CC BY
204
ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ПРИТЧА В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
В.И. Габдуллина Барнаул
В литературоведении отмечено, какое огромное значение в художественном мире Ф.М. Достоевского занимала евангельская тематика и образность. Об усилении интереса к этой проблеме свидетельствуют появившиеся в последние годы работы [1]. С особым пристрастием относился писатель к евангельским притчам, представляющим собой «сгустки» мыслей, облеченных в метафорическую, требующую расшифровки форму. Притча многослойна: она несет в себе и житейскую мудрость, которая лежит на поверхности и понятна многим, и глубинное духовно-нравственное содержание, доступное немногим. В Евангелии от Матфея Иисус в ответ на вопрос учеников: «Для чего притчами говоришь им?» («И собралось к нему много народа... и поучал их много притчами») -ответил: «Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат и не разумеют» (Мат. 13, 13). И только избранные ученики Христа способны постичь смысл истины, заключенной в притче. О них Он сказал: «Посеянное же на доброй земле, означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат... » (Мат. 13, 23). Романы Достоевского - это произведения «слышащего слово», в них писатель «разворачивает» притчевый мотив в сюжетное повествование. Причем притча в свою очередь зашифровывается в художественном тексте и становится ключом к его осмыслению. Так, притча об исцелении бесноватого стала одним из эпиграфов к «Бесам», поучение из притчи о сеятеле - эпиграфом к «Братьям Карамазовым». Библейские тексты, предваряющие тексты романов Достоевского, являются своего рода текстами-кодами их содержания.
Особое место в творческом сознании Достоевского занимает притча о блудном сыне, вошедшая в структуру многих его произведений как архетип, приобретя «характер устойчивых психических схем, бессознательно воспроизводимых и обретающих содержание в художественном творчестве» [2].
Обращение к легенде о блудном сыне как сюжетообразующему началу стало для русской литературы
традиционным, начиная с XVII века [3]. Появление мотива блудного сына в творчестве Ф.М. Достоевского связано с осмыслением фактов собственной биографии и «биографии» своего поколения и обоснованием теории «почвенничества» в начале 60-х годов, в основе которой лежит идея Достоевского о разрыве между образованным слоем и народной «почвой» - хранительницей истинной духовности и христианской нравственности. Собственно, «почвенничество» Достоевского - это публицистический вариант библейской притчи, где «блудный сын» - русская интеллигенция, порвавшая со своим «домом» и «расточившая имение свое», блуждающая в мире в поисках истины, в то время как для ее обретения необходимо вернуться в «родительский дом» - на «родную почву».
В публицистике Достоевского 60-х годов лейтмотивом проходит мысль о «возвращении», закрепленная лексически в выражениях типа: «Мы возвращаемся на нашу почву...» («Книжность и грамотность»-Х1Х, 20), «...собственные наши интересы требуют, чтоб мы возвратились самым делом на почву народности...» («Два лагеря теоретиков» - XX, 20. Курсив мой - В.Г.). Достоевский исходит в своей идее воссоединения нации как единой русской семьи из другой евангельской истины: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мат. 12,25).
Трагедию русской интеллигенции, порвавшей со своим «домом», Достоевский осмысляет на страницах «Дневника писателя» в связи с трактовкой героя времени в произведениях писателей XIX века. В русской литературе и критике до Достоевского за этим типом героя закрепилось определение «эгоист поневоле», «страдающий эгоист» (В.Г. Белинский), «лишний человек» (Н. Огарев, И. Тургенев), «обломовец» (Н. Добролюбов), «желчевик» (А. Герцен). Нетрудно заметить, что изменения в интерпретации этого типа связаны с общественно-политическими и эстетическими позициями критиков или писателей и отражают изменения в представлениях о герое эпохи [4]. В речи о Пушкине, опубликованной в «Дневнике писателя» за 1880 год, Достоевский дает этому типу героя название «русский скиталец», вкладывая в него иное значение, отличное от устоявшихся в русской критике определений. Автор «Дневника писателя» следующим образом комментирует развитие этого типа в русской литературе: «Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей литературе. За ними выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкие, Болконские (в «Войне и мире» Льва Толстого») и множество других...» (XXVI, 129).
Достоевский не просто «удлиняет» и «расширяет» список «лишних людей», назвав их «русскими скитальцами», он характеризует их как «главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом», как «отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в русскую почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого (то есть свое же общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренне страдающего» (XXVI, 123).
Выделив в качестве главной черты оторванность от «родной почвы» и определив этот тип как «отрицательный тип наш», Достоевский настолько расширил героев эпохи, что она вместила в себя, с одной стороны, Лаврецкого и Болконского, с другой -Чичикова, никем из критиков до Достоевского не рассматриваемых в одном типологическом ряду [5]. Более того, судя по характеристике, данной несколькими годами ранее Левину, его Достоевский тоже относит к типу «скитальцев в родной земле». В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский пишет о герое Л. Толстого: «Все-таки в душе его, как он ни старайся, останется оттенок чего-то, что можно, я думаю, назвать праздношатайством - тем самым праздношатайством, физическим и духовным, которое как он ни крепись, а все же досталось ему по наследству и которое, уж конечно, видит во всяком барине народ, благо не нашими глазами смотрит» (XXV, 205). «Праздношатайство» [6] и «скитальничество» в применении к выделенному литературному типу - понятия одного смыслового ряда.
Выстраивая галерею «русских бездомных скитальцев», Достоевский отвлекается от конкретно-исторических условий появления отдельных представителей этого типа и вскрывает более глубокую историческую общность их судьбы. «Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальничество и еще долго, кажется, не исчезнут» (XXVI, 137). В понятии «русские бездомные скитальцы» симптоматично определение «бездомные». «Дом» (по словарю В. Даля) - слово, обозначающее не только жилище, но и род; «бездомный» - шатун, потерявший дом (род). В этической системе Достоевского «бездомность» обозначает оторванность от народных корней и следовательно бездуховность {7]. В отличие от Н. Добролюбова, увидевшего в галерее героев литературы от Онегина до Обломова одну общую черту - «обломовщину», как черту, присущую
русскому национальному характеру, Ф. Достоевский главный порок героев этого типа видит в духовном скитальничестве. Заметим, что Обломова Достоевский вообще не включает в галерею «русских скитальцев», очевидно, в силу присущего этому характеру родового начала, связи с «домом».
Сам Достоевский в своем творчестве не мог пройти мимо изображения трагедии «скитальцев». Как верно отметил в своем исследовании А. Скафтымов [8], «подпольный человек» Достоевского генетически связан с «лишними людьми» [9]. «Героя подполья» А. Скафтымов считает образом, сложившемуся в результате творческого исследования Достоевским с позиций «почвенничества» типа «лишнего человека» в условиях пореформенной действительности. «Г ерой подполья - это «беспочвенник», выпрямленный и последовательно проведенный и осознавший себя», - пишет исследователь [10]. Герой подполья воплощает в себе конечный результат «оторванности от почвы, как он рисовался Достоевскому»
[11]. Различные ипостаси этого типа Достоевский воплотил в образах Раскольникова, Ставрогина, Версилова, Ивана Карамазова.
В «Преступлении и наказании» связь с притчей о блудном сыне зафиксирована уже в структуре названия романа (оно двусоставно, так же, как и структура притчи: уход - возвращение). Причем слова преступление и уход связаны по смыслу, преступить -переступить, то есть выйти за пределы, очерченные определенным укладом, законом, (в притче - домом). В связи с этим актуализируется семантика слова порог, отмеченного в тексте романа М. Бахтиным
[12]. В названии романа благодаря его двух - частной структуре заключена мысль о неотвратимости нравственного закона, составляющая основу евангельской притчи.
Сюжет романа «Преступление и наказание» укладывается в мифопоэтическую схему: уход героя - испытание и искушение -возвращение и покаяние [13]. Автор проводит своего героя через все перипетии сюжета о блудном сыне. В предыстории Раскольникова -жизнь в родительском доме. Это время духовной чистоты героя. Об этом времени ему напоминает мать: «Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!» (VI, 34); «...еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как похоронили отца, - то сколько раз мы, обнявшись, с тобою (...) на могилке его плакали» (VI, 398).
Достоевский, на первый взгляд, нарушает мифопоэтическую структуру притчи, отец Раскольникова умирает еще до ухода сына,
мать же не дождалась своего Роди. Однако содержание притчи о блудном сыне намного глубже просто семейной истории. Проникая в глубинное содержание притчи, Достоевский раскрывает ее сакральный смысл. Герой бунтует против Отца Небесного. «Молишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благодать творца и искупителя нашего?» - в тревоге спрашивает Родиона Раскольникова мать, предчувствуя трагедию сына, который, действительно, «растратил имение свое», не только отдав в залог кольцо сестры и часы отца [14], но и утратив веру в бога, присвоив себе его право решать, кому жить, кому умирать. В тексте романа эта инверсия зафиксирована в форме обращения к Раскольникову: «Батюшка». Алена Ивановна, чья жизнь оказывается в руках Раскольникова, называет его так семь раз, Порфирий Петрович двадцать раз использует это обращение с нескрываемой иронией.
Мотив будущего возвращения к Отцу начинает звучать уже в первой части романа в исповеди Мармеладова: «...а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия. (...) И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем» (VI, 2). Мармеладов почти дословно передает слова притчи: «...увидел его отец его и сжалился; и побежав пал к нему на шею и целовал его» (Лук. 15, 20). Евангельская строчка «сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лук. 15. 24) разворачивается в сюжетном повествовании о духовных скитаниях Раскольникова, прошедшего через нравственную смерть и через покаяние пришедшего к воскресению.
Воскресение Раскольникова в эпилоге романа происходит на вторую неделю после Святой, что по церковному календарю совпадает с Радоницей, называемой в народе Родительским днем. Возвращение героя к отцу символически изображено в картине раннего утра на берегу Иртыша, за которым Раскольникову грезится ветхозаветный мир, «точно не прошли еще века Авраама и стад его» (VI, 421). Авраам в переводе означает «отец множества» (Быт. XI. 27). Воскресение Раскольникова совпадает с возвращением его к миру людей, к своему роду, от которого он сам себя «отрезал» своим преступлением и своей гордостью.
Как видим, евангельская притча становится неотъемлемой частью идейно-художественного мира Достоевского, питая его публицистическую и поэтическую мысль.
Примечания:
1. Иванов В.В. Юродивый герой в диалоге иерархий Достоевского //
Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX вв. Петрозаводск, 1994. С. 203-206; Печерская Т.Н. Мотив блудного сына в рассказах и повестях Ф.М. Достоевского // «Вечные» сюжеты русской литературы («блудный сын » и другие). Новосибирск, 1996. С.78-86; Середенко И.И. Прототекст Библии в текстах Ф.М. Достоевского // Культура и текст. Вып. 1. Литературоведение. Ч. I. СПб.-Барнаул, 1997. С. 117-118.
2. Чернов А.В. Архетип «блудного сына» в русской литературе XIX в. // Евангельский текст в русской литературе ХУШ-ХХ вв. Петрозаводск, 1994. С. 152.
3. Проблемы взаимодействия библейского текст;1., и художественной литературы освещаются в сборнике: Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX вв. Петрозаводск, 1994. См. также: Звозников А.А. Вера и культура: Евангельский и художественный текст // Культура и текст. Вып. I. Литературоведение. Ч. I. СПб-Барнаул, 1997. С. 15-16.
4. В статье «Книжность и грамотность» (1861) Достоевский указывал на трансформацию впервые изображенного Пушкиным типа в каждую новую эпоху: «Этот тип вошел, наконец, в сознание всего нашего общества и пошел перерождаться и развиваться с каждым новым поколением» (IX, 12). Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. IX. С. 12. Далее цитируется по этому изданию, в скобках указывается том и страница.
5. О смысле сближения характеров Онегина и Чичикова см. также: Одинокое В.Г. Образ-характер Евгения Онегина в трактовке Ф.М. Достоевского // Одинокое В.Г. Поэтика русских писателей XIX века и литературный прогресс. Новосибирск, 1987. С. 33.
6. Подобное же значение вкладывает в понятие «праздношатательство» Ап. Григорьев. У него мы впервые встречаем этот своеобразный термин в характеристике русской интеллигенции, которая любит праздники и «целую жизнь иногда проживает в праздношатательстве и кружении...» (Григорьев Ап. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина II Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967. С 169.
7. Заметим, что ни один из героев Достоевского не «живет домом», их удел -комнаты от жильцов в доходных домах, утлы и каморки. Единственный дом Карамазовых - нежилой, своего рода символ разрушения родового начала.
8. Скафтымов А. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С.88-138.
9. См. об этом также: Буданова Н.Ф. «Подпольный человек» в ряду «лишних людей» // Рус. лит. 1976. № 3. С 110-122.
10. Скафтымов А. Указ. соч. С. 123.
11. Там же. С. 116.
12. Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 292-293.
13. См.: Шатин Ю. Архетипические мотивы и их трансформация в новой
русской литературе // «Вечные» сюжеты русской литературы: («блудный сын » и другие). Новосибирск. 1996. С. 36-37.
14. По мнению Е.В. Волощук, кольцо, подаренное Раскольникову сестрой, символизирует связь с семьей, старинные отцовские часы со стальной цепочкой = «символ земного времени», «цепь времен», которую разрывает Раскольников. Кроме того, отдавая в залог отцовские часы, герой отказывается «доставшегося ему наследства». (Волощук Е.В. Художественный мир Ф.М. Достоевского (роман «Преступление и наказание»). Житомир, 1991. С. 86.).
