Этнокультурная безопасность России: общественные вызовы и государственная политика Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

бирателя могут стать дороже денег, что текут в партийные кассы от бизнесменов.

Всех волнует вопрос: чем это может закончиться? Тем, что после выборов — парламентских и президентских — все будет спущено на тормозах. На это намекают заявления президента Путина и премьер-министра Касьянова: мол, заподозренных в экономических преступлениях особ необязательно заключать в тюрьму на период расследования. Олигархам указали на их место. Стабильность поколеблена не будет. А пуганые «самые богатые люди России» или прижмут ушки, или эмигрируют вместе с капиталами, а к рулю их богатых предприятий подойдет «вторая смена» собственников, многие из которых, как пророчат аналитики, будут происходить из спецслужб. И всем опять останется вспоминать старика Гегеля и его законы диалектики. А вот хорошо это или плохо, на этот счет существуют разные мнения.

«Вёрсты», М., 15 июля 2003 г.

Лев Перепёлкин, Владислав Стельмах, кандидаты исторических наук ЭТНОКУЛЬТУРНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ РОССИИ: ОБЩЕСТВЕННЫЕ ВЫЗОВЫ И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА

В настоящее время реальность латентной и явной угрозы безопасности России в этнокультурной сфере, возникающей на линии соприкосновения этничности и государственности, а также взаимодействия различных этнических групп, мало у кого вызывает сомнение. Правда, признается это как бы «по умолчанию». На официальном же уровне любая «концепция общей безопасности недостаточно учитывает значение безопасности этнокультурной идентичности». Что, увы, неслучайно, ибо серьезному анализу деструктивных аспектов межнационального взаимодействия препятствуют, как минимум, два обстоятельства. Во-первых, ложная политкорректность — боязнь «задеть» национальные чувства теперешних лидеров республик в составе РФ. Во-вторых, сохранение в общественном сознании поздне-советского дуалистического мифа о «природе этничности». Трактуемая тогда как нечто второстепенное (в сравнении, например, с классовой природой общества), якобы исчезающее по мере позитив-

ного преобразования социально-экономической действительности (тезис о решении при социализме национального вопроса), она одновременно воспринималась как чрезвычайная угроза безопасности советского государства. Типичный пример подобной мифологемы-страшилки» — тревога Министерства обороны СССР по поводу возможной тюркизации личного состава Вооруженных сил (в связи с опережающими темпами роста населения республик Средней Азии и Казахстана), способной со временем сделать армию неуправляемой, а главное, нелояльной. Поэтому офицерский корпус и элитные части начали комплектовать преимущественно на «славянской» (в первую очередь русской) основе. Ни к чему, кроме всплеска межэтнической напряженности в армейской среде, прекрасно известной всем, кто проходил в 70—80-е годы действительную воинскую службу, это не привело.

На уровне политических элит подспудное влияние указанных идей проявляется ныне в том, что не только этносепаратизм или всплески национальной нетерпимости (почему-то всегда «неожиданные»), но любые проявления этнического сознания воспринимаются либо в категориях конспирологии — как чей-то политический «заказ», либо как непонятная «блажь». Отсюда — и неадекватная времени национальная политика. На уровне же интеллектуальных слоев общества упомянутая мифологема присутствует в виде некоего «табу» на откровенный разговор о перманентных и неизбежных коллизиях в национальной сфере, обычно объясняемое нежеланием реанимировать явные издержки так называемой ленинской национальной политики. В результате проблемы конфликта групповых интересов в процессе межэтнического культурного обмена стали уделом «изысканий» разного рода радикальных националистов.

Под этнокультурной безопасностью мы понимаем состояние устойчивого функционирования и воспроизводства культур всех национальных групп, составляющих население РФ, которому присуще: повышение уровня их адаптивности к социальным изменениям; возможность участия в свободном взаимообмене культурными ценностями; сохранение их членами своей этнической идентичности. Снижение рисков в обозначенной области обеспечивается прогнозированием векторов этнокультурных процессов в масштабах страны (региона) и поддерживается за счет институционализированной государственной политики, способствующей реализации этнокультурных прав индивидов или групп. Анализ групп факторов, угрожающих

безопасности России в обозначенной области, мы намерены вести в категориях «система—среда», «структура—процесс». Ибо все социальные объекты, рассматриваемые с точки зрения безопасности в этнокультурной сфере, представляют структурированные системы, осуществляющие свою жизнедеятельность в адекватной для них среде (в данном контексте речь идет в первую очередь о среде социальной), на всех уровнях которой идут разнообразные процессы. Они могут нести реальную угрозу этнокультурной идентичности индивидов или групп (например, культурная ассимиляция, утрата этнического своеобразия), а могут лишь восприниматься в качестве таковой. Отметим также, что культурная ассимиляция сопровождается опасным социальным явлением — культурной маргинализацией, т.е. существованием вне нормативной культуры. Попутно подчеркнем, что степень конфликтности ситуации в среде этнических культур прямо зависит от скорости и интенсивности процессов, протекающих как внутри самой группы, так и в социальном пространстве вокруг нее.

Используемый нами подход позволяет, прежде всего, реально оценить сильно преувеличенное, на наш взгляд, влияние демографического фактора на этнокультурную безопасность современной России. Увы, вопросы этнической демографии, сами по себе представляющие известную сложность, замутнены некомпетентными суждениями, поверхностными оценками и просто спекуляциями о так называемом «русском кресте». Суть этой метафоры (она навеяна графическим изображением показателей рождаемости и смертности русского этноса в виде нисходящей и, соответственно, восходящей линии), если называть вещи своими именами, состоит в утверждении: постепенное вымирание русских и, напротив, лавинообразное увеличение численности «инородцев», особенно уроженцев Северного Кавказа, в перспективе ведут к деградации великорусских культурных ценностей. Спору нет, демографическую ситуацию в России нельзя назвать благополучной. Но приведенное утверждение — не что иное, как рецидив позднесоветской националистической риторики (аналогичный упомянутым сетованиям по поводу грядущей «дерусифи-кации» армии). На самом деле депопуляции на территории нашей страны подвержены не только русские, но и представители всех остальных этносов, достигших стадии демографического перехода, которой присущ нулевой или отрицательный прирост численности населения. Северокавказские же народы, находясь, скорее всего, на последней фазе демографической революции (ее не следует смеши-

вать со стадией демографического взрыва, характерной, например, для Южной Азии или Тропической Африки), имеют пока более высокие темпы естественного прироста.

Куда более серьезную группу рисков в области безопасного развития культур народов России создают миграционные процессы, чья интенсивность в постсоветский период многократно возросла. Естественно, о конкретных их параметрах можно будет говорить только по результатам последней переписи населения. Однако большинство специалистов уже теперь сходится во мнении: с поправкой на трудности учета людских потоков из дальнего зарубежья, и тем более — стран СНГ, только нелегальных мигрантов у нас ныне от 3,5 до 4,5 млн. человек. Внутренняя же миграционная подвижность населения РФ, по экспертным оценкам, превосходит перемещения извне примерно в четыре раза. Общеизвестно, что массовая миграция нарушает стабильное развитие любого социума, многократно усиливая нагрузку на рынок труда, социальную и образовательную сферы регионов-реципиентов (параллельно происходит подрыв социально-экономического потенциала регионов-доноров). Опыт Западной Европы последнего десятилетия XX в. показал также, что потоки мигрантов создают проблемы культурологического характера. Приезжие с ментальностью и моделями поведения, непривычными (а по ряду параметров неприемлемыми) для европейцев, нарушили сложившийся социальный климат: создали обстановку напряжения, беспокойства и тревоги, «подогрели» ксенофобию принимающего населения. В эпоху глобализации Россия сталкивается со сходными в целом вызовами. Поскольку экономико-социальные стороны миграций на территории нашей страны неоднократно подвергались детальному анализу, мы сконцентрируемся на рассмотрении этнокультурных аспектов указанного феномена.

В обозначенном контексте основная «издержка» миграций в РФ связана не столько с их количественными характеристиками, сколько с темпами, а главное — социально-культурной дистанцией между «новоселами» и «старожилами», обусловленной основным вектором движения: «Юг—Север», «село—город». Быстрота, с которой в настоящее время происходят изменения этнической структуры того или иного региона России, значительно понижает адаптивный социально-психологический потенциал взаимодействующих этнических групп, ибо они подвергаются «культурному шоку», составляющему особенность современной фазы миграционно-урбанизационных пе-

ремещений. На рубеже XIX—XX вв. при всей глубине этнических и языковых различий между, скажем, американцами британского происхождения и жителями славянских окраин Австро-Венгрии уровень стадиального разрыва между культурой переселенцев и принимающего общества в целом был релевантен: все они представляли народы одного цивилизационного ареала. Иное дело — нынешние миграции, по существу перебрасывающие человека из особого, патриархального в прямом смысле, мира азиатской или африканской деревни (к слову, в этом мире социально значимые категории — кровная месть, залож-ничество и непотизм) в техногенную городскую среду. Сказанное частично относится и к сельским группам населения Кавказа.

Шоковый резонанс этого перехода таков, что культурная дистанция между отличающимися в этническом плане мигрантами и доминирующей (в нашем случае русской) средой со временем не только не сокращается, но все более закрепляется. И хотя проживание меньшинства в новом окружении может почти целиком стереть или до неузнаваемости изменить компоненты его материальной культуры, урбанистическое окружение одновременно в состоянии консервировать ментальность, считаемую традиционной. (Именно считаемую, так как на новом месте она существует не в виде целостной системы ценностей более ранних этапов исторического развития, а в виде отдельных, притом, возможно, не самых лучших ее блоков.)

Это исподволь формирует отрицательный психологический фон межэтнического взаимодействия в территориях-реципиентах. Еще в 20-е годы американский социолог Р.Парк, изучая его типы, отметил следующий нюанс: какими бы ни были отношения между этническими группами — конкурентными или, напротив, кооперативными, — их участники неизбежно дают им эмоциональную оценку, выражаемую в категориях симпатий, антипатий, предрассудков. Такие эмоции, восходящие к инстинктивному страху перед всем непонятным, в конечном счете, могут не просто усложнять, но и негативно видоизменять подобного рода контакты. Другими словами, этнокультурные обмены имманентно «отягощены» разного рода предубеждениями, историческими претензиями, негативными стереотипами, истинными, но куда чаще мнимыми обидами и пр. Все это придает данной форме социального взаимодействия противоречивое содержание и амбивалентную направленность. В результате даже небольшой российский опыт свидетельствует, что на линии повседневного соприкосновения основного населения с общинами мигрантов,

наряду с естественным культурным взаимообменом и привыканием происходит культурное обособление сторон. Для этнической группы, в особенности не укорененной, это явление несет особо негативную нагрузку, поскольку ее коллективная адаптация приобретает ущербный характер: в социальном плане наблюдается неполная интеграция ее членов в жизнь принимающего социума (или их изоляция). В культурологическом аспекте последствием такого процесса выступает феномен «skid row». Данный термин западные антропологи и социологи употребляют в отношении складывания в сообществах недавних приезжих сугубо маргинальной культуры, обнаруживающей тенденцию к воспроизводству у их потомства, чьи интеграционные возможности от этого еще более ослабевают. Основная характеристика указанного типа культуры — не только и не столько ее периферийность по отношению к «ядру» (условному нормативу), сколько когерентность — закрытость и обособленность. Если мигранты или их дети и не пополнили ряды этнических преступных сообществ, все равно их удел — общение преимущественно среди «своих» и в быту, и в социальной сфере; низкий уровень запросов и примитивные формы досуговой активности. Такие условия, особенно, если они осложнены недостаточным знанием русского языка, превращают меньшинство в «профессиональных» маргиналов. Их группам одновременно присущи чувство подавленности, ощущение враждебного окружения, несправедливых обид и избыточный коллективизм: клановость, семейственность и т.п. Следствием же всего этого выступает агрессивное асоциальное (или воспринимаемое доминирующим окружением в таком качестве) поведение.

Но, хотя об этом не особо принято говорить, русское большинство, по-настоящему столкнувшееся с массовыми людскими потоками относительно недавно, также пребывает в состоянии социопати-ческого стресса от участившихся контактов с представителями «нетрадиционных» этнических групп. Такое состояние, часто возникающее на линии соприкосновения различных типов культур, разделяемых дистанцией, в России усугубляется следующим обстоятельством. Мигранты-этники — не просто проблемная, неустроенная часть населения стран СНГ или дальнего зарубежья, но зачастую люди, рассматривающие РФ либо как трамплин для «прыжка» на Запад, либо как место временной работы, и поэтому не планирующие интегрироваться в российское общество. Реакция же большинства на иммигрантские, de facto замкнутые землячества добровольных или вы-

нужденных переселенцев (особенно, если они заняты в «презренной», в глазах обывателя, торгово-рыночной сфере) при всей ситуационной изменчивости изначально подозрительна, а потому — недоброжелательна. Рядовой носитель доминирующей русской культуры увидел, например, в тех же торговцах из Закавказья, Китая или Вьетнама не поставщиков товара, а некую «чужую компанию» с «дерзким» поведением, восприняв все это на уровне подсознания как вызов и неуважение.

В подобных условиях, выражаясь словами князя С.Волконского, «национальное чувство сменила национальная подозрительность». Простые люди, ощущая ее как смутную угрозу привычному порядку вещей, реагируют на это бытовой нетерпимостью. Такие настроения, конечно, заслуживают порицания, но не следует их игнорировать, делая вид, что под ними нет реальной подоплеки. Какое чувство может испытывать, скажем, рядовой москвич к приезжему с Кавказа, если тот в ответ на просьбу придерживаться принятых в городе правил работы заведений общепита заявляет, что его кафе — это не Москва. Впрочем, в контексте нашего исследования важнее понять иное. Фобическое мировосприятие наносит ущерб этнокультурной безопасности страны: помимо создания психологического дискомфорта, оно исподволь разрушает нормальный ход процесса воспроизводства и динамичного развития русской культуры, формируя у ее носителей заведомое неприятие нормального обмена духовными ценностями с представителями иных этносов.

Наконец, особый тип угроз безопасному развитию культур народов России связан с «этническим ренессансом» — активацией этнического (этноконфессионального) сознания ее жителей. Создаваемый им риск состоит в закладывании социально-культурных предпосылок разрыва единого общероссийского пространства, хотя бы на уровне особого типа ментальности, выразителем которого стали, так сказать, «национально озабоченные интеллектуалы» (часть творческой национальной интеллигенции, диссиденты-националисты и пр.). Попробуем разобраться, почему в целом позитивный процесс, чей основной вектор в идеале направлен в сторону этнокультурного плюрализма, обрел в РФ угрожающие очертания. Начавшаяся в годы перестройки демократизация советского, а затем и российского, общества активизировала естественный интерес народов страны к своей этнической идентичности. Особую значимость обрели такие категории, как «самобытность», «исторические корни»,

«национальная культура», «родной язык» и т.п. Что не менее важно, появились условия, позволявшие удовлетворять соответствующие запросы, вследствие чего на практике обозначились две разноуровневые, хотя иногда соприкасающиеся тенденции:

— обретение «национальными» территориями значительных полномочий в сфере этнокультурного строительства в контексте федерализации страны;

— восстановление разорванных и возникновение новых связей среди диаспорных групп.

Появление именно таких тенденций было отнюдь не случайным. Но, поскольку сама тема «этнического ренессанса» постсоветского периода, безусловно, заслуживающая отдельного рассмотрения, выходит за рамки данного исследования, ограничимся лишь констатацией факта амбивалентной природы названного феномена. Его позитивная сторона — более полное развитие этнокультурного разнообразия, являющегося неотъемлемым компонентом любого постиндустриального социума. В таком аспекте проведение теми же республиками в составе РФ активной политики в области культурного воспроизводства (лингвистическая политика — повышение роли родного языка, содействие образованию и книгопечатанию на нем и пр.), равно как и институализацию этнических групп в виде различных национально-культурных объединений (осуществляют, как правило, аналогичную деятельность) следует оценивать положительно.

Одновременно необходимо учитывать, как минимум, два негативных обстоятельства. Во-первых, активизация этничности в России имела асимметричный характер, поскольку этот процесс в чистом виде происходил преимущественно среди «нерусской» части ее населения. У самого многочисленного этноса — русских, его признаки (относить к ним шумную активность большого количества малочисленных и ничтожных по влиянию неонацистских и шовинистических организаций неуместно) наблюдались в менее выраженной форме, что, впрочем, вполне естественно для большинства.

Во-вторых, в РФ данные явления развивались в условиях общего дефицита толерантности, изначально придавшего постсоветскому национальному возрождению отчасти агрессивный характер. Но какими бы амбициозными и неразборчивыми в средствах ни были его лидеры, как бы ни потворствовала их порой весьма сомнительным «культурным инициативам» тогдашняя федеральная элита (в ее менталитете причудливо переплелись «имперские» комплексы и по-

своему понятые демократические ценности), первопричина многочисленных негативных сторон общероссийского «этноренессанса» состояла в ином. Процесс структурирования этнокультурной диверсификации РФ изначально содержал потенциальную угрозу ее безопасности, ибо в многонациональной стране «государственность» и «этничность» — не просто два смежных, взаимообусловленных, но и частично конкурирующих уровня организации социальной жизни. В такой ситуации этническая общность в состоянии претендовать не просто на некоторый объем административных функций, но и на более высокий уровень властных полномочий. Иными словами, усиление групповой идентификации по критерию этничности становилось не только и не столько фундаментом культурного прогресса того или иного народа России, сколько мобилизационным ресурсом, используемым политиками-националистами. На уровне Федерации данный ресурс, как правило, применялся для обоснования претензий ее субъектов на привилегированный статус как «национальных» территорий, особых по отношению к Большой России, и соответственно на некоторые прерогативы федерального центра (Татарстан, Якутия-Саха, Тува, Башкирия, Северокавказские и некоторые другие республики в составе РФ). В отдельных случаях эти поползновения, как мы знаем, превращались в требование полномасштабного государственного сyвepeнитета, а в Чечне даже переросли в сецессию. Впрочем, чаша сия не минула и сами эти регионы, где вроде бы неожиданно возникла «своя» проблема меньшинства. Конституирование там каких-либо «новых» вариантов этнического единства породило трения среди и их населения, и властных элит (вспомним вялотекущий конфликт в Татарстане по поводу особого статуса кряшенов — православных татар). Аналогично обострилось и национальное противостояние в биэтни-ческих республиках Северного Кавказа — Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии. Нельзя не видеть и образцы лжеэтнической мобилизации: претензии некоторых казачьих объединений, групп поморов на статус этноса и т.д.

Помимо того, что аналогичные явления несут вполне явственную угрозу государственному единству России, они подтачивают и процесс безопасного развития культур ее народов, причем не обязательно за счет общей социальной нестабильности, сопутствующей межэтническим трениям. Такие вещи в реальном измерении оборачиваются появлением феномена постсоветской этнократии — создания в регионе режима наибольшего благоприятствия для «своих по

крови». Не касаясь открытых форм нетерпимости, ксенофобии, преференций по национальному признаку и т.п., проиллюстрируем опасность этого явления на безобидном примере — распространении на территории России систем национального школьного образования.

В принципе нет ничего плохого в том, чтобы дети получали базовые знания, необходимые для их социализации и адаптации к реалиям современного российского общества, не на русском, а на родном для них языке: облегчая в ряде случаев образовательный процесс, это способствует и динамичному развитию самого языка, этнической культуры в целом. Проблема же заключается в том, что в нынешнем своем виде «национальная» школа сформировалась не как один из интегральных компонентов системы обучения, а как некая альтернативная ей, во многом обособленная подсистема. Оставив в стороне вопрос о качестве образования в национальных школах, укажем на то, что сложившаяся практика их обособления неизбежно ведет к культурной изоляции разных групп юного поколения по этническому (или этнорелигиозному) признаку, что особенно опасно именно в детском возрасте. Ведь в современной информационной среде человек начинает осознавать свою национальную принадлежность приблизительно в десять лет. И если его этногрупповая атрибуция протекает в условиях когерентности, начинается программирование культурной дезинтеграции РФ: процесс обмена соответствующими ценностями приобретает ущербный, фрагментарный характер; затрудняется восприятие инноваций; перестает формироваться культура взаимной толерантности, подменяемая культом «особости».

Наконец, нельзя игнорировать и деструктивную роль материального фактора. Поскольку рост национальной идентичности народов России ставит вопрос о финансировании их этнокультурных запросов, явственные очертания приобретает угроза инфильтрации в систему обучения детей этнического радикализма, шовинистических идей и пр. Ведь в условиях перманентного недовложения государством средств в образовательную сферу их дефицит пытаются компенсировать частным порядком. Это можно было бы только приветствовать, если бы не одно обстоятельство: небюджетное финансирование (к слову, пока недостаточно развитое в нашей стране) в ряде случаев становится базой для целенаправленного подрыва этнокультурного плюрализма и толерантности. Средства спонсоров, попавшие за последние годы в народное просвещение, немало способствовали наса-

ждению ксенофобии, антимодернизационных настроений, привычки отторгать любые иноэтнические элементы культуры, радикального клерикализма (последнее относится не только к исламу, но и к другим конфессиям, как традиционным для России, так и новым). Все это создает предпосылки культурной отсталости и дезинтеграции российского общества, которая, как показывает пусть и небольшой опыт нашей страны, чревата серьезными политическими, а то и военными конфликтами. Таким образом, рост миграционной подвижности населения, а также процесс актуализации и плюрализации этнокультурной и религиозной идентичности населения России имеет и обратную сторону — ощутимое снижение уровня этнокультурной безопасности, в перспективе угрожающее превращением нашей страны в «государство регионов». Его элементы живут своей обособленной жизнью, вступая с соседями в отношения преимущественно конфликтного характера. Понятно, что этот сценарий сулит невосполнимые потери для культур всех без исключения этносов, населяющих РФ.

Мы, естественно, выделили далеко не все факторы, представляющие угрозу для этнокультурной безопасности России, ее отдельных граждан, их групп. Суть дела, впрочем, состоит, на наш взгляд, не в полноте перечисления разнообразных рисков, а в ясном понимании того, что все типы описанных процессов разворачиваются не в неком социально-политическом хаосе, а в цивилизованном обществе, чья институционная структура в состоянии их регулировать. Тут, однако, возникает провокационный вопрос: если на линии взаимодействия этносов имманентно присутствуют риски, то не целесообразнее ли направить государственное регулирование на его минимизацию? Ответ на самом деле не так уж прост. И самим этнокультурным группам, и социальной среде их существования, как известно, присущи определенные закономерности функционирования, общий вектор которых в теории направлен в сторону достижения гомеостаза — самодостаточного существования в гармонии с окружением при закрытой целостности своего культурного комплекса. История цивилизаций знает примеры такого состояния, но они относятся к племенным (аборигенным) обществам, чья культура адаптирована к занятой ими экологической нише. Для основной же части народов мира гомеостаз означает консервацию отсталости или начало общекультурной деградации. Непременное условие прогресса культуры этноса в современных условиях — его плодотворные контакты с

другими этносами. Следовательно, совокупность противоречий, создающих угрозу безопасному развитию культур народов России, предстоит решать, если можно так выразиться, в режиме межэтнического обмена и кросскультурного взаимодействия. В идеале управление подобными процессами осуществляется самим обществом через систему социальных институтов — «устойчивых комплексов формальных и неформальных правил, принципов, норм, установок, регулирующих различные сферы человеческой деятельности и организующих их в систему ролей и статусов, образующих социальную систему». Нормативное функционирование социального института представляет «це-лерациональное действие», в данном случае — нейтрализацию угроз этнокультурной безопасности страны.

Намеренно воздерживаясь от оценок гражданской зрелости российского общества, укажем, что даже самый высокий ее уровень не освобождает государственные институты от необходимости поддержания безопасности и противостояния возрастающему числу вызовов в этнокультурной сфере. Напротив, в мире в настоящее время усилилась тенденция, возлагающая решение проблем, вытекающих из этнических различий культур населения (включая гарантию соответствующих прав меньшинств), на центральные правительства. В большинстве стран, считающих себя цивилизованными, растет активность государства по урегулированию межэтнических, межобщинных и межрелигиозных отношений в рамках идеологии толерантности. Более того, противодействие негативным тенденциям в сфере этничности, таким как дискриминация, апартеид, сегрегация, этнические чистки, геноцид и т.д., все чаще переходит с национального на глобальный уровень.

Формулирование перспективных задач государства по обеспечению положительной этнокультурной динамики в нашей многонациональной стране целесообразно, однако, предварить, во-первых, описанием, если так можно выразиться, их модельной схемы, а во-вторых, выявлением возможностей и ресурсов для управления столь важными социально значимыми процессами. В самых общих чертах содержание «этнокультурного блока» государственной политики РФ должно включать:

— анализ и прогноз идущих в стране этнокультурных процессов;

— выявление сопутствующих им рисков;

— поддержание в «рабочем состоянии» структурных элементов этнокультурной безопасности;

— содействие адаптации этносов к модернизационным изменениям;

— оптимизацию этнокультурного воспроизводства в условиях межгруппового обмена культурными навыками.

В контексте полиэтничности России, стадиальных различий культур ее народов и характера их расселения большое значение приобретает также оценка внутреннего потенциала культурного прогресса и сохранения языкового своеобразия разных этносов и этнических групп. Когда речь идет о доминирующем, «титульном» народе страны, субъекта Федерации, региона, — словом, о большинстве, естественного потенциала в принципе достаточно, поскольку культурное воспроизводство в этом случае обеспечивается, по сути, автоматически «в рамках поддержания динамического равновесия основных системных элементов государства». B отличие от этого, положительная культурная динамика меньшинств (особенно диаспор), живущих в условиях иноэтнического доминирования, требует дополнительной государственной поддержки. В связи с чем, одна из основных целей политики обеспечения национально-культурной безопасности России — поддержание режима демократии применительно к меньшинствам, создание для них реального (а не только формально -юридического) равенства с этническим большинством населения, содействие полноценному включению этих групп населения в общероссийское культурное пространство.

Перейдем теперь к анализу различных типов ресурсов, обеспечивающих государственный курс на безопасное этнокультурное развитие РФ, — финансовых, интеллектуальных, кадровых, организационно-правовых и т.д. Мы уже оценивали финансовые основы политики в рассматриваемой сфере как недостаточные, усугубляющие существующие риски. Укажем дополнительно, что дело здесь не только в незначительных объектах реальных вложений, но и в малой эффективности их использования (не говоря об их разворовывании). Сложнее с кадровыми ресурсами. Немало ведомств в той или иной мере участвуют в проведении государственной политики в сфере эт-ничности — Министерство культуры, Министерство по делам национальностей (недавно упраздненное), Госкомсевер, Федеральная миграционная служба и т.д. Но эффективность их работы по поддержанию этнокультурной безопасности невелика: их деятель-

ность не скоординирована, они зачастую укомплектованы случайными, малоподготовленными людьми, не способными принимать адекватные решения, и потому — не стремящимися брать на себя ответственность. Не в полной мере используются и наличные интеллектуальные ресурсы поддержания этнокультурной безопасности: академические и ведомственные институты, независимые исследовательские центры и группы. Отсюда, в частности, проистекают дефицит прогнозирования ситуации в данной области, неэффективность пропаганды идей толерантности и т.п. Конечно, силами перечисленных учреждений определенная работа такого рода осуществляется; отдельные СМИ также дают экспертные оценки и прогноз этнокультурной ситуации. Однако влияние имеющегося творческого потенциала на деятельность государственных органов малоощутимо, задача создания единой государственной экспертной системы в рамках политики по развитию национальных культур крайне актуальна. Впрочем, подобные издержки могли бы отчасти компенсироваться организационно-правовыми ресурсами — соответствующим законодательством (конституционным, общефедеральным, региональным), отправляемым через существующую административную систему России. Но, чтобы понять, почему это не происходит, рассмотрим, как в современных условиях ведут себя ее основные компоненты — территориальная автономия; экстерриториальная (национально-культурная) автономия; местное самоуправление.

При всех издержках возможности перечисленных институтов не так уж малы. Система национальных автономий осуществляется теперь в России по-европейски гибко: в территориальной и экстерриториальной форме. Территориальная автономия в рамках субъекта РФ или округа (у малых народов Севера и Сибири) осуществляется, как и ранее, в районах сравнительно компактного проживания этносов. В настоящее время проблема рационального использования ее полномочий зависит не столько от конкретного их объема, сколько от политической линии ее руководства. Ведь не секрет, что власти ряда республик в составе РФ практикуют этнократию, осуществляемую от имени так называемой титульной нации. В результате определенное давление на культурные комплексы испытывают не только тамошние меньшинства, но и русские, которые, исключая отдельные территории Северного Кавказа, составляют большинство населения «национальных» субъектов Федерации.

О второй форме автономии — экстерриториальной, или, как ее чаще называют, национально-культурной, легализованной в России одноименным законом 1996 г., стоит поговорить подробнее. Поскольку она предназначена в первую очередь для этнокультурной безопасности диаспоризированных групп (т.е. сохранения ими родного языка и значимых культурных компонентов), то нередко внутри них возникает коллизия между необходимостью развития основ собственной культуры в новом окружении и адаптации к этнокультурным стандартам большинства. Строго говоря, в настоящее время нет точного критерия определения полноты структуры институциональной базы (детские сады, школы, СМИ, издательства художественной литературы на национальных языках и т.д.), посредством которой осуществляется этнокультурное воспроизводство диаспоры. В результате внутри группы складываются предпосылки для конфликтного противостояния интересов ее членов.

Поэтому главное в институте национально-культурной автономии — не только и не столько объем полномочий, и даже не масштаб и способы финансирования ее деятельности, сколько определение реальных потребностей ее бенефициантов в плане развития тех или иных элементов их культуры в иноэтническом окружении. Отнюдь не аксиома, что любая группа представителей меньшинств, мигрировавших, например, из Закавказья в Ярославскую область, должна иметь там доступ к высшему образованию на родном языке, или профессиональный театр, или телеканал, финансируемый из регионального бюджета. В современном мире естественной считается частичная оплата большинством этнокультурной самобытности меньшинств через механизм государственного бюджетного перераспределения. Но суть экстерриториальной автономии состоит также и в том, чтобы ее лидеры имели легальную возможность обеспечивать финансирование культурных потребностей высокого уровня своего этноса по каналам благотворительности и спонсорства.

Итак, Российское государство, если абстрагироваться от финансовой стороны вопроса, обладая достаточно большим, хотя и не используемым до конца потенциалом проведения национальной политики, пока не может в полном объеме гарантировать этнокультурную безопасность общества. Однако решать эту коллизию сугубо «механическими» средствами: дальнейшим наращиванием административных ресурсов, укреплением законодательной базы (безусловно, недостаточной) и даже «мозговым штурмом» (разработ-

кой современных антикризисных стратегий) — вряд ли возможно. Ибо, по нашему мнению, корень всех зол — вовсе не дефицит процедур, правил, институтов и даже финансов, а неопределенность с выбором парадигмы национально-культурного развития страны. Да, важно определить типы и приоритетность задач государственной политики поддержания этнокультурного баланса РФ в различных областях: миграционной, демографической, законодательной, социально-культурной, образовательной и т.д. Можно и нужно в контексте общей стратегии точнее дифференцировать ее блоки: «аборигенный», муниципальный, национально -территориальный, национально-культурный. Крайне актуальна и двуединая задача по деполитизации национальной жизни и деэтнизации политики. Но важнее определиться с вектором курса на устойчивое культурное развитие народов страны, без чего работа сводится к конъюнктурному реагированию на спонтанные вызовы.

Будучи противниками сведения вариативного разнообразия этнокультурной сферы к примитивным бинарным оппозициям, мы вынуждены констатировать: выбор тут на деле ограничен двумя системными моделями функционирования этнически гетерогенного общества — амальгамацией и структурным плюрализмом. Напомним коротко о часто искажаемой сути этих понятий. Смысл амальгамации состоит в том, что в полиэтнической среде культура большинства (в каждом случае выступающая как нормативная) неизбежно поглощает культуры меньшинств. В связи с чем задача государства — обеспечение оптимального хода аккультурационных и ассимиляционных процессов, а меньшинств — выбор приемлемых для них интеграционных стратегий. Рискнем утверждать, что в развитии многонационального социума в подобном режиме нет ничего плохого, по крайней мере на уровне модели: ассимиляционные изменения относятся к числу абсолютно естественных этнотрансформационных процессов. Так что не следует a priori негативно относиться к установке на «макроидентичность» при условии, что это происходит без принуждения. Данная модель часто ассоциируется с политикой ее насильственного внедрения. Перечислять хорошо известные издержки этой политики у нас в стране нет необходимости. Посему, не вдаваясь в исследование всего комплекса причин ее провала, подчеркнем, что столь плачевный результат был обусловлен и усугублен общим политико-идеологическим контекстом: тотальным насаждением общесоветских «культурных» норм, восходящим к установкам идеологического отде-

ла ЦК КПСС; форсированным нивелированием всего «национально-специфического» в реальности при номинальном декларировании равенства всех народов, вплоть до права 15 из них на отделение и т.д., и, наконец, адекватной реакцией на этот дурман думающей части общества.

Модель структурного плюрализма, опирающаяся на постулат, что любой социум состоит из различных и устойчивых этнических, этнорасовых и этноконфессиональных групп, в пределах которых и происходит жизнь людей, вроде бы выглядит реалистичнее. Отчасти это так, поскольку данная концепция отражает не просто естественный, но и необходимый порядок вещей: полное единообразие, особенно в плане культуры, лишает социум одного из важнейших источников его внутреннего обновления, взаимообогащения его составляющих и, следовательно, жизнеспособности. Строго говоря, базовые установки ООН о правах этнических меньшинств, соответствующие нормы демократических стран, политика культурной много-укладности (multiculturalism) восходят к идеям плюралистического устройства общества и многолинейности этнических процессов. Вместе с тем опыт Австралии, Великобритании, Канады, США свидетельствует: политика безоговорочной поддержки любых проявлений этнической специфики меньшинств создает серьезную угрозу общекультурному пространству. Она подрывает его базовые установки на взаимную толерантность и обоюдные уступки большинства и меньшинства в процессе обмена ценностями, превращая групповую этническую идентификацию в мобилизационный ресурс радикальных политических сил, зачастую далеких от плюралистической демократии. На этом фоне происходит усиление идеологического обоснования наиболее крайних (часто насильственных, террористических) форм межэтнического противостояния, усугубляемое неизмеримо возросшими техническими возможностями экстремистов.

Но вернемся к проблеме безопасного культурного развития народов России. Еще раз укажем, что, с одной стороны, в нашей стране имеет место порой переходящее в крайность усиление этнокультурного плюрализма — рост не только реальных, но и искусственно конструируемых потребностей групп населения страны в сфере культуры. Мобилизационная активность пробудившейся этничности часто направляется исключительно на повышение статуса той или иной группы в рамках федеративного государства и перераспределение в свою пользу бюджетных ресурсов. С другой стороны, российское государ-

ство стремится к контролю сферы культурного развития своего социального пространства, ведь культура — «необходимая общая среда... только внутри которой члены общества могут дышать, говорить и творить, значит, это должна быть единая культура». И эта нацеленность государства на определенную «общенациональную» (т.е. по сути монокультурную) модель — не менее очевидна, чем претензии эт-ничности на обретение привилегий и властных полномочий.

В подобной ситуации здравый смысл подсказывает, что этнокультурную безопасность РФ нельзя обеспечивать насаждением в чистом виде одной из описанных выше моделей развития многонационального социума. Неправомерно ставить риторический вопрос, что лучше, эффективнее — этнокультурная амальгамация или, соответственно, многоукладность. Гораздо целесообразнее комбинация присущих каждой из упомянутых схем приемов и технологий для поддержания баланса между равноценными, одинаково естественными, но противоположными тенденциями:

— стремлением этнических общностей к сохранению приемлемого для них уровня своеобразия, т.е. развитием культурного плюрализма;

— их инкорпорацией в более широкий социально-политический организм и общую для всех граждан культурную среду, т.е. поддержанием некоего общего для всех граждан России культурного пространства.

Опыт показывает, что реальная конфигурация такого баланса ситуационна и зависит от наличных условий, ресурсов, сложившихся традиций, конкретных потребностей в культурном обмене каждого отдельно взятого этноса и т.п. вещей. В конечном счете, это обусловливает комплексный, деликатный характер государственного курса на культурную безопасность населяющих страну этносов. Укоренившийся в РФ механизм демократических выборов дает ее властям легитимные основания для проведения именно такого курса. При условии, что «политика рассматривается как процесс принятия обязательных решений и осуществления соответствующих действий, не только реализующих определенные ценности и идеалы, но и направленных на постоянное восстановление нарушаемого в каждый момент равновесия в общественной и политической системах». Опыт, вместе с тем, показывает, что современные правовые регламентации и демократические институты в состоянии придать динамике культурного воспроизводства многонационального социума

позитивный характер при выполнении еще одного условия: деятельность государственной и правовой системы должна дополняться активностью гражданских структур. Это особенно важно на линии повседневного соприкосновения различных этнических групп — в ситуации, где естественные социально-культурные различия обретают человеческое измерение. Отношения в указанной сфере становятся стабильными и неконфликтными лишь тогда, когда юридические нормы входят в качестве значимых ценностей в массовое сознание и определяют по возможности общие рамки кросскультурного взаимодействия.

«Общественные науки и современность», М., 2003 г., № 3, с. 107-120.

Ю.Кобищанов,

историк

МУСУЛЬМАНЕ В РОССИИ XXI в.

В XXI в. Россия вступает как страна, сказочно богатая природными ресурсами, но с полуразрушенной экономикой, деградирующим национально-социальным организмом, деморализованной и вымирающей титульной нацией. Сегодня в России — значительная безработица при быстром старении и уменьшении населения, деградации его здоровья, нравственности, производственной и интеллектуальной квалификации. Около 20—25% русских новорожденных появляются на свет вне брака, многие дети растут в неполных семьях, детских домах, либо в семьях алкоголиков и наркоманов. Большинство новорожденных — больные. При снижении средней продолжительности жизни (у мужчин — до 60 лет!) наблюдается все прогрессирующее превышение смертности над рождаемостью. Как свидетельствует главный геронтолог Министерства здравоохранения России Л.Б.Лабезник, «хотя экономические реформы последних десяти лет нанесли очень серьезный ущерб здоровью населения и наблюдается так называемый "российский парадокс" — сверхсмерт-