CC BY
104
УДК 130.2
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВРЕМЕННОЙ БИОПОЛИТИКИ
Д.А. Белогорцев1), А.В. Римский2)
^Белгородский государственный институт искусств и культуры 2)Белгородский юридический инстиут МВД РФ им. И.Д. Путилина 1)e-mail: irinabelog@mail.ru 2)e-mail: alex.rimskiy@yandex.ru
В статье дан политико-философский анализ современной биополитики с целью выявления сходства между теорией биополитики М. Фуко и последними западными исследованиями. Новая «политическая рациональность» биополитики связана с развитием эмпирических наук как способа отклонения аргументов политической философии и теории. Отмечается, что постгосударственные теории отвергают такие понятия, как «суверенитет» и «народ»; в отношении к праву делают акцент на недостатках и неэффективности как национальных, так и международных правовых систем. В актуальных теориях приходят к выводу, что биополитика требует политизации жизни отдельных лиц и населения и таким образом больше связана с методами господства, которые развиваются вне сферы институтов и права.
Ключевые слова: биополитика, философия политики, М. Фуко, политическая рациональность, суверенитет.
В философии и социально-гуманитарных науках накоплено значительное рациональное знание и опыт понимания биополитики, роли политической борьбы, насилия и ненасилия, насилия и свободы в жизни человека и общества. Истоки зарождения и осознания понятия биополитики и ее процессов восходят к идеям древних философов Аристотеля, Платона, Декарта, Канта, Цицерона, Сорана Эфесского, Филона Александрийского, Афинагора, Климента Александрийского, Цельса и Лактанция.
В истории философии истоки проблемы биополитики связаны с трактовкой бисубстанциональной природы человека и социального смысла данного факта. Работы М. Шелера, Г. Плеснера, русских космистов (прежде всего, Н. Федоров, К. Циолковский, А. Чижевский, Н. Холодный, Н. Умов) в той или иной степени развивают мысль об интегративном единстве социального и биологического, а современные социальные антропологи прямо трактуют культуру как способ сохранения биологической природы человека, понимая первую в самом
широком - риккертовском - смысле. В середине XIX века ученые и философы предпринимали попытки изучения влияния естественных наук на политику и жизнь общества. В рамках витализма Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше и Габриель Тард писали о биократии, теле как о философской проблеме, желаниях и убеждениях.
В начале XX века авторы, рассуждавшие о геополитике, стали объединять в своих работах «bios» и «zoe». Среди них был Рудольф Челлен, который впервые употребил термин «биополитика» [8, p. 150]. На стыке бихевиоризма и кибернетики находились сочинения Аарона Старобински, в частности, «Биополитика» (La biopolitique, 1960) [8, p. 4]. Однако как самостоятельная дисциплина биополитика появилась лишь в 1980-е годы благодаря Мишелю Фуко [9, p. 4]. Он определил биовласть как «анатомо-политику индивидов» [11, p. 24, notes 1-4]. В 1990-е годы увидели свет работы другого современного классика биополитики итальянского философа Джорджо Агамбена, которые были посвящены суверенитету и «голой жизни» [1]. Благодаря Агамбену получили импульс исследования в рамках неовитализма: Антонио Негри писал о биополитическом производстве, Роберто Эспозито - о преобладающей над жизнью политике и политике жизни. Юджин Такер рассуждал о мертвом и биоматериальном труде [15], а Николас Роуз о «биостолице» [16, p. 27] и соматической этике [17, p. 215].
Сущностные аспекты проблемы биополитики сквозь призму философской экологии, ограничиваясь проблемой взаимоотношения человека как биосоциального существа и среды его обитания, также выводят на проблему регуляции этих взаимоотношений и рассмотрены такими известными отечественными учеными как Л. Буева, В. Казютинский, Р. Карпинская, И. Лисеев, В. Степин, И. Фролов, А. Чумаков и др. Работы этих авторов выгодно отличаются методологическим характером исследования проблемы от аналогичных западных исследований таких авторов, как Д. Медоуз, А. Печчеи, Ф. Сен-Марк и другие, чьи работы отличает определенная социологизированность, а в некоторых аспектах и политический пафос. Однако все эти работы содержат в явном или скрытом виде идею о необходимости регулирования описываемых процессов на государственном и межгосударственном уровне, хотя и признают диспропорции в разработке тех или иных ее сторон. В настоящее время
предпринимаются попытки рассмотреть проблему биополитики в разных аспектах: изучение социально-философских оснований биополитики (В. Макина), выявление социокультурной роли современной биологии и ее отражение в науке через историко-научный анализ (А. Олескин) и др.
В трудах обозначенных ученых подведены определнные итоги изучения проблемы биополитики, однако научно-рациональное и философско-теоретическое осмысление упирается в необходимость новой понятийной репрезентации и классификации. Проблемы насилия и ненасилия, контроля всех сфер жизнедеятельности индивида, субъектная специфика протестных движений последнего времени подтверждают, что данная проблема еще далека от должного философского осмысления. Таким образом, проблема безопасности и культурной практики биополитики в современном мире требует более критического и углубленного, философско-культурологического и фолософско-антропологического понимания всей биополитической феноменологии.
Прежде всего, политико-философский анализ биополитики современности предполагает выявление различий и сходств между теорией Фуко и современными исследованиями, в частности размышлениями философов ХХ-ХХ1 веков: итальянского философа Дж. Агамбена, итальянского философа и политического деятеля Антонио Негри и американского литературоведа и политического философа Майкла Хардта.
Генеалогия Фуко как путь концептуализации множественности явлений современной биополитики фактически ведет к переосмыслению не только политики, но и этики и права. По сравнению с постполитическими теориями, проект генеалогической критики представляет перспективы и возможности для политической практики вне биополитики. Несомненно, Фуко ни в коем случае не поддерживает ни моральные, ни политические цели, и все же его творчество обрисовывает в общих чертах, что такое политическая философия, в соответствии с его мышлением [18, p. 13]. Таким образом, основа для понимания современных явлений биополитики лежит именно в теории Фуко. Биополитику как феномен неолиберализма можно найти, возможно, в переосмыслении свободы как новой возможности демократической политики. Это означает, что анализ зарождения биополитики в истории либерализма направлен не только на
представление определенного типа государственного управления, который существенно отличается от всех остальных своей инструментализацией жизни как таковой, но также на выявление возможностей генеалогии для переосмысления политического.
Другими словами, философские исследования Фуко в истории биополитики представляют проблему политического характера и предлагают образцовые пролегомены для политической философии и политической практики. Точно так же это предполагает понимание того, что концептуализация власти и/или биовласти вместе со всем дискурсом о микростратегии власти не является последним словом Фуко, т.е. исчезновение политического, как это ни парадоксально, не является полным. Скорее можно говорить о возникновении пространства для политической субъективности как возможной области свободы.
В современной философии это подразумевает восприятие политической генеалогии во всех ее соответствующих аспектах, творческом, эмпирическом, включая локальную критики множественности современных феноменов биополитики. Это также подразумевает необходимость сформулировать генеалогию современности как точку начала противостояния между властью и субъективностью с целью переосмысления альтернативной концепции политики и власти. В связи с этим попытки современной философии сформулировать феномен биополитики в XXI веке представляется необходимой задачей. Бесспорно, радикальная политика не может поддержать какой-либо «минимализм» властных отношений, т.е. любое утверждение, которое подразумевает, что в управленческие игры можно играть с «минимумом господства» (по Фуко) не означает, что можно игнорировать другие важные эффекты теории Фуко, особенно для демократической политики. Во-первых, в своей работе «Рождение биополитики» [13] он даёт анализ биополитики как дискурса и политики неолиберализма и подчеркивает связь между теорией и политикой и отражает условия возможности политической философии. В этом смысле, если теория пытается сформулировать себя как политическую философию, ее начало лежит в критических исследованиях политики либеральной власти. Или, как это подчеркивалось со времен «Истории сексуальности» Фуко [14], биовласть была непременным условием развития капитализма, и именно с этого момента начинается ее анализ.
Это причина, по которой биополитика через ее рыночные явления, либеральную экономику и многочисленные методы управления проявляется как практика истинного либерализма, то есть как сила антиполитики, которая ведет к переосмыслению политического. Кроме того, вопрос заключается в том, как реализуется политика в соответствии с Фуко и, в частности, почему государство не является «хладнокровным монстром» и, следовательно, не является конечной силой биополитики. Наконец, почему Агамбен, с одной стороны, и Хардт и Негри, с другой, в отличие от Фуко, признают государство как превосходящего врага.
В этом контексте стоит осознать структурное сходство - как теоретическое, так и политическое - между теорией Агамбена и теорией Хардта и Негри. Первое сходство заключается в аргументации в пользу политического, как в концепции Агамбена о так называемых «любых особенностях» [2], так и в представлениях Хардта и Негри о соотношении «единственного» и «общего» [4]. Обе теории сильно противостоят государству во всех его аспектах, в то время как импульсы и очертания этих современных дискурсов можно проследить до неоспоримого влияния глобализации и постмодернизма. Главная проблема заключается в том, что такие постгосударственные теории одновременно отвергают такие понятия, как «суверенитет» и «народ». Более того, мы наблюдаем решительное убеждение в том, что эти концепции должны быть заменены любой ценой [18, p. 15]. У Агамбена именно отождествление биополитики с суверенитетом является основным мотивом для призыва к «не сообществу», который сформулированы с целью заменить понятие «народ»; в то время как у Хардта и Негри это, прежде всего, амбивалентность, а затем отказ от суверенитета и людей в множественности особенностей.
В этом смысле идеи сопротивления «Империи» или «государству исключения» сформулированы таким образом, что «грядущее сообщество» или «множество» обязательно выступают против власти биополитики, то есть против власти государства. Рассматривается и другая сторона, когда индивидуальность, единственность и множественность в этих дискурсах выступают в качестве окончательных носителей новой политической субъективности, противостоящей суверенитету и народу. Следовательно, второе сходство между двумя современными теориями биополитики состоит в их отношение к праву,
то есть акцент на недостатках и неэффективности как национальных, так и международных правовых систем. Главной в этом критическом анализе является роль суверенитета, который должен быть заменен, чтобы «новое человечество» могло появиться надлежащим образом. Кроме того, этот типичный постмодернистский жест сопровождается ключевыми аргументами, которые опираются на процессы глобализации, против которых они пытаются противостоять.
Другими словами, в теориях Хардта и Негри центральный тезис о множестве поощряется и даже создается системой, в то время как у Агамбена акцент ставится на таких вопросах, как территория отсутствия государства и беженцы, которые возникают из политики и дискурсов глобального индивидуализма, то есть из современной либеральной государственности как биополитики по преимуществу. Исходя из таких предпосылок, постэтика нового человечества Агамбена, и в то же время постполитика, развивается как теория единственности, индивидуальности и отсутствия ответственности.
Поэтому теории о множестве и о беженцах с точки зрения анализа политики и биополитики, не находят ответа на проблему в современных явлениях биополитики. Нет ответа и на многие другие вопросы: как происходит политизация жизни в настоящее время; как современная неолиберальная государственность осуществляет власть над жизнью; в каких политических формах реализуется исчезновение политической субъективности; что происходит с демократией в ведущих дискурсах и доминирующих политических практиках; нужно ли убирать политическое, чтобы открыть пространство для гуманитарного; какова связь между суверенитетом и либерализмом сегодня? Становится ли аргумент Фуко о биополитике как о стратегическом отношении между знанием и властью, которое имеет место в процессе фрагментации и распада суверенитета, еще более убедительным в двадцать первом веке?
Поиск ответов на эти вопросы в современной биополитике, переосмысление современного неолиберализма в его попытках уничтожить политический суверенитет и правовой суверенитет, делают выводы Фуко практически пророческими.
Можно сказать, что теорию Агамбена, так же, как и теории Хардта и Негри, характеризует отсутствие материального, то есть эмпирического политического понимания современной политики власти и всей сферы
реальной политики, понимание различных военных интервенций в мире, понимание либеральной доктрины интервенционизма, так что отношения между политическим и гуманистическим по большей части остается за пределами этих концепций. В таких теориях есть серьезный философский недостаток. Вопрос в том, как биополитика деполитизировала политику и какое это имеет отношение к суверенитету, демократии и этике? Поиск ответов на эти вопросы характеризует третье сходство между теорией Агамбена и теориями Хардта и Негри, а именно их сходство с теорией биополитики Фуко с последующим более или менее молчаливым отказом от нее. Это становится понятным, если попытаться обратиться к политической субъективности и современным явлениям биополитики. Структурное различие здесь связано с влияниями постмодернизма и либерализма в биополитических теориях Агамбена и Хардт и Негри, то есть в утверждении Фуко, что биовласть в очень большой степени против этого [18, p. 17].
Интерес представляет то, что размышления Агамбена, в конечном счете, создают связь между метафизикой и политикой, в то время как в дискурсе Хардта и Негри это выражается как связь между онтологией и политикой. Это ясно выражено в идее так называемого «первого множества», то есть «онтологического множества», как основополагающего принципа второго производного «политического множества». С другой стороны, у Агамбена эта связь становится ясной в построении метафизики суверенитета или, точнее, в трансцендентности, которая допускает иное превосходство «потенциальности потенциальных возможностей», принадлежащей пост-этической субъективности. Превосходство суверена, описание суверенитета как «чистой формы власти» делает возможным метафизику Агамбена, которая заканчивается поиском «чистого человечества». Более того, таким образом Агамбен принимает современную либеральную идею о «конце истории», представляя эту метафизическую потенциальность как исключительный (пост)мессианский выход, в некотором сходстве с тем, что он считает невыносимым, и своим взглядом на желаемое как место для так называемой «счастливой жизни». «Суверенный запрет» оставляет субъекта в состоянии «голой жизни», которое подозрительно похоже на желаемое «любого» условия человеческого существования [1]. Такой дискурс проявляется как (пост)мессианская приостановка полной
истории западной политики и философии и иллюстрируется идеей «конца истории» как «конца государства» [2].
С другой стороны, субъективность у Фуко не имеет ничего общего с субстанциальностью, то есть субъективность возрастает в основе интерсубъективности: она неизбежна, реляционна и эмпирична. Разница между «субъективностью» и «особенностью» состоит в том, что последнее практически взаимозаменяемо с «индивидуальностью», что объясняет использование обоих понятий (сингулярность / индивидуальность) в либеральных дискурсах. В этом смысле в дискурсах глобализации особое место заняла так называемая космополитическая индивидуальность, которая инструментализировалась до такой степени, что сталкивалась с политической субъективностью, поскольку этот термин все более и более используется в отношении биополитики, то есть неолиберализма. Сходство здесь лежит в восприятии Фуко специфики неолиберализма как биополитики: его государственность заключается не во власти над гражданином как юридическом субъекте, а во власти над гражданином, поскольку он выступает как часть биомассы, называемой населением; следовательно, это не касается законности, как утверждают Агамбен, Хардт и Негри, а связано только с жизнью [18, p. 22].
Фуко продолжает объяснять, как нужно анализировать государственность вне модели Левиафана, то есть вне области правового суверенитета, так как он основывается на методах господства (общество должно защищаться). Исходя из вывода, что новые формы государственного управления колонизируют правовые структуры и разрушают правовую систему суверенитета, Фуко пытается предположить, что биополитика относится к политизации жизни отдельных лиц и населения, и таким образом больше связано с методами господства, которые развиваются вне сферы институтов и права.
В этом контексте нужно искать ответ на вопрос о мере управления, а также о субъективности, другими словами ответ на вопрос «Кто вы?» То, что Фуко называет, например, «движение от тела к населению», также имеет дело с тем же феноменом современной биополитики, который относится к процессам естественной и смертной жизни, а также к «проблеме города», очерчивая все проявления движения от контроля к регулированию [18, p. 18]. Более того, несмотря на то, что Фуко не поддерживает политический суверенитет как народный суверенитет, то
есть как дискурс, который представляет ответ на вопрос о том, что же такое биополитика, философ подчеркивает, что большинство современных форм власти сами по себе содержат оба момента, иллюстрируя это сексуальностью: сексуальность одновременно относится и к политической анатомии человеческого тела, и к биополитике населения. Второй пример даёт нам нацизм, в котором одинаково присутствовали как сила контроля, так и биологическая регуляция.
Это политическое и этическое требование Фуко открыто не высказывает, но, тем не менее, делает набросок возможности такого развития биополитики.
Разграничение Фуко «революционного курса и закона» и «утилитаризма и либеральной государственной практикой» [12, pp. 436437], в конечном счете, представляет собой разницу между переосмыслением народного суверенитета и биовластью. Именно с этой точки зрения Фуко подходит к проблеме, которую он воспринимает как политическую, то есть к вопросу о свободе, поскольку специфика позитивной свободы, противоположной негативной свободе, отражается в битве между «революционным курсом» и «утилитарным курсом». В конечном счете, первое представляет потенциальную силу свободы, а второе относится к свободе власти. Явления рынка, сексуальности, тюрьмы, безумия и т.д., как собственно деполитизация, как власть над «жить или дать умереть» относятся к «утилитарному курсу» либеральной традиции биополитики. Структурное различие между двумя направлениями раскрывает потенциальность свободы и представляет собой возможную основу для политической философии, верной задаче генеалогии настоящего. Кроме того, в то время как «революционный курс» движется от дискурса о правах человека к дискурсу о суверенитете, «утилитарный курс», в оппозиции, основан не на законе, а, скорее, на государственной практике и имеет «полезность» в виде своего окончательный критерия вместо легитимации. Согласно «революционному курсу», право возникает из коллективной воли, то есть из самой идеи общественного договора.
Именно из-за распространенности такого утилитарного, либерального мышления методы управления развивались вместе с биополитическим переломом, поскольку это еще больше позволило
таким категориям, как население, стать более актуальными, чем правовые концепции. Следовательно, согласно Фуко, никогда не было такой вещи, как существенная правовая теория в либерализме, поскольку либерализм предпринял нечто совершенно иное - развитие власти во всем правительстве, где правовая субъективность произвольна.
Таким образом, новая «политическая рациональность» биополитики в значительной степени связана с развитием эмпирических наук как способа отклонения аргументов политической философии и теории. Это относительный момент, который в определенных случаях может быть использован и, следовательно, инструментализирован. Объяснением является то, что ключевым игроком и носителем либерализма является фигура человека экономичного, и он не может быть сведен к юридическому субъекту. Это оставляет суверенитет и закон с одной стороны, а экономику и либерализм - с другой. Более того, Фуко пишет, что «ни демократия, ни правовое государство не обязательно должны быть либеральными, и при этом либерализм не должен был быть обязательно демократическим или верным правовым нормам» [18, p. 20]. Отсюда следует, что анализ современных явлений биополитики открывает новые возможности и для демократической практики.
Следует отметить, что во всей истории мировой цивилизации проблема наказания преступности сопровождается бурной реакцией общества. Цель инициируемой полемики заключается в попытке найти наиболее адекватный способ наказания за то или иное преступление (одни и те же преступления могут по-разному оцениваться в разные эпохи). Отношение к наказанию от эпохи к эпохе могли быть полярными: от предпочтения наиболее жесткого вида кары, возложения миссии карать на богов, до поиска наиболее гуманных способов воздействия на преступника, поисков возможностей предотвратить преступление и обойтись минимальным наказанием. Заметим, что с развитием законодательных систем различных государств дискуссия о наказаниях за преступления только усиливается. Особенно яркие споры разворачивались вокруг способов осуществления смертной казни и необходимости её применения. В настоящее время, во многих странах смертная казнь не осуществляется.
Современная «гуманная» цивилизация уже не мыслит нормальной ситуацию насильственного лишения жизни человека, но и не может найти другие возможности воздействовать на закоренелую преступность (вспомним о маниакальных личностях, за которыми числятся десятки зверски растерзанных жертв и о культурно новых, изощрённых способах совершения преступления), которая в наше время превысила все мыслимые пределы жестокости.
Список литературы
1. Агамбен, Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. 2011. URL: https://platona.net/load/knigi_po_filosofii/ehtika_i_ehstetika/agamben_dzh_homo_sacer_su verennaj a_vlast_i_golaja_zhizn_2011/36-1 -0-2242.
2. Агамбен, Дж. Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления. URL: http://esxatos.com/agamben-carstvo-i-slava-k-teologicheskoy-genealogii-ekonomiki-i-upravleniya.
3. Чикин, А.А. Артур Шопенгауэр и открытие тела как философской проблемы // Философские науки. 2013. № 5.
4. Хардт, М., Негри А. Империя. URL: https://www.litmir.me/br/?b=313409&p=1.
5. Agamben, G. Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life. California: Stanford University Press Stanford California, 1998.
6. Agamben, Giorgio. The Coming Community, U of Minnesota Press, 1993-1993. P. 57. URL:
https://books.google.ru/books/about/The_Coming_Community.html?id=6ekx1dg4nSgC&re dir_esc=y.
7. Borch, Christian. Between Destructiveness and Vitalism: Simmel's Sociology of Crowds // Conserveries memorielles: revue transdisciplinaire: Foules, événements, affects. - 2010. -№ 8.
8. Bert Jean-François. Sécurité, Dangerosité, Biopolitique: Trois Verants D'une Nouvelle Pratique de Pouvoir Sur Les Individus (Security, Danger, Biopolitics: Three Sides of a new Practice of Power over Individuals) // Psicologia & Sociedade. - 2012. - № 4. P. 4.
9. Lemke, Thomas (2011). Biopolitics: An Advanced Introduction. NYU Press. P. 4.
10. Turda, Marius (2010). Modernism and Eugenics. Palgrave Macmillan. P. 150.
11. Foucault, M. Security, Territory, Population: Lectures, 1977-1978. The Collège de France, 2007. Pp. 1-4; p. 24, notes 1-4.
12. Foucault, M. The Birth Of Biopolitics, Palgrave Macmillan. New York, 2008. Pp. 436437.
13. Foucault, M. Naissance de la Biopolitioue. Cours au Collège de France 1978-1979. Фуко, Мишель. Рождение биополитики. Цикл лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978-1979 учебном году. Перевод на русский язык: А. В. Дьяков. - СПб., 2010. // Электронная публикация: Центр гуманитарных технологий. - 10.10.2013. URL: https://gtmarket.ru/library/articles/6709/6724.
14. Foucault, M. The History of Sexuality. Translation of Histoire de la sexualite. 1978.
15. Thacker Eugene. The Global Genome: Biotechnology, Politics, and Culture. - MIT Press, 2006. - 464 p.
16. Rose, N. Social Theory & Health // Volume 5, Number 1. - 2007. P. 27.
17. Rose, N. The Politics of Life Itself: Biomedicine, Power, and Subjectivity in the Twenty-First Century. - Princeton University Press, 2006. P. 215.
18. Koljevic, B., 1979. Twenty-first century biopolitics / Bogdana Koljevic (Beyond Humanism: Trans- and Posthumanism; Vol./Bd. 6). Peter Lang GmbH. Frankfurt am Main 2015. P.13.
PHENOMENOLOGY OF MODERN BIOPOLITICS
D. A. Belogortsev1), A.V. Rimsky2)
1)Belgorod State Institute of Arts and Culture 2)Belgorod Legal Institute of the Ministry of Internal Affairs of the Russian Federation
named after I. D. Putilin 1)e-mail: irinabelog@mail.ru 2)e-mail: alex.rimskiy@yandex.ru
The article provides a political and philosophical analysis of modern biopolitics in order to identify similarities between M. Foucault's theory of biopolitics and recent Western studies. The new "political rationality" of biopolitics is connected with the development of empirical Sciences as a way to reject the arguments of political philosophy and theory. It is noted that post-state theories reject such concepts as "sovereignty" and "people"; in relation to the law, they emphasize the shortcomings and ineffectiveness of both national and international legal systems. Current theories conclude that biopolitics requires the politicization of the lives of individuals and populations and is thus more related to methods of domination that develop outside the sphere of institutions and law.
Keywords: biopolitics, philosophy of politics, M. Foucault, political rationality, sovereignty.
