CC BY
197
УДК 82
ФАУСТ И ПЕЧОРИН: ЛИНИИ СОПРЯЖЕНИЯ
© 2010 М. В. Оловянникова
аспирант каф. литературы e-mail: olmaria2@yandex. ru
Курский государственный университет
Трагедию Гете и роман Лермонтова можно назвать индивидуально-авторской интерпретацией общечеловеческого образа героя. Две основные черты - необычность, одаренность и ощущение недостающего, вызывающее необходимость поисков, - так или иначе присущи и Фаусту, и Печорину.
Ключевые слова: герой, культурный герой, Фауст, Печорин
Исследователями неоднократно отмечалось не только конкретно-историческое, но и общечеловеческое, философское значение «Героя нашего времени»: «Причина жизненности и долговечности романа Лермонтова заключается не только в том, что в нем изображен один из важнейших моментов интеллектуального развития общества, но и в том, что в нем отражены такие свойства человеческой природы, которые обладают особой устойчивостью. Автору удалось заглянуть в такие “тайники” психического мира человека, куда не удалось проникать никому из его предшественников и современников» [Григорьян 1975: 300]. Прежде всего, это относится к обрисовке фигуры главного героя.
Уже само название акцентирует внимание на двух составляющих образа Печорина - «герой» (то есть общечеловеческое) и «наше время» (то есть историческое в герое). Название указывает и на то, что произведение посвящено раскрытию образа одного героя, описанию его жизненного пути, причем обобщенность названия говорит о том, что истинным содержанием произведения будет жизненный путь не просто отдельного человека, но героя как представителя некоей общности людей. Таким же обобщенным названием является и название гетевской трагедии «Фауст». Хотя в заглавие вынесено настоящее имя героя, то обстоятельство, что сюжет, положенный в основу произведения, и сам герой являются традиционными, неоднократно до Гете встречавшимися в литературе, позволяет считать название также некоторым обобщением. К тому же судьба Фауста воспринимается как вариант судьбы каждого человека, судьбы трагического героя [Ишимбаева 1999].
Таким образом, и трагедию Гете, и роман Лермонтова можно назвать индивидуально-авторской интерпретацией общечеловеческого образа героя, образа сложного, раскрывающегося с разных сторон в творчестве многих художников в широком смысле слова. «Нельзя не считаться и с тем, что в психическом мире
человека есть заповедные уголки, где многое еще остается неясным, неразгаданным. Существует и сфера особо устойчивых в природе человека явлений, которые меньше поддаются воздействию времени, представляются как бы постоянно действующими факторами. В бессмертных образах мировой литературы, с одной стороны, отражены признаки времени, исторической эпохи, с другой - какие-то устойчивые черты природы человека, его внутреннего мира» [Григорьян 1975: 297]. Это общая закономерность проявления общего в различных литературных трактовках разных авторов разных эпох, литературных течений, национальностей.
Истоки образа героя следует искать в мифологии. Мифология и письменная литература - это различные способы видения и описания мира, существующие одновременно и во взаимодействии, в разной степени проявляющиеся в те или иные эпохи. Одной из обязательных фигур мифологии является культурный герой. «Весь смысл повсеместно распространенного мифа о пути героя заключается в том, что он должен служить общим примером для всех мужчин и женщин, независимо от того места, что они занимают на социальной лестнице. Поэтому он сложен из самых общих образов. Человек должен только определить свое местоположение относительно этой общей человеческой формулы, а затем с ее помощью выйти за ограничивающие его стены. Кто они его великаны-людоеды? Это нерешенные загадки его собственной человеческой сущности. Что есть его идеалы? Это знаки его постижения жизни» [Кэмпбелл 1997: 123].
Для мифологического сознания и порождаемых им текстов характерна прежде всего недискретность, слитность, изо- и гомоморфичность передаваемых этими текстами сообщений. То, что с точки зрения немифологического сознания различно, расчленено, подлежит сопоставлению, в мифе выступает как вариант (изоморф) единого события, персонажа или текста. Очень часто в мифе события не имеют линейного развертывания, а только вечно повторяются в некотором заданном порядке; понятия «начала» и «конца» к ним принципиально не применимы. Так, например, представление о том, что повествование «естественно» и «разумно» начинать с рождения персонажа и кончать его смертью, как и вообще выделение отрезка между рождением и смертью как определенного значимого сегмента, по-видимому, принадлежит немифологической традиции. В повествовании мифологического типа цепь событий от рождения до смерти и от смерти через погребение до тризны раскрывается с любого звена и любой эпизод в равной мере актуализирует все звенья цепи. «Принцип изоморфизма, доведенный до предела, сводил все возможные сюжеты к единому сюжету, который инвариантен всем мифоповествовательным возможностям и всем эпизодам каждого из них. Все разнообразие социальных ролей в реальной жизни в мифах ''свертывалось'' в предельном случае в один персонаж. Свойства, которые в немифологическом тексте выступают как контрастные и взаимоисключающие, воплощаясь во враждебных персонажах, в пределах мифа могут отождествляться в едином амбивалентном образе» [Мифы народов мира 1997: 58]. В архаическом мире тексты, создаваемые в мифологической сфере и в сфере повседневного быта, были различными и в структурном, и в функциональном отношениях. Мифологические тексты отличались высокой степенью ритуализации и повествовали о коренном порядке мира, законах его возникновения и существования. События, участниками которых были боги или первые люди, родоначальники и т. п., единожды совершившись, могли повторяться в неизменном круговращении мировой жизни. В первоначальном виде миф не столько рассказывался, сколько разыгрывался в форме сложного ритуального действа. Тексты, обслуживающие каждодневные практические нужды коллектива, напротив, представляли собой чисто словесные сообщения. В отличие от мифологических тестов, тексты, создаваемые в сфере повседневного, рассказывали о деяниях (благих и злых) как об эпизодических событиях, единичных и происходящих во времени. Когда мифологический материал прочитывался с позиции бытового сознания, в него вносилась дискретность словесного мышления, понятия «начала» и «конца», линейность временной организации, что приводило к восприятию ипостасей единого героя как различных образов. Так появились трагические или божественные герои и их комические или демонические двойники. Хотя в период письменных культур мифологическое сознание оказалось почти подавленным в ходе бурного развития дискретного логико-словесного мышления, в области искусства, в
первую очередь литературы, воздействие мифопоэтического сознания, неосознанное повторение, «воспроизводство мифопоэтических структур продолжает сохранять свое значение, несмотря на, казалось бы, полную победу принципа историко-бытовой нарративности» [Там же: 59]. С такого рода неосознанным повторением сталкиваемся мы при анализе образов главных героев многих литературных произведений. В нашем случае сопоставление Фауста и Печорина осложняется наличием контактных связей, так что у исследователя возникает «соблазн» объяснить сходство героев и основной линии сюжета (поиска героями некоего идеала) влиянием более раннего произведения на созданное позже. Однако даже в крайнем случае признания подобной зависимости замысла романа от «Фауста» остается невыясненным вопрос о причине обращения Лермонтова именно к этому герою и к подобному сюжету, способу его развития.
Ответ на этот вопрос заключается в обнаружении общечеловеческой, мифологической составляющей двух сопоставляемых образов.
В монографии Кэмпбелла «Тысячеликий герой» находим следующую характеристику: «Собирательный герой мономифа являет себя как исключительно одаренный персонаж. Зачастую он бывает чтим своим сообществом, зачастую -непризнан или даже презираем. Ему или миру, в котором он живет, или им вместе недостает чего-то символического» [Кэмпбелл 1997: 43]. Итак, две основные черты -необычность, одаренность и ощущение недостающего, вызывающее необходимость поисков. Обе эти черты так или иначе присущи и Фаусту, и Печорину:
Вам, близоруким, непонятна суть
Стремлений к ускользающему благу.
[Гете. Фауст. Ч. 1. С. 344]
Особенности своего «я» Печорин определяет следующим образом: «мне все мало», «сердце ненасытное», «ненасытная жадность», «силы необъятные».
«Автоаттестация строится вокруг понятия безмерности; собственно, безмерное и есть тут мера индивидуального. Это могло бы показаться романтической гиперболой, если бы общие определения не конкретизировались в характерологически достоверной картине - в логике намерений и действий героя. Каждое из них имеет реальный, вполне понятный нам объем и предел, в своей же совокупности они удостоверяют присутствие бесконечного, его “зов”» [Гурвич 1983: 125]. Таковы же и действия Фауста. Каждый отдельный эпизод имеет свою цель, свое реальное содержание, вместе же они -непрерывная линия жадного поиска героя.
Герой испытывает неудовлетворенность собой, своим образом жизни и в частности тем, что не пытался «угадать» свое назначение, найти жизненную цель. Его не удовлетворяет «пустая деятельность», и одновременно ему больно при мысли об упущенном стремлении к чему-либо высокому, значительному. Одно от другого -неотделимо. Его биография также складывается из однотипных отрезков прямо на наших глазах, и после каждого эпизода герой, если и не заявляет о своей скуке, то и не признает познанное достойным длительности, высшим наслаждением. Но и этого мало - и «Фауст», и «Герой нашего времени» почти в самом начале содержат собственные слова героя, отражающие процесс самостоятельного, ни к чему не приведшего поиска. Печорин бескомпромиссно осознает свой неутолимый внутренний голод и постоянно действует по его «велению»; первенствующее значение этого обстоятельства -неоспоримо. Итак, очевидные сходства - композиция циклическая, герои деятельны, можно даже сказать, предприимчивы, их деятельность направлена на достижение неясной, но недостающей им, необходимой цели. Можно отметить, кроме вышеназванных, и такие черты, как жажда власти, отношение к природе, положение героев во времени. Сходным образом заканчивается и поиск главных героев.
Одной из отличительных черт культурного героя является сочетание в нем противоречащих характеристик. Однако если для мифологического героя подобная амбивалентность характера и поступков была естественна и не представляла сложности, то в историческое время она осознается как странность, заставляющая героя с раздвоенным (как минимум) сознанием, противоречивыми устремлениями страдать. Печорин признается княжне Мери:
«Да, такова была моя участь с самого детства! Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. <...> Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию» [Лермонтов l969: 2S7-2SS]
Перед дуэлью с Грушницким герой говорит доктору Вернеру: «Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй?...» [Там же: З1З]. Сравним эти высказывания Печорина с репликой Фауста, обращенной к Вагнеру:
Ты верен весь одной струне И не задет другим недугом,
Но две души живут во мне,
И обе не в ладах друг с другом.
Одна, как страсть любви, пылка И жадно льнет к земле всецело,
Другая вся за облака Так и рванулась бы из тела.
О, если бы не в царстве грез,
А в самом деле вихрь небесный Меня куда-нибудь унес В мир новой жизни неизвестной!
[Гете. Фауст. Ч. 1. С. З24]
(Du bist dir nur des einen Triebs bewusst,
O lerne nie den andern kennen!
Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust,
Die eine will sich von der andern trennen;
Die eine halt, in derber Liebeslust,
Sich an die Welt mit klammernden Organen;
Die andre hebt gewaltsam sich vom Dust Zu den Gefilden hoher Ahnen.
O gibt es Geister in der Luft,
Die zwichen Erd‘ und Himmel herrschend weben,
So steiget nieder aus dem goldnen Duft Und fuhrt mich weg zu neuem, buntem Leben!
[Goethe. Faust. l. Teil. S. 46 - 47]
«Ты знаешь только одно стремление, не узнай же никогда другого! Две души живут в моей груди, одна хочет расстаться с другой; одна держится всеми органами за мир, другая поднимается невольно от пыли к нивам почитаемых предков. О если есть духи в воздухе, которые властно парят между землей и небом, пусть спустятся из
золотого тумана и уведут меня к новой, пестрой жизни!» (дословный перевод выполнен нами).
Аникст комментирует эти слова Фауста следующим образом: «Это одно из важнейших признаний Фауста и вместе с тем объективная характеристика вообще людей, подобных ему. Природа привязывает его к земле, к житейским интересам. Он -существо чувственное, но вместе с тем и духовное. Именно дух человеческий стремится преодолеть ограниченность повседневного земного бытия. Ему органически присущи порывы земной, чувственной страсти и высокие интеллектуальные стремления» [Аникст 1979: 100]. Однако реплика Фауста, обращенная к Вагнеру со сказуемым в форме повелительного наклонения («не узнай же никогда другого <стремления>»), может быть свидетельством мучительности для героя подобной раздвоенности. В самом деле, две души живут в герое, стремления их противоположны, и вместе с тем все-таки одна душа без другой вряд ли сможет существовать.
Та же раздвоенность свойственна и Печорину, изображенному в «Герое нашего времени» в постоянном «борении дум». В его мозгу и в его сердце совершается непрерывно напряженная, никогда не прекращающаяся внутренняя работа. В Печорине происходит борьба собственных его внутренних возможностей, имманентно ему присущих, неотделимых от его личности и притом исторически конкретных, детерминированных эпохой.
«Печорин в изображении Лермонтова - воплощенное противоречие. Он ни на минуту не может остановиться, успокоиться, не может выйти из состояния внутренней полемики с самим собой. И эта непрерывность движения, составляющая самую суть личности героя, в глазах Лермонтова не есть только узколичное его качество. Именно противоречивость внутреннего мира Печорина делает его в понимании поэта “героем нашего времени”» [Фридлендер 1983: 88]. Борьба отрицательного и положительного начал в душе Печорина - это и есть сам Печорин. Суть героя как отдельной личности и как типического лица эпохи заключается именно в постоянном противоборстве противоположных начал, а не в победе одного из них и не в их равновесии: «:...в Печорине важен не только психологический результат, но и тенденция, не только осуществленное, но и возможное» [Там же: 89]. Фауста с не меньшим правом можно назвать героем возможного. Так же, как и в Печорине, в Фаусте сильны два стремления: к благу личному (наслаждение, обладание, неограниченная власть над жизнями и душами) и всеобщему. У обоих героев в тексте произведений нет окончательной победы одного начала над другим. Мы не можем точно сказать, чем вызван подвиг Печорина в «Фаталисте» (см. [Эйхенбаум 1961: 282-283]) - желанием совершить общественно полезный поступок или отличиться, испытывая судьбу. Точно так же до конца не ясны мотивы Фауста, приказавшего осушить морской берег: чему он радуется в финале - предчувствует он будущую жизнь в труде свободного народа на новых землях или свою неограниченную власть над ними, заманчивую и опасную роль благодетеля. Впрочем, главное в героях то, что до самого конца они не останавливаются на одной роли, в них идет постоянная борьба противоположных начал. Именно поэтому прощен Фауст. Именно поэтому Печорин «в художественном (сюжетном) смысле не погибает: роман заканчивается перспективой в будущее» [Там же: 282]. Сравним с характеристикой героя (мифологического) Кэмпбеллом: «Герой является борцом за вещи становящиеся, а не защитником вещей ставших, потому что он есть.Он не заблуждается на счет видимой неизменности во времени, постоянства Бытия, не пугает его и грядущее другое - другой миг (или “другая вещь”) как разрушающее своей инаковостью постоянство» [Кэмпбелл 1997: 239].
Однако существует значительное различие финалов трагедии и романа. Хотя в последней сцене «Фауста» ангелы, «неся бессмертную сущность» героя,
провозглашают:
Спасен высокий дух от зла Произволеньем божьим:
Чья жизнь в стремлениях прошла,
Того спасти мы можем
[Гете. Фауст. Ч. 2. С. 762 -763] -трагедия в финале выходит на линейное развитие сюжета (в переходе от стремления к стремлению героя, от эпизода к эпизоду наблюдалась некоторая цикличность). Роман же в последней новелле возвращает читателя почти в тот момент, с которого начинается сюжетная история Печорина (если считать, что события, описанные в «Фаталисте», предшествуют истории Бэлы), таким образом, в восприятии читателя круг странствий героя замыкается. Фауст, пройдя испытания на земле, попадает на небо, так и не увидев своей цели.
Библиографический список
Аникст А. А. «Фауст» Гете: лит. коммент. М., 1979 Гете И. В. Стихотворения. Фауст / пер. с нем. Б. Л. Пастернака. М., 1997 Григорьян К. Н. Лермонтов и его роман «Герой нашего времени». Л., 1975 Гурвич И. Загадочен ли Печорин? // Вопросы литературы. 1983. № 2 Ишимбаева Г. Трансформация фаустовского сюжета (Шпис - Клингер - Гете) и диалектика трагического // Вопросы литературы. 1999. № 6 Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. М., 1997 Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: в 4 т. Т. 4. М., 1969.
Мифы народов мира: энц.: в 2 т. Т. 2 / гл. ред. С. А. Токарев. М., 1997.
Фридлендер Г. М. Лермонтов и русская художественная проза // Фридлендер Г. М. Литература в движении времени: историко-литературные и теоретические очерки. М., 1983
Эйхенбаум Б. М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М.-Л., 1961
Goethe J. W. Faust. Der Tragodie. 1. Teil. Engels, 1938
