CC BY
37
© 2007 г. В.А. Матвеев
ЭТНИЧНОСТЬ И ГРАНИЦЫ НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ НАКАНУНЕ РОССИЙСКИХ РЕВОЛЮЦИЙ 1917 г.
Проблема расселения на Северном Кавказе, по признанию специалистов, на протяжении многих веков до установления российской юрисдикции порождала острые конфликтные ситуации и «... претензии одних народов к другим» [1]. Территориальные споры были здесь постоянными и приводили к кровопролитным столкновениям. Соотнесение административных и этнических границ в крае при закреплении в государственных пределах России из-за такого наследия явилось делом непростым и осуществлялось с помощью соответствующих реформ.
Наработки российской политики в этой сфере имеют не только ретроспективный потенциал, важный для углубления научных представлений, но и актуальны для современности. Но достижения и упущенные возможности при их реализации остаются не изученными во всей полноте. Обретение объективных знаний на этом направлении позволит глубже понять существующие территориальные разногласия, хотя, безусловно, параллели с опытом прошлого не всегда дают прямые ответы на вызовы времени.
Во второй половине XIX - начале XX в. Северный Кавказ обрел типичные признаки окраины отечественного Востока. Не последнюю роль в этом сыграли административно-территориальные преобразования. Отдельные аспекты их проведения получили отражение в монографиях Ж.А. Калмыкова, Г.Н. Малаховой, А.И. Хасбулатова и др. [2]. Однако до сих пор отсутствует комплексная систематизация по всему краю, тем более в преломлениях революционных событий в России 1917 г., а они проясняли многое в сложившейся на Северном Кавказе исторической реальности.
Анализ российских подходов к административной организации территории окраины проводился также в ряде статей [3], где были затронуты преимущественно конфликты в южных частях объединенного когда-то в границах России ареала, возникших в постсоветскую эпоху. Этой же темы касаются и зарубежные авторы, обосновывающие положение о принадлежности Ирану значительных пространств региона, потерянных, якобы, «вследствие русской империалистической экспансии» [4].
Односторонность в ее освещении присуща и публикациям отечественных ученых Д. Данилова, А. Зверева и других, склонных, как и большинство зарубежных авторов, выделять лишь отрицательные стороны российской политики [5]. Объективностью, на наш взгляд, отличается лишь исследование французского автора Ф. де Пау, подвергшего сомнению преувеличение прогрессивной роли сопредельных держав Ирана и Турции на Кавказе [6].
В последние годы появились разработки, показывающие иные грани проводившейся здесь при формировании государственного единства российской политики, и, что весьма примечательно, ее позитивные итоги.
Среди исследований такой направленности следует выделить труды Б.В. Виноградова, Ю.Ю. Клычникова [7]. В этом же концептуальном ряду отечественного кавказоведения находится и весьма интересное коллективное обобщение по этническим миграциям на Кубани, отражающее не только ретроспективные аспекты, но и современную ситуацию [8].
Обширные сведения, ранее не вводившиеся в научный оборот, позволили воссоздать масштабную историческую панораму перемещений населения в пределах Северо-Западного и части Центрального Кавказа с 60-х гг. XVIII в. до полного включения края в состав России в 1864 г. [9]. Применительно к этому промежутку времени анализируются и процессы установления этнических границ, влияние различных обстоятельств на их формирование [9]. Специальному изучению подвергались теоретические аспекты функционирования контактных зон, особенности их цивилиза-ционного взаимодействия как в европейском (С.Г. Агад-жанов), так и региональном контекстах (Д.И. Олейников) [10].
Эта тема, как известно, напрямую связана с пространственным фактором. Такие исследования не предпринимались относительно периода второй половины XIX - начала XX в., тем более в обобщенном формате по всему Северному Кавказу. Необходимость в них назревала давно. Проводившиеся преимущественно после прекращения вооруженного противостояния административно-территориальные преобразования на Северном Кавказе имели также интегративное предназначение, неосмысленное до конца в исторической науке.
По аналогии с другими периферийными частями Российской империи здесь были сформированы не только губернии, но и области, отличавшиеся специфическим составом населения. По установившейся практике до 1917 г. наличие областей, отделов и округов было свойственно именно для окраин. Допускавшееся в них в ряде случаев объединение нескольких губерний приводило к установлению и более крупных административных единиц, получивших название генерал-губернаторств [11].
Разделение окраин соответствовало, как правило, эт-нодемографическим особенностям местностей и не нарушало сложившиеся в прошлом реальности. Сельское устройство в пределах иноэтнических анклавов отечественного Востока также имело свою особенность. На Северном Кавказе отсутствовало, например, деление на волости и существовала преимущественно только одна административно-хозяйственная единица - сельские общества. Причем они были образованы на совершенно иных началах, чем во внутренней России, и фактически представляли и волостную, и сельскую организацию [12].
В положении «Об аульных обществах в горском населении Кубанской и Терской областей.» разъяс-
нялось, что они «составляются из всех жителей одного аула, без различия на какой бы земле они не жили (на казенной или частной)» [13]. Вследствие различных изменений, вызванных последующими корректировками, к 1917 г. аульные общества по правовым регламентирующим критериям имели сходство с крестьянскими обществами внутренних губерний России, но вместе с тем сохраняли сложившуюся ранее специфику. Это отмечалось и в официальной служебной переписке [14].
В исследовании обозначения «край», «окраина», «регион» употребляются в соответствии с особенностями Российской империи. Край рассматривается как ее часть с этнически не однородным составом населения, сложившаяся вместе с тем в единую административно организованную систему, включающую различные области и губернии. В версии толкового словаря В. Даля это слово интерпретируется как «предел, рубеж, сторона...». В нем замечены и другие смысловые наслоения. Так обозначалась в середине XIX в., когда производился сбор сведений для систематизации и последующего издания, «земля, область и народ.». В. Даль выявил в понятии «край» и отображение смысла «местный, туземный...» [15, т. 2, с. 184]. Эти оттенки отражали языковую реальность изучаемой исторической эпохи и учтены в предложенной расшифровке термина.
В соответствии с этой данностью употребляется термин «туземный», который В. Далем раскрыт как «.местный, относящийся до известной. местности», а производное определение «туземец» сопровождено разъяснением «.здешний, тамошний уроженец, природный житель страны, о коей речь» [15, т. 4, с. 440, 441]. С ним, судя по всему, тесно связано было противопоставление «иноплеменный, инородный.», характеризовавшего принадлежность «.к другому племени, роду» [15, т. 2, с. 46]. В один ряд поставлено и употреблявшееся выражение «иноверный., иноверец.», которое указывало на «.учение и обряды. не господствующего. исповедания, веры.» или принадлежность к иной вере [15, т. 2, с. 45]. Эти понятия, как видно, не имели дискриминирующей и унизительной нагрузки, приписанной им в советский период. Они в свое время широко использовались учеными и в статистике, опиравшейся на данные отечественной науки [16].
Поэтому вряд ли правомерной представляется рекомендация их восприятия с позиций «политической корректности», предложенной в полемичной публикации ростовского историка А.В. Щербины. Термин же «окраинцы», противопоставленный им определению «инородцы» [17], в словаре В. Даля, воспроизводившем весьма точно лингвистическую практику, не получил отражения, равно как не употреблялся в качестве распространенного в широком обиходе наряду с отмеченными.
Да и в толковом словаре С.И. Ожегова, составлявшемся в советский период, в определении «инородец» не выделено каких-либо унизительных оттенков. В сопровождающем пояснении лишь отмечается, что к ним «в царской России» относился всякий «уроженец окраины страны, по преимуществу восточной, принадле-
жащий к одному из национальных меньшинств» [18]. Дополнение же «ино», по его версии, указывает прежде всего на противоположность «.иной, другой»: «иноплеменный», т.е. принадлежащий к «иному племени, народу», «иноверец» - представитель «другой веры» и т. д. Вариация «инородный» означает, по С. И. Ожегову, чуждую среду или обстановку.
Как видно, и в этой лингвистической систематизации не просматривается необходимость ставить под сомнение «политическую корректность» употребляемых в исследованиях по Северному Кавказу до 1917 г. терминов, что считает возможным, тем не менее, А.В. Щербина [17]. Выделяющего существовавшие в населении различия выражения «окраинцы» в толковом словаре С.И. Ожегова тоже не зафиксировано, хотя дается несколько значений понятия «окраина». В качестве таковых в России до 1917 г. воспринимались территории, отдаленные «от центральных областей. государства», приближенные к внешним границам. Так называлась периферия империи, чаще всего восточная. С.И. Ожегов не обошел вниманием и употреблявшиеся производные изречения, например уточнение «окраинный» [18].
Отражая колорит эпохи, все перечисленные термины подпадают под категорию исторических и исследователи, на наш взгляд, не вправе менять что-либо в этом отношении. Предпочтительность и возможность использования прежних названий признают и другие ученые [19]. Изложенные интерпретации в какой-то мере выступают в роли источников, позволяющих соразмерно передавать свершения прошлого. Но их, безусловно, нельзя применять в характеристике процессов после 1917 г. или на современном этапе.
Указание «инородный» употреблялось, следует заметить, и с явно выраженным этническим смыслом, отражавшим не восточнославянскую принадлежность. В.М. Кабузан на основе разнообразных статистических источников, вобравших демографические сведения о народах Российской империи, установил, что к данной категории относилось «. не русское, украинское или белорусское население» [20]. Это объяснение содержит, тем не менее, отпечаток пониманий, укоренившихся в науке в советский период ее развития.
Следует уточнить, что восточное славянство официально и на уровне массового самосознания воспринималось до 1917 г. как нераздельное сообщество, украинцы и белорусы к инородцам не причислялись. После восстановленного единства в середине ХУЛ в., восточнославянское этническое поле функционировало вполне солидарно. Северокавказский край, становление специфических региональных черт которого в то время продолжалось, не являлся исключением. К русскому народу относили «. известные племена и народности, объединенные общностью нравов, верований, преданий.» [11]. Именно в свете этих представлений украинцы и белорусы в качестве инородцев не рассматривались.
Поэтому при проведении переписи в Российской империи 1897 г. они статистически не выделялись [21]. При выборах в Государственные думы в начале XX в., например, «украинские губернии» по действовавшим
в связи с этим законам, основывавшимся на предшествующих, не рассматривались как «национальные». Количество представителей от них увеличивалось даже тогда, когда по разным причинам уменьшалось от других иноэтнических периферийных районов [22]. К инородцам же относили тогда всех подданных «неславянского племени». Они пользовались «особым правом управляться и судиться по своим обычаям, своими выборными.», имели ряд других льгот и послаблений, в том числе и в исполнении фискальных повинностей [23].
Обозначение же «окраина» применялось в значении пространственного противопоставления центральным районам страны или иногда другим частям края. При этом понятия «край» и «окраина» имеют как тождество, так и вариативность. В каждом конкретном случае на российской иноэтнической периферии они обретали специфику, например, противопоставление на Кавказе с обозначением «окраина» северных и южных частей, имевших свои цивилизационные и этно-демографические несхожести.
Жесткого же их разделения во второй половине XIX - начале XX в. не существовало. Оно установилось позже, при реализации советского проекта «национальных республик». Понятие «регион» является производным от обозначений «край» и «окраина». В нем отражается более устойчивое цивилизационное и государственное сплочение. Появление российских регионов явилось следствием трансформаций краев и окраин, происходивших, безусловно, еще до революционных событий 1917 г.
Показателем завершенности этого процесса выступала преодоленность в той или иной степени состояния цивилизационной и государственной отчужденности. Становление российских регионов продолжалось и в советскую эпоху. В каждом конкретном случае, особенно в условиях зарубежных стран, понятия «край», «окраина», «регион» имеют свои конкретные исторические оттенки. Предложенная систематизация опирается прежде всего на отечественные реальности. В. Далю удалось выявить в применении совпадение терминов «туземный» и «абориген», вобравших свойственные для межэтнических контактных зон указания «... первые поселенцы края; .исконные, вековые, родовые, .старожилы.» [15, т. 1, с. 2]. Понятие «абориген», в отличие от отвергнутых дальнейшим развитием окраин в составе России определений «туземец» и «инородец», до сих пор применяется для соответствующих обозначений.
Однако слово «абориген» не использовалось в отечественной действительности для обозначения этнических различий, видимо, из-за больше внешней, чем внутренней сориентированности. В его параметры В. Далем включалось и уточнение «коренные жители». По данным современной этнологии ими должны признаваться все, кто длительно и постоянно проживал на той или иной территории [24, с. 50]. Коренными для Северного Кавказа, как показали исследования Н.Н. Великой и С.А. Головановой, являлись, например, терские казаки [25], равно как и остальные группы вос-
точнославянского населения. Определение же «абориген» имеет противопоставление «пришелец» [26]. Поэтому оно в контексте анализа не используется. Российские окраины, в противоположность зависимой периферии западных и других империй, имели равноправный статус, что обуславливало своеобразность протекавших на них этнополитических процессов, отличавшуюся от зарубежных реальностей.
Субъектная совместимость Северного Кавказа с другими частями государственного пространства лишь с долей региональных особенностей прослеживается и в административно-территориальном разграничении. До окончания вооруженного противостояния оно проходило по военным округам, но дальнейшее закрепление в составе России подвело к необходимости создать и здесь типичную для центральных районов структуру [27], сохранявшую вместе с тем сложившуюся в прошлом специфику. При этом учитывалась практика обустройства иных российских административных образований, в частности Польши, Финляндии и Сибири, где также были внедрены системы организации власти, учитывавшие местные особенности [28].
На северокавказской окраине были образованы три области: в 1860 г. Дагестанская (до этого с 1846 г. называлась Дербентской губернией) [16], Кубанская, Терская (из правого и левого флангов соответственно ликвидированной одновременно Кавказской линии, имевшей не только пограничные, но и административные функции) [29], и две губернии: еще до отмеченной реорганизации в 1847 г. Ставропольская (до этого Кавказская область) [16], а в 1896 г. Черноморская (до этого округ Кубанской области) [30]. До 1860 г. управление горцами происходило по военным округам, созданным «для каждой народности отдельно». Разделение Северного Кавказа на области было связано с намечавшимся переходом к гражданскому управлению [31].
К северному, а не южному ареалу Кавказа ярко выраженное этнокультурное тяготение имел и Сухумский военный отдел, образованный в 1864 г. из Абхазского княжества, по статусу приравненный также к губернии. В составе Российской империи это княжество находилось как автономная субъектная единица с 1810 г. [32]. Самостоятельность его в регулировании внутренних традиционных распорядков, в том числе в сфере культурной жизни, поддерживалась данными при установлении единства обещаниями, зафиксироваными в договорах. Их соблюдение выдерживалось, в целом, неукоснительно, при отклонениях же ситуацию возвращали в исходное состояние [33].
Сориентированность абхазцев на Северный Кавказ складывалась исторически и при нахождении в пределах России со временем усиливалась. Подобные реальности в крае не являлись единичными и предопределялись, по мнению современных специалистов, социокультурной целостностью, складывавшейся в значительной степени на основе «этногенетического родства» [34]. Наличие его подтверждается, в частности, сходством традиционных укладов, лишь с некоторой долей различий, и языков [35]. Такая же формальная, «чисто внешняя» связь с Закавказьем прослеживалась и в отноше-
нии Дагестанской области, присоединенной организационно для управления, как и Сухумский военный отдел, к южным частям края [36, д. 66, л. 4].
Разъединенными в административном отношении вследствие пространственного положения оказались Южная и Северная Осетия, представлявшие единое этническое сообщество [36, д. 9, л. 2], имеющее устойчивое тяготение к России [1]. Подобное административное разъединение вызывалось тем, что при определении границ принималась во внимание в первую очередь особенность «топографии местности», горный массив, лишавший управление «административных удобств» [37] из-за «.разбросанности горских племен.» [38]. При целостности российского государства у осетин Закавказья, также как и у других народов оказавшихся в аналогичном положении, разъединение воспринималось как формальное и обеспокоенности не вызывало. Административные границы, установленные с учетом географического рельефа, не создавали препятствий для культурных и иных контактов, в том числе конфессиональных как для исповедующих православие, так и ислам.
Поскольку население на Кавказе отличалось смешанностью состава, еще в 1846 г. при проектировании преобразований было признано не выделять этнический признак при названии территории. Его нельзя относить к категории «национальных», так как такой разновидности консолидации не сложилось ни на том, ни на последующих этапах [28, с. 42]. При установлении российской юрисдикции на окраинах, также как и в других частях империи, не допускалось дробление, и реализовывался универсалистский принцип открытого геополитического пространства, в пределах которого совмещались в единое согражданство различные общности [39]. Эта особенность распространялась на всю иноэтническую периферию.
Соответствие этому достигалось на Северном Кавказе и во второй половине XIX в. Так, в 1871 г. в Терской области было произведено переименование Осетинского округа во Владикавказский, а Кабардинского - в Георгиевский [40]. Такой подход в российской политике вольно или невольно способствовал становлению многоэтничной территориальной общности и в конечном итоге общего гражданского синтеза [24, с. 179, 237]. Приоритет территориальных, а не национальных, субъектов является, по наблюдениям специалистов, оправданным особенно в ситуациях отсутствия однородности населения [41].
Административно организованное пространство также способствует его сплочению в народ как региональную и государственную общность. При этом российское единство в крае вбирало в себя местное разнообразие [42]. Отечественная практика прояснила в изучаемый промежуток времени и то, что совпадение этнических и административных границ, как уже отмечалось, выступает залогом стабильности. Но на Кавказе выдержать это условие было предельно сложно. Чересполосное расселение и проблема несовпадения этнических границ в значительной мере достались России от прошлого. Упорядоченность в этом отношении
здесь никогда не существовала. Спорность территорий в пределах края нередко провоцировала межэтнические столкновения и даже войны. Вызывалась она и другими причинами.
Размежевания нередко проводились под влиянием различных военных событий, взятых международных обязательств на предшествующих переговорах и т. д. [43]. При сопоставлении миграций на Северо-Западном и Центральном Кавказе, происходивших во второй половине XVIII - первой половине XIX в., З.Б. Кип-кеева пришла к выводу, что проводившаяся российская политика и в тот промежуток времени способствовала сохранению компактности расположения аульных обществ и не разрушала «этническую самоидентификацию» [9, с. 340]. Только в 1917 г. после многочисленных сходов и съездов, на которых выражались настроения, появившиеся в условиях нарастания революционного кризиса, было признано необходимым в тех случаях, когда это возможно, произвести территориальное перераспределение «по признакам этнографическим» [37, л. 3].
Исключение составляла Дагестанская область, в которой изначально было достигнуто такое деление с преимущественным совпадением этнических и административных границ. По всей видимости, это объясняется тем, что объединительные процессы в восточных и западных частях Северного Кавказа, в отличие от нее, не обрели этнической определенности. Л.Н. Гумилев относил такую аморфность контуров складывавшейся целостности к исходной фазе генезиса этноса [44, с. 135]. Теоретическое наследие этого ученого, не лишенное слабых звеньев, в последнее время все чаще подвергается критике [45]. Но вклад его в развитие этнологических знаний также несомненен и вряд ли правомерно умаление его значимости.
Ограниченность понятийных обозначений Л.Н. Гумилева вызывалась, на наш взгляд, опорой на жесткие «марксистско-ленинские» схемы, вне которых невозможным оказывалось любое научное творчество в советскую эпоху. Но нельзя не видеть и того, что он выбивался за рамки обычных представлений и выходил на ряд перспективных решений. И отрицательный результат позволяет находить другие пути в поиске истины, а без него любое подтверждающее ее построение обрекается на односторонность. От ошибок не застрахован ни один ученый. С неудобными же идеями, как известно, не удалось справиться даже при помощи инквизиции. Исчерпывающих и не вызывающих возражений понятий в науке не существует. Это прежде всего условности, в которых предлагаются емкие характеристики изучаемых явлений и процессов. Каждый ученый вправе иметь свое видение их сути.
На ограниченность и неточность некоторых терминологических формулировок в трудах Л.Н. Гумилева, с признанием оригинальности предложенных им концептуальных построений, полезных для дальнейших научных поисков, обращалось уже внимание и в [46, с. 37]. Сомнению, в частности, подвергнута правомерность классификации российского сплочения народов как «суперэтнического» [44, с. 498]. В подтверждение приводилось
отсутствие в нем этнической взаимоувязанности и системы, включенных Л.Н. Гумилевым в разряд важнейших типологических признаков. Отмечалась необходимость уточнения предложенных им этнологических определений. Указывалось вместе с тем на их содержательную ограниченность для описания всего спектра эволюционных преображений в развитии народов и вероятность их замены иными обобщениями. Обосновывалась необходимость выделения в них многообразия переходных состояний [46, с. 37, 38].
С одним из них представители русской власти как раз и столкнулись на Северном Кавказе в изучаемый промежуток времени. В ряде местностей фаза этнической консолидации не была преодолена. «Устойчивость и консолидированность», выделенные среди прочих характерных признаков этноса Л.Н. Гумилевым, следует учитывать в отборе адекватных анализу конкретизирующих символов, не игнорируя наработок иных категориальных версий. Наиболее употребляемое в современной науке понятие «этничность», также указывает на устойчивые самобытные особенности того или иного сообщества. По В.А. Тишкову, она служит формой «организации культурных различий» [24, с. 230]. Изложенные интерпретации не противоречат друг другу и в равной степени могут выполнять функции несущих классификационных конструкций.
Однако они для проведения исследования нуждаются в дополнениях другими теоретическими сведениями, позволяющими произвести необходимые уточнения и очертить более четко диапазон восприятия. При всей неоднозначности трактовок обобщающей условности «этнос» северокавказским реальностям второй половины XIX - начала XX в. в наибольшей мере соответствует, на наш взгляд, определение российского ученого С.М. Широкогорова, сформулированное еще в 1921 - 1922 гг. в лекционном курсе по этнографии, прочитанном в Дальневосточном университете. В монографиях автора, изданных в эмиграции, это определение было дополнено весьма конструктивными вариациями. В понимании С.М. Широкогорова под эту классификацию подпадают объединения людей, «говорящих на одном языке, признающих свое единое происхождение, обладающих комплексом обычаев, укладом жизни, хранимых и освещенных традиций и отличаемых... от таковых других групп» [47, с. 59].
При этом этнос характеризовался как «.целостное явление», с установившимся «.равновесием. компонентов». Его «динамический эффект», как считал С.М. Широкогоров, выражается и в межэтническом контексте, приспосабливаемость к которому происходит через «разные формы сознания». В такой системе отношений этнос выступает первичной целостностью. В нем ученый выделял и такой немаловажный признак как «принадлежность к определенной культуре», обеспечивающей сохранность родовых свойств. Становлению этносов присуща противоречивость, в которой сталкиваются разные векторы и аспекты выражения, «совокупность процессуальных состояний». В систематизации С.М. Широкогорова «состояние этноса» ставится в зависимость от роста численности населения,
уровня развития культуры и территории [47, с. 61-64, 66], также способствующей консолидации общностей.
Предпринятый анализ важнейших теоретических парадигм позволяет заметить, что этничность является показателем формирующегося сообщества или производной величиной от уже сложившегося. Через административно-территориальные преобразования на Северном Кавказе достигалось системное равновесие в пределах края как части российского государственного пространства, решалась проблема этнического и межэтнического баланса. В ходе их проведения во второй половине XIX - начале XX в. складывание консолидированных сообществ находилось еще в состоянии трансформаций и в стадию завершения вступило под воздействием российской политики. Этничность уже только в составе России стала обретать конкретизирующую системность с налаженным на постоянной основе комплексным взаимодействием элементов [48].
Выделить же соответствующий признак в названии административной территории при таких обстоятельствах оказывалось делом затруднительным. Вместе с тем такой подход, с одной стороны, не создавал препятствий для консолидации общностей, а с другой, -способствовал формированию не этнонаций, как в Западной Европе, а согражданства с общими признаками российской нации. По мнению авторитетных представителей отечественного кавказоведения рубежа XX - XXI в. В.В. Дегоева и Р.Ю. Ибрагимова, «губернский принцип», воплощающий на практике равенство государственных субъектов, служит важнейшим противодействием сепаратистской обособленности [49]. Именно его реализация как раз и происходила при административно-территориальных преобразованиях в крае в изучаемую эпоху.
Этничность в ходе реформ на Северном Кавказе во второй половине XIX - начале XX в., направленных на административное совмещение с Россией, получала надежную защиту в пределах установленных разграничений территории и разрушению не подвергалась. Напротив, были созданы все условия для ее развития. Установившееся на северокавказской окраине административно-территориальное разграничение, таким образом, было осуществлено, с одной стороны, путем трансформации исторически сложившихся реалий, а с другой - с учетом этнодемографических особенностей местностей. В большинстве случаев было выдержано важнейшее условие для этнического развития: принцип «сплошной территории» [50]. Эта закономерность отмечена и видным советским этнографом С.И. Бруком. Совпадение границ с этническим расселением, по его наблюдениям этого ученого, является залогом стабильности [51].
Но если это не сложилось, должна выдерживаться паритетность проживания в зонах смешанного состава населения, к которым в Российской империи относились и ряд районов Северного Кавказа. Нельзя согласиться, на наш взгляд, с утверждением о том, что «. установка на совпадение этнических и административных.» границ относится к разряду «националистических», являясь «классической ошибкой» тех, кто
к этому стремится [24, с. 50]. Представители русской власти при проведении преобразований в крае во второй половине XIX - начале XX в. на практике, как видно, сталкивались с необходимостью такого соответствия.
Значение территориального фактора для сохранения этничности подтверждено исследованиями и З.Б. Кип-кеевой, проводившей на рубеже XX - XXI в. сбор сведений о зарубежных северокавказских диаспорах, образовавшихся вследствие переселений (мухаджир-ства) в пределы Османской империи. По ее утверждению, все они из-за отсутствия сплачивающего пространства подвержены ассимиляции. Оставшиеся в России туземные сообщества края, напротив, сохранили территорию и соответственно отраженную в этнично-сти культурную самобытность [9, с. 8].
В зонах смешанного состава населения совмещение этих направленностей их развития, естественно, оказывалось недостижимым, и для них применялся, отражая российское многообразие, принцип этнокультурной автономии. Для ряда местностей северокавказской окраины этот подход также являлся правомерным, как и административно-территориальные формы обустройства, предполагавшие субъектное равенство, основанное как на губернских, так и областных разновидностях.
Выдающийся русский ученый В.И. Вернадский, подводя итог политики России до 1917 г., обратил внимание на значение сплошной открытости объединенного ею континентального пространства, «.огромной непрерывности. территории», добытой «кровью и страданиями. истории.». Отмечены им и преимущества, которые «.дает. большое по размерам государство.» [52]. При его формировании, как заметил философ И.А. Ильин, не допускалось поглощение инородных частей, сохранявших, как правило, свои прежние границы. По его заключению, «. Россия превратилась не в механическую сумму территорий и народностей, . а в органическое единство» [53, с. 54, 163].
Совмещенными оказались, кроме того, «. географическое., государственное и стратегическое единство.» [53, с. 171]. Вместе с тем, как считает И.А. Ильин, отечественные реальности и до 1917 г. способствовали тому, что «... все народы. самых разных вер и исповеданий» в той или иной степени приобщились к «... русскому национальному акту» [53, с. 272]. Эти оценки соотносимы всецело и с Северным Кавказом. Преобразования, проводимые на предшествующем этапе, как свидетельствуют факты, благоприятствовали этой перспективе.
В условиях же происходивших перемен в 1917 г. складывание баланса этнических и административных границ на Северном Кавказе продолжалось. На его динамике сказаться могли и проводившиеся межевые работы, по результатам которых предполагалось наделение «землею горских племен». Для этой цели Управлением межевою частью в Министерстве юстиции готовились необходимые обоснования. Информация об этом в канцелярию Временного правительства поступила незадолго до переломных в судьбе Отечества событий 10 октября 1917 г. [54].
По мере же нарастания революционного кризиса вскрылись, прежде всего, не решенные на предшествующем этапе проблемы. В них обозначалась исторически обусловленная направленность развития. Обозначившаяся же реальность сохранения территориальной целостности России сложилась исторически, чему способствовали административные преобразования на Северном Кавказе во второй половине XIX -начале XX в. В них не создавались предпосылки и угрозы для разрушения этничности.
Литература
1. Дзидзоев В.Д. Национальная политика на Северном Кавказе: вызовы и ответы XXI века (проблемы российской государственности) // Изв. вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2006. № 3. С. 55.
2. Калмыков Ж.А. Установление русской администрации в Кабарде и Балкарии. Нальчик, 1995; Малахова Г.Н. Становление российской администрации на Северном Кавказе в конце XVIII - первой половине XIX века. М.; Пятигорск, 1999; Хасбулатов А.И. Установление Российской администрации в Чечне (II пол. XIX - нач. XX вв.). М., 2001.
3. Коппитерс Б. Кавказ как комплекс безопасности // Спорные границы на Кавказе / Под ред. Бруно Коп-питерса. М., 1996. С. 220-221.
4. Рамезанзаде А. Роль Ирана как посредника в На-горно-Карабахском кризисе // Там же. С. 182-198; Фирузе Нахаванди. Россия, Иран и Азербайджан. Исторические истоки внешней политики Ирана // Там же. С. 171-181.
5. Данилов Д. Россия в Закавказье: в поисках международной легитимации // Там же. С. 155-170; Зверев А. Этнические конфликты на Кавказе, 1988 -1994 гг. // Там же. С. 10-76; Тренин Д. Интересы безопасности и политика России в Кавказском регионе // Там же. С. 102-115.
6. Пау Ф. де. Политика Турции в Закавказье // Там же. С. 199-212.
7. Виноградов Б.В. Специфика российской политики на Северном Кавказе (1827 - 1840 гг.). Славянск-на-Кубани, 2005; Клычников Ю.Ю. Российская политика на Северном Кавказе (1827 - 1840 гг.). Пятигорск, 2002.
8. Матвеев О.В., Ракачев В.Н., Ракачев Д.Н. Этнические миграции на Кубани: история и современность. Краснодар, 2003.
9. Кипкеева З.Б. Народы Северо-Западного и Центрального Кавказа: миграции и расселение (60-е годы XVIII - XIX в.). М., 2006.
10. Агаджанов С.Г. Основные проблемы и задачи изучения контактных зон Восточной Европы // Контактные зоны в истории Восточной Европы: перекрестки политических и культурных взаимовлияний. М., 1995; Олейников Д.И. Теория контактных зон и диалога культур применительно к продвижению России на Северный Кавказ в 1810 - 1860-е гг. // Actio nova 2000. Сб. науч. статей. М., 2000.
11. Россия. Энциклопедический словарь (Б/и.: Брокгауз Ф.А. и ЕфронИ.А. СПб., 1898). Л., 1991. С. 161.
12. РГИА, ф. 1276, оп. 19, д. 26, л. 2-об.
13. РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 28963, л. 114.
14. РГВИА, ф. 400, оп. 1, д. 4212, л. 7.
15. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955.
16. См.: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. / Под ред. Н.А. Тройницкого. Т. 65. Кубанская область. СПб., 1905; Обзор Ставропольской губернии за 1914 г. Ставрополь, 1915; Кавказский календарь на 1917 г. Отдел статистический. Тифлис, 1916.
17. Щербина А.В. К вопросу о специфике Российской империи и имперского типа государственности (по материалам современных исследований) // Изв. вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 2004. № 3. С. 45-46.
18. Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред. Н.Ю. Шведовой. М., 1989. С. 250.
19. КалмыковЖ.А. Указ. соч. С. 6.
20. Кабузан ВМ. Народы России в первой половине XIX в.: Численность и этнический состав. М., 1992. С. 8.
21. Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г.; и др.
22. Бондаренко Д., Крестовская Н. Украинский вопрос в Государственной Думе (1906 - 1917 гг.) // Россия. XXI век. 2001. № 6. С. 101.
23. Вдовин А.И. Российская нация: Национально-политические проблемы XX в. и общенациональная российская идея. М., 1995. С. 38.
24. Тишков В.А. Этнология и политика: Научная публицистика. М., 2001. С. 50.
25. Великая Н.Н. Казаки Восточного Предкавказья в
XVIII - XIX вв. Ростов н/Д, 2001; Она же. К истории взаимоотношений народов Восточного Предкавказья в XVIII - XIX вв. Армавир, 2001; Голованова С.А. Региональные группы казачества Юга России: опыт системного анализа. Армавир, 2001.
26. Матвеев О.В. Историческая картина мира кубанского казачества (конец XVIII - начало XX в.): категории воинской ментальности. Краснодар, 2005. С. 347.
27. ГАРФ, ф. 1318, оп. 1, д. 645, л. 34-35.
28. Блиева З.М. Кавказское наместничество в середине
XIX века: становление новой административной стратегии // Изв. вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. Приложение. 2003. № 9. С. 42.
29. Заседателева Л.Б. Терские казаки (середина XVI -начало XX в.). Историко-этнографические очерки. М., 1974. С. 217.
30. ГАРФ, ф. 1788, оп. 2, д. 155, л. 79.
31. ГАРФ, ф. 1318, оп. 1, д. 645, л. 34.
32. История Абхазии. Сухуми, 1991. С. 189-190.
Южный федеральный университет
33. Козубский К. Россия и Абхазия // Посев. 1994. № 6. С. 48.
34. Шадже А.Ю. Кавказская цивилизация или кавказская культура? // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2. С. 40.
35. Народы России: энциклопедия / Гл. ред. В.А. Тишков. М., 1994. С. 34.
36. РГИА, ф. 1276, оп. 21, д. 66, л. 4.
37. ГАРФ, ф. 1788, оп. 6, д. 9, л. 3-3-об.
38. ГАКК, ф. 1259, оп. 1, д. 1, л. 1-1-об.
39. Россия: Опыт национально-государственной идеологии / В.В. Ильин, А.С. Панарин и др. М., 1994. С. 10, 74, 76, 141, 224.
40. Крестьянство Северного Кавказа и Дона в период капитализма. Ростов н/Д, 1990. С. 38.
41. Зубов А. Кавказ, Россия и мир? // Статус-кво. 2004. № 2. С. 17, 22.
42. Шадже А.Ю. Феномен кавказской идентичности // Научная мысль Кавказа. 2002. № 1. С. 38.
43. Кипкеева З.Б. Кипкеева З.Б. Абазины Северного Кавказа: внутренние и внешние миграции в XVIII -XIX веках. Ставрополь, 2005. С. 3, 146.
44. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. М., 1994.
45. Кореняко В.А. К критике концепции Л.Н. Гумилева // Этнографическое обозрение. 2006. № 3. С. 2235; Шнирельман В.А. Лев Гумилев: от «пассионарного напряжения» до «несовместимости культур» // Там же. С. 8-21 и др.
46. Матвеев В.А. Отечество не только русских ... (Размышления о геополитических, историко-цивилиза-ционных и этнонациональных особенностях российской государственности) // Научная мысль Кавказа. 1997. № 1.
47. Цит. по: Кузнецов А.М. Теория этноса С.М. Широ-когорова // Этнографическое обозрение. 2006. № 3.
48. Гумилев Л.Н. От Руси к России: очерки этнической истории. М., 1992. С. 332; Он же. Ритмы Евразии: эпохи и цивилизации. М., 1993. С. 519.
49. Дегоев В., Ибрагимов Р. Северный Кавказ: постсоветские итоги как руководство к действию, или повестка дня на вчера. М., 2006. С. 61.
50. Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: 2-е изд. Т. 8. С. 84.
51. Брук С.И. Население мира. Этнодемографический справочник: 2-е изд. М, 1986. С. 8.
52. Вернадский В.И. Задачи науки в связи с государственной политикой в России // Биосфера и ноосфера. Приложение. М., 2002. С. 564.
53. Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи / Под ред. Н.П. Полторацкого. Св. Троицкий монастырь, 1991.
54. ГАРФ, ф. 1779, оп. 1, д. 532, л. 10-11.
14 марта 2007 г.
