CC BY
24
Е.П. Гурова
ФЕНОМЕН «ПЕРЕВЕРНУТОЙ» РЕАЛЬНОСТИ В ТВОРЧЕСТВЕ Г.И. УСПЕНСКОГО
Аннотация
Понятие «перевернутой» реальности раскрывается посредством анализа системы образов в рассказах-очерках Г.И. Успенского, поэтики писателя в целом. Специфика восприятия и интерпретации достаточно неоднозначных образов персонажей-одиночек, «странных» героев - чудаков, юродивого, блаженных - в творчестве Успенского обусловлена трансформацией художественной реальности.
Ключевые слова: чудак, юродивый, блаженный, система образов, поэтика, феномен «перевернутой» реальности, литературная традиция.
Gurova E.P. The phenomenon of «inverted» reality in the stories by G.I. Uspensky
Summary. The notion of «inverted» reality in the stories by G.I. Uspensky is revealed by the analysis of characters and the writer's poetics. The pequliarity of perception and interpretation of ambiguous images of single characters, «strange» characters - eccentrics, fool, blessed - in the writer's style is due to the transformation of artistic reality.
Поэтика Г.И. Успенского является наиболее исследованной стороной его творчества. Однако следует отметить, что работы В.Б. Смирнова, Н.И. Пруцкова, Г.А. Бялого1 ориентированы в большей степени на выявление литературных традиций, соотнесение основных принципов творчества писателя с особенностями поэтики М.Е. Салтыкова-Щедрина, Л.Н. Толстого. Исследователи зачастую не акцентируют новаторство Г.И. Успенского, не рассматривают культурологический аспект его творчества.
Прежде всего следует обратить внимание на феномен искаженной, «перевернутой» реальности и его истоки в художественном пространстве рассказов-очерков Г.И. Успенского 70-80-х годов
XIX в. Данный феномен, как представляется, может быть назван одной из характерных черт поэтики писателя. Зачастую он прослеживается сквозь призму достаточно неоднозначных образов персонажей-одиночек, «странных» героев в творчестве Г.И. Успенского: бывшего священника Никитича и юродивого Парамона из одноименных рассказов-очерков, блаженной Машеньки («Тише воды, ниже травы»), «людей без звания и дела», блаженного Анд-рюши («Наблюдения одного лентяя»). С нашей точки зрения, все перечисленные герои, в той или иной степени, могут быть определены как «люди растревоженной совести» (термин Г.Я. Бялого). Их образ жизни не соответствует общепринятому. Их поступки, действия не вписываются в рамки какой-либо из социальных ролей, обусловливающих в художественном мире писателя четкий алгоритм поведения тех или иных героев. При этом немаловажно, что практически все перечисленные персонажи наделяются окружающими достаточно неоднозначными характеристиками: шутов, блаженных, юродивых. Тем не менее в данном случае важно не столько соотнесение поведения персонажей с шутовским, юродским, сколько указание на их странность, чуждость существующей действительности.
Следует отметить, что, по мысли Г.Я. Бялого, «вся душевная сила их [«людей растревоженной совести»] ушла на то, чтобы понять собственное бессилие, его природу и причины. Большего им не дано, здесь конец их духовного развития»2. С нашей точки зрения, достаточно четко прослеживается искаженность, своего рода «вывернутость» смысла существования как «странного» героя, так и героя-обывателя в творчестве Г.И. Успенского: сила уходит на понимание собственного бессилия, духовное развитие оказывается эфемерным, мнимым, сводится к нулю. Однако отмеченная особенность существования героев в большей степени обусловлена спецификой художественной реальности.
Мир, в который приходят «странные» герои, близкие в глазах окружающих юродивым, оторван от реальности, чужд привычной обыденной действительности. В этом плане значимо, с нашей точки зрения, что он достаточно часто характеризуется как «мертвый» мир, «сонная» действительность. Немаловажно в этом плане, что действие в очерке «Неизлечимый» происходит в ма-
леньком глухом городке, наполненном атмосферой смерти, «вымирания».
Действительность провоцирует воспоминания рассказчика об истории города, семьи. События настоящего воспринимаются как закономерное следствие событий прошлого. Можно отметить нагнетание семантики разорения, жизненного и духовного оскудения. Именно прошлое, атмосфера «изолированной», живущей по своим законам и, таким образом, своего рода «внекультурной» реальности довлеет над героями, определяя специфику их поведения, образа жизни. В этом плане закономерно частичное родство между «странными» героями, сравниваемыми с юродивыми, блаженными, и окружающими их персонажами. Наиболее ярко родственность, сходство между юродивым и остальными героями подчеркивается в рассказе-очерке «Парамон юродивый», где Парамон появляется среди героев неожиданно, бесшумно, войдя через «калитку в глухой переулок». Следует отметить кровное родство Никитича и дьякона, в семейство которого так же неожиданно приходит бывший священник («Деревенские встречи»). Выходцем из семьи купца, не гнушавшегося ради наживы ни убийством, ни торговлей собственными дочерьми и впоследствии раскаявшегося, оказывается чудак, несостоявшийся «угодник» из рассказа-очерка 1878 г. «Норовил по совести».
Искаженная, «перевернутая» реальность обусловливает несостоятельность влияния юродивого, блаженных на героев, к которым они приходят. Персонажи - представители «перевернутого» мирка - остаются на прежней ступени духовного развития, действия как такового нет. Вполне правомерно объяснить указанную особенность тем, что «странные» герои также оказываются выходцами из мира «перевернутого», искаженного, живущего по ложным законам. Их представления об «истинном», «настоящем» также искажены. Знаменательно, что «самое настоящее», «истинное» в их восприятии ассоциируется с прошлым: наделяется сказочными чертами, выстраивается по сюжету преданий, слышанных когда-либо «странным» героем от странников («Парамон юродивый»). Однако интерпретация библейских заповедей, преданий, апокрифов в художественном пространстве очерков писателя неоднозначна, отражает несколько смысловых уровней.
Одна из важнейших особенностей художественного мира писателя, как мира «перевернутого», - «зеркальный» характер поступков, мыслей, событий.
Поступки, мысли, события вызывают реакцию, последствия, прямо противоположные тем, которые свойственны нормальному, обыденному ходу жизни. В очерке «Парамон юродивый» «худое» считается «настоящим», а «светлое, незлое» - «ненастоящим», «не равным первому»3. Главный герой - крестьянский мужик, пытающийся познать высшую правду жизни, - воспринимается как пророк этой правды, несмотря на его «безграмотность, невежественность». В очерке «Тише воды, ниже травы» сумасшедшая девочка представляется обывателям блаженной, на нее идут «полюбопытствовать» как на «божьего человека». Речь блаженной воспринимается ими как своеобразное пророчество: «Питушок у мине... Запоет он - все передушитесь, жиды... Запой, запой жа-а... Ра-а-диминькай!.. Христос-то воскрес тады... Девочка продолжала лепетать слова и фразы в таком роде, советуя нам уйти поскорее, потому что петух запоет сию минуту: мать воскреснет, а мы все задушимся...» (III, 219). Одни из любопытства приходят послушать блаженную и посмотреть на нее, другие используют подобное любопытство для своих корыстных, практических целей: «Дай бог ей, очень она нас выручает, блаженная эта. Вот двое суток, как нашли ее: нет-нет - и попадает безделица... А очень любопытствуют видеть» (III, 218). В то время как слова блаженной обусловлены глубоким горем, которое не должно порождать зрелище и не должно служить источником дохода.
В данном случае можно отметить столкновение мышления юродивого, блаженных, «чудаков» с мышлением толпы. Сталкиваются практическое обывательское, в какой-то мере объективированное сознание и сознание «странного», юродивого героя. В этом плане достаточно парадоксально, несмотря на безумие блаженной, логичным, уместным представляется определение «жиды», данное ею окружающим: « - Жиды пришли?.. - послышался изможденный и донельзя слабый детский голос» (там же). Оно отражает циничность толпы, пустое любопытство, стремление одних к развлечению, других - к наживе. Тем не менее для окружающих происходящее - только свидетельство помешательства девочки: « - Тронулась девка-то! - вздохнув, сказал солдат и по-
просил у пожарного огарочка поглядеть. - Все больше на жидах, -объяснил пожарный, зажигая огарок: - "жиды, говорит, Христа распяли, а петух запел - он и воскрес..."» (III, 219). Для толпы один и тот же сценарий поведения, действий девочки заключает возможность развлечения либо почти сакральной близости к блаженной.
При этом, согласно логике неразрешимых противоречий, «бессмысленные действия» юродивого Парамона (обрывание всех завязей с деревьев) оказываются пророчеством, свидетельствуют о несостоятельности краткого духовного преображения окружающих юродивого героев, бессвязная речь блаженной Машеньки позволяет акцентировать контраст между героем и толпой, между истинным и вымышленным. Поведение, жизнь Никитича в одноименном рассказе-очерке позволяет, в связи с возникающим контрастом, показать пустоту и мертвенность жизни окружающих, ее эфемерность. Образы «странных» героев, героев-одиночек представляются ключевыми для осознания сущности остальных персонажей.
С нашей точки зрения, более обобщенно та же идея противоречивости, искаженности обычного хода жизни, нарушения логики событий прослеживается в цикле очерков Г.И. Успенского «Из деревенского дневника», в описании закономерностей существования русского человека. Так, в художественном мире писателя русский человек «как бы случайно, на живую нитку» «пристегнут» к европейским порядкам. «Русский человек неожиданно узнал, что эта живая нитка - не нитка, а канат, и узнал силу этого каната именно в ту минуту, когда только что было стал приходить в себя, строить планы, думать, жить. .. .И вот с этой минуты... как белка в колесе стал вертеться русский человек в кругу противоречий, созданных для него временем: от мысли переделать весь свет он перескакивал к мысли набить свой карман; набивал карман, каялся и, раскаиваясь, пугался и думал только о собственном спасении. В таком положении он стрелялся, выбрасывался из окон, принимал яд и, разумеется, переставал страдать, но тот, кто не принимал яду, не бросался из четвертого этажа на мостовую, тот изнывал, томясь тем нравственным нулем, который образовался из всех этих плюсов и минусов, побивавших один другого в самой глубине его души» (V, с. 192-193). Знаменательно, что в данном
отрывке концентрируются основные сюжетообразующие, ключевые моменты, которые могут быть отмечены также в других, более ранних произведениях Г.И. Успенского: эфемерность, мертвенность мира героев, искусственность, театрализованность жизни -«пристегнутость» к определенным порядкам, правилам, вне которых, без соблюдения которых персонаж превращается в изгоя, героя-одиночку.
Художественная реальность трансформирована и представляет собой объективированное восприятие персонажей, заменяющее действительность. Другими словами, вымысел доминирует над действительностью, замещает ее: герои рассказов-очерков воспринимают происходящее, действительность сквозь призму своего воображения, овладевшей ими идеи. Наиболее ярко указанная особенность прослеживается в очерках «Никитич», «Тише воды, ниже травы», «Наблюдения одного лентяя», «Парамон юродивый». Так, в очерке «Тише воды, ниже травы» основой, идейным центром мира «прощоновской обители», куда должна войти блаженная Маша, является легенда о мученике Мироне, созданная главным в обители «понурым старичком». Принимает на себя роль блаженного Андрюша в «Наблюдениях одного лентяя», сам поверив в свою выдумку и заставив верить окружающих в свой полусказочный мир.
Закономерна в этом плане появляющаяся семантика представления (отчасти сопоставимого с представлением балаганным). В сущности, формально реализуется несколько модифицированная традиционная ситуация юродского представления, «зрелища». Однако в данном случае инициатором подобного зрелища становится именно толпа. Такая особенность обусловлена, с нашей точки зрения, нарочитой запланированностью поездки к блаженной, прихода к юродивому, зависимостью толкования поведения, действий юродивого, блаженного от определенного стечения обстоятельств, от ситуации. Так, к блаженной Машеньке приходят, чтобы послушать ее «пророчества», Парамон воспринимается героями как юродивый, воплощение святости, судьбы непосредственно на основании своего облика: тяжелой шапки, чугунной палки, вериг -воплощения традиционного юродского облика. Именно это обусловливает отношение героев к указанным персонажам как к блаженным, юродивым.
В творчестве Г. И. Успенского изображается изначально измененное, «утраченное» сознание героев-обывателей, своего рода «маска», актуальная в том числе в контексте юродского зрелища. Причем «утраченное сознание» восполняется благодаря присутствию, появлению «странных» героев: «Весь дом, вся семья наша ощущала в эти минуты цель и смысл жизни человеческой. . Вот какие необыкновенные ощущения пришли в наше, почти совершенно утраченное сознание» (VI, 105). В этом плане также значима некоторая ретроспективность художественного времени: либо прошлое «странного» героя (юродивого, блаженного, бывшего священника, «человека без дела и звания») посредством изображения его слов и поступков выводится на поверхность повествовательного настоящего, либо сквозь призму «странного» героя раскрывается прошлое как ключ к внутреннему миру остальных персонажей. Это время сознания или воспоминания; прерывистое, «пульсирующее» время, что обусловливает сложность структуры рассказа-очерка, наслоение нескольких смысловых пластов. С другой стороны, его правомерно, на наш взгляд, назвать закономерной характеристикой перевернутого мира героев, который постоянно вынужден притворяться, чтобы жить.
В логике развития сюжета, на наш взгляд, своеобразно преломляется философский закон «отрицания отрицания». Истинная, настоящая действительность отрицается карнавализованным образом жизни героев очерка. Так, «все как бы отказалось от самого себя» (VI, 97); герои-чудаки, юродивые, блаженные, по определению окружающих, «отвоевывали себе какую-нибудь мельчайшую страсть, какую-нибудь смешную профессию», которая «была не просто страстью, любовью, а как бы протестом» (III, 267), попыткой «сохранить в сердце хоть один уголок, куда бы нельзя было пролезть посторонней бесцеремонности» (там же).
Подобный образ жизни отрицается в свою очередь «нулевым» миром юродивого или блаженного, однако персонажи также «примеряют» его, как привычную маску, отрицая истинную сущность, нравственное совершенствование. В результате закономерно происходит отторжение юродского мира: не желая признать действительность, герои отрицают попытку прозрения истинного, «настоящего», истолковывая смысл юродского подвига в соответствии с логикой «перевернутого», карнавализованного мира.
Таким образом, наблюдается достаточно интересная трансформация классической литературной традиции; ее переосмысление во многом обусловлено спецификой поэтики произведений писателя.
См.: Бялый Г.А. О реализме Глеба Успенского // Бялый Г.А. Русский реализм. От Тургенева к Чехову. - Л.: Сов. писатель, 1990. - 640 с.; Пруцков Н.И. Творческий путь Глеба Успенского. - М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1958. - 190 с.; Смирнов В.Б. Глеб Успенский и Салтыков-Щедрин (Г.И. Успенский в «Отечественных записках»). - Саратов: Издательство Саратовского ун-та, 1964. - 138 с. Бялый Г.Я. Указ. соч. - С. 520.
Успенский Г.И. Полное собрание сочинений в 14 т. - М.: Издательство Академии наук СССР, 1952-1954. - Т. 6. - С. 108, 110. В дальнейшем ссылки на сочинения Г.И. Успенского даются по этому изданию с указанием тома и номера страницы в круглых скобках.
