виде, в каком оно вообще может считаться осуществлённым, не приносит свободы - в том виде, в каком она вообще может быть желанна. Граница между «высшим» и «низшим» - мост, связующий постиндустриального человека с преодо-
лённым биологическим самосознанием, попытка воссоздать целостность посредством рефлексии. По мере совершенствования познавательных способностей человека обостряется страх перед природным началом, который достигает своей кульминации в период становления информационной реальности. Конфликт между предоставленной свободой и невозможностью ею воспользоваться, несовместимость стремлений обрести своё место в социальном пространстве и стать суть местом как таковым порождает образ галереи, где любая из страт конституирует пространство смыслов, модифицируемое в физическую, социальную, антропологическую и другие сферы человеческого бытия-в-мире. Из всех подобных образов элита представляется наиболее интересным объектом феноменологического анализа, выявляющего определённые конфигурации значений, пути от образа к эмпирической реальности и обратно. Для понимания сути конструирования социальной реальности важен не столько анализ самой высшей страты, сколько то, почему определённое социальное явление может быть отнесено к сфере элитарного. Именно в этой сфере сфокусированы ключевые моменты взаимодействия личности и общества, к которым сводится суть современных социальных трансформаций. В своих исходных основаниях они соотносимы со смысловым диапазоном принципа тождества, воспроизводящим в социальной реальности те самые противоречия, которые он нивелирует в сфере мысли.
В условиях современной глобализации часто вспоминают о том, что само понятие, применимое к высшей страте, было заимствовано из мира вещей, где первоначально обозначало товары высшего качества. Дискурс элиты формируется, с одной стороны, в атмосфере радикальной дегуманизации соотношения личности и общества, оплакиваемого «овеществления» социального мира, с другой - под влиянием идеи «сверхчеловека», апеллирующей к биологическим истокам «жизнетворчества». Мысль, обращённая к элитарному, ориентирована на социокультурное «пограничье»; она фокусируется не на онтологическом, а на онтическом, будучи устремлена к поиску смысла. Являясь по своему генезису до-человеческой, вертикальная дистанция, отражающая природу оппозиции «высшего» и «низшего», составляет фундаментальную характеристику любого общества. Элиту часто обозначают как порождение индустриального переворота, длинным комментарием к которому могут считаться вообще все социологические исследования [6]. Данной точке зрения нельзя, разумеется, отказать в серьёзных основаниях, вопрос состоит в объёме понятия и ракурсе исследования. На наш взгляд, промышленная революция, тённисовский
«разрыв» между общностью и обществом, знаменует собой не возникновение элитарного как такового, а его проблематизацию, т. е. собственно рефлексию границы. Предшествующая сословная иерархия традиционного общества выводила вопрос о детерминации за пределы социально-антропологического, линия неравенства трактовалась как часть порядка «от Бога» или «от природы». Инициированное индустриализацией перенесение причинности в сферу собственно социального придаёт демаркационному взаимодействию ту однозначность, которая позволяет говорить о локализации этой причинности, о сведении её к одномерной законосообразности [7]. «Истончение» причинности ведёт к десакрали-зации социального пространства, отказу от прежнего типа мифологии, где рыцарский турнир переживается сознанием крестьянина как легенда. Непроблематизируемый жизненный мир традиционного общества подразумевал готовую схему интерпретаций, минимизирующую усилия в конкретной ситуации, которой необходимо следовать, но необязательно понимать. Различные типы сознания не смешиваются и потому не представляют собой проблемы [8]. Демаркация высшего и низшего принимала здесь множество форм, отражающих взаимодействие сакрального и профанного, центра и периферии, которые были обусловлены одно другим и представлялись вытекающими из самой логики познания. Соответствующие взаимозависимые материально-энергетические образования непрерывны, обратимы, гармоничны; традиционная иерархия предполагает бесчисленное множество противоречий различного рода, равномерно распределённая напряжённость - усиление отличий снизу и сокращение таковых сверху - обеспечивала социальное равновесие. В противоположность этому индустриальное общество, разрушающее естественный уклад человеческого существования, порождает феномен «разрыва», стремление довести антагонизм до крайнего предела, где существует лишь «или - или», не способное к созиданию. Стратификация как процесс связана с трансформацией ментальности, в рамках которой отказ от статической иерархии ведёт к принятию идеи становления, неведомой архаическому традиционному укладу. Элиты утрачивают опору на идею онтологического превосходства, типичную для времён аристократии, источником власти становится нечто не трансцендентное, а имманентное социальной действительности. Качественный скачок от низшего к высшему нивелируется плавностью количественной шкалы В. Парето; выбор пифагорейской декады не может здесь быть случайным - как и во времена ранней античности, переход от физиса к номосу происходит через осознание того, что подлинный источник разви-
тия мысли заключён в ней самой [9]. Стратифицируемое общество становится предметом мысли, которая, в свою очередь, по мере своего развития становится более интересной, нежели само общество: и социологическое, и социально-философское исследования по природе своей рекурсивны.
Мысль об элите - рефлексия «напряжения» социальной границы, обращение к высшему, запредельному, поиск утраченного центра - того, с чем можно было бы себя соизмерять. Элиту можно определить как право фиксации себя и других в заданной системе координат (в рассматриваемом случае - в социальном пространстве) [10]. Понятие «права» применительно к традиционному обществу можно рассматривать буквально, так как сословная иерархия закреплена в юридических нормах. Стратификация смещает акцент от субстанции к функции, делая аристократию «психологической категорией» [11], вместе с тем потребность в «оправдании всего общества, не сводимом к простому увлечению коллективным тщеславием», остаётся неизменной [12]. В концептах социального пространства и времени можно говорить о некоем способе дистанцирования, задаваемого как самоцель и утверждающего бытие отрицанием ей чуждого. Доминирование элит осуществляется через установление границ различной онтологической природы, которые сводятся воедино на социальном уровне, детерминирующем пространственность как таковую. Элиты различных народов и эпох не равнозначны друг другу, и демаркация "the best and the rest" носит в каждом отдельном случае свой особый характер. Малочисленные и стабильные в аграрном обществе, они текучи и динамичны в индустриальном, и противостояние патрициев и плебеев иное, нежели представителя «золотого миллиарда» и рядового служащего начала XXI столетия. Тем не менее узурпация элитой права на установление социальных демаркаций остаётся неизменной, претензия на нахождение как бы вне времени и пространства составляет суть её властного алгоритма.
Элита задаёт социальные условия конституирующих принципов эпохи, организует темпораль-ность и отбирает смысл. Конституируя временные горизонты, она способна повышать или снижать уровень социальной сложности [13]. Границами элиты в социальном пространстве детерминируется характер культуры, ими задаётся социальная природа мышления, которая становится особенно значимой в информационном обществе. Сегодняшний мир проникнут ощущением границы, мы постепенно привыкаем к большей значимости разделяющего, нежели разделяемого. Смещая взгляд с элиты к её демаркационной линии, мы делаем первый шаг к осознанию
собственной идентичности - вне зависимости от того, по какую сторону границы себя размещаем. Таким образом, «возведение взгляда от сущего к бытию» имеет следствием позитивное приведение к бытию самого себя [14].
Подобный подход позволяет в известной мере элиминировать одну из главных методологических проблем элитологии - расхождение между ценностным наполнением данного термина и социально-политической реальностью. Необходимость обозначать как "elite" («лучшее») власть предержащих казалась чудовищной для любой социологической традиции. Модель социального пространства, на которую опирается феноменологический анализ, сама по себе безотносительна к аксиологическим акцентам, элиты могут обладать различными характеристиками, далеко не «лучшими» в буквальном смысле этого слова. Сохранение дистанций, задаваемое как детерминанта социального поведения - необходимое условие существования любого общества, пробле-матизировано оно темпоральным дисбалансом или нет, ценностное наполнение данного способа существования не требует никакого обоснования, никакого соотнесения с функциональными соображениями, более того, отрицает их целесообразность.
В стратифицированном обществе дистанцирование от внешнего мира порождает искусственность социальных барьеров, где высшая страта становится объектом притязания слишком многих. Социологический поиск элиты на протяжении всего прошедшего столетия оказывается тесным образом связан с рефлексией идентичности, поиском своего места в мире через конструирование социальной реальности. В начале XXI в. поиск этот несколько утратил свою интенсивность в силу ряда политических и идеологических соображений, сохранив, тем не менее, остроту и злободневность. В различных исследованиях элита предстаёт как верхняя ступень бюрократических иерархий, конгломерат причастных к высшим статусным позициям или верхняя страта наиболее обеспеченных. Доминирующая роль знания во всех сферах «пост-индуст-реальнос-ти» инициирует видение элиты как интеллектуалов, противостояние которых остальному обществу гротескно вырисовывается на фоне общей деградации образования [15]. В данных условиях «феноменология элит» выступает как концептуализация «границы», семантический диапазон которой чрезвычайно широк. Значительный разброс в смысловых координатах данного понятия неизбежно сопряжён с разнонаправленными, подчас взаимоисключающими путями его вербализации. «Социокультурная граница» [16], «психологическая дистанция» [17], «разделительная линия неравенства» [18] не находят отражения в
единой концептуальной стратегии исследования. Сконцентрировав взгляд на приоритетной для современных исследований модели «своего и чужого» [19], чрезвычайно редко соотносят горизонтальное и вертикальное, внешнее и внутреннее измерения.
Призрак «бесклассовости общества», напророченной К. Марксом, в настоящее время довлеет и над российской, и над западной социальной действительностью [20]. Современное общество, с его глобализующейся информациональной экономикой, оказывается в равной степени чуждым и гармонии традиционной общности, и напряжённости классовых битв. Политическое безвременье сопровождается укрупнением и разукрупнением административных единиц - пародией на паретовскую циркуляцию элит. Власть не эксплуатирует и не управляет - скорее, просто игнорирует. Формирующийся новый вид противостояния "the best and the rest", свойственный постиндустриальному обществу, связан с ментальным модусом человека, сущностью, в которой личность находится на пределе своих возможностей. Это напряжение усиливается нарастающей тенденцией поляризации глобализующегося мира, навевающего образ лоскутного одеяла [21]. Граница «высших» и «низших», «мейнстрима» и маргиналов в современном обществе, возможно, одна из наиболее реально ощутимых и остро переживаемых, поскольку всеобщие надежды на выход из общемирового кризиса на обобщённом уровне обозначаются как воссоздание целостности. Стремление заново обрести гармонию трёхчленного социального организма наталкивается на всё новые формы "the best and the rest", складывающиеся в постэкономической реальности, вышедшей за рамки непосредственных материальных интересов. Пересечение трансгрессии и нормы становится повседневностью, мы изощряем мысль в поисках новых парадоксов и антитез, во многом стараясь замаскировать непреодолимый антагонизм нашей жизни. Под словом «мы» здесь может быть понят, как ни удивительно, любой из нас - в этом один из парадоксов информационного общества. Маргинальность - как ментальное состояние в значительной мере присуща всем, это применимо в равной мере к обеим составляющим 80/20 society и инициирует противоречия более острые по сравнению с социальными конфликтами прежних времён. Платоновская грусть о разделении на бедных и богатых как на два разных государства осталась далеко в прошлом, их разницу нивелировала общая система ценностей и целей. Глубина демаркационных линий, прочерченных индустриальным переворотом, также становится всё слабей; разделение собственности и управления ознаменовало выравнивание того сдвига темпоральности,
который поделил социальные группы по их отношению ко времени. В обществе знания разделительная линия не может не быть, в первую очередь, психологической дистанцией, при этом критерием преодоления оказывается не право распоряжения, а способность к использованию. Неравномерное распределение человеческих возможностей в принципе может быть сочтено аналогичным основанием и для социальных дистанций традиционного общества, но существенным отличием здесь является то, что это общество, как и окружающий мир, превратилось в искусственную среду. Взаимодействие между людьми стало коммуникацией - попыткой установить связь между тем, что уже изначально разрушено. Соответственно, новая антитеза высших и низших характеризуется иной степенью «разрыва». Труд как важнейшая составляющая конструирования социальных взаимодействий оказывается его главной жертвой, он выпадает из системы человеческих отношений, поскольку его разделение уже не может выступать конструктивным началом. Высшая страта не нуждается в эксплуатации низших, чтобы властвовать, индустриальную эпоху ужасала бездуховность труда, приравненного к товару, сейчас постепенно утрачивается и эта возможность. Игра - единственное, что способно преодолеть этот разрыв в пространстве коммуникаций. Ирония и «молчание» становятся конструирующим началом установки человека по отношению к миру, личности по отношению к обществу. Игра сама по себе обладает мощным интегрирующим началом, поскольку выходит за рамки собственно человеческой деятельности. В своей основе она безотносительна к пространству мысли, оставаясь вне пределов досягаемости cogito ergo sum. Становление общества знаний отводит игровой реальности существенное место в пространстве стратификации, её несерьёзность становится единственной основой психологической адаптации человека по отношению к социальной реальности, переживаемой через боль. Отрешённость и праздничная атмосфера создают предпосылки мифологизации окружающего мира, напряжение состязательности помогает преодолеть последствия «шока времени». Постиндустриальное общество часто определяется через игру человека с человеком, и приоритетное место, на наш взгляд, здесь отводится игре «верхов» и «низов», элитарного и массового.
Граница "the best and the rest" - между невозможным и мыслимым как возможное - возникла не сразу, не вдруг, она формировалась постепенно, по мере роста и упадка культуры. Власть перестала быть реальной и зримой, фантом «золотого миллиарда» для рядового человека скорее есть предмет размышления, на который про-
ецируются все невзгоды современности. В то же время известное интервью Билла Гейтса, причислившего себя к среднему классу, свидетельствует о том, что элита, достигшая высшей степени космополитичности, становится неким «отсутствием места». Граница - всё, что остаётся от её реальности, единственное, что зримо в современном социальном пространстве. Её напряжение -напряжение игры, конечный итог здесь не столь важен, как сам процесс. Но, как и в любом состязании, в центре внимания - ставка. Критерием демаркации "the best and the rest" в настоящий момент становится, на наш взгляд, позиционирование «решений» в социальном пространстве. Единство жизни и слова для человеческого существования в мире сейчас звучит как утрата. Сделать свой поступок «событием бытия» стало сложной задачей в мире, который всё более тесен и всё менее един. Преодоление этого барьера становится сейчас Рубиконом, позволяющим задавать собственное пространство и время, устанавливая тем самым границы не только для себя, но и для других. Мы принимаем решения -либо предоставляем принимать его другим. Это не вызов, на который можно ответить, в информационном обществе невозможны архаичные стрелы Робин Гуда или рабочая стачка промышленной эпохи, никто не в силах изменить правила игры. Вместе с тем, как и любая игра, решение имеет чётко выраженную пространственную конфигурацию. Современная оппозиция - оказаться вне зоны доступа принимаемого решения, это та часть свободы, которой наделён в информационном пространстве каждый. «Вне зоны доступа» - хайдеггеровский «прыжок» в пространстве коммуникаций. Как и всё в информационном обществе, он необратим, в рамках определённого пространства, в заданных правилах игры, принятие решения раз и навсегда расставляет всё на свои места, в то же время уход в другое пространство есть выбор, свободой которого наделён каждый.
Граница «the best and the rest» в современном обществе может быть рассмотрена более широко и соотнесена с центральной проблемой общественной жизни - утратой идентичности. Понятие «маргинала», всё чаще примеряемое и к высшей страте, и к противостоящему ей образу «простого человека», сужает восприятие данной разделительной линии до диапазона фихтеанского взаимополагания «Я» и «не-Я». Граница между ними в современном мире воплощается в мимикрии - самом тягостном пути возможного самоопределения. Способность к принятию решений как демаркационный критерий элиты, на которую в общественном сознании возлагается миссия возрождения и обновления, расставляет жизненно важные акценты в соотношении личности
и общества. Для современного российского общества, где ещё не изжитым остается опыт тоталитарной идеологии, оправдывающей любой вид бездействия, данный аспект особенно актуален.
Примечания
1. Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту. Екатеринбург: У-Фактория, 2006.
2. Теннис Ф. Общность и общество. Основные понятия чистой социологии. М.: Фонд «Университет», 2002.
3. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб.: Владимир Даль, 2004.
4. Генон Р. Царство количества и знамения времени. Очерки об индуизме. Эзотеризм Данте. М.: Беловодье, 2003.
5. Бердяев Н. А. Новое Средневековье. Размышление о судьбе России и Европы. М.: ЭКСМО; СПб.: Мидгард, 2004. С. 409-478.
6. Фукуяма Ф. Великий Разрыв. М.: АСТ, 2003.
7. Адорно Т. В. Негативная диалектика. М.: Научный мир, 2003.
8. Мангейм К. Идеология и утопия. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 7-260.
9. Pareto V. Trattate di sociologia generale. Milano, 1964. Vol. 1-2.
10. Дука А. Элита и «элита»: понятие и социальная реальность // Общество и экономика. 2008. № 6. С. 132-146.
11. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX и начала XX веков. М.: ЭКС-МО; СПб.: Мидгард, 2004. С. 409-478.
12. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое изд-во, 2007.
13. Казакова В. И. Границы элиты в социальном пространстве // Труды НГТУ им. Р. Е. Алексеева. 2008. С. 8-23.
14. Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб.: Высш. религ.-филос. шк., 2001.
15. Иноземцев В. А. Расколотая цивилизация. Наличествующие предпосылки и возможные последствия постэкономической революции. М.: «Academia»: «Наука», 1999.
16. Социальная и культурная дистанции. Опыт многонациональной России / под ред. Л. М. Дробижевой. М.: ИС РАН, 2000.
17. Карабущенко Н. В. Психологическая дистанция в дихотомии «элита - масса». М.: Прометей, МГПУ, 2002.
18. Анурин В. Ф. От Москвы до самых до окраин (социальное неравенство: региональный разрез) // Социология. 2005. № 3-4. С. 232-252.
19. Шипилов А. В. «Свои», «чужие» и «другие». М.: Прогресс-Традиция, 2008.
20. Балибар Э. От классовой борьбы к бесклассовой борьбе? / Э. Балибар, И. Валлерстайн. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М.: Логос-Альтера, Esse homo, 2003. С. 177-210; Диалог культур в глобализующемся мире: мировоззренческие аспекты / под ред. В. С. Степуна. М.: Наука, 2005; Жижек С. Устройство разрыва: параллаксное видение. М.: Изд-во «Европа», 2008.
21. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университетская книга, 2001; Жижек С. Кукла и карлик: христианство между ересью и бунтом. М.: Изд-во «Европа», 2009.
УДК 130.2
О. Е. Новиков
МОДЕРНИЗАЦИЯ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: ТРАНЗИЦИЯ, ЦЕННОСТЬ, СИНДРОМ
Темой настоящей статьи является феномен модернизации, анализируемый применительно к современным российским реалиям. Выделены три приоритетные сферы анализа, которые соответствуют осмыслению в онтологическом, аксиологическом и экзистенциальном аспектах. Российская модернизация рассматривается как осложнённая культурно-антропологическими акцентами воздействия технического на социальное.
The problem under consideration is modernization phenomenon which is analyzed within contemporary Russian social reality. Three primary spheres of analysis are singled out. They are ontological, axiological and existential ones. Russian modernization is a more complicated phenomenon than the other variants. The interactions between society and technologies in this country are cultural-oriented.
Ключевые слова: модернизация, переходный период, социальное пространство, социальная транзи-ция, ценность, социокультурный синдром.
Keywords: modernization, transitive period, social space, social transition, value, socio-cultural syndrome.
«Модернизация» - термин, плохо поддающийся адаптации в русском языке. Его непосредственное буквальное восприятие означает принадлежность настоящему в её предельной, абсолютизированной форме, осознание необходимости резко отграничить себя от прошлого, становящегося «старым». Принимая точку зрения Ю. Хабермаса [1], можно отталкиваться от изначально теологического смыслового наполнения самого термина «модерн» и искать истоки разлада в глубине атеистических корней русских духовных практик. Отражение актуального духа времени, спонтанного обновления составило на исходе античности важнейшую часть христианской апологетики. Ав-густинианское стремление дистанцироваться от прошлого впервые в истории мысли формирует невиданную ранее оппозицию «старого» и «нового», задавая тем самым антиномию, недоступную прежнему античному мировосприятию. Эта оппозиция задаётся, в том числе, и через радикальное смещение смысловых горизонтов - от греческого стремления к простоте жизни, правильности форм и гармонии единства к стратегии цели - линейной и однонаправленной, к динамике перманентных преобразований. Данный период неслучайно становится в настоящий момент объектом серьёзного исследовательского интереса, поскольку его параллели и аналогии с современным переходным периодом очевидны.
© Новиков О. Е., 2010
