CC BY
22
ФЕЛЬЕТОНЫ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА О ПОЕЗДКАХ ПО ВОЛГЕ И КАМЕ: ПОЭТИКА ИМПРЕССИОНИЗМА
М.А. Телятник
Ключевые слова: Л.Н. Андреев, «Курьер», путевые очерки,
Волга, Кама, импрессионизм.
Keywords: L.N. Andreev, «Courier», travel notes, Volga, Kama,
Impressionism.
В московской газете «Курьер» за 1900-1903 годы было напечатано свыше двухсот фельетонов Л.Н. Андреева.
Отдельную часть наследия Андреева составляют фельетоны, написанные под впечатлением поездок на берега Волги и Камы, на Рижское взморье, на Черное море, которые с точки зрения их жанровой специфики тяготеют к путевому очерку. Главными здесь являются впечатления и размышления писателя, вызванные пребыванием в этих местах, жизнь которых заметно отличалась от происходящего в Москве и Петербурге. В данной статье остановимся на фельетонах о поездках по Волге и Каме.
При жизни Леонида Андреева рецензенты не удостаивали вниманием его «курьерские» фельетоны. Впервые к ним обратились А. Каун и спустя годы орловский исследователь Л.Н. Афонин, посвятив этой части литературного наследия писателя отдельные главы в своих монографиях.
Новым этапом в анализе деятельности Андреева как фельетониста и хроникера газеты «Курьер» стали работы Л.А. Иезуитовой. Она рассматривала фельетоны с целью выявления «опорных, направляющих линий миропонимания» писателя, которые как «ключ» способствовали истолкованию как его раннего творчества, так и произведений последующих лет [Иезуитова, 2010, с. 26]. Кроме того, Афонин и Л. Иезуитова обратили внимание на социальный аспект фельетона «Волга и Кама», на то, как «интеллигентный обыватель <...> противопоставлен фельетонистом человеку из народа, являющемуся, по его понятиям, носителем и хранителем духа великой нации» [Иезуитова, 2010, с. 37].
Вопросы поэтики в последнее время все чаще привлекают внимание литературоведов, нередко в связи с беллетристическим творчеством писателя. По мнению И.И. Московкиной, стилистические приемы, кото-
рые использует Андреев в фельетонах, характерны для эстетики модернистских направлений в искусстве, в первую очередь - для эстетики экспрессионизма.
Анализируя фельетон «Волга и Кама», Московкина пишет, что Андреев стремился «постичь не столько тайны загадочной русской души, сколько <.. .> суть "настойки человечности"» и что он «одним из первых в русской и мировой литературе запечатлел явление прапамяти» [Московкина, 2005, с. 19].
Между тем, знакомство с путевыми фельетонами о Волге и Каме позволяет увидеть, как вполне определенные элементы импрессионистской эстетики реализовывались Андреевым в тех случаях, когда пропадала необходимость писания «на злобу дня», когда публицист мог позволить себе свободно «изливать душу». Такого рода наблюдения еще не стали предметом внимания со стороны исследователей творчества Андреева. Восполнить этот пробел представляется необходимым автору настоящей статьи.
В одном из фельетонов1, написанном под влиянием юбилейной речи драматурга А.А. Потехина2, писатель размышляет о Волге как колыбели русского свободолюбия и силы.
Андреев считает, что сила и мощь великой реки, ее неисчерпаемое богатство и красота - «не в роскоши ее пароходов», но «в том могучем духе, который уже сотни лет неистребимо владычествует на ее берегах, прячется в лесах и вольным ветром приносится сюда». Главное, чем поражает Волга - это ее люди, подобные сказочным героям или былинным богатырям: «Широкобородые, рослые, они говорили громко и ходили так прямо и свободно, как будто никогда им не приходится сгибаться. Они пели красивыми, свободными голосами, и сама печальная песня в их мощных грудях перерождалась в широкий и веселый призыв к жизни».
Поразившие Андреева на Волге красивые и свободные люди выигрывают и на фоне механических приспособлений: «автор» констатирует,
что ему «машины кажутся <...> такими маленькими и слабыми, а люди большими и сильными, и даже самый крохотный из них глядит так, будто всю свою жизнь он не слезал с колокольни». На юге же, напротив, «сильные машины» и «гигантские пароходы» окончательно подавляют человека; там - по контрасту - «все, и высокие ростом, и низкие» кажутся маленькими и беспомощными. Не вполне ясна причина такого проти-
1 Л.-ев [Андреев Л.Н.]. Впечатления // Курьер. 1901. 27 нояб.(.№ 328). С. 3. Далее цитаты по публикациям в газете «Курьер» даны в тексте без ссылок.
2Потехин Алексей Антипович (1829-1908) - русский драматург, писатель, беллетрист. В 1901 году отмечался 50-летний юбилей его творческой деятельности.
вопоставления, ведь, в конце концов, на море та же ширь и простор, вероятно, должны были способствовать формированию духа вольности и независимости.
Площадь (в финале уточняется - Театральная, что возвращает мысль фельетониста к самому событию - празднованию юбилея Поте-хина) как «идеал простора» снова появляется в тексте, «закольцовывая» композицию фельетона. Теперь «кроткий обыватель» противопоставлен жителю Поволжья, взору которого ежедневно открываются невероятные просторы, «беспредельная луговая и лесная даль», и который вряд ли сможет когда-нибудь смириться с «серенькой действительностью» большого города.
Два других фельетона (от 21 и 28 июля 1902 года)1 посвящены более поздним впечатлениям Андреева от его новой поездки на Волгу. Позже они были включены писателем в собрание сочинений под общим заголовком «Волга и Кама»2.
В первом из них фельетонист, словно вступая в игру с читателем, неоднократно упоминает о своей «обязанности»: «дать читателю обстоятельнейший рапорт о своих дорожных впечатлениях». Далее мотив «долга фельетониста» сохраняется на протяжении всего повествования, но он отступает на второй план, служит как бы фоном для развития основной темы: описания красот Волги. Иронические рассуждения о том, как трудно оторваться от созерцания красот Волги, чтобы написать о них для читателей, включены в область «московско-обывательской тематики»: городские происшествия, необходимость регулярных отчетов о них в газете, неизбежная отсюда спешка, набор специфических фельетонных приемов, которыми с тем или иным успехом пользовались все журналисты.
В то же время, трепетное отношение Андреева к живой природе, красоте окружающего мира, заставляет его искать иных художественных способов для передачи того, что открывается его взгляду. В этом фельетоне Андреев использует некоторые приемы эстетики импрессионизма. Для нее характерно так называемое «чистое наблюдение», которое подразумевало отказ от тенденциозности («идеи») в искусстве, от обобщения, от законченности. В то время как традиционное изображение основывалось на абстрагировании от конкретного объекта и производимых им впечатлений, их суммирования и выделения некой средней идеи, требовало «отсечения» случайного, запечатления типичного, наиболее
1 См.: Джемс Линч [Андреев Л.Н.]. Москва. Мелочи жизни // Курьер. 1902. 21 июля. (№ 199). С. 3 и 28 июля. (№» 206). С. 3.
2 См.: Андреев Л.Н. Полн. собр. соч. В 8-ми тт. СПб., 1913. Т. 6. С. 255-262.
характерного, главного. Импрессионизм же, напротив, утверждал частное, единичное, стремясь запечатлеть мгновения быстротекущей жизни. Импрессионисты отказывались от сюжетности, историчности, социальности, «мысль заменялась восприятием, рассудок - инстинктом» [Голованова, 2009].
Пейзажные зарисовки Андреева во многом соответствуют этим принципам. Они напоминают полотна русских художников, тяготевших к импрессионизму: И.И. Левитана, И.Э. Грабаря, К.А. Коровина, Ф.А. Малявина и др. При описании волжского прибрежья фельетонист создает сочные многокрасочные картины с яркими цветовыми пятнами.
«Я гляжу в потолок - на нем светлой сетью играют блики от волн, озаренных солнцем, и мне хочется говорить об этих бликах».
«Мне хочется рассказать о том, как светит солнце, как блестит и сверкает вода; мне хочется передать об удовольствии пить чай на пароходе, когда перед глазами плавно проходят лесистые берега и утесы и вся красота Божьего мира».
«Наверху ее домишки, сверкающие новым тесом, а возле них люди в красных рубахах - что-то кричат и весело машут руками, и все это под ярким солнцем, так весело, так светло и празднично, как зажиточное село на Пасху. Не хватает только колокольного звона, но и он чудится где-то в этом прозрачном, колеблющемся и ласковом воздухе».
«Мысль бездействует. Ухо с жадностью ловит новые и красивые звуки; глаза с наслаждением отдыхают на широких красочных перспективах; все тело, долго бывшее только рабом мысли, требует своего и живет своею интенсивною и счастливою жизнью. Как передать радость жизни, ту радость, которой насыщены солнечные лучи, и зелень деревьев, и синева неба?»
Близка к принципам импрессионизма и «философская основа» этого фельетона - принципиальный, специально оговоренный отказ от социальных и публицистических обобщений («весьма печальный момент: ужасное разногласие между высокими задачами фельетониста на общественные темы и тем, что мне хочется говорить о чайках и пароходах»). Своеобразным следствием этого является сравнительно малая доля иронических и сатирических элементов. Андреев намеренно сосредотачивается на внешних впечатлениях, звуках, красках, ощущениях.
В свое повествование он включает занимательные эпизоды - кормления чаек, пестрой толпы на пристани, а также дает портретные зарисовки наиболее выразительных лиц пассажиров теплохода.
Звуковые ощущения столь же яркие и мощные, как и зрительные: «Оглушительный, но музыкальный рев свистка раздирает уши, и пароход всей своей тяжелой массой надвигается на конторку, точно желая
ее раздавить, - слышится команда, бросается канат, застопоренный колосс, с удивительной кротостью и нежностью, прижимается к вздрогнувшей пристани».
Чайки - один из атрибутов речного путешествия, они оживляют речные просторы, их кормление - одно из традиционных развлечений для пассажиров. Кроме того, эти грациозные птицы - принадлежность жизни природной, воплощение ее красоты и гармонии («Они плавно реют над пароходом, почти не двигая распростертыми крыльями, кружатся, скользят с непостижимой ловкостью одна возле другой <...>. Они так красивы и милы со своей снежной грудью и коричневыми головками, они так ловки и грациозны <... >»), но они же - и вечные спутники пассажиров, выпрашивающие у них хлеб («Они <...> очень вразумительно поглядывают на хлеб. <... > отказать им в ходатайстве не хватает сердца. Кусок за куском летят в воздух и, не касаясь воды, исчезают в раскрытых клювах. Бросают все, бросаю и я»).
Путешествие на пароходе - это, в значительной степени, отрыв от привычной реальности, интонации повествования здесь приобретают лирическую окраску, все привычное и бытовое видится особенно ярким, выразительным, незабываемым.
Народ на пароходе и на пристани - это все та же пестрая толпа, поражающая буйством красок, звуков, колоритом характеров: «Пестрым потоком устремляется по сходням народ; крики, шум, движение, толчки в бок и легкие ругательства»; «Разношерстная и любопытная в своей разношерстности толпа: рабочие с косами, татары, интеллигентные островки с кокардами и в шляпах и просто какие-то диковинные люди, облаченные в живописную рвань. Какие лица! Какие бороды! Какие груди! Какое богатство выразительности, проникающее каждую черточку лица, каждую складку одежды!». Однако трагизм существования русского человека не исчезает окончательно из поля зрения писателя, трагедия бытия лишь на время отступает под влиянием ярких и живописных впечатлений. Экзистенциальная составляющая мироощущения Андреева проявляется и здесь, хотя не столь явно, как в других его произведениях: «Всякое лицо как раскрытая книга, но писали ее не люди, а сама великая жизнь, и оттого так много в ней сокровенной мудрости, граничащей с тайной, и оттого так много в ней страдания».
Лица окружающих писателя людей несут на себе отпечаток этого неизбывного страдания, и здесь уже заметны элементы более свойственного стилю писателя экспрессионизма, с его тенденцией к контрастам и графичному схематизированному изображению действительности. Вот, к примеру, портрет измученной матери на фоне развеселых и «дико бра-
вурных воплей» граммофона, которые, обрамляя изображение, создают своеобразную кольцевую композицию этой словесной зарисовки:
«Вот женщина. В руках граммофон, изрыгающий какие-то дико бравурные вопли вроде: "Караул, разбой, батюшки мои, мои ", а вокруг нее дети, куча детей, мал мала меньше. Кто ползает, кто держит ее за платье, а впереди босоногая девочка с доской на груди: "На пропитание бедного семейства". Но лицо женщины - такого ужасающе-выразительного лица я никогда не видал! Сухое, истомленное, потемневшее, в каждой частице пропитанное слезами, но наружу ни одной слезы. Наружу - голая и непоколебимая решимость жить, жить во что бы то ни стало; воля, граничащая с отчаянием, покорность, близкая к богохульству и проклятиям. Она не уступит жизни, она не пожертвует ни одним из этих босоногих малышей, - но как много тоски в ее решительности, как много в ее мужестве слез.
- Караул, разбой, батюшки мои, мои... »
Другая портретная зарисовка - слепого музыканта Федора - дана в более спокойной, сдержанной тональности. Это почти монументальное изображение выдержано в строгой монохромной гамме («изваянное лицо слепого, у которого вся жизнь ушла в глубину, и лицо безмолвно, как могила. <...> был весь серый и однотонный и, крупный фигурой и чертами лица, он походил на какой-то движущийся памятник»), что подчеркивает теплое чувство благодарности и симпатии.
С Федором, как выясняется, фельетонист познакомился давно, уже три года назад, во время поездки по Дону. Этот слепой музыкант сыграл в его жизни роль своеобразного поводыря, звуки его гармони выводят автора из состояния душевной смуты и неприкаянности («Я плыл от неизвестного к неизвестному, и непроглядная ночь, окутавшая реку, была и во мне»).
Музыка, даримая Федором, не растворяет окончательно печаль души, но придает ей всеобщий, общечеловеческий характер, объединяя людей, равно восприимчивых и к земной красоте, и к земному страданию: «Было тепло и тихо, и маленький пароход мягко стучал колесами по сонной воде, и на юте, среди немногих примолкших пассажиров, сидел этот самый Федор и играл на гармонии. Звучным альтом ему подпевал мальчик-поводырь, и пел он без слов. Как мог слепой вложить столько страждущей души в неподатливый инструмент, я не знаю; но так чисты, красивы и печальны были звуки, и так гибко вторил им нежный альт, что еще темнее стала июльская душная ночь. И вся она с тихим плеском волны, с запахом трав и загадочным безмолвием звездного неба говорила в этих звуках о какой-то великой, из века идущей печали».
Вид слепого музыканта рождает у фельетониста мысли о вечности, о несправедливости судьбы, об извечном человеческом страдании, понимание которого становится основой для ощущения единства судеб людей.
Самобытные лица женщины-матери и слепого музыканта Федора противопоставлены сонму одинаковых, стертых «интеллигентских» лиц, которые словно «сделаны по одному какому-то и притом весьма неважному образцу». Здесь опять звучат обвинения в адрес «интеллигентных обывателей» - постоянного объекта сатирических сентенций Андреева, предмета его устойчивой антипатии. В этих рассуждениях фельетонист снова обращается к приемам сатиры и гротеска, а также «овеществления», «опредмечивания» того, что, по сути, является растиражированной бездуховностью: «Сильно развитый интеллект, высокая образованность и развитие налагают на лицо печать резкой индивидуальности, это верно, - но та ходячая интеллигентность, представителями которой является подавляющее большинство, точно сглаживает лица. Как будто лицо обстругали сперва арифметикой Малинина и этимологией Говорова, пообрубили историей Иловайского, прогладили лекциями проф. Тарасова и потом каждый день полируют какой-нибудь газетой. Получается не лицо, а как бы отражение сотен лиц, нечто неуловимое, как мерцание или зарница, и вместе положительное... ну, как лопата». Традиционно едкие замечания достаются и собратьям по перу, к примеру, П.Д. Боборыкину, который различает обезличенных интеллигентов-обывателей то «по количеству волосков на бороде и родимых пятен», а то «единственно по масти да по телосложению» - совсем как животных, ибо, по ироническому замечанию Андреева, их псевдодуховная и псевдоинтеллектуальная жизнь не оказывает никакого влияния на их внешний облик: «на последнее арифметика Малинина и лекции проф. Тарасова видимого действия не оказывают: брюнет, блондин, толстый, тонкий».
Размышления о ценности индивидуальности, необходимости ее сохранения даны, как это часто бывает в фельетонах Андреева, в сатирически заостренной манере, здесь также используются приемы «от противного», семантические и синтаксические повторы, «овеществление» живого объекта, ирония и гротеск: «Я хорошо знаю, что по речи нельзя отличить одного интеллигента от другого, как нельзя отличить передовицы в одной газете от передовицы в другой газете, как нельзя отличить одного рассказа от другого рассказа. Все хорошо пишут и все хорошо говорят, и если бы природа вздумала уничтожить басы и тенора, она привела бы людей к великой путанице». Той же цели - создания картины унифицированного, обезличенного сообщества интелли-
гентных обывателей - служит и намеренное смешение стилей, сочетание газетно-публицистических штампов с просторечной лексикой и трансформация фразеологизмов: «Интеллигентное, обкультуренное лицо -это та же книга, но книга закрытая и запертая на дюжину замков. Как ни велика сила лекций проф. Тарасова и других нивелирующих факторов, она не может дотла истребить индивидуальность - и она живет. Но живет она в таких глубинах, что и голоса оттуда подать не в силах».
Но центральный мотив путевых фельетонов все же не этот. На первый план в них выходят размышления о природном мире, сфере не быта, а, скорее, бытия, на которые писателя наталкивала сама обстановка путешествия.
В фельетоне о путешествии по Волге Андреев создает великолепные пейзажные зарисовки, напоминающие картины Н. Рериха:
«Глубоко вниз, почти по крутому отвесу, бежали стволы деревьев, становились все чаще и тоньше и, наконец, терялись, захлестнутые зеленой волной и листьев и ветвей. Налево темнел глубокий овраг, и вершины его деревьев лежали у меня под ногами, как сплошь затканный ковер, а впереди, сквозь ветви проглядывала даль. Какая это была даль! Солнце заходило и полнеба горело, до того правдоподобно напоминая настоящий пожар, что все агентства должны были в тот вечер переполошиться. И в этом огне, словно поджариваясь, неподвижно стояли бесформенные гигантские купы облаков, а под нами, на страшной глубине, широкими серебристыми полосами расстилалась Волга со своими рукавами. Темной земли было так мало, что разрозненные куски ее казались островками, и все впереди, куда ни глянь, была вода, светлая, прекрасная в своем покое и чистоте».
Волга и Кама - величайшие русские реки, которые Андрееву довелось увидеть - в его представлении обретают (как ранее море) черты живых существ, они обладают собственным характером, привычками, настроением.
Второй фельетон Андреева начинается со слов: «Волга - веселая река». Это определение, по мнению писателя, «самое близкое в действительности». Волга «величественна, многоводна и очень часто грозна», «внушительна» во время шторма, может сердиться, «как может сердиться самая большая река, сознающая свою силу и мощь», выражать свой «отеческий гнев», но при этом сохраняет свой веселый характер. В дождливую и мрачную погоду Волга бывает и «хмурой», «совсем как человек, у которого внезапно разболелись зубы или потребовали давно забытый долг». Но «и в гневе», «и в хмурости своей» Волга остается веселой. Андреев сравнивает ее с веселым человеком, который,
даже когда плачет или гневается, «не скроет тех морщинок, что прорезал на лице его постоянный смех».
Сравнение Волги с человеком приобретает развернутый характер: яркие полосы прибрежного песка своим сверканием напоминают фельетонисту «молодые зубы у смеющегося человека», река «в чем-то неуловимом», «в очертании берегов, в кудреватости русловых извивов» - в том, что он называет «физиономией реки» - сохраняет «это глубокое, органическое, неистребимое веселье, не поддающееся даже землечерпательным машинам и нобелевской нефти».
Прием олицетворения здесь используется достаточно широко. Волга вызывает у автора уважение и «сознание (как ни странно это сказать) ее нравственного могущества». В этом величии, могуществе, веселом характере видит Андреев причину неизменной любви к Волге русского человека, в характере которого, по его глубокому убеждению, так же нет «бесцельной и бессмысленной меланхолии». Если Волга наделена человеческими чертами и качествами, то о свойствах людских характеров Андреев пишет в лексике «приземлено-бытовой» и «пейзажной»: у русского человека «много щемящей грусти, порой черного, как ночная мгла, отчаяния», но нет (или не должно быть) «этой слюноточивой хандры, когда хандрящий кротко распускается, как оттаявший студень, а в ожидании сего плачевного момента неукоснительно и при малейшей оказии дрожит, как тот же высокочувствительный студень».
Андреев олицетворяет не только Волгу, но и другие объекты природного мира. Тот же прием, но уже отражающий иное авторское отношение, мы видим в случае с Азовским морем - «самым маленьким морем». Никакого почтения Азовское море автору не внушает: «И не уважение, не ужас вызывает его гнев, а самые непочтительные чувства: хочется взять его за шиворот, надавать шлепков и выбросить за дверь».
Жигулевские горы - это «сплоченная и дружная шайка превеселых ребят, курчавых, в красных кумачовых рубахах и с балалайками. Преве-селые ребята: блестят их крепкие волчьи зубы, лоснятся и краснощекие рожи, мелким кольцом вьются волосы и бороды, бойкие шуточки змеятся на устах, и - береги свою мошну, толстопузый купчина, повыше огораживайся тыном, седовласый воевода, ходи дальше, кроткий обыватель!» Возможно, именно эта характеристика предопределила выбор Андреевым фамилии своего героя, «благородного разбойника», ставшего атаманом грабителей, - Сашка Жегулев.
В противовес Волге Кама - река «мрачная и сосредоточенно-хмурая». Кама может быть задумчивой и меланхоличной, от блеска
солнца она иногда «неохотно улыбается», но потом снова «уйдет в свою мысль, тяжелую и дремотную». Ее основной эпитет - острый. Впечатление агрессивности, остроты и колючести усиливается при помощи повторов: «И все на ней какое-то острое и прямое: ломаная линия островерхих гор, а по горам острые, как кинжалы, ели. И стоят эти ели в одиночку, и каждая острая вершина отдельно врезается в голубое небо. <...> и волны острые и злые. Волга, та дружески обнимает идущие по ней суда, а эта словно кусает их». Даже вода в Каме не такая, как в Волге: здесь ее «ужасно много», так что «подчас едва видны берега», но все это недоброе, хмурое, злое по отношению к человеку, и сама вода «какая-то желтоватая, тревожная», как в сказке про темные силы, - недаром Кама «ужасно безлюдна».
В художественном мире Андреева человеческими чертами наделены и другие персонажи: «скучное» небо расстилается «серым резиновым плащом», сизые волны «в хандре затопчутся на одном месте», низовой ветер «мощным дыханием до самого дна взроет тяжелые массы бурой, красноватой воды, зажжет их белым огнем свирепых "барашков" и бросит на небо груды гигантских облаков, огромных и тяжелых, как развалины циклопических построек».
Напоминает живое существо и сам Арзамас: «тихо умирающий городок», «город застывший и тихо стареющий, как стареются многие русские города».
Мотивы звука и безмолвия, тишины постоянно присутствуют в путевых фельетонах Андреева. Звуки также ведут себя «по-человечески»: «с зловещей бесшумностью бежали струйки воды», «пестрый шум» -звуки робкого человеческого присутствия, они «бесследно исчезали <...>, словно ребята, проглоченные великаном».
Зато тишина, напротив, - «настоящая», «солидная», «седая», «старая», «крепкая», «извечная»; она «пьянит», «просвечивает» сквозь шум «ровным, спокойным фоном», она «копится десятками лет, крепчает, как старое вино, и так трудно поддается голосу, точно не в воздух кричишь, а полено рубишь». Тишина также олицетворяется: «такая серьезная, строгая и самоуверенная <...>, что даже совестно становилось за свою попытку нарушить ее». Эта тишина способна лишить человека, по замечанию Андреева, ощущения «собственного тела», отчего автору становится «как-то весело <...>, весело и чудно». Ощущение оторванности от цивилизации, тишины и безлюдья не ввергает путешественника в уныние.
Автор чувствует свою причастность этой природной жизни, малой частицей которой он себя осознает: «Видали вы пень столетнего дуба, спиленного под корень? От самой сердцевины правильными кругами
идут слои - по одному слою в год. Так и душа. Один лишь верхний ее слой - ваш, а остальные, многочисленные, даны предшествующими вам жизнями». Таким образом, путешествие приобщает человека извечным основам бытия.
Тишина Поволжья в конце отлична от «вздорной» тишины цивилизации, возникающей ненадолго «между двумя городскими гвалтами, когда трупы умерших звуков еще не остыли».
Суета и шум сопровождают и жизнь отдельного человека (влезая на крутой откос, автор «шумел, как может шуметь человек, у которого в трех местах порвалось платье, вот-вот оторвется подметка, в руках ломаются ветви, а из-под ног валятся камни и который пыхтит, как автомобиль»), и жизнь небольшого человеческого сообщества («на нашем берегу горели костры, фыркали лошади, <... > слышался отрывистый тихий говор, и вернувшийся рыбак над чем-то плескался у своей лодки»), и жизнь большого города: «в Нижнем суета, движение, жизнь. Сотни судов загромождают реку; десятки пароходиков и пароходов перерезают ее во всех направлениях: по берегу звонит трамвай, бесшумно скользят вверх и вниз элеваторы; грохочут извозчики и ломовые, и многоголосый говор стоит над пристанями».
Арзамас отличается от Нижнего тем, что он тих; его основные атрибуты - спокойствие, медлительность, старение и умирание. Не случайно именно здесь Андреев отмечает единственный звук человеческой жизни, который роднит ее с природно-бытийной, потому что неуклонно напоминает о времени и вечности. Это «вечный стон» колоколов: «.В Арзамасе почти все колокольни имеют часы и, помимо четвертей, некоторые часы отбивают и минуты. Странное получается впечатление! Ночь, тихо умирающий городок и над ним - каждую минуту - тихий стон колокола. Еще минута прошла».
Философские раздумья писателя в путевых фельетонах соединены с живописными картинами природной жизни, пробуждающими в человеке потребность задуматься над первоосновами своего бытия. Свойственная Андрееву тяга к сатире и гротеску, к экспрессивной изобразительной манере в путевых фельетонах значительно ослаблена, а склонность к передаче непосредственных эмоций вместо развернутых рассуждений позволяет говорить, скорее, об импрессионистских чертах его художественной манеры.
Литература
Андреев Л.Н. Волга и Кама // Андреев Л.Н. Полн. собр. соч. В 8-ми тт. СПб., 1913.
Т. 6.
Афонин Л.Н. Леонид Андреев. Орел, 1959.
Голованова И.С. Модернизм. [Электронный ресурс]. URL: http://irgol.ru/lektsii-po-istorii-mirovoj-Hteratury/modemizm/
Джемс Линч [Андреев Л.Н.]. Москва. Мелочи жизни // Курьер. 1902. 21 июля. (№ 199) и 28 июля. (№ 206).
Иезуитова Л.А. Леонид Андреев и литература Серебряного века: Избранные труды. СПб., 2010.
Л.-ев [Андреев Л.Н.]. Впечатления // Курьер. 1901. 27 нояб.(№ 328). Московкина И.И. Между «pro» и «contra»: Координаты художественного мира Леонида Андреева. Харьков, 2005.
Kaun A. Leonid Andreev. New York, 1924.
