CC BY
70
К 190-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Евангельский текст в эстетической системе Ф. М. Достоевского
Ф. Б. Тарасов
(Институтмировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук)*
В статье рассматриваются концептуальные закономерности использования Ф. М. Достоевским евангельских текстов в своих художественных произведениях. Логическая основа этих закономерностей сопоставляется с главными тенденциями в исследованиях данной проблематики.
Ключевые слова: Достоевский, евангельский текст, пороговость, Страшный Суд, диалог, Христос.
Evangelical Text in the Aesthetic System of F. M. Dostoevsky
F. B. Tarasov
(The A. M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences)
The subject of this article is the nature and the laws of F. M. Dostoevsky’s using of the texts of the New Testament in his literary works. The logic of these regularities is compared with the main tendencies in the studies on this problem.
Keywords: Dostoevsky, New Testament text, border space, God Trial, dialogue, Christ.
Достоевский остро интересовался текущими событиями современной ему жизни. В его художественных произведениях находили отражение реально происходившие факты. Однако тех, кто считал все выходящее за пределы видимо-текущего фантастическим, он называл «реалистами», ограничивающимися кончиком своего носа. Еще будучи совсем юным, Достоевский писал брату, что человек — это тайна, и если разгадываешь ее хотя бы всю жизнь, то не говори,
что напрасно потратил время. Разгадыванию этой тайны Достоевский посвятил все свое художественное творчество. И когда он стал уже зрелым писателем, то говорил о своем писательском методе как о «реализме в высшем смысле», направленном на изображение «глубин души человеческой», на то, чтобы найти «в человеке человека».
Судьбы и законы существования невидимого, глубоко сокровенного внутреннего человека — основной предмет изображения
* Тарасов Федор Борисович — кандидат филологических наук, сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук, член Союза писателей России, член-корреспондент Международной академии наук (IAS, Инсбрук). Тел.: +7 (495) 513-99-02. Эл. адрес: [email protected]
у Достоевского. Вне их познания, считал писатель, не объяснить и малой доли того вроде бы зримого и осязаемого, происходящего на глазах, что Достоевский называл видимотекущим.
Чтобы этот сокровенный «человек в человеке» проявился, герои в произведениях ставятся в особую ситуацию. М. М. Бахтин, автор популярнейшей монографии по проблемам поэтики Достоевского, называл такую ситуацию «пороговой»: важнейшие в произведениях события развиваются «на пороге» — на границе разнокачественных пространств, вне привычно-обжитого пространства. Причем речь идет как о собственно физическом, так и о личностном пространстве. В последнем случае это будет знаменитая бахтинская полифония — множественность самостоятельных голосов, взаимодействующих друг с другом в диалоге.
По Бахтину, именно в диалоге раскрываются «глубины души человеческой». Нетрудно заметить, что в понятия диалога и полифонии явно вкладывается смысловая подоплека пространства, в рамках которого осуществляется человеческая свобода. Здесь концепция Бахтина довольно плотно смыкается с религиозно-философской традицией трактовки Достоевского в конце XIX — начале XX в., особенно в ее бердяевском варианте, где свобода как последняя, иррациональная глубина человека представала в виде возможности выбрать из множества одно, а сама множественность — в виде наличия противоположных путей добра и зла; в свою очередь осуществление свободы выражалось в некоем синтезе противоположностей, когда грех признавался как своеобразное удобрение в деле достижения особой, новой, высшей святости, неведомой аскетическим делателям, отсекающим грех.
Эти два смежных типа трактовки проблематики внутреннего человека у Достоевского задали направление большинству современных интерпретаций творчества Достоевского, в которых они, как правило, синтезируются. Между тем оба подхода несут печать абстрактно-формального спосо-
ба осмысления, неизбежно уводящего от логики самого писателя. Абстрактного, потому что мыслимая как исходная ситуация вне добра и зла — вне осуществленного выбора — в реальном личностном бытии, пораженном первородным грехом и протекающем либо в борьбе с грехом, либо в потворстве ему (ср.: «кто не собирает со Мной, тот расточает»), невозможна. Формального, потому что свобода как возможность, а в перспективе — право выбрать, ничего не говорит о качественном состоянии «человека в человеке»; она становится зависимой от любого внешнего по отношению к личности капризного стечения обстоятельств, при котором «не из чего выбрать». Очевидна неминуемость ее превращения в отстаивание своего права на выбор, а далее — в своеволие.
Любопытно, что религиозные философы Серебряного века, заявлявшие о «новом религиозном сознании», о новом, «высшем» в сравнении с «Православием Феофана и Филарета» типе святости, обращались у Достоевского в подавляющем большинстве к геро-ям-«бунтарям», претендующим на «сверхчеловека» и развенчиваемым автором в этих претензиях. Ту же избирательность в отборе литературного материала можно обнаружить и у Бахтина; причем диалог у него, по существу, сводится к отстаиванию за собой последнего слова перед лицом «другого»-чужого-врага. В некоторых же современных концепциях свободы у Достоевского как ядра внутреннего человека говорится не только о «карнавальной» игре, переворачивании — профанировании ценностей, но даже о некоем подобии шизофрении при постоянной смене ценностей и критериев существования как о единственном пути отстаивания и реализации свободы.
При обращении с таких позиций к очевидному факту использования Достоевским евангельских текстов и образов происходит закономерный результат двоякого свойства. С одной стороны, Достоевский объявляется создателем некоего мистического типа художественного произведения, продолжения
Евангелия или прямо литературного Евангелия. Собственно литературный сюжет, соотнесенный с евангельским, становится своего рода шифровкой сакрального текста. Но здесь возникают претензии, что герои «не справляются» с возложенной на них миссией повторить евангельских «прототипов», более того, они изначально не способны на это. Тогда на подмогу приходит другая идея — профанирования евангельского текста. Раскольников в «Преступлении и наказании» не может воскреснуть, как чет-веродневный Лазарь; генерал Пралинский в «Скверном анекдоте», в противоположность Христу, превратившему воду в вино на браке в Кане Галилейской, претворяет в нравственном смысле на свадьбе своего подчиненного вино в «желчь и оцет»; герой «Крокодила» пародирует Иону во чреве китове и т. д.
Логика, стоящая за этими, казалось бы, очевидными примерами, тут же заводит в тупик, если обратиться сразу ко всей совокупности связей литературного текста с Евангелием. Так, в известном каждому школьнику «Преступлении и наказании» Раскольников сопоставляется с умершим и закрытым в гробу Лазарем, которого Христос воскресил из мертвых. Свидетельств этому найти нетрудно — будь то внешние детали (к примеру, комната героя, похожая на гроб) или описание внутренних переживаний убийцы, ощутившего себя мертвецом, человеком, отрезанным от остальных, даже близких, родных людей. Однако Соня Мармеладова, читающая Раскольникову евангельское повествование о чуде воскрешения Лазаря, мысленно сравнивает Раскольникова с иудеями, пораженными чудом, надеясь, что он, как и они, уверует в Спасителя. А далее, когда Соня-блудница, обливавшая слезами ноги несчастного убийцы Раскольникова, надевает на него крест, подвигая на то, чтобы он пошел в полицейский участок и признался в своем преступлении, и сопровождает его в «скорбном шествии» (как сказано в романе), то здесь выявляются сближения с самим Христом и Его голгофским кре-
стным путем, на котором Христа сопровождали жены-мироносицы, а среди них — бывшая блудница Мария Магдалина. Таким образом, Раскольников оказывается отнесенным с тремя противопоставленными участниками евангельской ситуации: с Христом, Лазарем и маловерными иудеями.
Подобные тупики возникнут и при рассмотрении других произведений Достоевского, если игнорировать фундаментальный для всей эстетической системы Достоевского закон вхождения и действия евангельского текста внутри собственно художественного. Во-первых, та самая «пороговость»,
о которой говорилось вначале, — совершенно конкретна и определенна. События в произведениях Достоевского развиваются на протяжении очень короткого временного отрезка, причем это решающие, судьбоносные события в жизни героев; их прошлое дается в своеобразной ретроспективе, собирающейся в точку этих поворотных событий, во время которых всплывают, делаются явными и выставляются на «всеобщее обозрение» тайные, скрываемые и, казалось бы, забытые поступки героев. То же, что происходит с героями, с их внутренним человеком, переживающим такие события, описывается как умирание-воскресение. Данная смысловая последовательность представляет собой идею Страшного Суда. Именно она венчает, как правило, композицию произведений Достоевского: будь то сцена в «Бедных людях», когда Девушкина ведут через одну, другую, третью комнату в кабинет «его превосходительства», где и «предстал» пред очи оказавшегося милостивым судии, увидев себя в зеркале во всем своем неприглядном виде — в покатившейся к ногам «его превосходительства» пуговице было «все его оправдание»; будь то гроза — потоп на Ильин день в финале «Села Степанчикова»; будь то апокалипсический сон Раскольникова на каторге или непосредственно сцена суда в конце «Братьев Карамазовых».
Идея Страшного Суда важна Достоевскому как, используя выражение о. Павла Флоренского, способ создания «надвременного
единства личности», «портрета по воскресении», или, другими словами, увиденности во Христе. Специфика этого видения — не только в том, что для него человеческая жизнь, известная от начала до конца, с сохранением всей своей последовательности протяженности собирается в одномоментную точку. Одновременно это взгляд из взаимоисключающих позиций: извне, поскольку Христос — не «я», но «Другой», и изнутри, поскольку Он, Его образ — внутри каждого, самая сердцевина «человека в человеке», поскольку, наконец, «Царствие Бо-жие внутрь вас есть». Диалог, в котором раскрываются «глубины души человеческой», — это бытие перед лицом Богочеловека.
Воплощение подобного видения в конкретном сюжете и осуществляется с помощью евангельского текста. Совершенно ясно, что речь идет не о евангельских прототипах, которых повторяют или пародируют, профанируют, а об актуальном для всех времен смысле евангельских событий, обозначающих ту глубину, на которой происходят события художественного произведения. Не случайно связь того или иного героя Досто-
евского с евангельским сюжетом раскрывается как раз во взаимодействии, сцеплениях, отношениях с другими героями. По емкому выражению митр. Антония (Храповицкого), «этот крест благоразумного разбойника, или, напротив, разбойника-хулителя, — вот что описывал Достоевский, а читатель уже сам выводит отсюда, если не желает противиться разуму и совести, что между двумя различными крестами непременно должен быть третий, на который один разбойник уповает и спасается, а другой изрыгает хулы и погибает...» (Антоний (Храповицкий), 1997: 74-75).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ Антоний (Храповицкий), митрополит (1997) Пастырское изучение людей и жизни по сочинениям Ф. М. Достоевского // Ф. М. Достоевский и Православие. М.
BIBLIOGRAPHY (TRANSLITERATION) Antonii (Khrapovitskii), mitropolit (1997) Pastyrskoe izuchenie liudei i zhizni po sochineni-iam F. M. Dostoevskogo // F. M. Dostoevskii
i Pravoslavie. M.
Авторефераты диссертаций, защищенных аспирантами Московского гуманитарного университета
Маслодудов, Ю. А. Формирование организационно-экономического механизма адаптивного управления машиностроительным предприятием : автореф. дис. ... канд. экон. наук [Текст] / Маслодудов Юрий Александрович ; 08.00.05 — экономика и управление народным хозяйством (экономика, организация и управление предприятиями, отраслями, комплексами — промышленность). — М., 2010. — 25 с.
