CC BY
67
•^жот сезон в Ибанске
ХАЙДЕГГЕР, КУН И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ В ПЛЕНУ ПРАГМАТИЗМА1
СТИВ ФУЛЛЕР (ВЕЛИКОБРИТАНИЯ)
1. Критикуют
лишь ПРОИГРАВШИХ?
Существует особый литературный жанр, который можно назвать «критикой интеллектуалов». Его современная форма прослеживается от «Опиума интеллектуалов» Реймона Арона и представлена такими американскими авторами, как Тони Юдт, Ричард Волин и Марк Лилла2. Авторы, представляющие данный жанр, обычно демонстрируют «фу-кидидовские добродетели», а именно преимущества, даруемые заинтересованным неучастием в описываемых событиях. В соответствии с Фукидидом и в отличие от многих
' Версия статьи (Fuller S. Karmic Darwinism: The Emerging Alliance between Science and Religion // Tijdschrift voor Filosofie, 64, 2002. P. 697-792), переработанной автором специально для нашего журнала. - Ред.
2 Aron R. The Opium of the Intellectuals. New Brunswick, NJ., 2001 (1955). В качестве примеров недавней критической интеллектуальной работы можно привести Judt Т. Past Imperfect: French Intellectuals 1944-1956 (Berkeley, Calif., 1994); Wolin R. The Politics of Being (New York, 1990); Lilia M. The Reckless Mind: Intellectuals in Politics (New York, 2001).
U
ae
ш
H
X
о
и
профессиональных историков эти авторы утверждают или изначально допускают, что рассматриваемые действующие лица в принципе могли предвидеть, предвосхищать катастрофические последствия своих идей и избегать их. В силу неспособности мыслить всесторонне, самокритично и с учетом будущего эти действующие лица терпят крах как интеллектуалы. Тем не менее, в духе греческой трагедии критика интеллектуалов допускает некоторую долю жалости к ним как жертвам некоторой довольно глубоко укоренившейся социальной болез- ;|П
ни, подавившей даже их чувство интеллектуальной ответственности.
Интересной особенностью подобной критики интеллектуалов является то, что она обычно делает своей мишенью людей, явным образом ангажированных властью и, что имеет решающее значение, властью, терпящей всемирно историческое по- Н
ражение, подобно режимам Гитлера и Сталина. Обычно такая ®
критика не направлена на интеллектуалов, выигрывающих, хо- Ш
тя, возможно, и более пассивным образом, от режимов, ока- |
завшихся всемирно историческими победителями. Рассмотрим ||
этот вопрос на следующем примере. В разгар холодной войны ||
в 1960-е и 70-е гг., когда США и СССР, казалось, уравновеши- |
вали друг друга в стремлении к мировому господству, многие |
критические статьи против возникающего военно-промыш- ||
ленного комплекса были опубликованы интеллектуалами, ||
живущими в США и в странах-союзниках. Большинство этих I
статей было написано с той точки зрения, что со временем экс- 1
цессы капитализма будут смягчены, если не повернуты вспять социализмом. По крайней мере, их авторы представляли итог |
холодной войны гораздо более благоприятным для Советов, чем это произошло на самом деле. Тем не менее, когда стало !
очевидно, что дни СССР сочтены, количество подобной критики военно-промышленного комплекса сократилось до такой степени, что в наши дни простое упоминание словосочетания «военно-промышленный комплекс» ставит на произносящего клеймо устаревшего и консерватора, если не еретика3. Некото- I
рые, подобно экс-советологу Фрэнсису Фукуяме, перевернули |
сюжет о неизбежности социализма с ног на голову, превратив его в неизбежность капитализма. Но столь радикальные изменения вовсе не столь необходимы. Более спокойные головы изящно допускают, что первоначальная критика не была столь Ш
3 Тем не менее, некоторые интеллектуальные критики этого периода все еще доблестно несут прежнее знамя. См.: Chomsky N., Katznelson 1., Lewontin R., Montgomery D., Nadel L., Ohmann R., Siever R., Wallenstein L, Zinn H. The Cold War and the University. New York, 1997.
ЭМЭ1НО J]
Контекс
неправильной, но, к сожалению, сейчас, когда из двух соперников остались лишь США, она утратила свое значение.
Но должна ли критика интеллектуалов следовать запросам всемирно-исторического духа? Например, если в 1968 г. аналитических философов, неоклассических экономистов и компьютерщиков критиковали за то, что они принимали финансирование исследований от Министерства Обороны США, не задаваясь вопросом о возможном использовании их результатов, почему бы не считать эту критику обоснованной и в наши дни, несмотря на то, что США победили в холодной войне, и многие из тех^ученых все еще главенствуют в своих процветающих областях? Конечно, никто явным образом не отрицает законность подобной критики и сейчас. Скорее, предлагается более утонченный подход. На тех, кто вновь бы взялся утверждать ее правомерность, возлагается еще большее бремя доказывания. I Таким образом, то, что было бы очевидно для наблюдателя в
Л 1968 г., сейчас нуждается в подтверждении архивными изы-
!м сканиями, что осложняется намерениями исследователя под-
вергнуть их результаты сомнению .
Более того, задача критики осложняется тем фактом, что письменные свидетельства, как правило, не склонны к разоблачению низкопоклонства перед установленным порядком. Обычно они пишутся с той точки зрения, что низкопоклонство является чем-то само собой разумеющимся и, следовательно, не заслуживающим особого внимания. В этом отношении предвидящие конец «американской гегемонии» оказали бы будущим критикам неоценимую услугу, создавая свидетельства - в дневниках или на вебсайтах — низкопоклонства, а именно того, что люди могли бы осознанно сделать, но не сделали, дабы избежать конфронтации с властью.
Вызывает удивление тот факт, что критический взгляд направлен исключительно на интеллектуалов, связанных с режимами, потерпевшими всемирно-историческое поражение. Арон, всегда критиковавший интеллектуалов, и некоторые другие
4 Подобные связи тщательно рассмотрены, иногда в нескромных деталях, в следующих работах: Edwards P. The Closed World: Computers and the Politics of Discourse in Cold War America. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1996; McCumber J. Time in the Ditch: American Philosophy in the McCarthy Era. Evanston, 111.: Northwestern University Press, 2001; Mirowski Ph. Machine Dreams: Economics Becomes a Cyborg Science. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.
5 Подобные задачи постоянно стоят перед историками, разыскивающими недавно рассекреченные правительственные документы для прояснения американской политики в области науки в период холодной войны. Удачный обзор этих проблем см. в: Soderqvist Th. (Ed.). The Historiography of Contemporary Science and Technology. Amsterdam: Harwood Academic Publishers, 1997.
критики хотели остаться политическими реалистами, понимающими, что в мире нет безусловного добра и незапятнанных деятелей. Даже самые нравственные действия связаны с издержками и непредсказуемыми обстоятельствами. Вспомнив известную пьесу Ж.-П. Сартра, это можно было бы назвать доктриной «грязных рук». Критика интеллектуалов опирается на то, что в ряде случаев возможно предвидеть последствия, не входящие непосредственно в намерения. Наши руки могли бы быть более или менее грязными, чем они оказались. Социальная ответственность интеллектуалов связана с повышенной осторожной осмотрительностью по отношению к таким контрфактическим возможностям. Существует две версии доктрины «грязных рук», и обе они касаются негативных непреднамеренных последствий. Подобные последствия могут быть результатом как действий из лучших побуждений, так и простого недеяния. Первое связано с предложенной сторонниками теории естественного права «доктриной двойного эффекта», бывшей предметом многих дискуссий, особенно в связи с нравственными проблемами войны. Но мы обратимся к ситуации, порожденной недеянием. Моральные философы-утилитаристы рассматривали ее как основание «негативной ответственности», т. е. ответственности за то, что человек не делает6. Так, в случае, если определенные действия могли бы способствовать благу многих и уменьшению страданий, то бездеятельность равносильна плохому деянию. В этом духе Сартр возлагал ответственность за репрессии по отношению к Парижской Коммуне в 1871 г. на старательно избегавшего политики, но преуспевавшего Гюстава Флобера по той причине, что он ничего не сделал для их предотвращения.
Возможно, взыскиваемой с всемирно-исторических победителей данью является моральная черствость, делающая их глухими к требованиям негативной ответственности, а несоответствие ее требованиям обычно сочетается с низкопоклонством перед оправдываемым режимом. Когда окончательный итог холодной войны еще не был ясен, американские интеллектуалы отличались чувствительностью к тем изменениям в политике правительства, которые могли быть следствием их бездеятельности. Но после победы США подобная чувствительность фактически исчезла из публичных свидетельств этого периода. Такая трансформация моральных настроений может быть понята
6 Locus classicus негативной ответственности - Smart J. J. and Williams В. Utilitarianism: For and Against. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. P. 93-100. Антиутилитарист Вильямс излагает концепцию с целью ее критики, направленной на две гипотетические ситуации, рожденные холодной войной. Одна из них включает в себя решение ученого принять участие в разработке оружия.
^онтекс
рр
иг
из более общих соображений. Они сводятся к двум высказываниям: «цель оправдывает средства» и «зелен виноград». Интеллектуалы, не вмешивавшиеся в американскую политику холодной войны, косвенно способствовали результату, оказавшемуся лучше других возможностей. Более того, вмешайся интеллектуалы в правительственную политику, они могли бы помешать такому результату и способствовать гораздо худшему положению дел (например, господству Советов). По этой причине с полной уверенностью, даруемой непредусмотрительностью, интеллектуалы могут не чувствовать вины за изначальную по-|й| литическую бездеятельность, так как они ошибались по поводу возможной роли их деятельности. Требуется лишь небольшое усилие исторического воображения, дабы превратить просчитанную трусость интеллектуалов в их неосознаваемую мудрость. Между тем, активно действовавшие в тот же период оказываются людьми, исходившими из наилучших побуждений, но, возможно, к счастью, не достигшими своих целей7.
Здесь может возникнуть возражение, что неуловимость негативной ответственности просто высвечивает неадекватность моральной теории, основанной исключительно на оценке (действительных или возможных) последствий действий. В таком случае нет никакой гарантии, что моральное значение определенных действий не изменится со временем, по мере того как их последствия будут взаимодействовать с последствиями других действий. Конечно, если в XXI в. наступил бы конец американской гегемонии, эти расчетливо бездействующие интеллектуалы 60-х гг. вновь могли бы быть оценены как вдвойне трусы! Но подобное возражение правомерно, только если моральные суждения подвержены исправлению в меньшей степени, чем обычные эмпирические суждения.
В то же время, если мы признаем, что наши моральные суждения изменяются по мере возрастания нашего знания о том, что предшествовало определенным действиям и следовало за ними, тогда в существовании значительных флуктуаций морального статуса действий и деятелей с течением времени нет ничего абсурдного. Другими словами, всегда лишь дело будущего решать, герои мы, злодеи или трусы. Возможность достижения относительной договоренности по предварительным решениям просто отражает ту общую относительную договоренность, которая существует поверх причинной структуры истории. Последняя, как ясно понял Гегель, обычно пишется с
точки зрения тех, для кого прошлое является наследием, кото-U
X _______________
<0 7 ^
!• Отголосок такого мнения можно встретить даже в других отношени-
X ях близкой мне по духу работе: P. Braunstein & М. White Doyle (Eds.). Imagine Nation: The American Counter-Culture of the 1960s and 1970s. L., Routledge, 2001.
I!
рое они стремятся перенести в будущее. Таким образом, фик-сированность морального суждения во времени предполагает непрерывность «субъекта истории», по терминологии гегельянцев. Но нам нет нужды следовать Гегелю в представлении этого «субъекта» в качестве национального государства. Скорее, он может включать в себя смену режимов в соответствии с некоторым узаконивающим нарративом. Далее я ограничусь рассмотрением смены интеллектуальных стилей, определяемых каноническими текстами или научными парадигмами.
Критика интеллектуалов проводит различие между тем, как критик понимает каузальную структуру истории, и тем, как ее видит критикуемый. Взгляды критика обычно сообразуются с господствующим в данное время пониманием. Но это не верно, так как вынуждает критика выстраивать альтернативную контр-историю, обычно содержащую перераспределение славы, вины и величия между множеством действующих лиц, действий и событий. Подобные контр-истории часто называют «ревизионистскими». Их создание предполагает наличие умения жонглировать контрфактами, особенно относящимися к классу нереализованных возможностей, воспроизводимых в ходе установления негативной ответственности. Результаты этого неминуемо являются спорными в двух отношениях. Удачная контр-история, подобная «А People’s History of the |jf United States» Говарда Зинна, ставит под сомнение как нормативные суждения о прошлом (а следовательно, и предлагаемое ими узаконивание настоящего), так и образцы фактов и умозаключений, особенно выводимых при отсутствии фактов: их вовремя не зафиксировали или впоследствии скрыли.
Важно отметить, что Зинн пишет историю не интеллектуалов, а цельных субкультур американской жизни, вычленяя их из официальной истории. Интеллектуальная жизнь, в отличие от них, оказывается замечательно податливой для контристориографии. Как известно, Томас Кун сравнивал изучаемую молодыми учеными историю науки с историей, систематически переписываемой Министерством Правды в «1984»8. Но когда другой философ науки, Имре Лакатос, спародировал эту официальную историю в собственной историографии «рационального конструктивизма», то был осужден как историками, так и философами науки. Никому из них не понравилась мысль, что нормативное понимание науки может нуждаться в такой явно и
----------- Ф
8
Kuhn Т. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University £
of Chicago Press, 1970. P. 167. [«1984» - знаменитый роман Оруэлла. - О
II ерев.
О^онтексТ
радикальной переоценке ее прошлого9. Кун, со своей стороны, тактично принял оруэлловскую историографию как жестокую реальность институциональной легитимизации науки, которую следует вести и в дальнейшем, но параллельно с более реалистическими описаниями профессиональных историков науки10.
При обращении к более общей интеллектуальной истории отсутствие контр-историографии ощущается все острее. В то время как много говорится о трудностях, связанных с прослеживанием каузальной траектории идей, эти трудности чаще связаны с защитой интеллектуалов от пагубных последствий их идей, а не с лишением их заслуг за хорошие последствия. В современной социологии научного знания эта однобокость нормативной восприимчивости была бы названа «асимметрией»11. Так, ученые радостно берут на себя ответственность за события, улучшающие человеческую жизнь, даже если они произошли через несколько десятилетий после введения интеллектуального новшества (например, ответственность Ньютона за промышленную революцию). В то же время они дистанцируются от событий, ухудшающих человеческое существование, даже если они были вызваны к жизни самими интеллектуальными творцами (например, ответственность основателей современной ядерной физики за ядерное оружие). Даже в областях интеллектуальной жизни, пронизанных постмодернизмом, в которых суждения о «правильном» применении идей крайне пессимистичны, мы все еще считаем, например, Локка вдохновителем американской демократии, и вместе с тем осуждаем тех, кто обвинял Ницше в том, что его идеи породили нацизм.
Удобную модель для понимания имплицитной логики этой ситуации дает социология Ибанска, в котором угадывается
9 Рациональные реконструкции Лакатоса, если рассматривать их со стороны литературной формы, помещали в основной текст историю науки, какой она была бы, если бы развивалась по философскому плану. «Отклонения», из которых и состоит действительная история, выносились в примечания. За это Лакатос, начинавший как протеже Георга Лукача в сталинистской Венгрии, наверное, получил бы самое высокое признание оруэлловской историографии (Kadvany J. Imre Lakatos and the Guises of Reason. Durham, NC: Duke University Press, 2001. P. 292-302). В этой связи стоит вспомнить, что в романе «1984» Министерство Труда всегда объявляло Сопротивление ответственным за ошибки, что предполагало постоянное переписывание общественных свидетельств. Для Лакатоса это было простой и очевидной иллюстрацией гегелевского парадокса о том, что и осуществление Разума в мире, и сопротивление этому осуществлению зависит от человеческих действий.
1 См. популярное изложение взглядов Т. Куна: Brush S. Should History of Science Be Rated X? // Science, 1975. Vol. 183. P. 1164-1 183.
1 О дискуссиях по поводу установления «симметрии» в этой области: Pickering A. (Ed.). Science as Practice and Culture. Chicago: University of Chicago Press, 1992. P. 215-390.
СССР, из сатирического романа Александра Зиновьева «Зияющие высоты». Политолог И. Элстер выделил «три закона ибан-ской социологии», которые могут быть легко применены к исторической социологии интеллектуалов12. В моем парафразе этих законов я подставляю слово «интеллектуалы» вместо слова «руководство».
1. Люди, стремящиеся что-то изменить, в итоге ничего не меняют, тогда как перемены осуществляются теми, кто не собирается ничего менять.
2. Успех всегда достигается благодаря интеллектуалам, несмотря на то, что интеллектуалы не могут достичь его намеренно.
3. Неудача всегда происходит по вине неинтеллектуалов, хотя интеллектуалы могут непреднамеренно способствовать ей.
Вероятно, особенно стоит подчеркнуть, что эти три закона демонстрируют сильное чувство негативной ответственности, но только лишь там, где последствия бездействия бесспорно положительны!
Триста лет назад подобные законы характеризовали бы историографию интеллектуалов как «провиденциальную». Это сложное слово удерживало человеческую веру в ее сосредоточенности на божественном замысле, осуществление которого постоянно опрокидывало человеческие ожидания. Такое парадоксальное сочетание привилегированности и повиновения, основанное на иудео-христианском понимании человека, проявляется в таком стиле исторического сочинения, в котором ослаблено видение перспективы, а ретроспективное зрение исключительно хорошо. (Сова Минервы может летать только в сумерках, но зато тогда она летит со скоростью света!) Более того, в божественном замысле люди оказываются неудачниками совсем не из-за того, что их губит Бог. Скорее, им не удается осуществить свой божественный потенциал. Как только мы заменяем божественное всемогущество «властью идей», становится очевидной релевантность историографии интеллектуалов. Например, если Хайдеггер поддерживает нацизм, то это вовсе не из-за некоей глубокой связи между его и нацистскими идеями. Скорее, это произошло потому, что ему не удалось отнестись к собственным идеям достаточно серьезно. Он ошибочно принял призыв Гитлера за зов Логоса. Таким образом, пользуясь терминами Макса Вебера, очевидный провал «этики ответственности» (Уегаг^шогШгщзеЙпк) превращается в провал
«этики убеждения» (Gesinnungsethik)13.
12 Elster J. Political Psychology. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. P. 97-100.
5Й
Ф
Точно так рассуждала Ханна Арендт: Arendt Н. Martin Heidegger at Eighty// New York Review of Books, October 21, 1971.
b-
X
О
онтекс]
2. Во ВЛАСТИ ПОБЕДИВШЕГО НЕОПРАГМАТИЗМА
«Не существует способа соотнесения моральной добродетели с философской значимостью или философской доктриной. Быть незаурядным философом (а Хайдеггер был самым незаурядным философом этого века) - то же самое, что быть выдающимся математиком или крупным микробиологом, или превосходным шахматистом: это результат некоего независимого нервного выверта или подобных ему. Единственная причина, по которой мы считаем, что моральность более важна для профессора философии, чем для профессоров в других областях, заключается лишь в том, что мы часто употребляем слово «философ» для обозначения идеального человека, совершенным образом соединяющего в себе мудрость и доброту, понимание и порядочность»14.
Этот аргумент занимает центральное место в воздвижении Рорти cordon sanitaire (санитарного кордона) между изобличающим «Heidegger et le Nazisme» Виктора Фариаса (Victor Farias) и его собственным почтительным отношением к тому, что он называет «хайдеггеровскими идеями». Общая стратегия Рорти заключается в создании максимальной дистанции между происхождением идей и их истинностью (validity). В приведенном отрывке он взывает к притянутой за уши футуристической нейронауке, способной раскрыть идиосинкразическое происхождение интеллектуальной гениальности, возможно, как результата некоторой генетической мутации. Риторическая задача этого призыва - создать видимость того, что, скажем, взлелеянность хайдеггеровских идей протонацистской культурой была чистой случайностью. Несколькими строчками ранее Рорти высказывается более определенно: «Вы можете быть великим, незаурядным и глубоким художником или мыслителем и в то же время полным ублюдком». Я предлагаю рассматривать это изречение не как жестокий факт человеческой жизни, но как признак отчуждения наших высказываний об интеллектуальной жизни от суждений по поводу всего остального человеческого существования.
Рорти упускает из виду ту духовную ситуацию, в которой исторически было проведено различие между происхождением и правильностью идей. В наши дни в элементарном учебнике логики уделяется большое внимание «генетической ошибке», совершаемой при выведении правильности идеи из ее происхождения. Очевидно, это понятие не принадлежит Аристотелю. Он мог и не рассматривать такой шаг в качестве ошибки. Впервые это понятие появилось в 1934 г. в качестве популярной версии проведенного логическими позитивистами разли-
14 Rorty R. Taking Philosophy Seriously // The New Republic, April
1988. P. 33.
чия между «контекстом открытия» и «контекстом обоснования» научных идейь. Прецеденты такого разграничения могут быть усмотрены в попытках превратить ученых XIX в. в третейских судей экспериментальной науки. Однако в 30-е гг.
XX в. это стало основанием для критики неявно содержащих в себе расизм утверждений о том, что определенные формы знания внутренне присущи определенным культурам (например, «еврейская наука» и «арийская наука»). Подобные идеи были широко распространены среди представителей как естественных, так и общественных наук, и служили как прославлению, так и презрению. И все это задолго до превращения их нацис- рМ тами в дело государственной политики16.
С логической точки зрения, генетическая ошибка часто настолько неразличима, что порождает другую ошибку. Так, Рор-ти принимает утверждение «Происхождение идеи не обязательно имеет отношение к ее истинности» за утверждение «Происхождение идеи никогда не имеет отношения к ее истинности». Подобная ошибка вывода иногда называется «модальной ошибкой»; ее суть в том, что модальное выражение «не с необходимостью» (или «не обязательно») понимается как «с необходимостью не» (или «никогда»). Значение модальной ошибки в нашем случае заключается в том, что Рорти навязы- .
вает логическое прекращение обсуждения вопроса, предпола- |1ш
гающего эмпирическую открытость.
Понятие генетической ошибки предложено не для запрета рассмотрения генезиса идеи при оценке ее достоверности. Пе- ||1
ред ним стоит более изысканная задача, а именно переложить |
15 Впервые идея генетической ошибки появилась в: Cohen М., Nagel Е. An Introduction to Logic and the Scientific Method. New York: Routledge & Kegan Paul, 1934. Об отсутствии ее в предшествующих рабо- |! |
тах см.: Hamblin C.L. Fallacies. L., 1970. P. 45. | |
Об исторической связи между генетической ошибкой и контекста- I
ми открытия и обоснования см.: Fuller S. Thomas Kuhn: A Philosophical |
History for Our Times. Chicago: University of Chicago Press, 2000. P. 78-92.
Стоит упомянуть, что содержание «социологии знания» часто раскрыва- I
лась с помощью явно расистских терминов еще до переоткрытия этого понятия Карлом Манхеймом в «Идеологии и утопии» (1929). Понятие Wissenssoziologie появилось в немецком языке благодаря Вильгельму Джерусалему (W. Jerusalem), ревностному поклоннику Л. Леви-Брюля, для которого «социологическое» предполагает наличие генетической коллективной памяти. Первоначальное выведение Манхеймом естественных наук и математики из сферы компетенции социологии знания - источник ритуального осуждения в естественнонаучных и технических исследованиях сегодня - следует понимать как попытку избежать принесе- И
ния их в жертву Wissenssoziologie Джерусалема. См.: Frisby D. The J\j
Alienated Mind: The Sociology of Knowledge in Germany 1918-1933. L., **■
1992. P. 123; также: Fuller S. Thomas Kuhn. Op. cit. P. 19. Предубежден- ®
ность сторонников Поппера по отношению к «социологии знания» может X
быть объяснена как пережиток враждебности к первоначальным инкар- О
нациям этого термина, имевшим хождение в кругах, близких к нацизму.
[(онтекс
бремя доказательства на тех, кто утверждал бы, скажем, что еврейское происхождение Эйнштейна само по себе имеет отношение к оценке его теории относительности. Происхождение - может каким-то образом быть связанным с этой оценкой, но
простое обозначение его еще ничего не обосновывает. Более того, логические позитивисты утверждали, что научные утвер-!р| ждения можно переписать или «рационально реконструиро-
1:Й вать» с помощью такого языка, который не соотносится ни с
:[» каким потенциально инкриминируемым происхождением. Бу-
||] дучи переформулированным таким образом, утверждение мог-
[ ло бы затем быть адекватно оценено. Предлагавшийся новый
язык включал логику предикатов первого порядка, элементарную теорию множеств и фундаментальные аксиомы вероятности. В результате теория относительности Эйнштейна могла бы быть представлена даже антисемитски настроенным физикам таким образом, что они были бы вынуждены признать ее достоверность17.
Несмотря на то, что некоторые оптимистически настроенные логики продолжают превозносить достоинства рациональной реконструкции знания, подобная позитивистская ловкость логического перевода не произвела впечатления даже на представителей периферии этого движения, таких как Карл Поппер, а позже и на его учеников, Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда. Тем не менее, они также настаивали на необходимости познавательных практик и институтов, способных гарантировать, чтобы наше знание (или считаемое нами знанием) об источнике сообщения не вело к чрезмерно предвзятому суждению о нем. В свете этого может стать понятнее сдвиг философско-методологического интереса от «открытия» к «обоснованию»18.
Интересно, что ни позитивисты, ни попперианцы не считали, что различение происхождения и достоверности идеи может быть достигнуто в рамках простого прочтения ее опубликованной формулировки. Фактически они считали, что в прочтение обычно вовлекается такое количество прежних мнений и предрассудков, что всякое различие сглаживается и, следовательно, невольно совершается генетическая ошибка. В качестве меры предосторожности нам соответственно приходится заниматься некоторой дополнительной деятельностью, будь то логический перевод, историческая идеализация или политика в области науки. Ханс Райхенбах, которому обычно приписывают канонизацию различия между контекстом открытия и обоснования, провел это различие в ходе перечисления задач эпи-
17 Проблематичная ситуация с еврейством Эйнштейна в нацистской Германии, по-видимому, способствовала позитивистской жесткой критике генетической ошибки. См.: Giere R. From Wissensschaftlichc Philosophic to Philosophy of Science // Giere R. and Richardson A. (Eds.). Origins of Logical Empiricism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996. P. 344.
Наиболее проницательным рассмотрением этой в наше время забытой темы остается: Laudan L. Science and Hypothesis. Dordrecht: Kluwer, 1981.
стемологии. Он выстроил их в следующем порядке: описание, критика и рекомендации для научной политики. Иными словами, следует сначала достичь полного понимания всех психологических и социологических факторов, сопровождающих познавательное утверждение, чтобы понять, как способ его презентации мог бы повлиять на восприятие его содержания.
Затем оно подвергается критике, способной в дальнейшем вылиться в рекомендации по научной политике о том, следует ли соглашаться с ним, следовать ему и т. д.19
В этом отношении позитивисты и попперианцы резко отличаются от Рорти и других самозваных «неопрагматистов», считающих, что если после серьезной работы с текстом читатель находит, что, скажем, в «Бытии и времени» интересным образом рассматриваются глубокие проблемы, он может прийти к выводу, что восприятие этой работы не слишком зависит от возможного происхождения хайдеггеровских идей. В результате неопрагматисты не предпринимают явных попыток определить, почему «Бытие и время» так воздействует на нас: из-за того, что его содержание выходит за границы исходного хай-деггеровского контекста, или потому, что мы остаемся в плену этого контекста.
Сам Рорти почти ничего не делает, чтобы устранить путаницу, так как привязывает значимость текста, подобного «Бытию и времени», к тому, «что мы из него извлекаем», причем под «мы» имплицитно понимаются те, кто читает эту книгу как |||| раздел истории философии от Платона до Ницше. Им противостоят те, кто читает ее, всесторонне рассматривая немецкую культуру первой трети XX в. Но почему при оценке значимости «Бытия и времени» первый контекст предпочитается второму? В цитате, которой открывается этот раздел, Рорти исходит из понимания философии как области компетенции специалистов, а не мудрецов. Но в его устах это неубедительно, так как интерпретация прагматизма у самого Рорти исходит из того, что достоверность философского знания полностью зависима от культурных ресурсов, предоставляемых им нашему самопознанию. Философы могут жить как академические ученые, но выживают они только как мудрецы. Существование в пространстве, насыщенном, если не колонизированном, идеями философов прошлого, предполагает более строгое с методологической точки зрения различение контекстов открытия и обоснования.
* Ч \
та.!
!ШЛ
19 Locus classicus - Reichenbach Н. Experience and Prediction. Chicago: University of Chicago Press, 1938. P. 3-16. Образцом подхода к эпистемологии для Райхенбаха был «историко-критический» метод, отстаиваемый "'и
научным вдохновителем Венского кружка Эрнстом Махом, который, в ЗС
свою очередь, перенес на естественные науки метод, характерный для современной академической теологии, начиная с таких младогегельянцев, х
как Д. Ф. Штраус и Л. Фейербах. См.: Fuller S. The Pride of Losers: A Gene- О
alogy of the Philosophy of Science // History and Theory. 2002. Vol. 4. P. 392-409. ’)*<«(
Контекс
Короче говоря, неопозитивисты и неопрагматисты предполагают, что при оценке текста, подобного «Бытию и времени», можно занимать довольно различные когнитивные позиции. Если Рорти обращается к пониманию, основанному на психологии творчества и социологии знания как «редукции» аё Ьогшпет всей сложности великой работы ума, то позитивисты обычно рассматривают эти области как пропедевтику (но не | замену) логики научного обоснования. В терминах проведен-ного П. Рикером различия, Рорти исходит из «герменевтики доверия», рассматривающей великие философские тексты как ) У наследие, на основе которого мы формируем свои собственные
Ь: философские взгляды, тогда как позитивисты исходят из «гер-
I меневтики подозрения», требующей тщательного изучения
I происхождения подобных текстов до того, как их содержание
I может быть раскрыто и оценено. Поставленный на карту во-
прос становится ясным из противоположного отношения неопозитивистов и неопрагматистов к этике. В отличие от Рорти, воспринимающего моральную философию довольно снисходительно, как формулирование, а иногда и развитие простых моральных интуиций, позитивисты, как известно, рассматривали этические системы как пропаганду, интуитивный призыв которой основан больше на эмоциях, чем на критической рефлексии20.
Существует необходимость в систематическом исследовании влияния первого поколения средств массовой коммуникации - радио и бульварных газет - на познавательные интуиции, особенно в Веймарской Германии. В период этих технических усовершенствований мнения делились явным образом: некоторые намеревались развивать и укреплять уже существующие настроения, тогда как другие собирались фабриковать и извращать их. Многие из последних эмигрировали, когда Гитлер пришел к власти и посеял «подозрительное» отношение к «заимствованным взглядам»... Среди них были такие несоизмеримые личности, как Альфред Шюц, Пауль Лазерфильд, Теодор Адорно и Карл Поппер. Представление об их влиянии дается в книге: Ayer A. J. Language, Truth and Logic (1936), написанной британским наблюдателем деятельности Венского кружка. Он изъял идею о том, что моральный дискурс сводим к «эякуляции», выбросу, вызванному не глубокими традициями или долгосрочной пользой, а просто непосредственным воздействием (в роли которого могло выступить радиовещание). Это обобщенная подозрительность по отношению к познавательной ценности эмоций, возможно, помешала эмигрантам внести свой вклад, за исключением критического, в создание более рационального общественного строя в послевоенный период. (Например, такой приговор вынесен Попперу в: Hacohen М. Karl Popper: The Formative Years 1902-1945. Cambridge: Cambridge University Press,
2000. P. 546). Тем не менее, подобные наклонности должны быть соотнесены с ценой, уплаченной за слишком тесную связь (например, Рорти) с гораздо более оптимистичными взглядами Хайдеггера и Гадамера на достоверность передач о культуре. Уничтожающий вердикт и Рорти, и Гада-меру по этому вопросу выносит Р. Волин: Wolin R. Untruth and Method // The New Republic, May 15, 2000. P. 36-45.
21 Так, Вильямс доводит до конца критику негативной ответственности с помощью развернутого и благосклонного рассмотрения целостности «жизненных замыслов» «life-projects». (Smart J. J. and Williams B. Utilitarianism. Op.cit. P. 100-118).
Шизофреническая черта защиты Хайдеггера заключается в том, что, явно стремясь отделить обоснованность идей Хайдеггера от его нацистского прошлого, Рорти все же хочет доверять им как подлинно хайдеггеровским, так чтобы книга «Бытие и время» воспринималась как нечто совершенно отличное от книги с тем же содержанием, написанной точно в то же время, но антифашистом. Поэтому неудивительно и стремление Рорти к неврологии, которая могла бы показать, что хайдеггеровские познавательные и моральные импульсы двигались по различным нервным волокнам! Конечно, существует и более герме-невтически понятный способ отказа от защиты Рорти. Безотно- ||||
сительно к нацистскому прошлому Хайдеггера, нет более глубокой книги, чем «Бытие и время». Глубина книги, таким образом, перекрывает опороченность ее автора. Подобное направление аргументации более весомо в современной англо-американской моральной философии, чем можно подумать (или пожелать). Оно может стать главным возражением против негативной ответственности, рассмотренной в начале статьи.
В частности, целостность жизненного проекта (life project) -скажем, маниакального ученого или художника - может требовать игнорирования утилитаристского требования действовать всегда так, чтобы максимизировать наибольшее благо для наибольшего числа людей'1. С помощью подобных понятий можно сочувственно выразить многие идеи, оправдывающие нацистское прошлое Хайдеггера, особенно если принять, что значимость Философии, Мышления, Бытия и тому подобного превосходит ценности, регистрируемые в утилитаристских исчислениях.
Критика интеллектуалов не может быть продолжена до тех пор, пока не опровергнуты подобные аргументы. Защита Хайдеггера со стороны Рорти интуитивно опирается на тенденцию к деформации исторической памяти. Запоминаемость связана с ясностью, которая может восприниматься как сущность запоминаемого. Например, при оценке Хайдеггера акцент делается на том, что отличало его от нацистских партайгеноссе. И этим отличием оказывается его философский труд. В результате Хайдеггер оценивается как великий философ, которому случилось быть нацистом, а не как нацист, которому случилось быть великим философом. Это направление мысли я назову ошибкой haec ergo quid. Или, если сказать просто: «Моя сущность определяется тем, что отличает меня от других».
Г^онтекс
^онтекс!
Вывод haec ergo quid ошибочен по двум причинам. Во-первых, различия между индивидуумами могут быть поверхностными по сравнению с их глубинным сходством. Во-вторых, что более важно, своеобразие является артефактом того, как проведено сравнение. В этом контексте аналитические философы говорят о прагматике объяснения. Необходимость что-либо объяснить всегда связана с выделением некоторого «контрастного класса», совпадающего с рассматриваемой вещью во всех иных отношениях, кроме того, которым интересуется исследователь. Так, спросить: «Почему это?» предполагает: «Почему не то?» . Так же, как в случае с генетической ошибкой, ошибки haec ergo quid можно избежать, поддерживая эмпирическую открытость проблемы. Тогда в случае с Хайдеггером нам следует спросить, существовали ли в этот же период другие философы, говорившие то же самое, но не бывшие нацистами. Если были, то освобождение Хайдеггера от негативной ответственности, настоятельно предлагаемое его защитниками, в том числе Рорти, необоснованно.
Когда двадцать пять лет назад я стал изучать философию, было очевидно, что как раз такие ненацистские альтернативы Хайдеггеру существовали. К ним можно было бы отнести Карла Ясперса, Пауля Тиллиха и Жана-Поля Сартра. По заведенному порядку их и Хайдеггера объединяли как «экзистенциалистов», и отношение к Хайдеггеру не всегда было самым уважительным. Конечно, между этими мыслителями были существенные различия, но утверждения Рорти о «поразительной оригинальности» Хайдеггера, безусловно, следовало бы умерить, если бы «Бытие и время» по-прежнему читалось наряду с «Разумом и экзистенцией», «Мужеством быть» и «Бытием и ничто». В этом случае разумно было бы задаться вопросом об источнике остающихся философских нюансов, выделяющих Хайдеггера в ряду современников, и о том, в какой степени эти нюансы, не будучи в сумме своей переоцененными, обязаны своим существованием не тому ходу мыслей, который привлек Хайдеггера - в отличие от Ясперса, Тиллиха или Сартра - к фашизму. Даже в наше время это могло бы стать хорошим исследованием.
Наиболее удачное описание прагматики объяснения см. в незаслуженно забытой книге: Garfinkel A. Forms of Explanation. New Haven: Yale University Press, 1981. Тем не менее, наибольшую роль в популяризации этого направления в философии науки сыграла работа Fraassen Bas van. The Scientific Image. Oxford: Oxford University Press, 1980. Метод контролируемых экспериментов, основы биомедицинских и психологических исследований дают пример такого типа объяснения.
Но стоило только исчезнуть «экзистенциализму» как названию философской школы, а также прекратиться непрерывным исследованиям его основных представителей, конечно за исключением Хайдеггера, постановка такого вопроса встретилась с затруднениями. Хайдеггер был воскрешен в качестве зародышевой переходной фигуры - как заключительный деконст-руктивный момент обширной и старой школы, «феноменологии», посеявшей нынешние волны постмодернистской континентальной европейской мысли. Более того, в отличие от его экзистенциалистских противников, последовавшее за Второй мировой войной крушение академической карьеры Хайдеггера никогда не вынуждало его существенно изменить взгляды с учетом нефилософской, не говоря уже о внеакадемической, аудитории. Этот факт в сочетании с агрессивным назначением на академические посты собственных учеников характеризует Хайдеггера как человека, вовлеченного в «жизненный проект» более широкого и глубокого масштаба по сравнению с трудами его достойных, но несоизмеримых с ним соперников23.
Вопросы об относительной глубине философского проекта Хайдеггера не только возможны, но даже желательны, учитывая, что все большее признание Хайдеггера как исключительного гения исторически совпало с ростом осведомленности о его нацистском прошлом. Нетрудно себе представить, как будущие историки идей будут обсуждать утверждение, звучащее сегодня цинично: «В конце XX в. статус философии Хайдегге- |||; ра искусственно преувеличивался с целью избежать необходимости столкновения со всей полнотой нормативных импликаций «жизни мышления», столь радикально оторванных от забот обычных людей».
№ і
23 Ассимиляция Хайдеггера в англоориентированную культуру спорным образом объясняется как часть освященной веками практики «учиться у противника», которую позволяет себе победитель вслед за военным завоеванием. Подобные объяснения даются быстрому развитию в послевоенный период в США превентивной медицины, исследований раковых заболеваний, компаний против курения, защиты прав животных, вегетарианства, экологии и исследований космоса. Нацисты заложили прочный научный и организационный фундамент во всех этих областях. О медицинской стороне вопроса см.: Proctor R. The Nazi War on Cancer. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1999. В этом отношении политический «гений» Хайдеггера заключался в том, чтобы быть связанным с нацизмом достаточно долго, чтобы быть замеченным американцами в период денацификации, но не так, чтобы быть причисленным к «неприкасаемым» военным преступникам, чьи работы должны быть запрещены. Так как экзистенциалистские конкуренты Хайдеггера стояли на антифашистских позициях и укрылись в странах-союзниках, они не подвергались такому тщательному изучению, а впоследствии были лишены такого мистического обаяния сочетания глубины и опасности.
онтекс]
и
Но предположим, мы оставляем в стороне эти соображения и признаем, что Хайдеггер был самым глубоким из всех экзистенциалистов и, как считает Рорти, самым оригинальным философом XX в. Но и в этом случае мы должны были бы признать, что этой глубине способствовал хайдеггеровский инстинкт политической осмотрительности, позволивший ему за период с 1933 по 1945 г. выдавать себя сначала за честолюбивого нацистского идеолога (ректора Фрайбургского университета), затем за пассивно симпатизирующего (самого себя отправившего в ссылку) и, наконец, за простую жертву нацистского обмана (перед комиссией по денацификации). В любом случае речь идет не о превратностях формирования учения Хайдеггера, которыми можно пренебречь при его оценке. Напротив, если мы игнорируем, не говоря о прощении, политическую историю Хайдеггера, то остаемся зависимыми от него в весьма своеобразном отношении. Мы позволяем представлению Хайдеггера о себе самом определять наше понимание его работ.
Иными словами, подобно самому Хайдеггеру, мы начинаем считать, что политические взгляды изредка могут «реализовывать» философию, но обычно являются таким явлением, которое лучше трактовать с предельной беспринципностью. Подобный взгляд предполагает понимание того, что способствует хорошей философии, так же как и оценку места философии в более широком контексте. В качестве примера того, как выглядит неопрагматизм в плену хайдеггеровских представлений о себе, приведем следующую цитату одного из последователей Рорти: «Наше моральное значение есть наше достоинство как потенциальных участников Переговоров (Conversation) Человечества. Это должны признать, оберегать и развивать наши политические институты. С этой точки зрения, то, что физическое страдание отвлекает нас от живых остроумных ответов и свежих высказываний, является лишь случайным фактом. Но, тем не менее, это факт. И по этой причине различные социальные и экономические лишения имеют потасканную, но все же подлинную моральную значимость»24.
Стоит подчеркнуть, что «быть захваченным самопониманием Хайдеггера» существенно отличается от положительного восприятия его идей. Последнее изначально предполагает проведение четкого различия между точками зрения интерпретатора и интерпретируемого. Тогда возможно с симпатией вос-
^ 24 Brandom R. Vocabularies of Pragmatism: Synthesizing Naturalism and
I» Historicism // Brandom R. (Ed.). Rorty and His Critics. Oxford: Blackwell,
2001. P. 178. По словам одного обозревателя, эта цитата резюмировала банкротство неопрагматизма. См.: Blackburn S. The Professor of Compla-
O
uuill\pu I V 1 DU nvui IJJCll IVICl 1 ПОШСІ. V,1V1.. UiatM/UIII kj .
CJ3 cence // The New Republic, August 20, 2001. P. 39.
принимать увлеченность Хайдеггера грандиозной концепцией философского исследования и при этом не обязательно разделять эту концепцию и даже ее основополагающие допущения, делающие ее правдоподобной для самого Хайдеггера23. Рорти и его последователи, напротив, интеллектуально колонизированы Хайдеггером, так как неосознанно принимают многие основополагающие допущения, узаконивающие хайдеггеровский замысел.
То, что явления интеллектуальной колонизации трудно распознаваемы в наши дни, связано с тем, что само различие между интерпретирующими и интерпретируемыми как «нами» и «ими» испарилось благодаря Хансу-Георгу Гадамеру и Дональду Дэвидсону. Общие границы идей сливаются, а концептуальные схемы не могут быть четко различены. В результате метафорическое «расстояние», в котором традиционно нуждалась критика, исчезает. И, таким образом, познавательный императив Августина Сгейе Ш 1'.п1е1^аз появляется вновь — уже в светском одеянии: мы понимаем мыслителей прошлого только потому, что мы верим большей части того, что они говорят. Проблемы, связанные с отсутствием критической дистанции, становятся особо острыми в случае с захватывающим текстом мыслителя, которому предназначено фигурировать в широко принятой контр-историографии. Вот пример: Томас Кун.
3. Могли Кун
СТАТЬ АМЕРИКАНСКИМ ХАЙДЕГГЕРОМ?
Томас Кун, несомненно, наиболее значительный теоретик науки второй половины XX в. Это утверждение основано на прочтении одной тоненькой книги «Структура научных революций». Когда в 1962 г. появилась эта являющаяся вехой книга, Куну было сорок. В силу того, что его покровитель Д. Б. Конант покинул пост руководителя Гарварда, Куну не удалось добиться там должности. Конант, которому посвящена «Структура» и которого Кун считал «самой яркой личностью» из всех, кого он встречал, был вторым — только по сравнению
25 Мое критическое понимание «симпатии» опирается на понятие «беспристрастного наблюдателя», как оно представлено у Адама Смита в «Теории моральных чувств» (1759). Полное описание того, как симпатия утратила свою первоначальную критическую остроту, предполагает обращение к эстетизации ощущений в немецком гуманитарном знании XIX в. Ее кульминация приходится на понятия «эмпатия» (Einfuhlung) и «понимание» (Verstehen). Стимулирующее мысль введение в эту тему см. в: Cooper D. Е. Verstehen, Holism and Fascism // O’Hear A. (Ed.). Verstehen and Human Understanding. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 95-108.
£онтекс
[^онтексТ
с В. Бушем - архитектором научной политики США в период холодной войны26. Тем не менее, в отличие от Буша, в основном занимавшегося будущим научных исследований (он был мозговым центром Национального научного фонда), Конант занимался планированием образования потенциально влиятельных неученых в тот период, когда общественные ожидания к науке были с необходимостью преувеличены. Именно в этом контексте Кун - лишенный иллюзий вследствие собственного опыта Второй мировой войны физик - выносил идеи, ставшие «Структурой».
В любом случае, Конант создал не только благоприятные условия для его работы, но и исключительные возможности для публикации. Во время войны он помог логическим позитивистам переместить движение «Единой науки» в Гарвард. Он же предложил, чтобы Кун написал «Структуру», которая стала заключительной частью главного американского проекта движения - Международной энциклопедии Единой науки27. Более того, главный редактор Энциклопедии и старейшина позитивизма Рудольф Карнап был откровенно доволен вкладом Куна. Когда в 1965 г. Имре Лакатос пригласил Куна в Лондон для дискуссии с Поппером и таким образом невольно привлек к нему международное внимание, значимость Куна связывалась с его двойным Гарвард-позитивистским происхождением. А Конант всегда стремился способствовать этой связи28.
Кун представляет собой сложный случай для критики, так как хотя он очевидным образом выиграл от покровительства Конанта, последний никогда не просил его делать что-либо,
26 Высказывание Куна о Конанте появляется в его последнем обширном интервью, перепечатанном в: Conant J., Haugeland J. (Eds.) Kuhn, The Road since Structure. Chicago: University of Chicago Press, 2001. P. 259-260.
27 Позднее появление текста Куна частично объясняется тем, что он был третьим, кому предложили эту работу. Тем не менее, Филипп Франк, директор Института Единства науки, сотрудничал с Куном еще с 1952 г. в связи с исследовательским проектом по «социологии науки». См. письмо Филиппа Франка Томасу Куну, 2 декабря 1952 г. (Thomas Kuhn Papers, МС 240, Box 25, Folder 53).
28 Переписка Карнапа с Куном была проанализирована в: Reisch G. Did Kuhn kill logical Empiricism? // Philosophy of Science, 1991. Vol. 58. P. 264-77. О статусе Куна в 1965 г. с точки зрения Лакатоса и его лондонских коллег см.: Fuller S. Thomas Kuhn. Op. cit. P. 390-391. Несмотря на философские расхождения Конанта с позитивистами, он, тем не менее, был склонен подчеркивать связь движения Единства науки и общего об-разованиия в рамках курсов по естествознанию, которые преподавал Кун: см.: Fuller S. Thomas Kuhn. Op. cit. P. 212-213, а также Holton G. Science and Antiscience. Cambridge, Mass. Harvard University Press, 1993. P. 54, n. 79.
чего он не хотел бы делать. Поэтому не существует следов сопротивления, которые обычно помогают выявить степень зависимости интеллектуала от властей29. Но зависимость Куна от Конанта была столь исключительной, что, как только Конант покинул Гарвард, Кун стал легкой мишенью для должностного комитета, не сумевшего разглядеть собственные достижения Куна30.
Таким образом, при критике Куна как интеллектуала следует проводить различие между обоснованностью политического реализма Конанта и правильностью пассивного принятия Куном политического реализма Конанта. Конечно, Кун мог обладать той степенью интеллектуальной свободы, какой он пользовался в Гарварде, благодаря тому, что действия Конанта были ограничены его светскими обязанностями. Но, возможно, Конант извлекал максимум из неблагоприятной ситуации при том, что Кун не задавался вопросом о причинах его стратегии. Хороший пример для сравнения - ситуация с Ноамом Хомским. Он получил дающую постоянный доход профессорскую должность в МИТ, когда влияние этого университета на американскую политику холодной войны было наиболее значительным. Тем не менее, Хомский смог запросто укусить руку, кормящую его. И наоборот, Кун продолжал хранить молчание, хотя получил должность сначала в Принстоне, а позже - в МИТ31. Мы еще вернемся к этому.
В общем плане отношения «Конант-Кун» лучше всего охарактеризовать как обмен, в котором каждый использует другого в своих целях. Конант стремился к тому, чтобы студенты восприняли идею науки, сконцентрированной на собственном когнитивном развитии, когда политически-экономическая вовлеченность науки занимает явно второе место. Он рассуждал так: чем больше будущие политики будут видеть присутствие Максвелла или Эйнштейна в дорогих и рискованных проектах, тем вероятнее, что наука сохранит свою автономию в условиях
29 Хотя иногда и Хайдеггер выступает в этом свете как визави нацистской Германии, более убедительным является пример с Лукачем как визави сталинистской Венгрии. См.: Kadvany J. Imre Lakatos and the Guises of Reason. Op. cit. P. 274-77.
Harward University, Minutes of the Committee on General Education,
8 November, 1955.
31 Должность имеет значение даже для Хомского. Хотя он и поддерживал выступления историка Дэвида Ноубла (D.F. Noble) против участия МИТ в холодной войне, он, по-видимому, также считал, что потеря им должности в 1984 г. обусловлена академическими проблемами, несмотря «g
на то, что действия Ноубла были связаны с его информированностью ф
о вовлеченности МИТ в военно-политические проекты. См.: Barsky Ijj
R. Noam Chomsky: A Life of Dissent. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1997. q
P. 142-143.
ung
II
ш Ы
я®
iiS
и
X
все большего участия ее в военно-промышленном комплексе холодной войны. Кун стремился придерживаться во многом такого же понимания, но главным образом из-за своей увлеченности наукой в качестве «естественной философии, пользующейся более точными методами»32. Чего не предвидел и не имел в виду ни Конант, ни Кун, так это то, что разделяемое ими неинструментальное понимание естественной науки будет присвоено представителями гуманитарных и общественных наук, частично чтобы привязать природу естествознания к тому, что сообщество ученых примет в качестве «парадигмы».
В связи с взаимообменом Конанта и Куна вырисовывается нормативный вопрос: волновало ли каждого из них, почему другой склонен использовать его именно таким образом? Некоторые люди перед тем как подписать контракт, разбирают и мелкий шрифт, а другие не делают этого. Возможно, Конант относится к первым, а Кун - ко вторым. По его собственной оценке, будучи в 20-е гг. руководителем химического факультета Гарварда, Конант в большой степени нес ответственность за внедрение в США разработанных в Германии промышленных аспектов рабочих моделей научных исследований33. Он также полностью осознавал, что многие талантливые студенты, изучавшие естественные науки с той же мотивацией, что и Кун, разочаруются в жизни, ожидавшей их с концом Второй мировой войны. Не прошло и года после публикации «Структуры», как британский ровесник Куна окрестил этот период переходом от «Малой науки» к «Большой науке»34. Но сам Кун был согласен не рассматривать тот более широкий контекст, в котором фигурировали его идеи, поскольку это позволяло ему делать, что он хочет. В период холодной войны такая позиция была типична для ученых, работавших по военным заказам. Им
32 Конант и Кун были частично едины не только в общем понимании науки, но, по крайней мере, еще и в одном средстве реализации такого понимания, а именно в таком построении учебных курсов, чтобы они содержали, по современному выражению, «внутреннюю» историю науки. В результате было подготовлено собрание оригинальных научных трудов, формирующих познавательную базу студентов и исключающих или сводящих до аннотации политико-экономико-культурный контекст, который изначально делал эти труды значимыми для первоначальных читателей. В итоге возникли Гарвардские ситуационные исследования экспериментальных наук. О подборе материалов этого курса и их влиянии на исследова-тельские интересы Куна см.: Fuller S. Thomas Kuhn. Op. cit. P. 182-186. jj 33 Conant J.B. My Several Lives: Memoirs of a Social Inventor. New York:
О Harper & Row, 1970. P. 69-70.
34 Solla Price D. de. Little Science, Big Science. Harmondsworth: Penguin, 1963.
Ш0
давалась значительная повседневная свобода исследований до тех пор, пока они соблюдали требования безопасности и не задавались вопросом об использовании полученных результатов теми, кто их финансирует35. Кун отличался от этих ученых тем, что не нуждался в каких-либо формальных инструкциях.
Умонастроение Куна идет вразрез с тем чувством социальной ответственности, которое традиционно испытывали интеллектуалы по отношению к своей работе. Для людей, вдохнов- ЦЦ
ленных идеями, естественно чувствовать ответственность за Й!
свои действия. Но особенностью интеллектуала является по- II
нимание того, что идеи сами по себе имеют последствия, за ||
которые в случае их публикации следует нести ответствен- Ц
ность. В этом Кун решительно отличается от Мишеля Фуко, чья работа в тот же период была также бурно и своеобразно воспринята, по крайней мере в англоязычном мире, бок о бок с работой Куна. Тем не менее, в отличие от Куна, все более отказывавшегося от обсуждения своей работы по мере возрастания ее популярности, Фуко прилагал значительные усилия, поясняя, обычно в виде интервью, свои исходные положения и обсуждая нормативные выводы, делаемые из его работы как поклонниками, так и критиками. Безусловно, Фуко является образцом интеллектуала, пытающегося классифицировать политические действия на те, которые могли бы получить поддержку в его текстах, и те, которые такой поддержки не могли || бы иметь36.
Сравнивая поведение Куна и Фуко, следует заметить, что ко времени, когда им пришлось отвечать за последствия своих идей, они оба занимали престижные и надежные академические посты. Ни одному из них не приходилось волноваться о потере средств к существованию из-за ответной реакции на критику. По достаточно разным основаниям и Кун, и Фуко были едины в мнении о невозможности написать историю недавнего прошлого. И все же Фуко не видел проблемы в использовании «историй настоящего», предшествовавших XX в., как
35 Именно это, возможно, убедило Конанта, что наука не будет деформирована оборонным финансированием. См.: Hershberg J. James В.
Conant: Harward to Hiroshima and the Making of the Nuclear Age. New York: Alfred Knopf, 1993. P. 573-577. Конечно, самым недавним прецедентом военного невмешательства в научные исследования был тогда успешный Манхэттенский проект.
36 Foucault М. Power / Knowledge: Selected Interviews and Other Wri- ^
tings 1972-1977, trans. Gordon C., Marshall L., Mepham J., Soper K. Brigh- ф
ton, Sussex: Harvester, 1980. Я хотел бы поблагодарить Томаса Басбелла ^
(Th. Basboell) из Школы Бизнеса в Копенгагене за идею противопоста- О
вить Куна и Фуко.
основания для современной критической интервенции37. В то время как с конца Второй мировой войны во Франции была гораздо более развита по сравнению с США публичная интеллектуальная культура, Кун отклонял многие предложения, да-;Ш:Ш же поступавшие от академических коллег, особенно от Пола Фейерабенда, читавшего «Структуру» еще в проекте, пре-||| подававшего ее уже в законченном виде в Беркли и написавше-
го Куну несколько подробных и резких писем в связи с темой «Структуры» как «идеологии, преподнесенной в качестве исто-рии». Кун так и не ответил на эти письма даже после того, как 1|] Фейерабенд отдал в печать критическую статью38. Резко отли-
|| чаясь в этом от Фуко, Кун считал возможным общаться только
|1 с теми, чей интерес к его работе соответствовал его собствен-
|| ному пониманию
37 Хотя Кун считал, что архивные материалы, относящиеся к недавней истории, могут быть организованы - он даже вел такую работу для Американского физического общества в 60-е гг., - он не допускал, что подлинная история могла бы быть написана, пока важные интеллектуальные вопросы остаются все еще нерешенными. В соответствии со своим знаменитым «тезисом о несоизмеримости» Кун считал, что история требует отнестись к прошлому, как к чуждой земле, отделенной во времени, как если бы она была отделена пространством. См.: Kuhn Th. The Essential Tension. Chicago: University of Chicago Press, 1977. P. 3-20, esp. p. 16. И наоборот, сомнения Фуко по поводу написания недавней истории были основаны на отсутствии у историка оснований говорить в пользу очевидности, которая все еще используется для оправдания современных режимов. Фуко намекал, что его контрруководящая стратегия сочетания «специализированной эрудиции» библиотеки и архивов с «порабощенным знанием» лишенных собственности похожа на власть, которой пользовались маргинализированные аристократы от имени бедняков в буржуазном обществе. См.: Foucault М. Lecture, 7 January 1976 // Foucault М. Power/ Knowledge. Op. cit. P. 78-92, esp. p. 82-83.
38 Письма Фейерабенда Куну анализируются в: Hoyningcn-Huene P. Two Letters from Paul Feyerabend to Thomas Kuhn on a Draft of The Structure of Scientific Revolutions // Studies in the History and Philosophy of Science, 1995. Vol. 26. P. 353-88. Опубликованную критическую статью см.: Feyerabend P. Consolations for the Specialist // Lacatos I., Musgrave A. (Eds.). Criticism and the Growth of Knowledge. Cambridge: Cambridge University Press, 1970. P. 197-230.
3 Хотя Кун часто изображал себя как плохого корреспондента, исследование архивов МИТа свидетельствует об ином. Кун внимательно отвечал только тем, кто разделял его собственные исследовательские интересы. В результате можно найти много не получивших ответа писем не только от Фейерабенда, но также и от других людей, пытавшихся затянуть Куна в политику и найти общеполитические импликации его взглядов. Особенно интенсивная переписка, посвященная таким импликациям, была с социологом Джесси Бернард (Jessie Bernard), открыто спрашивавшей, интересуется ли Кун хоть в малейшей степени текущей политикой. Но даже в этом случае его ответ был очень осторожен (Correspondence between Jessie Bernard and Thomas Kuhn, 29 November 1969 to 10 February 1970 // Thomas Kuhn Papers, MC 240, Box 4, Folder 7).
Но почему бы нам не принять отношение Куна к своей работе за чистую монету? В контексте моей предыдущей критики того, как Рорти оценивает Хайдеггера, возможен краткий ответ, что мы бы тогда остались интеллектуально колонизи-роваными пониманием Куном самого себя. Когда ближе к концу жизни Куна спросили, должна ли быть пересмотрена его модель науки в свете последних достижений XX в., он ответил, что его интерес к науке всегда был интересом к ней исключительно как к образцовой форме знания и ничем более40. Результатом этого стала историография науки, фактическая база которой сведена к физике с 1620 по 1920 гг. В этом случае можно было бы ожидать от Куна критики науки после 1920 г. за ее несоответствие его концепции знания. Но он этого не делает, в отличие от других41. Более того, играющий важную роль понятийный аппарат Куна, кратко выраженный такими словосочетаниями, как «нормальная наука», «разгадывание головоломок», «наведение порядка», исторически больше соответствует научным исследованиям в обширных, индустриализированных формах, занимающих подобающее место в период, наступивший сразу после того периода, из которого Кун черпает свои исторические примеры. Объяснение исключительно синкретичного видения Куном истории науки остается за пределами данной статьи, но остается существенным тот факт, что оно редко воспринималось как странное, не говоря уже о кри-
40 ill
40 Sigurdsson S. The Nature of Scientific Knowledge: An Interview with I j] jj Thomas Kuhn // Harward Science Review, Winter 1990. P. 18-25.
Наиболее последовательная попытка построить критическую теорию науки, исходя из позиции Куна, принадлежит Дж. Раветцу: Ravetz J. Scientific Knowledge and Its Social Problems. Oxford: Oxford University Press, 1971. Об обсуждении этой несправедливо забытой работы и ее связи с радикальным научным движением в Британии см.: Fuller S. Thomas Kuhn. Op. cit. P. 73-74. В архивах МИТа есть две брошюры переписки между Раветцом и Куном с 1958 по 1989 гг. Кун и Раветц разделяли первоначальный ученый интерес к Коперниканской революции. Но со временем Куну все более неприятны политические интересы и деятельность Раветца, хотя последний продолжал обращаться к нему за советом и рекомендательными письмами. Например, Куну не понравились последние сто страниц книги Раветца, где программа «критической науки» рассматривалась в одном ряду с экологическим движением Барри Коммонера (Barry Commoner) (Letters from Thomas Kuhn to Jerome Ravets, 21 June 1972, Thomas Kuhn Papers, MC 240, Box 12, Folder 1). Пять лет спустя Кун выступил против назначения Раветца на должность профессора истории и социологии науки в Пенсильванском университете, ссылаясь на то, что он поставил свою научную деятельность на второй план по отношению к jj
политической. Кун при этом ссылался на недавнее выступление Раветца в X
Институте передовых исследований в Принстоне «Идеология редуктив- ®
ной квантификации и ее противоречия». См.: Letter from Thomas Kuhn to j
Arnold Thackray, 7 April 1977 // Thomas Kuhn Papers, MC 240, Box 12, О
Folder 1. ^4
^онтексТ
тике его как неверного42. Я считаю это очевидным свидетельством интеллектуальной колонизации.
Итак, так же, как следует проводить различие между интеллектуальной ответственностью Конанта, с одной стороны, и Куна - с другой, необходимо отличать интеллектуальную ответственность Куна от ответственности его некритичных читателей. Ясно, что Кун сам не участвовал ни в каких кампаниях массовой пропаганды. Стоит задаться вопросом, что отличало его от других теоретиков науки 60-70 гг., с которыми его объединяли читатели? Ведь, подобно Хайдеггеру, Кун был изначально объединен (свален в одну кучу) с другими, близкими ему мыслителями. Их назвали «историцистами» в противовес главенствующей в философии науки «логицистской» школе. Наиболее заметными среди историцистов были Норвуд Рассел Хэнсон, Стивен Тулмин, Пол Фейерабенд и Имре Лакатос. Все они - почти ровесники Куна. И подобно ему, они очерчивали свои позиции в концептуальном пространстве, установленном тремя обосновавшимися в Британии австро-венгерскими эмигрантами: Людвигом Витгенштейном, Майклом Полани и Карлом Поппером. Достаточно спорно утверждение, что когда историцистов впервые свели воедино, взгляды Куна были наименее устоявшимися. В течение всей его карьеры и вплоть до наших дней Куна воспринимают как философски наивного, чьи взгляды нуждаются в переформулировке, дабы они соответствовали предсказуемым шагам релятивиста, кантианца или натуралиста из учебника43. Возможно, лишь дело времени, чтобы Кун был заново открыт как кульминационная фигура американского прагматизма.
Тем не менее, недостаток философской компетенции Куна не нанес урон его репутации. Наоборот, уменьшилось само значение философской компетенции в качестве критерия оценки теорий - и теоретиков - науки. Формальное философское образование хотя и не полностью игнорировалось, но понималось как недостойная замена погружения в специфические научные практики. Осуществляется ли такое погружение посредством формального естественнонаучного образования или включен-
42 Карл Поппер был среди тех немногих, кто был озадачен странным смешением Куном современных оценок подготовки ученых с примерами исследований, позаимствованных из героического прошлого науки. См.: Popper К. Normal Science and Its Dangers // Lakatos I., Musgrave A. (Eds.). Criticism and the Growth of Knowledge. P. 51. О значении куновского синкретизма см.: Fuller S. Thomas Kuhn. Op. cit. P. 1 87-200.
43 Я отсылаю соответственно к высокой оценке Куна в следующих работах: Barnes В. Т. S. Kuhn and Social Science. Oxford: Blackwell, 1982; Hoyningen-Huene P. Reconstructing Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1993; Bird A. Thomas Kuhn. Princcton: Princeton University Press, 2001.
ного наблюдения за исследованиями — это главный пункт разногласий между натуралистскими философами и конструктивистскими социологами, соперничающими в борьбе за наследие Куна в наши дни44. Но, возможно, самый очевидный показатель упадка философского понимания науки - постепенное поглощение области «истории и философии науки» более общими «научными и техническими исследованиями». Если в первой области все историцисты получали совершенно равную оценку, то в последней Кун вздымается в качестве мифической фигуры отца-основателя. Снова появляется аналогия с Хайдеггером: исчезновение историцистской философии науки сходно с исчезновением экзистенциализма, а положение Куна в научных и технических исследованиях сравнимо с местом Хайдеггера в постмодернистской философии45.
Кун отличался от подлинных историцистов в одном решающем отношении. В то время как траектория публичного признания «Структуры» точно совпадала с вторжением США во Вьетнам, бросалось в глаза молчание Куна относительно трансформации западной науки в условиях холодной войны. Все остальные историцисты, представлявшие широкий спектр политических взглядов, высказывались на эту тему. Даже Карл Поппер, ставший с годами политически консервативным, присоединился в 1968 г. к своим левым коллегам и призвал к принесению клятвы Гиппократа для ученых, которая запрещала бы им участвовать в военных исследованиях46. Конечно,
44 Fuller S. Is There Philosophical Life after Kuhn? // Philosophy of Sci-ence 2001. Vol. 68. P. 565-572.
Между восприятием Хайдеггера и Куна существуют интересные сходства и отличия. Сходство касается постепенно возрастающего признания их основных работ в качестве литературных произведений. «Бытие и время», спешно сданная в печать для поддержки профессорства Хайдеггера, многие годы рассматривалась в качестве образца непоследовательности. «Структура» Куна в течение примерно десяти лет также высмеивалась за дилетантизм и путаность. Что касается отличия, то если Хайдеггер был причислен к феноменологам до того, как стал ключевой переходной к постмодернизму фигурой, Кун был воспринят полностью в качестве наивного примера любой из ряда философских позиций - релятивизма, кантианства, натурализма и т. д. - что затем трактуется уже как источник концептуальных достоинств и (обычно) слабостей естественнонаучных и технических исследований.
Popper К. The Moral Responsibility of the Scientist, repr.: Popper K.
The Myth of the Framework. L.: Routledge, 1994. P. 121-129. Имре Лакатос
начинал жизнь, подобно Попперу, как социалист, но затем, с переездом в ________
Англию, стал придерживаться более правых взглядов. Тем не менее, он и
согласился со своим анархистским спарринг-партнером П. Фейерабен-дом, что продолжающаяся поддержка исследований в области физики JiJ
частиц в 1970 г. была, по его выражению, «ведущим к вырождению сдви- X
гом проблемы» (degenerating problemshift), спровоцированным военно- О
промышленным комплексом. См.: Kadvany J. Imre Lakatos. Op. cit. P. 223-224.
13 Зак. 2250
193
^онтексТ
можно найти несколько объяснений молчанию Куна. Многое свидетельствует не в пользу его мужества, ясности ума или ощущения им своего времени. Но все же остается исходное возражение по поводу негативной ответственности, которое позволяет увидеть куновское бездействие в более выгодном свете. А именно, речь идет о том, что единство его жизненного проекта было важнее, чем изменения, привнесенные его критическим вмешательством. Тогда, наверное, можно поздравить Куна с тем, что он не допустил затуманивания своего зрения повседневными событиями, способного привести к пустой трате усилий.
Я заканчиваю двумя замечаниями по поводу такой интерпретации бездействия Куна. Во-первых, как и в случае с Хайдеггером, со временем попытки оправдать Куна находят все большую поддержку. Мы сами в первую очередь выигрываем от жизненного проекта Куна, а с годами вполне естественно наши собственные жизненные проекты отклоняются от кунов-ского. Прощение Куна, таким образом, становится завуалированным способом оправдания самих себя. Даже самозваные куновские пуристы, с нетерпением ожидающие публикации его последней незаконченной рукописи, возможно, получат авто-р ритетное основание для игнорирования, расстраивания или отбрасывания многих недавних дискуссий в области естественнонаучных и технических исследований47.
И, во-вторых, голый факт, что Кун, вновь подобно Хайдеггеру, нуждается в особом освобождении от негативной ответственности, свидетельствует не в пользу того времени, когда жил Кун. Защитники Хайдеггера находят существенную риторическую опору в представлении о нацистской Германии как столь деспотичной, что она могла деформировать даже такого глубокого мыслителя, как Хайдеггер. Существует ли подобный аргумент применительно к холодной войне для придания морального балласта молчанию Куна? Отсутствие такого аргумента означает следующее: мы все же вынуждены определить полную моральную цену утверждению, что Кун преуспел не вопреки, а благодаря Америке периода холодной войны.
Перевод с английского О. П. Зубец.
47 О публикации этой рукописи объявлено в: Conant J. and Haugeland J. Editors’ Introduction // Kuhn. The Road since Structure. Op. cit. P. 2.
