CC BY
81
Б.Ф. Егоров
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ-УТОПИСТ
В необозримо громадной исследовательской литературе о великом писателе немало трудов посвящено и его утопическим взглядам, его связям с христианским социализмом, его познаниям в утопической литературе. И все же, мне кажется, стоит подчеркнуть те глубинные связи островков утопического сознания Достоевского с национальными истоками, которые недостаточно выделялись.
В русском народном менталитете, который за много веков стал православным, хотя и сохранил языческие остатки, выработалось несколько стержневых понятий, мощно воздействующих на мировоззрение, на поведение, на чувства. Отмечу представления об Антихристе, о дьяволе, постоянно захватывающем сферы человеческой жизни, поэтому человек постоянно нуждается в напряженной чуткости к проискам беса и в тяжелой борьбе с ним; потом — представление об Апокалипсисе, как бы о кульминации дьявольских успехов и об окончательном низвержении Антихриста; представление о чуде как о главной божественной акции, помогающей людям: успех достигается не целенаправленной деятельностью, не упорным трудом, а молитвенными обращениями к Богу и Его мгновенными действиями воспомоществования; наконец, представление о рае и вечной жизни в очень бытовизированном виде.
Все эти черты можно найти в мировоззрении, поведении, психологии самого Федора Михайловича Достоевского, в ткани его художественных и публицистических произведений (например, обильные в его жизни и творчестве сюжеты игры, выигрыша, проигрыша — прямое отражение чуда; не говоря уже о многочисленных коллизиях «вдруг»).
Правда, в запутаннейшей структуре идей и образов указанные черты усложняются, их не так просто иногда выделить. Например, в знаменитой легенде Ивана Карамазова о Великом инквизиторе чудо вместе с тайной и авторитетом отдано в негативную область, во власть инквизитора: дескать, люди нуждаются не в свободе, а в чуде. Но и сам Достоевский нуждался в чуде! Он, правда, не доходил до крайностей близкого к нему Ап. Григорьева, всерьез мечтавшего, что Бог материально поможет ему и бросит под ноги кошелек с деньгами, но рулеточная «болезнь» писателя недалеко ушла от мечты поэта. И любопытно проникновение чудес в утопии: ведь из трех известных утопических вкраплений в художественные и публицистические произведения Достоевского (бред Рас-кольникова в эпилоге романа, сны Ставрогина и Версилова о «Золотом веке», «Сон смешного человека») два из них, первое и третье, содержат «чудесные» сломы сюжетов, последнее даже пересыщено ими (оно ведь даже и не вкрапление, а как бы самостоятельная повесть).
Интересна «географическая» связь утопий Достоевского с народными легендами. Народные представления о рае, как правило, воплощались в виде южных регионов: иногда абстрактно, в окружении почти тропических флоры и фауны, иногда поконкретнее в районе южных рек (Тигр, Ефрат, Нил, Инд); в XVIII в. появились восточные области, особенно — таинственное Беловодье, располагавшееся, по разным намекам, в разных местах Азии, от Алтая до Японии. Интересно, что у Достоевского тоже господствуют южные районы: в снах Ставрогина и Версилова прямо назван Греческий архипелаг; внеземной рай «Сна смешного человека» тоже как бы средиземноморский; а в самом конце романа «Преступление и наказание» появляется Восток: Раскольников сидит у большой сибирской реки и видит за другим берегом юрты кочевников «в облитой солнцем необозримой степи», и у этих юрт «была свобода, и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его»1.
По народным представлениям, жизнь в раю и в землях, примыкающих к раю, была, видимо, без трудовой деятельности: обилие фруктов и овощей освобождало человека от тяжких сельскохозяйственных работ (крепостные крестьяне в мечтах никогда не уделяли внимания труду, предпочитая получить блага «по щучьему велению»; лишь у старообрядцев и у уральских рабочих трудовая тема возникала в легендах). Достоевский «по-народному» уклоняется в своих утопиях от темы труда,
Б.Ф.Егоров
56
лишь вскользь заметив в «Сне смешного человека»: «Для пищи и одежды они трудились лишь немного и слегка» (25, 113).
Несмотря на некоторые абстрактные картины райской жизни, в народных легендах много бытовизма: архиепископ Новгородский Василий (XIV в.) рассказывает в послании к епископу Тверскому Феодору легенду о подходе моряков-новгородцев к райской горе — послали одного матроса проведать, что там творится на горе, а чтобы он вдруг не сбежал в рай, к его ноге привязали веревку, а другой конец держали у себя2. Но особенно по-бытовому описан рай в «Сказании отца нашего Агапия»: вход в него загорожен «высокими стенами», к которым ведет «стежица мала», т.е. узкая тропинка; в стене находится «оконце мало», в которое надо постучать, чтобы открыли дверь; праведного Агапия встретил Илья-пророк и провел к центральному месту рая, где располагались «одр» (т.е. скамья) и «трапеза» (т. е. стол); Илья отломил от райского хлеба кусок и подал его Агапию, и т.д.3.
У Достоевского в утопических описаниях тоже очень много абстракций, но иногда прямо в духе легенды об Агапии прорывались удивительно образные, конкретные описания деталей. Таков, например, рассказ Свидригайлова (4-я часть «Преступления и наказания»): «Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность» (6, 221).
Потрясающе утрирован у Достоевского-утописта «дьявольский» мотив. В «Сне смешного человека» герой, нравственно изломанный земной житель, попадает в райский уголок Вселенной, где люди не осквернены грехопадением, они — дети солнца, красивые, счастливые, веселые. Казалось бы, больной землянин должен бы в этой среде вылечиться и стать таким же гармоничным, добрым человеком. Ан нет! Он, единица, развратил массу! Он внес в их радужный мир ложь, сладострастие, преступление, эгоизм, ревность, зависть, неравенство (ревность-зависть ведь всегда разрушает гармонию горизонтального равенства людей и порождает вертикаль неравенства). Значит, Достоевский в самом деле антипро-светительски не верил в добрую природу человека, видел в этой природе дьявольские черты, которые можно изгонять лишь с помощью Бога. У выдающегося художника-мыслителя эта проблема приобретает обоб-
щенно вселенский, космический масштаб и поэтому значительно превосходит частные народные легенды.
Такой же грандиозный масштаб создается Достоевским при апокалипсической картине во время бредовых видений Раскольникова (эпилог «Преступления и наказания»): «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невидимой моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу ( ...) какие-то новые трихины ( ...) Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди ( ...) становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими (...) всякий думал, что в нем одном и заключается истина (...) не могли согласиться, что считать злом, что добром ( ...) Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе» (6, 420).
Раскольникову видится, что идут по всей земле убийства, голод, пожары, все гибнет — и спастись могут лишь несколько избранных, коим предстоит начать новый род людей. В этой грандиозности и антиутопичности Достоевский следует не за народными легендами (самая сильная народная антиутопия, хорошо знакомая Достоевскому, — ее рассказывает Алеше Иван Карамазов — «Хождение Богородицы по мукам» повествует о мучениях грешников в аду, но не касается гибели всего рода людского), а скорее он идет за катастрофическими главами цикла кн. В.Ф. Одоевского «Русские ночи» (1844) — «Последнее самоубийство» и «Город без имени». Антиутопии Одоевского и Достоевского — предвестья катастрофических сюжетов в русской литературе ХХ в.; в этом отношении они оказались более «перспективными», чем розовые утопические островки в сложном художественном и идеологическом море Достоевского.
1 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 6. Л., «Наука», 1973. С. 421. Все дальнейшие ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страниц.
2 См. Памятники литературы Древней Руси. XIV - середина XV века. М., «Худ. лит.», 1981. С. 48.
3 Там же. XII век. М., 1980. С.154-165.
