CC BY
38
Д.И. Иванов (Гуанчжоу, КНР) Д.Л. Лакербай (Иваново)
ФЕНОМЕН С.А. ЕСЕНИНА КАК СИНТЕТИЧЕСКИЙ ТЕКСТ:
предварительные замечания
Аннотация. В статье рассматриваются различные подходы к персональному культурному мифу («явлению поэта») Есенина, анализируются их объяснительные возможности, ставится вопрос о возможности объективного познания и оценки данного феномена. Констатируется политизированность концептуальных и институциональных позиций в оценках есенинского жизнетворчества. На основании анализа делается вывод, что ни «лабораторное» разъятие стихов и жизни, ни вульгаризация феномена Есенина, ни апологетика в чистом виде, ни фоль-клорно-этнографическая «национализация», игнорирующая модернистский код, не дают нам удовлетворительного знания о природе и объективных параметрах есенинского культурного мифа; более того, нуждается в переосмыслении сама терминология. Авторы статьи предлагают новую методологию анализа сложных культурных феноменов: путь художника-мифотворца определяется когнитивно-прагматической программой синтетической языковой личности (КПП СЯЛ), составляющей опорную конструкцию синтетического текста (единства стихов и жизни) поэта.
Ключевые слова: персональный культурный миф; «жизнетекст»; автобиографический миф; синтетический текст; когнитивно-прагматическая программа (КПП); синтетическая языковая личность (СЯЛ).
D.I. Ivanov (Guangzhou, PRC) D.L. Lakerbai (Ivanovo)
S.A. Yesenin's Phenomenon as a Synthetic Text: Preliminaries
Abstract. This article considers different approaches to a personal cultural myth ("a poet's appearance") of Sergey Yesenin, alongside with their explanatory capacity in order to question possibilities and evaluation of the objective cognition of this phenomenon. A political engagement of the conceptual and institutional positions was established within Yesenin's creative life. The result of the analysis substantiates that neither "taking apart" his poetry and his life within the research nor vulgarizing Yesenin's phenomenon, nor pure apologetics nor folklore-ethnographic "nationalization" ignoring modern code can satisfy our knowledge about the nature and attributes of Yesenin's cultural myth. Moreover, there still exists a need to reframe the relevant terminology. The authors of this article put forward the methods of new complex cultural phenomena analysis: the path of a myth-creating artist is to be defined within the cognitive-pragmatic program of the synthetic lingual personality (SLPCPP) on which the poet's synthetic text construction is based: the unity of poetry and life.
Key words: a personal cultural myth; a "lifetext"; autobiopraphical myth; synthetic text; cognitive-pragmatic program (CPP); synthetic lingual personality (SLP).
Как точно отмечают авторы современной биографии поэта, «когда речь заходит о Сергее Есенине, трудно быть объективным <...> в работах о поэте анализ сплошь и рядом вытесняется апологетическим пафосом» [Лекманов, Свердлов 2011, 7]. С именем С.А. Есенина связаны не только лирические шедевры, скандальная биография, массовое признание, уступающее (из поэтов) по масштабам разве что пушкинскому, но и - на наш взгляд - ощутимая противоречивость, двойственность присутствия в культуре на уровне «основного мифа», порой принимающая крайние формы: с одной стороны, оголтелого национал-патриотизма (двойной пафос непомерного возвеличивания / параноидального поиска убийц «русского гения») и либерально-космополитичного полупрезрения - с другой. Для гуманитарной науки вовсе не безразличны реальные противоречия «основного мифа» о художнике - ведь они отражают дискуссионность его культурного «месседжа», т.е. явно ощутимую «слойность» или «страто-вость» персонального культурного кода, его приемлемость / частичную приемлемость / неприемлемость в разных точках «поля литературы». Когда же вопрос прямо или косвенно касается той символической власти, которая осуществляется от имени литературы, персональный культурный код дискуссионного характера неизбежно политизируется до такой степени, что это действительно ставит под сомнение саму возможность объективной оценки. Из всего многообразия оценок есенинского феномена мы намеренно приведем две крайние, чтобы обозначить актуальность научного поиска в этой области.
Великий русский композитор Г.В. Свиридов: «Два типа художников: первый тип - А. Блок, С. Есенин, Н. Рубцов, Мусоргский, Корсаков, Рахманинов - поэты национальные (народные). Они никому не служат, но выражают дух нации, дух народа, на него же опираясь. <...> Второй тип художника - прислуга. Такой поэт или художник служит силе, стоящей над народом и, как правило, чужеродной силе» [Свиридов 2002, 275]. Поэт, публицист, романист Дмитрий Быков, разделяющий Есенина «здорового» и «люмпенизированного»: «Есенина знают по совершенно бездарным и клишированным стихам "Письмо к матери", являющим собой неизобретательную вариацию на тему пушкинской "Подруги дней моих суровых", по довольно фальшивому и тоже пьяному обращению к собаке Качалова ("Давай с тобой полаем при луне" - собака на луну не лает, а воет, и вообще что за кокетство?!), по песне Григория Пономаренко на стихи "Отговорила роща золотая" - стихи, в которых отчетлив все тот же распад, ибо ни одной темы автор не может выдержать дольше четырех строк и переходит с мысли на мысль, с предмета на предмет, следя за всем равнодушно-пьяным взором.» [Быков]. Расхождение между воплощением национального духа и жертвой алкогольной деменции слишком глобальное, чтобы списать его на простую тенденциозность.
Политизация культурной информации как языка символической власти - характерная черта «подозрительного» (в аксиологическом и гносеологическом смысле) современного интеллектуального сознания, при-
ученного искать «политическое бессознательное», «власть языка», «репрессивность традиционной культуры» [Яковенко 2011] (по сравнению с постмодернизированной) и т.п. Данная политизация, на наш взгляд, является неизбежным следствием либерального (рационалистического) типа сознания, «приватизирующего» человека в его «свободе и одиночестве» и уповающего на «самостояние» этой свободы в рамках автоматизированных процедур ее защиты и либерального правосознания. Явившись великим завоеванием человечества в ХУШ-ХХ вв., эта рационалистическая парадигма, однако, схожа со всеми другими «абсолютами» именно в ущербности своей абсолютности: предложенная как универсальный рецепт (вплоть до «конца истории»), она игнорирует, недооценивает или объявляет условными конструктами традиционные формы сверхличной организации, от нации до религии. А между тем вне этих форм вообще сложно понять сущностные основания любой культуры. Персональный культурный миф художника так или иначе апеллирует именно к этим основаниям, залегает на этих глубинах.
Если же вернуться к научному анализу, то даже «продвинутый» инструментарий современной социологии литературы - методология П. Бур-дье [Бурдье 2005, 365-472] - «на выходе» покажет уже известное: вышеуказанное «трудно быть объективным» означает давно сформировавшуюся систему позиций в рецепции и оценке есенинского феномена. Апологетика или, напротив, снисходительное отношение к Есенину в рамках «поля литературы» связаны с определенными «габитусами», агентами и институциями, т.е. более-менее отчетливо сформированными идейно-эстетическими «лагерями». Объяснение на новом витке как бы вернется к исходной точке, где ситуация предстает в рамках «долгоиграющего» политизированного конфликта «традиционалистов» / «вестернизаторов», национального / космополитичного, массового / элитарного, «банального» / «инновационного» и т.п. Данный конфликт верно отражает существо занимаемых концептуальных и институциональных позиций, но редуцирует сам феномен путем разъятия его на модули-«инфоблоки». Ирония истории заключается в том, что в такой ситуации путь от политического к собственно эстетическому закрыт - он был опробован еще при жизни Есенина в классической статье Ю.Н. Тынянова «Промежуток», где блестящий филолог-инноватор предпринял аргументированное «научное уничтожение» Есенина как поэта «наивной голой эмоции» и «общих мест»: «Все поэтическое дело Есенина - непрерывное искание украшений для этой голой эмоции <...> Литературная, стиховая личность Есенина раздулась до пределов иллюзии <.> Его личность - почти заимствование, - порою кажется, что это необычайно схематизированный, ухудшенный Блок, спародированный Пушкин <...> Его стихи - стихи для легкого чтения, но они в большой мере перестают быть стихами» [Тынянов 1977, 170-172]. Тынянов, как видим, исключает из «явления поэта» его литературную личность (носителя не только личного, но и «хорового» лирического переживания в переломное время, яркое воплощение одного из экстремальных
вариантов национального поведения) и оставляет от него «сумму приемов»; беспощадно разъятые «жизнь стиха» и «жизнь поэта» не выдерживают натиска теоретизирующей мысли. Но адекватен ли сам подобный перевод столь глубоко укорененного в национальной культуре феномена на язык дискурсивного (научного) познания?
Противоположный подход неразрывно соединяет «жизнь стиха» и «жизнь поэта». Один из последних вариантов такого соединения - термин «жизнетекст писателя», означающий «растворенность его "литературного Я" и созданных им отдельных героев или их совокупности в собственной биографии автора, причем как в прижизненной (что естественно и обычно), так и в посмертной судьбе его произведений и самой личности. Последнее предполагает особое неравнодушие читателей и процесс фоль-клоризации писательской фигуры и его сочинений. Возникает ситуация полной неразрывности автора и его творений. Писатель выступает как один из своих персонажей - обыкновенно в качестве главного героя» [Са-моделова 2006, 671]. Казалось бы, в случае Есенина это близко к истине -однако на практике выходит старательная подгонка «жизнетекста» под постулируемую тотальную фольклоризованность поэтики и мировоззрения Есенина (автор работы описывает свои фольклорные экспедиции) с целью создания непротиворечивого фольклорно-этнографического ключа к миру поэта. В большой по объему работе практически нет слова «модернизм», т.е., не говоря уже обо всем остальном, отсутствует понимание практики модернистского «созидания традиции», связанного с переломностью эпохи, ощущением культурного сиротства, «чужестранства» вообще (один из главных есенинских мотивов) и посреди «обломков разбитых традиций и разрушенных культур» [Кэвана 1993, 408], связанного с острой жаждой мифотворчества, предсказанной Ницше, и т.д. Дело не в том, что Есенин использовал фольклорно-этнографический материал - дело в том, КАК он это делал. Хорошо известна - и принципиальна для понимания есенинского мифотворчества - история с датировкой «ранних» стихотворений, якобы представляющих первые есенинские опыты «фольклоризации» стиха, а на деле свидетельствующих уже о руке мастера: «Собранные вместе, эти стихотворения идеально соотносятся с тем образом юного вундеркинда из народа, этакого деревенского Пушкина, который впитывал темы и мотивы для своих произведений прямо из старинных русских песен, былин и сказок. Именно такой образ Есенин старательно культивировал в стихах и автобиографиях...» [Лекманов, Свердлов 2011, 23]. Поведенческая стратегия Есенина также была весьма мифотворчески продуманной и действительно тесно связывалась со стихами, но особым образом: «На деле Есенин охотно провоцировал публику и задирал оппонентов, в стихах же изображал себя жертвой. Свое хулиганство (поэтическое ли, бытовое - неразличимо) "рязанский озорник" мотивировал грубостью и равнодушием толпы <.> согласно "Исповеди хулигана", выходит, что поэт не нападает на окружающих, а, напротив, мученически претерпевает их брань - ради них же самих (чтобы, подобно библейскому пророку, принести им свет).»
[Лекманов, Свердлов 2011, 248].
Иными словами, ни «лабораторное» разъятие стихов и жизни, ни вульгаризация феномена Есенина («алкогольная деменция» - хотя известно, что Есенин строго разделял стихи и запои, пьяным не писал), ни апологетика в чистом виде, ни фольклорно-этнографическая «национализация», игнорирующая модернистский код, не дают нам удовлетворительного знания о природе есенинского феномена и объективных параметрах его возможной оценки (эта необходимость продиктована именно «застарелой» дискуссионностью проблемы).
По нашему мнению, связующим началом стиха и жизни у Есенина было (пусть и ограниченное рамками «литературной личности») целенаправленное модернистское жизнетворчество такой телеологической мощи, что нет, вероятно, ни одной значимой сферы жизни поэта, которую бы оно не перестроило в рамках искомого образа. Типичные для Есенина «актерские» моменты просто рассыпаны по мемуарам современников, признававших, что «преувеличивали его простодушие и недооценивали его пристальный ум» [Чернявский 1986, 201]. Как пишет М.Л. Гаспаров, Клюев и Есенин, не желавшие идти типичным путем «поэтов из народа», «прежде всего высматривали в модернистской литературе ее представление о поэтах из народа, а потом выступали, старательно вписываясь в ожидаемый образ, и делали громкую литературную карьеру» [Гаспаров 1993, 8]. Однако, с практичностью смекалистого и оборотистого простолюдина стилизуя свой облик под деревенского простака, подыгрывая модам и «трендам» культурно-аристократической элиты, а потом выстраивая собственный мессианский миф и задирая публику на зависть футуристам, -Есенин актерствовал, но не фальшивил. Если мы вслед за Тыняновым не готовы на основании «академического» анализа поэтики и брезгливого отношения к «литературной личности» Есенина зачеркнуть его гениальность, непосредственно «данную в ощущении» не только «массам», но и многим его великим современникам, то придется признать, что «жизне-текст» поэта, при всей его житейской «мутности» и скандальности, действительно обладает внутренним единством и построен на каких-то очень глубоких основаниях, ближайший «сюжетный» аналог которым долго искать не нужно. Другой отечественный гений проницательно замечает: «... эта драма нуждается во зле посредственности, чтобы быть увиденной, как всегда нуждается в филистерстве романтизм, с утратой мещанства лишающийся половины своего содержанья». И выстраивает преемственность, начатую Блоком и подхваченную Маяковским и Есениным: «В своей символике, то есть во всем, что есть образно соприкасающегося с орфизмом и христианством, в этом полагающем себя в мерила жизни и жизнью за это расплачивающемся поэте, романтическое жизнепониманье покоряюще ярко и неоспоримо. В этом смысле нечто непреходящее воплощено жизнью Маяковского и никакими эпитетами не охватываемой судьбой Есенина, самоистребительно просящейся и уходящей в сказки. Но вне легенды романтический этот план фальшив» [Пастернак 2004, 226]. Критерий
«успешности» подобного творческого проекта весьма прост - масштаб таланта и личности, «та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия - одно недоразуменье, временно не разъясненное» [Пастернак 2004, 218]. Этот масштаб друг друга быстро осознали и сами поэты (как своеобразное соперничество, подразумевающее высокое равенство таланта), и многие их современники.
Иными словами, у нас есть читательский и исследовательский выбор: можно руководствоваться имеющимися инструментами «строгой науки» или милым сердцу интерпретатора набором правил (не гарантируя, например, Маяковскому, Есенину, Бродскому возможности выжить после анализа [Лакербай 2015, 3-17]), а можно поверить Пастернаку или Пушкину, утверждавшему, что гений все-таки «мал и мерзок» [Пушкин 1962, 216] как-то иначе, нежели остальные. Инаковость гения потому и инаковость, что текст творчества и судьбы всецело реализует какую-то особую, собственную, не укладывающуюся в нормы и правила внутреннюю программу; но потому это инаковость именно гения, что данная программа, воплощаясь, обладает той или иной общезначимостью, вызывает продолжительный отклик, длящийся в поколениях. Но что это за программа?
Традиционно используемые в случае системного выхода за границы собственно печатных текстов (но обязательно в аспекте целостности феномена) термины миф, жизнетекст и т.п., на наш взгляд, слишком многозначны или искажают перспективу видения. Наиболее авторитетный из них - автобиографический миф, ставший общеупотребительным после трудов Д.М. Магомедовой. Опираясь на суждения Б.В. Томашевского об исключительной важности для понимания писателя его «идеальной биографии», «творимой легенды», воссоздающей психологическую среду эпохи, Д.М. Магомедова определяет такую биографию-миф следующим образом: «.исходная сюжетная модель, получившая в сознании поэта онтологический статус, рассматриваемая им как схема собственной судьбы и постоянно соотносимая со всеми событиями его жизни, а также получающая многообразные трансформации в его художественном творчестве» [Магомедова 2005, 67-68].
Однако стоит задаться вопросом: «миф» для кого? из какой перспективы? Если персональный миф в культуре - это явленная и реализованная в искусстве полнота художественной истины как личностный феномен, то кому она открывается в таком - реализованном, результативном - виде? Разумеется, не самому художнику, это не его перспектива (или его, но уже как «обозревателя» и интерпретатора собственного пути - скажем, Блока, составляющего свою «трилогию вочеловеченья»). Сюжетная модель-схема судьбы - опять-таки исследовательская абстракция уже состоявшегося. Автобиографический миф, несмотря на «авто», - это типологически результат сторонней рецепции, как и биографический миф, с той лишь разницей, что в первую очередь учитывается - реципиентом! - разнообразно проявленная авторская воля. Необходимо сместить перспективу, чтобы
модель-результат предстала в процессе своего целостного жизнетворче-ского развертывания из собственной перспективы автора. Для него это не миф, но реализация внутренней программы. Исследовательская экспликация данной программы, исходно и по ходу развертывания реализующей единство текста и жизни, требует осознания более глубокого - на уровне концептуально-языковой картины мира - залегания основных принципов, иначе путь гения легко может быть интерпретирован недоброжелателями как конъюнктурная смена «литературных масок». Даже при полном внешнем сходстве пути конъюнктурщика и пути Поэта перед нами совершенно разные пути, и эта разность определяется, в нашей терминологии, когнитивно-прагматической программой синтетической языковой личности (КПП СЯЛ), составляющей опорную конструкцию синтетического текста (того самого единства стихов и жизни) поэта.
Данные понятия детально разработаны Д.И. Ивановым на стыке литературоведения, лингвокультурологии, семиотики культуры и на материале отечественной рок-культуры. Из вопросов, что такое рок-текст, рок-культура, где в них заканчивается филология и начинается все остальное, возникла новая точка зрения на сложный объект («.поскольку рок-произведение возникает и реализуется в неразрывном единстве поэзии, мелодии, музыкального ритма, вокала, фактора аудитории, сценического поведения и т.п., рок-текст закономерно мыслится как синтетический. Такой текст не может быть адекватно понят и изучен в узких дисциплинарных рамках.» [Иванов 2017, 31-32]). Синтетический текст вроковеде-нии - это текст с четкой внешней маркировкой своей гетерогенности и процессуальности (не только жанровое указание - «песня», но и манифестация музыки, партитуры, аудио- и видеозаписи исполнения и пр.). Для нас здесь важно, что синтетический текст рока возникает из своих субтекстов (реализуется) в исполнении, интерпретируется в диалоговом режиме (субъект-источник - субъект-интерпретатор), его структурность открыто динамична и дискурсивна. Но разве в «Промежутке» Тынянова не происходит теоретического насилия над есенинским именно синтетическим текстом (пусть другого состава), субтекстами которого являются не только печатные стихотворения, но и судьба поэта, и драматизм воплощаемого им «хорового» лирического переживания слома эпох, и реализованный Есениным вариант национального поведения в «разгульное» и «похмельное» время! Можно сказать, что воплощенный в культуре «миф поэта» - не что иное, как результат восприятия массовой аудиторией его синтетического текста. Каким же образом автопсихологический лирический герой синтетического текста нераздельно-неслиянен с автором и может опосредованно реализовывать его в истории и культуре?
Для понимания этого достаточно осознать, что языковая личность поэта не ограничивается рамками узко толкуемого вербального компонента (печатного текста) - семиотически понимаемый язык позволяет расширить данное понятие на все виды значимых для поэта текстов культуры, и прежде всего поведенческого. Сам же семиотико-когнитивный подход
дает возможность исследователю эффективно работать с различными знаковыми системами. В свою очередь концептуальная картина мира субъекта (а субъекта-художника тем более) реализуется не в языковой системе, а в социальной речи (социальные языки, дискурсия), и совокупный «месседж» поэта, способного создать персональный культурный миф, не может быть искусственно сведен к литературоведчески проанализированному «месседжу» печатного текста - в реальных дискурсивных ситуациях, в дискурсивном пространстве они вообще могут не совпадать. Но, с позиции современной антропоцентрической парадигмы в лингвоориентиро-ванной гуманитаристике, субъектность в речи неотменима, и «речь» (все виды текста) художника так или иначе воплощают его уникальную когнитивную программу.
В рамках лингвокультурологической теории Д.И. Иванова единство и специфику текста определяет синтетическая языковая личность (СЯЛ) -полисубтекстуальное (синтетическое) образование, формирующееся на базе генетического сращения всех компонентов (вербального, поведенческого, имиджевого и т.п.) «текста» поэта, которые реализуют его программу. Поскольку это одновременно и программа когнитивных структур, и программа прагматических установок (что в случае с Есениным особенно наглядно), то, по сути, перед нами единая когнитивно-прагматическая программа (КПП) - особая система когнитивно-прагматических установок (целевых, самоидентификационных (ролевых), инструментальных, оценочно-результативных), формирующихся в пространстве когнитивного сознания личности (системы субъектных модальностей субъект-источник - субъект-интерпретатор). «Программа» вовсе не означает отсутствия противоречий, напротив, она развивается, как и сама жизнь, через противоречия, однако уже в начальной фазе своего возникновения ее целостность залегает максимально глубоко (иначе не может состояться сам художественный феномен, наличие которого уже есть свидетельство победившей целостности) - в неразрывности ментальных, духовных, эмоциональных, эмоционально-интеллектуальных и собственно когнитивных интенций личности. КПП - своеобразная концептуальная матрица, с фанатичным упорством реализуемая художником-мифотворцем на протяжении жизни, сама задающая дискурсивные пространства и существующая в них. Синтетическая языковая личность такого художника необходимо включает в себя ассоциативно-интерпретационный уровень, где «месседж» субъекта-источника (поэта-мифотворца) подвергается разновариантному освоению и переработке субъектом-интерпретатором (модельное обозначение аудитории). Поскольку когнитивно-прагматическая программа художника-мифотворца нереализуема без «мира», постольку субъект-интерпретатор является составной частью синтетической языковой личности. Соответственно полноту картины дает лишь сочетание компонентного («горизонтального») и поуровневого (вертикального») описания структуры СЯЛ в функциональной специфике каждого уровня и компонента. Верил ли Есенин больше в «мужицкое царство» или в «воскрешение сло-
ва», в какой мере его жизненное поведение соприродно стихам - вряд ли на эти и подобные вопросы можно полноценно ответить, не восстановив в максимальной полноте и движущейся целостности когнитивно-прагматическую программу синтетической языковой личности поэта, не поверив художнику-мифотворцу на всем протяжении его синтетического текста. Думается, решив эту задачу, можно будет обойтись и без апологетики, и без поношений.
ЛИТЕРАТУРА
1. Быков Д. Советская литература: краткий курс. URL: http://coollib. com/b/232524/read (дата обращения 23.03.2017).
2. Бурдье П. Поле литературы // Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики / пер. с франц. М.; СПб., 2005. С. 365-472.
3. Гаспаров М.Л. Поэтика «серебряного века» // Русская поэзия «серебряного века», 1890-1917: антология. М., 1993. С. 5-44.
4. Иванов Д.И. Теория синтетической языковой личности: в 2 т. Т. 1 / Гуан-дунский ун-т междунар. исследований (Китай), Guangdong University of Foreign Studies (People's Republic of China). Иваново, 2017.
5. Кэвана К. Модернистское созидание традиции: Мандельштам, Элиот, Па-унд // Русская литература ХХ века. Исследования американских ученых. СПб., 1993. С. 400-421.
6. Лакербай Д.Л. Интерпретация поэтического текста: дискурсивность и позиция // Вестник Ивановского государственного университета. (Сер.: Гуманитарные науки). 2015. Вып. 1 (15). С. 3-17.
7. Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин: биография / изд. 2-е, испр. и доп. М., 2011.
8. Магомедова Д.М. «Я один... и разбитое зеркало.»: Литературные маски Сергея Есенина (статья первая) // Новый филологический вестник. 2005. № 1. С. 66-77.
9. Пастернак Б.Л. Охранная грамота // Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений: в 11 т. Т. III. Проза / сост. и коммент. Е.Б. Пастернака и Е.В. Пастернак. М., 2004. С. 148-238.
10. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 9. Письма 1815-1830. М., 1962.
11. Самоделова Е.А. Антропологическая поэтика С.А. Есенина: авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций. М., 2006.
12. Свиридов Г.В. Музыка как судьба. М., 2002.
13. Тынянов Ю.Н. Промежуток // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 168-195.
14. Чернявский В. Три эпохи встреч (1915-1925) // Сергей Александрович Есенин в воспоминаниях современников: в 2 т. Т. 1. М., 1986. С. 198-235.
15. Яковенко И. Россия и Репрессия. Репрессивная компонента отечественной культуры. М., 2011.
REFERENCES
(Articles from Scientific Journals)
1. Lakerbay D.L. Interpretatsiya poeticheskogo teksta: diskursivnost' i pozitsi-ya [Poetic Text Interpretation: Spirituality and Position]. Vestnik Ivanovskogo gosu-darstvennogo universiteta, Series: Gumanitarnye nauki [Humanitarian Sciences]. 2015, vol. 1 (15), pp. 3-17. (In Russian).
2. Magomedova D.M. "7a odin... i razbitoe zerkalo...": Literaturnye maski Ser-geya Yesenina (stat'yapervaya) [I'm all alone, and a broken mirror.: S. Yesenin's Literature Masks (Article 1)]. Novyyfilologicheskiy vestnik, 2005, no. 1, pp. 66-77. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Bourdieu P. Pole literatury [The Field of Literature]. Sotsial'noe prostranstvo: polya i praktiki [Social Space: Fields and Practices]. Moscow; Saint Petersburg, 2005, pp. 365-472. (Translated from French to Russian).
4. Cavanagh C. Modernistskoe sozidanie traditsii: Mandelshtam, Eliot, Paund [Modernist Creation of Tradition: Mandelstam, Eliot, Pound]. Russkaya literatura 20 veka. Issledovaniya amerikanskikh uchenykh [The 20th Century Russian Literature. Studies by American Scholars]. Saint Petersburg, 1993, pp. 400-421. (Translated from English to Russian)
5. Gasparov M.L. Poetika "serebryanogo veka". Russkayapoeziya "serebryanogo veka", 1890-1917: antologiya [The Russian Poetry of the "Silver Age", 1890-1917: Anthology]. Moscow, 1993. pp. 5-44. (In Russian).
6. Tynyanov Y.N. Promezhutok [The Interspace]. Poetika. Istoriya literatury. Kino. [Poetics, History of Literature, Cinema Studies]. Moscow, 1977, pp. 168-195. (In Russian).
(Monographs)
7. Ivanov D.I. Teoriya sinteticheskoy yazykovoy lichnosti [The Theory of Synthetic Lingual Personality]: in 2 vols. Vol. 1, Guangdong University of Foreign Studies (People's Republic of China). Ivanovo, 2017. (In Russian).
8. Lekmanov O., Sverdlov M. Sergey Yesenin: biografiya [Sergey Yesenin: Biography], 2ndupdated edition. Moscow, 2011. (In Russian).
9. Samodelova E.A. Antropologicheskaya poetika S.A. Yesenina: avtorskiy zhizne-tekst na perekrest'e kul 'turnykh traditsiy [Yesenin's Apologethic Poetics: The Author's Creative Life at the Cultural Tradition Crossing]. Moscow, 2006. (In Russian).
9. Sviridov G.V Muzyka kak sud'ba [Music as Destiny], Moscow, 2002. (In Russian).
10. Yakovenko I. Rossiya i Repressiya. Repressivnaya komponenta otechestvennoy kul'tury [Russia and Repression. The Repressionary Component of Native Culture]. Moscow, 2011. (In Russian).
(Electronic Resources)
11. Bykov D. Sovetskaya literatura: kratkiy kurs [Soviet Literature: a Concise Course], URL: coollib.com/b/232524/read (March 23, 2017) (In Russian).
Иванов Дмитрий Игоревич, Гуандунский университет международных исследований (Гуанчжоу, КНР); Ивановский государственный университет (Россия).
Кандидат филологических наук, доцент, профессор Гуандунского университета международных исследований; старший научный сотрудник ИвГУ Научные интересы: лингвокультурология, теория языка, теория литературы, современная литература.
E-mail: [email protected]
Лакербай Дмитрий Леонидович, Ивановский государственный университет.
Кандидат филологических наук, доцент кафедры теории литературы и русской литературы ХХ века. Научные интересы: теория литературы, история русской поэзии ХХ в., лингвокультурология.
E-mail: [email protected]
Ivanov Dmitry I., Guangdong University of Foreign Studies (Guangzhou, PRC); Ivanovo State University (Russia).
Candidate of Philology, Associate Professor, Professor of the Guangdong University of Foreign Studies (Guangzhou, PRC); Senior Research Assistant of the Ivanovo State University (Russia). Research interests: linguocultural studies, linguistic theory, theory of literature, modern literature.
E-mail: [email protected]
Lakerbai Dmitry L., Ivanovo State University.
Candidate of Philology, Associate Professor of the Theory of Literature and 20th Century Russian Literature Department. Research interests: theory of literature, 20th century Russian poetry theory, linguocultural studies.
E-mail: [email protected]
