CC BY
41
Проблема эволюции статуса судей в «дореформенный» период судебной системы Российской империи, несмотря на объективно выросший интерес в науке к истории судебно-правовых реформ в России, относится к числу малоисследованных. Данная статья посвящена анализу ключевых вопросов эволюции ответственности государственных служащих и представителей сословий, привлекавшихся к исполнению обязанностей судьи с момента возникновения в России самостоятельной системы судебных органов до издания Учреждения судебных установлений от 20 ноября 1864 г., закрепившего прогрессивные изменения в судебной системе и правовом положении судей.
Судебно-правовая реформа 1775-1785 гг. сформировала в государственной службе обособленную группу судейских должностей. Законодательство Екатерины II закрепило основные элементы юридического статуса судейских чиновников и судебных представителей. Специальное внимание монарх уделил регулированию ответственности судей, развивая законодательство Петра Великого и его преемников. Первостепенным гарантом ответственного служебного и внеслужебного поведения судьи традиционно являлась духовно-нравственная ответственность судей, усиливавшая их юридическую ответственность. Вступление лица в обязанности судьи сопровождалось принесением типовой присяги [1], выступавшей объективной основой духовно-нравственной ответственности должностных лиц, носившей сакральный характер и осуществлявшейся с участием священнослужителей. Перед допуском в служебное помещение члены судейской коллегии («присутствия») подписывали документы об ознакомлении с именными указами, предупреждавшими их о юридической ответственности за совершение неправомерных и безнравственных действий или бездействие, судебные представители наделялись именными печатями [2]. Об ответственности за надлежащее осуществление правосудия судьям постоянно напоминали предметы религиозных культов, находившиеся в совещательной комнате [3], и «зерцало» с указами монарха 1722-1724 гг., эмблема правосудия, размещенная на судейском столе («яко зеркало пред очми судящих») [4].
Законы предусматривали применение к судьям конкретных видовых мер юридической ответственности, свидетельствуя о низком уровне юридического статуса судей и правового гарантирования независимого правосудия. Потребность в специальных нормах, регулировавших рассмотрение дел в отношении судей, отсутствовала. К уголовной ответственности судьи привлекались на общих основаниях. Первой инстанцией для рассмотрения дел о преступлениях, совершенных должностными лицами, являлась высшая в губернии инстанция - палата уголовного суда [5]. Судья, освобожденный судом от обвинений, сохранял звание и статус в соответствии с законом [6]. Относительно заседателей, не имевших класса должности, монарх особо оговорил: «...Пока в должности пребывают, то без суда да не коснется до них наказание ни от кого» [7].
Деятельность судей находилась под неусыпным надзором губернских органов власти, задействованных в исполнении правоохранительных функций. Законодатель не определил критерии разграничения уголовной и дисциплинарной ответственности служащих, наделив губернское руководство широкими полномочиями для обеспечения правосудной деятельности судов и соблюдения всеми подчиненными ему должностными лицами служебной дисциплины. Зависимость судей возрастала в связи с обычным смешением полномочий органов и должностных лиц государственного аппарата, обусловленным сложным многообразием функций управления и нехваткой чиновников. В то же время законодатель стремился поддержать разделение служебных обязанностей, установленное Учреждениями о губерниях. Указ от 26 сентября 1780 г. предписывал в отношении должностных лиц «.чтоб всяк из них оставляем был в точном прехождении служения, на него возложеннаго, а никто бы не дерзал налагать на него сверх того других комиссий» [8].
Дисциплинарную ответственность судей законодатель связал с имущественной ответственностью в виде штрафов и пени [9]. В законодательстве не были установлены ясные пределы дисциплинарной ответственности, размеры материальных взысканий. Систему дисциплинарных наказаний обновил указ Сената от 31 июля 1766 г. Судьи подлежали ответственности за превышение полномочий, нарушение срочности рассмотрения дел, а также посылки рапортов о получении и исполнении указов, отчетных ведомостей по установленным формам, предоставления требуемых от суда «известий и справок». За несанкционированное оставление должности судья в двух случаях подвергался взысканию в виде вычета из жалованья в размере ежемесячного оклада и третной выплаты, за третье нарушение или отсутствие более 7 дней виновный увольнялся и лишался права впредь занимать
должности [10]. Указ Сената от 25 июня 1784 г. ужесточил санкцию в отношении выборных лиц, самовольно оставивших должность, отсылая их для назначения наказания в суд [11].
Законодатель сохранял право фигурантов дел на компенсации в связи с просрочками в судебном делопроизводстве «от пренебрежения, лености и нерадения» членов судейской коллегии и аппарата суда. Из суммы штрафа («по рублю на день»), положенного за нарушение срока рассмотрения гражданского дела, предусмотренного четвертой главой Генерального регламента, половина передавалась лицу «кто по решении правым явится» [12]. Очередные нормы права, регламентировавшие вопросы материальной ответственности судей, Екатерина II включила в Учреждения о губерниях. За производство дела, по которому лицо вынужденно оставалось под стражей свыше трех сроков, установленных для работы суда, с его членов предусматривалось взыскание в размере годового жалованья «в пользу терпящаго, или его наследников, или школ» [13].
В царствование Екатерины II Правительствующий Сенат воздерживался от систематического наказания судей и секретарей за выявленные в ходе ревизии апелляционных дел процессуальные нарушения «...в чаянии что каждой из них трудом и ревностию потщится наградить свою неисправность», предписывая «...чтоб впредь они входя со всякою прилежностию и вниманием в существо дел, суждения свои основывали с законами совершенно» [14].
Наконец, гражданско-правовая ответственность судей традиционно выражалась в применении к ним санкций имущественного характера и возмещении убытков, причиненных их неправомерными актами.
С начала XIX в. эволюция ответственности судей (чиновников и сословных представителей) обусловливалась планомерным повышением квалификации государственных служащих. Законодательные усилия правительства по развитию системы специальной подготовки кадров государственной службы оправдывали увеличение роли чиновников в осуществлении правосудия: в 1810 г. всесословной компетенцией были наделены табельные судьи уездных судов в Сибири, в 1827 г. - на территории всей империи [15]. В законодательстве расширялись полномочия судей и судов общей юрисдикции.
В «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» было закреплено общее понятие и определены виды умышленного неправосудия. Наряду с расширением составов преступлений против правосудия законодатель смягчил санкции в отношении судей [16]. Уголовно-правовая ответственность сопрягалась с гражданско-правовой: монарх признавал право лиц, пострадавших от низкого качества осуществления правосудия, на справедливую компенсацию; ущерб взыскивался с судей. Так, например, в 1816 г. Александр I согласился с мнением Государственного совета о необходимости оштрафования членов Черниговского генерального суда на сумму 900 руб. в пользу трех крепостных, необоснованно наказанных кнутом [17]. В 1826 г. Николай I поддержал решение Сената возложить на коллегию Пермской уголовной палаты финансовые расходы, связанные с возвращением из ссылки крестьянина М. Печенкина, и наделить его правом предъявить к судьям иск с целью возмещения имущественного ущерба, вызванного неправосудным решением [18].
Указ Сената от 21 января 1835 г. обязал судей возмещать вред, причиненный их незаконными приговорами к телесным наказаниям, выплачивая «за каждый удар, невинно данный», 200 руб. ассигнациями [19]. На основании Уложения о наказаниях (1845) виновное лицо принуждалось компенсировать причиненный «вред, убыток или обиду, из собственнаго имущества» [20]. Наконец, закон от 21 марта 1851 г. внес изменения в порядок регулирования ответственности судей, предусматривая применение наряду с уголовными гражданско-правовых санкций. Судьи обязались в полном объеме возместить пострадавшему лицу «вред и убытки», «непосредственно причиненные» неправосудным решением, оплачивали возвращение лица, незаконно осужденного, из места ссылки или заключения и выплачивали ему компенсацию в размере от 100 до 600 руб. серебром за приговор к уголовному наказанию, от 10 до 60 руб. - к «исправительному». Закон уполномочивал лицо, пострадавшее от незаконного решения суда, подать иск в целях возмещения причиненного материального и морального ущерба. Судьи освобождались от санкций в случае их «разномыслия» при постановлении приговора, свидетельствовавшего о трудном поиске законного и справедливого решения [21].
Законодатель установил неблагоприятные последствия привлечения чиновника к судебной ответственности: назначение в новую должность, представление к награждению откладывались,
жалованье лица, судимого за преступление должности, сокращалось вдвое, пенсия осужденному не выплачивалась [22]. Факты наказаний табельных служащих по решению суда фиксировались в послужных списках [23], их дальнейшее производство в чины осуществлялось особым порядком [24], для восстановления в службе указ Сената от 7 января 1848 г. потребовал разрешения ведомственного министра [25].
Общие условия уголовной ответственности с 1844 г. распространялись на военнослужащих, прикомандированных в суды общей юрисдикции [26]. Косвенным свидетельством растущего профессионализма государственных служащих стало включение в 1837 г. дел по обвинению высших судебных чиновников - председателей палат - в юрисдикцию Сената [27].
Систему штрафов за незаконные и необоснованные решения судов по гражданским делам обновил указ от 29 января 1802 г., прекративший употребление неопределенных и архаичных терминов. Всех судей и секретарей, участвовавших в принятии решения, Сенат подвергал материальному наказанию пропорционально окладам их жалованья в размере 5 коп. с каждого рубля от стоимости объекта собственности, а также 10 коп. с десятины земли и 10 руб. с пустоши [28]. Штрафы следовало взыскивать бумажными рублями, не усугубляя наказания [29]. Указ от 22 сентября 1824 г. связал материальное наказание с частью решения, признанной в вышестоящей инстанции неправомерной и отмененной [30]. Совершенствуя регламентацию, Сенат запретил судьям и секретарям обжаловать акты о применении штрафов за нарушения, допущенные в судопроизводстве по делам, не поступившим в палату из-за несоблюдения фигурантами срока апелляции. За возвращение дел для производства суда по форме, дополнения справками и другими сведениями взыскание не допускалось [31]. Дополнительными нормами малоимущие судьи привлекались к выплате штрафов по общим правилам о несостоятельных должниках [32].
Принципы жесткой опеки, установленной над деятельностью непрофессиональных судей в период становления государственного аппарата абсолютной монархии, были пересмотрены в царствование Николая I. «Мнением», утвержденным 11 июля 1828 г., Государственный совет отменил штрафы за противоправные решения имущественных дел («как по делам вотчинным, вексельным или долговым, так и по делам судным»), исключая межевые споры. Верховная власть признала принципы дисциплинарных наказаний, применявшиеся с 1715 г., устаревшими, оценила штрафы в условиях длительного функционирования обособленной системы судебных органов, развития судебного процесса и совершенствования надзора как дезорганизующие деятельность по осуществлению правосудия [33].
В то же время губернское руководство, контролировавшее правоприменительную деятельность судов, законно воздействовало на носителей судебных полномочий. («В России не будет правосудия, если государь, поручив оное судилищам, не будет смотреть за судьями. У нас не Англия...», -заключил апологет консервативной мысли в 1811 г. [34, с. 102]). В случаях «медленности, безпорядка и нерадения», выявленных в порядке надзора, губернское правление самостоятельно определяло меру материального наказания для виновных. «Мера пеням неопределительна и зависит от меры упущения», - констатировал законодатель [35]. «Мнением», утвержденным 14 ноября 1831 г., Государственный совет заменил мелкие денежные взыскания выговорами и строгими выговорами, влиявшими на карьеру чиновника [36]. Законодатель установил широкий перечень видов наказаний, налагавшихся губернским начальством на подчиненных без проведения судебных разбирательств: замечание, выговор без внесения в послужной список, вычет из жалованья, предание сделанных нарушений гласности («опубликование» и «оглашение»), перемещение в низшую должность, увольнение от должности, наконец, увольнение со службы [37]. Ответственность с чиновными судьями разделяли судебные представители городских и сельских сословий [38]. Необходимо отметить, что в отличие от служащих полицейской администрации члены судейских коллегий не могли быть подвергнуты «по степени вины их» арестам [39]. Должностным лицам монарх гарантировал право обжалования незаконных наказаний, наложенных начальством [40].
Для лиц, служивших в Сибири, были установлены особые перечень и порядок наложения дисциплинарных наказаний [41]. Руководство Западной Сибири стремилось сохранить опенирование на том основании, что «...есть чиновники, на коих замечания и подтверждения вовсе не действуют». Сибирский комитет поддержал Главное управление, резюмировав, что меры взыскания,
предусмотренные учреждением от 22 июля 1822 г., «...постановлены для усиления служебнаго порядка в отдаленном краю между чиновниками, не по выборам определяемыми, но стекающимися туда из разных мест, и притом взыскания сии постановлены совсем на иных основаниях относительно порядка и случая наложения их, нежели то было во внутренних губерниях» [42].
Служебную зависимость судей и судебных представителей усиливала необходимость исполнения иных государственных полномочий на основаниях, предусмотренных законом. Тем не менее, законодатель стремился сузить и регулировать внесудебные обязанности членов судейских коллегий [43], поддерживал юридическую самостоятельность подчиненных лиц, предписывая им отклонять «противозаконные поручения» начальства [44], укрепляя формально-правовые начала в служебных отношениях. С 1833 г. судей запрещалось направлять «в командировки по следственным и другим к должности их не относящимся делам» [45]. Регламентация обязанностей давала чиновникам относительную свободу в рамках действующего законодательства. Особую ответственность судьи несли за неучет и растраты денежных средств [46]. В случае неудовлетворительной статистики делопроизводства судья мог быть удержан в виде дисциплинарного наказания в должности сверх установленного срока службы [47].
Таким образом, во второй четверти XIX в. правотворчество верховной власти, подготовившее основательную юридическую базу для деятельности по осуществлению правосудия, обеспечило поступательную эволюцию юридической ответственности судей. Законодатель ограничил меры уголовно-правового воздействия на судей и регламентировал имущественную ответственность судей в пользу лиц, пострадавших от низкого качества осуществления правосудия. В свою очередь свидетельством возросшего доверия к профессионализму судейских чиновников стали упразднение системы дисциплинарных штрафов и отмена денежных взысканий в виде пеней, налагавшихся на судей органами надзора в административном порядке. Единство оснований применения юридической и духовно-нравственной ответственности судей традиционно фиксировала присяга.
Учреждение судебных установлений от 20 ноября 1864 г., внесшее принципиальные изменения в порядок отбора кандидатов в должность судьи, наделения их полномочиями, приостановления и прекращения полномочий судьи, обстоятельно регламентировало дисциплинарную ответственность судей [48], основанную на принципе независимости суда, свидетельствовавшую о становлении в России корпуса профессиональных служителей Фемиды.
Литература
1. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XVI. № 11601; Т. XXIII. № 17203.
2. ГААО (Государственный архив Астраханской области). Ф. 13. ОП. 1. Д. 16835. Л. 6; ТФ ГАТО (Тобольский филиал Государственного архива Тюменской области). Ф. 329. Оп. 13. Д. 117. Л. 6-6 об.
3. ОГАЧО (Объединенный государственный архив Челябинской области). Ф. И-15. Оп. 1. Д. 1379 (листы без нумерации); Ф. И-115. Оп. 1. Д. 99. Л. 11-12; ГАТО (Государственный архив Томской области). Ф. 50. Оп. 1. Д. 1032. Л. 12.
4. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. VI. 3970; Т. VII. № 4431, 4436; СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 49.
5. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XX. № 14392. Ст. 106.
6. ОГАЧО. Ф. И-115. Оп. 1. Д. 56; ЦГИА РБ (Центральный государственный исторический архив Республики Башкортостан). Ф. 100. Оп. 1. Д. 2. Л. 13., 136-137 об.
7. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XX. № 14392. Ст. 58.
8. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XX. № 15068. П. 3.
9. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XVII. № 12710; Т. XVIII. № 14092. П. 3; Т. XXI. № 15519. П. 3.
10. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XVII. № 12710. П. 1-7, 11-15.
11. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXII. № 16025.
12. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XVII. № 12710. П. 6.
13. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XX. № 14392. Ст. 188, 207, 292, 330, 348, 374.
14. ГАВО (Государственный архив Вологодской области). Ф. 177. Оп. 6. Д. 1831. Л. 185-195.
15. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXI. № 24319; Собр. II. Т. II. № 862.
16. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XX. № 19283. Ст. 394-398; СЗ РИ. Т. XV. Кн. I. Ст. 408-412, 463.
17. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXIII. № 26452.
18. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. I. № 566.
19. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. X. № 7783.
20. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XX. № 19283. Ст. 62.
21. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XXVI. № 25055. III. Ст. 36-38, IV. Ст. 1-4; СЗ РИ. Т. X. Ч. I. Ст. 677-680.
22. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXII. № 25548; Т. XXXIV. № 26866; Собр. II. Т. I. № 569; Т. VI. № 4989. § 137; Т. VIII. № 6023, 6030, 6141; Т. XI. № 8760; СЗ РИ. Т. III. Кн. I. Ст. 1017-1024, 1026, 1029-1031, 1151; Кн. II. Ст. 255, ГАПО (Государственный архив Пермской области). Ф. 177. Оп. 1. Д. 86. Л. 6, 40, 98-99 об.
23. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. III. № 4253; СЗ РИ. Т. III. Кн. I. Ст. 1152, 1421-1423; ГАСО (Государственный архив Свердловской области). Ф. 8. Оп. 1. Д. 141. Л. 83.
24. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXIV. № 26961.
25. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XXIII. № 21868.
26. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. I. № 698; Т. XIX. № 17932, 18348; СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 251; Т. XV. Кн. II. Ст. 763.
27. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XII. № 10712; СЗ РИ. Т. XV. Кн. II. Ст. 632. П. 6.
28. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXVII. № 20127; Т. XXVIII. № 21554.
29. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXII. № 25404.
30. ПСЗ РИ. Т. XXXIX. № 30066; Т. XL. № 30503.
31. ПСЗ РИ. Т. XL. № 30594; Собр. II. Т. II. № 861.
32. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXIX. № 29895. П. 5; Собр. II. Т. XX. № 19283. Ст. 65.
33. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. III. № 2148.
34. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991.
35. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXIII. № 25867; Т. XXXV. № 27295.
36. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. VII. № 4945; Т. IX. № 7603.
37. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XX. № 19283. Ст. 61. Примеч., 67-71, 444-446; СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 254, 257-269.
38. СЗ РИ. Т. III. Кн. II. Ст. 435, 436, 560.
39. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. VII. № 4945. Примеч. П. 8; Т. IV. № 3015; СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 266.
40. СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 255. П. 1-2; Ст. 268. П. 4.
41. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXVIII. № 29125. § 615-617.
42. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. IX. № 6858; СЗ РИ. Т. II. Ч. II. Ст. 454-456.
43. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXVIII. № 29548.
44. СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 96; Т. III. Кн. I. Ст. 1194.
45. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. VIII. № 6387; Т. XIII. № 11439; Т. XVI. № 14441; Т. XVIII. № 17118; Т. XXII. № 21687; СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 4018. Примеч., 2388; Т. XV. Кн. II. Ст. 147, 148.
46. СЗ РИ. Т. II. Ч. I. Ст. 238; ЦГИА РБ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 2635, 2661; Ф. 6. Оп. 1. Д. 376.
47. ПСЗ РИ. Собр. I. Т. XXXVIII. № 29438; СЗ РИ. Т. II. Кн. I. Ст. 237; Т. III. Кн. I. Ст. 1232.
48. ПСЗ РИ. Собр. II. Т. XXXIX. № 41475. Ст. 262-296.
