CC BY
80
УДК 821.161.1
Kolmakova O.A. THE PHENOMENON OF “THE TIME OF CRISIS” IN THE MODERN RUSSIAN PROSE. In the
Russian prose of the late XX century, the aesthetic dimension of the crisis as a cultural gestalt is determined by its sociopolitical and psychological nature.
Key words: modern Russian prose, crisis time, crisis experience.
О.А. Колмакова, канд. филол. наук, доц. каф. русской и зарубежной литературы Института филологии и массовых коммуникаций Бурятского гос. университета, г. Улан-Удэ, E-mail: [email protected]
ФЕНОМЕН «КРИЗИСНОГО ВРЕМЕНИ» В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПРОЗЕ
В русской прозе конца ХХ в. эстетическое измерение кризиса как культурного гештальта определяется его социально-политической и психологической природой.
Ключевые слова: современная русская проза, кризисное время, кризисное переживание.
Применительно к художественной литературе понятие «кризисное время» выступает в двух аспектах: формальном и содержательном. «Кризисное время» является одним из вариантов организации художественного времени, «переживаемого» литературным героем. Однако «кризисное время» - это еще и наиболее адекватная характеристика эпохи, в которую создавались и которую воссоздавали литературные произведения конца ХХ - начала XXI вв.
«Кризисное время» в его объективном, не связанном с восприятием персонажа, аспекте определяется социокультурной ситуацией рубежа ХХ-ХХ1 вв., обозначенной учеными как эпоха кризиса - перманентно воспроизводящейся экстраординарной ситуации. Кризисный, переходный период характеризуют состояния отчужденности, неопределенности и разочарования, чувства духовной и эмоциональной катастрофы. Мир в конце ХХ - начале ХХ1 вв. переживает период непрерывного технологического и экономического обновления и социокультурной реструктуризации. Отсутствие стабильности, «переходность» характеризуют весь период существования постиндустриальной цивилизации. Поэтому сфера внимания философов, культурологов, историков, социологов, политологов, экономистов связана с изучением современного общества как «транзитивно-революционного».
Рассматривать «кризисное время» в современной русской прозе невозможно без привлечения контекста социокультурного кризиса, охватившего все сферы российской жизни конца 1980х - начала 2000-х гг. Русские писатели конца ХХ в. обнаруживают общее стремление запечатлеть свою эпоху через адекватное ей неструктурированное, «лабиринтное» сознание - дисгармоничное, больное, безумное. Сквозной в современной прозе становится идея деструкции человека и мира, которая находит свое выражение в мотивах внутреннего разлада, отчуждения, болезни, смерти, разного рода уродств и деформаций.
Культ жизни вне ее смысла стал одним из наиболее опасных проявлений современной кризисной цивилизации. Процесс деструкции смыслосферы запечатлен русскими писателями в ряде устойчивых экзистенциальных мотивов: «тревоги», «страха», «стресса», «маргинальности», которые являются сюжетообразующими в произведениях Л. Петрушевской («Время ночь»), О. Славниковой («Стрекоза, увеличенная до размеров собаки»), А. Королева («Эрон») и др.
Кризисные переживания литературного героя конца ХХ столетия обусловлены также и психологической природой кризиса. Как указывал Э. Эриксон, «кризис теперь понимается как неизбежный поворотный пункт, критический момент, после которого развитие повернет в ту или иную сторону, используя возможности роста, способность к выздоровлению и дальнейшей дифференциации» [1, с. 25]. Психологические исследования кризисных состояний стали основанием для экзистенциалистской философской концепции кризиса как свойства человеческой природы вообще, как условия человеческого бытия. В кризисные моменты жизнь проживается человеком с особой интенсивностью, что позволяет ему взять свою экзистенцию на себя. Это означает, что личность должна изменить способ своего бытия, отношение к себе и миру, к основным экзистенциальным дилеммам.
В качестве основной составляющей кризисного переживания философы-экзистенциалисты выделяют потерю, приводя-
щую, по В. Франклу, к «экзистенциальному вакууму». В современной прозе частотным является образ героя, стремящегося восполнить, вернуть нечто утраченное: собственную цельность, подлинную реальность, смысл. Так, повесть В. Маканина с характерным названием «Утрата» посвящена поиску смысложизненных ориентиров в современной и исторической реальности. А в романе Ю. Мамлеева «Блуждающее время» герой, находящийся в поиске собственного сына и любимой женщины, в финале умирает, но испытывает перед этим необыкновенное чувство полноты бытия, оправдывающее всю его предыдущую жизнь.
Кризисное сознание искажает характеристики пространства и времени: «пространство сужается, утрачиваются устойчивые ориентиры и привычные опоры» [2, с. 34]. Приоритет внутреннего времени над внешним в состоянии кризиса приводит, в частности, к тому, что человек «интериоризирует бессмертную идентичность, ранее спроецированную им на небеса» [1, с. 49]. Поэтому в современных художественных произведениях категория вечности становится максимально субъективированной. К примеру, герои Ю. Мамлеева открывают «запредельное вечное» в самих себе. То же открытие делает и персонаж романа Л. Петрушевской «Номер Один, или В садах других возможностей», сумевший противопоставить ледяной вечности небытия мир своей семьи, теплоту простых человеческих отношений.
Одним из важнейших психологических аспектов кризиса является кризис идентичности, понимаемый как конфликт между сложившейся конфигурацией элементов идентичности и способом ее самовыражения в поведении. «Кризис идентичности» становится сквозной темой русской прозы 1990-х гг., а мотивы сумасшествия (шизофрении) и метаморфозы раскрывают этот феномен как область принципиально неустойчивых образований и сферу проявления латентных механизмов сознания. Кризис identity - основная тема романов В. Пелевина. Отыскать подлинную реальность в насквозь иллюзорном мире и обрести подлинного себя пытаются Петр Пустота, страдающий «раздвоением ложной личности» («Чапаев и Пустота»), лисица-оборотень Алиса Ли, имеющая несколько «внутренних голосов» («Священная книга оборотня»), Вавилен Татарский, отождествивший себя с тридцатью птицами («Generation “П”») и др.
Состояние кризиса актуализирует в человеке эсхатологические, иррациональные пласты сознания. Художественную экспликацию бессознательного в человеческом «Я» М.М. Бахтин определил как обращение к «темной памяти» о космических потрясениях прошлого и будущего [3, с. 371]. Иррациональное, творческое сознание наиболее адекватно характеризует образ человека конца ХХ столетия. Как пишет Н.А. Хренов, «творец, погружающийся перед новым обретением себя в сверхчувственном мире в хаос, становится ведущей фигурой переходной эпохи» [4, с. 97]. Причастный к искусству герой, пусть и в гротескном облике, является сквозным в современной русской прозе. В галерею персонажей-творческих личностей входят поэты - Ленечка («Лимпопо» Т. Толстой), Анна Андриановна («Время ночь» Л. Петрушевской), Петр Пустота («Чапаев и Пустота» В. Пелевина); писатели - Петрович («Андеграунд, или Герой нашего времени» В. Маканина), Михаил Шишкин («Взятие Измаила» М. Шишкина), лейтенант Королев («Быть Босхом» А. Королева), музыканты - Александр Глостер («Ногти» М. Елизарова), Рома («Слепой музыкант» М. Шишкина) и др.
Наряду с иронией, гротеском, экзистенциальной и иррациональной образностью одним из ведущих средств художественного воплощения кризиса является особая организация пространства-времени, обозначенная М.М. Бахтиным как «хронотоп порога». Семантика данной разновидности хронотопа, по определению исследователя, включает значения «кризиса», «жизненного перелома», «меняющего жизнь решения» [5, с. 397]. Хронотоп кризиса, по М.М. Бахтину, помимо деструктивных смыслов («кризис», «падение») содержит и конструктивный потенциал («воскресение», «обновление», «прозрение»), что в русской классической литературе наиболее последовательно воплощено в романах Ф.М. Достоевского. В поэтике хронотопа у Достоевского Бахтин выделяет ряд метафорических и символических «топосов» - «порог», «лестница», «передняя», «коридор», «улица», «площадь», которые «являются главными местами действия в его произведениях, местами, где совершаются события кризисов» [5]. Характеризуя хронотоп кризиса, М.М. Бахтин обращает внимание на специфику времени в нем, которое «в сущности, является мгновением, как бы не имеющим длительности и выпадающим из нормального течения биографического времени» [5]. Если биографическое время исследует процесс жизни персонажа (иногда от рождения и до самой смерти), то «кризисное время» становится событийно-психологическим, изображающим переживание героем (или повествователем) коротких временных интервалов.
Вслед за Достоевским, модель «кризисного хронотопа» воплощают в своих произведениях современные писатели. Так, в поэтике Л. Петрушевской время «здесь и сейчас» часто является более значимым, чем прошлое, а иногда и будущее героя. Появляется мотив мига, минуты, определяющей всю жизнь героя. В повести «Время ночь» кульминационным моментом во взаимоотношениях матери и дочери является такая минута. «Как я жила! Мама!» - восклицает вернувшаяся домой Алена. «Одна минута между нами, одна минута за три последних года», - размышляет Анна Андриановна [6, Т. 1, с. 385]. Эта минута подсвечена христианской символикой - сценой покаяния блудного дитя перед родителем, любящим его несмотря ни на что.
Особая акцентуация определенного момента времени, «секунды» характеризует время героя в романе В. Пелевина «Чапаев и Пустота». Петр Пустота постигает, что единственной подлинной ценностью в пустоте реального бытия является миг, «секунда»: «...я подошел к ближайшему коню, привязанному к вбитому в стену кольцу, и запустил пальцы в его гриву. Отлично помню <...> ощущение полноты, окончательной реальности этого мига. И хоть оно длилось всего одну короткую секунду, я в очередной раз успел понять, что эта полная и настоящая жизнь никогда не длится дольше в силу самой своей природы» [7, с. 221]. Так, антитезой реальности, далекой от совершенства, оказывается космос отдельной «собственной вселенной» героя.
В истории русской прозы ХХ в. изображение кризисного времени героя характеризует не только произведения 1990-2000-х, но и 1920-1930-х гг. Русская литература 1920-1930-х гг. находится в сходной, что и в конце ХХ в., ситуации кризиса, обусловленной социально-политическими переменами. На рубеже 19201930-х гг. происходят события, положившие конец эпохе идейно-стилевого плюрализма в искусстве: власть начинает активно преследовать не только идеологическое, но и эстетическое инакомыслие. 1929 г. становится годом «великого перелома» в литературном процессе: в этот период начинается унификация литературы под давлением коммунистической идеологии. Подобные «переломные» процессы, вектор которых направлен в противоположную сторону, характеризуют и ситуацию конца ХХ в., когда литература освобождается от советских догм и вступает в период нового эстетического плюрализма.
«Кризисное время» стало ведущей формой организации хронотопа в русской модернистской прозе у таких писателей, как Е. Замятин, И. Бабель, Ю. Олеша, М. Булгакова, М. Зощенко, А. Платонов и др. Общность их художественного «языка», проблематики и образов персонажей связана с единым социально-историческим контекстом и общими ценностно-мировоззренческими установками. Если пафос официальных советских произведений был исключительно героико-романтический, позитивный, то авторы-модернисты наполняли свое творчество инфернальными смыслами, представляя драму новой советской эпохи проявлением трагизма и абсурда, свойственного мирозданию в целом. По мнению С.С. Имихеловой, «картина мира выглядит едва ли не одинаковой и в прозе 30-х гг., и в прозе Л. Петрушевской, Т. Толстой, В. Пьецуха, других современных авторов <...> Атмосфера эмоциональной нищеты, духовного голода, потеря индивидуального, тяготение к стандартному, трафаретному воспроизведены в творчестве А. Платонова, Л. Добы-чина <...> В сущности, они, как и Хармс с Зощенко, воплотили свой страх и ужас от всеобщей омассовленности» [8, с. 37].
Итак, в современной русской прозе находят свое отражение кризисные процессы истории и культуры. Политическая, социальная и психологическая аномия пронизывает все уровни жизни «кризисного человека», погружая его в сферу потрясений и катастроф. Однако в эпоху кризиса, наряду с поиском новых духовно-нравственных ориентиров, активизируются механизмы ретрансляции культурной памяти, осуществляющиеся, прежде всего, в пространстве искусства. Произведения русских писателей характеризует глубокое понимание сущности и причин социокультурного кризиса, а также поиск путей выхода из него. Кризисное художественное сознание не просто фиксирует социокультурные противоречия, но вводит их в определенную аксиологическую систему координат, превращая в новую духовную реальность.
Библиографический список
1. Эриксон, Э. Идентичность: юность и кризис. - М., 1996.
2. Жедунова, Л.Г. Психология личностного кризиса: автореф. дис. ... д-ра психол. уаук. - Ярославль, 2010.
3. Бахтин, М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. - М., 1990.
4. Хренов, Н.А. Социальная психология искусства: переходная эпоха. - М., 2005.
5. Бахтин, М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. - М., 1975.
6. Петрушевская, Л.С. Собр. соч.: в 5 т. - Харьков, 1996.
7. Пелевин, В. Чапаев и Пустота. Желтая стрела. - М., 1999.
8. Имихелова, С.С. Своеобразие художественного метода в «авторской» прозе и драматургии 1960-1980-х годов (на материале русской и бурятской литератур): дис. ... д-ра. филол. наук. - Улан-Удэ, 1996.
Bibliography
1. Ehrikson, Eh. Identichnostj: yunostj i krizis. - M., 1996.
2. Zhedunova, L.G. Psikhologiya lichnostnogo krizisa: avtoref. dis. ... d-ra psikhol. yauk. - Yaroslavlj, 2010.
3. Bakhtin, M.M. Tvorchestvo Fransua Rable i narodnaya kuljtura srednevekovjya i Renessansa. - M., 1990.
4. Khrenov, N.A. Socialjnaya psikhologiya iskusstva: perekhodnaya ehpokha. - M., 2005.
5. Bakhtin, M. Voprosih literaturih i ehstetiki. Issledovaniya raznihkh let. - M., 1975.
6. Petrushevskaya, L.S. Sobr. soch.: v 5 t. - Kharjkov, 1996.
7. Pelevin, V. Chapaev i Pustota. Zheltaya strela. - M., 1999.
8. Imikhelova, S.S. Svoeobrazie khudozhestvennogo metoda v «avtorskoyj» proze i dramaturgii 1960-1980-kh godov (na materiale russkoyj i buryatskoyj literatur): dis. ... d-ra. filol. nauk. - Ulan-Udeh, 1996.
Статья поступила в редакцию 16.04.14
