Этнический контроль в Эстонской республике Текст научной статьи по специальности «История и археология»

А. В. Ширяев 1

ЭТНИЧЕСКИЙ КОНТРОЛЬ В ЭСТОНСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ

Введение

Сравнительно недавно Эстония была объектом многочисленных кейс-стади как страна, успешно проходящая переходный период, бескровно достигшая независимости и поддерживающая политическую стабильность и межэтнический мир, невзирая на то, что общество остается глубоко разделенным по этническому признаку на две крупных лингвистических общины, имеющих собственные, часто абсолютно противостоящие, нарративы. Тематика секьюрити-зации межэтнических отношений исчерпала себя уже к концу 1993 г., и выходившие позже статьи на эту тему по существу были рефлексиями более ранних периодов (см. напр.: Pettai, 2000; ^и^эоо, 2002; Уейк, 2002). Всплеск межэтнической напряженности в 20062007 годах, спровоцированный конфликтом вокруг «Монумента Советскому Воину-Освободителю», гальванизировал интерес к забытой тематике, заставил провести новые исследования, а также пересмотреть результаты некоторых прежних.

Для иностранных исследователей особый интерес представлял вопрос о том, почему преобразование де-факто билингвальной и двухобщинной республики в национальное государство эстонцев прошло без заметного противодействия со стороны значительной русской общины. В эстонском обществе на этот счет существует консенсус. Оно полагает, что примечательно быстрый «возврат на Запад» и «восстановление» национального государства эстонцев были обеспечены, во-первых, консолидацией эстонских политических сил, во-вторых, проведением ряда мероприятий по политической нейтрализации значительной по размеру русской общины.

Характер данных мероприятий дал основания оппонентам эстонского государства поставить под сомнение демократичность его режима и говорить о нем вначале как об «этнократическом», а затем как о режиме так называемой «этнической демократии». Эстонские исследователи Велло Петтай и Клара Халлик предложили использовать для анализа этнополитической ситуации в стране модель «этнического контроля» (см.: НаШк, Рейа^ 1999; Рейа^ НаШк, 2002). Данная модель была разработана Ианом Ластиком для Израиля (см.: Ыэйск, 1979; 1982). Петтай и Халлик обнаружили присутствие в Эстонской Республике основных элементов этнического

© Ширяев А. В., 2007

1 По ходу работы своими ценными замечаниями мне значительную помощь оказали Велло Петтай, Клара Халлик и Дмитрий Михайлов.

контроля, предписанных Ластиком: «сегментации», «зависимости» и «кооптации». Они проанализировали их связь с идеологией и практикой «реституции» межвоенной Эстонской Республики, а также интерпретировали в качестве элементов «кооптации» эстонские «Программы интеграции неэстонского населения в эстонское общество», и практику предоставления гражданства «за особые заслуги» в период 1992-1993 гг.

Уникальный анализ Петтая и Халлик имел два недостатка. Один из них был связан со стремлением строго следовать методологии Ластика и обнаружить все требуемые элементы «контроля»: «сегментацию», формирование «зависимости» и «кооптацию» на предписанных уровнях: структурном, институциональном и про-грамматорном, он привел к натяжкам в поиске недостающих элементов. Второй был связан с ограничением временных рамок анализа: в результате установление системы контроля было представлено главным образом следствием «реституции» межвоенной Эстонской Республики.

Настоящая статья является попыткой ревизии и одновременно развития анализа Петтая и Халлик. Принципиальным ее методологическим отличием от работы предшественников являются отказ от установки на паритетность элементов системы «контроля» и расширение временных рамок исследования. Анализ проводится в предположении, что ключевым элементом системы этнического контроля — не только необходимым, но и достаточным условием ее функционирования, его целью и индикатором является сегментация общества на структурном уровне, а прочие элементы контроля играют роль, ему подчиненную. Временные рамки охватывают интервал от времени отмены в Эстонии крепостного права (так как с этого момента начала формироваться современная эстонская политическая культура) до современности (так как апреле 2007 г. произошли события, которые вписываются в контекст истории этнического контроля в Эстонии).

Целями настоящего исследования были:

1. Поиск теоретических идеологических предпосылок к установлению режима этнического контроля;

2. Определение временного интервала, в течение которого сложились предпосылки к установлению режима;

3. Выявление элементов этнокультурной политики Эстонии, которые могут быть интерпретированы в качестве мероприятий этнического контроля;

4. Идеологические и спекулятивные выгоды от поддержания режима для правящей элиты;

5. Анализ целесообразности противодействия режиму контроля, методы противодействия и перспективы демонтажа.

1. Теоретические предпосылки к построению режима этнического контроля

В современном мире вопросы, связанные с положением национального (лингвистического) меньшинства, практически никогда не решаются им tet-a-tet с государством. Роль третьей силы выполняет «историческая родина меньшинства» (см.: Brubaker, 1995). Преобразования в балтийских странах происходили, однако, в условиях внутренней борьбы в России за власть и ее, России, конфликта как с новыми странами, так и с четвертым участником процесса, описываемым обычно как «международные организации» (см.: Pettai, 2006), и в условиях внутренней борьбы за власть. Ослабление позиций России автоматически усилило позиции ее оппонентов. На позицию европейских акторов повлияли некоторые особенности современной «евро-атлантической» идеологии и, прежде всего, расщепление общественного дискурса Запада на «манифестируемый» (Фуко, 1996, с. 27) и «скрытый». В первую очередь расхождение манифестируемых демократических идеалов и практик проявилось в эрозии идеологии мультикультурализма и во внедрении «экспортной» концепции «облегченной» (diminished) демократии. Эти два феномена кратко рассмотрены ниже.

Раздвоение общественного дискурса Запада

Западные модераторы преобразований стран бывшего советского блока были вынуждены отступать от своих универсалистских ценностей под влиянием следующих обстоятельств:

1. К моменту начала преобразований Центрально- и Восточноевропейские страны (ЦВЕ) находились в стадии позднего модерна, (не вполне завершенная эмансипация людей, не соответствующая современным нормам общественная производительность, в целом отсталые технологии), ресурс которого не был еще вполне использован для консолидации обществ;

2. Этнокультурная пестрота стран ЦВЕ неизмеримо больше привычной для Запада;

3. Продолжает действовать инерция «борьбы с коммунизмом» и Россией. Такое подсознательное стремление ослабить Россию на постсоветском пространстве отражается на позициях русских меньшинств в сопредельных с Россией странах;

4. Преобразования и темп «Восточно-Европейской революции 1989 года» (см.: Dahrendorf, 1990) застали Запад врасплох. Поскольку в многолетней идеологической борьбе с коммунистическим блоком Запад опирался на консервативную идеологию нормативного непризнания «оккупации» Восточной Европы Советским Союзом, то он (Запад) был вынужден принять реституцию довоенных режимов в странах ЦВЕ — где частичную, а где и полную, ad integrum, как в Прибалтике;

5. Более того, страны «старых демократий» Европы, члены ОБСЕ опасались, что давление на страны ЦВЕ может оказать дестабилизирующий эффект на их собственные общества, а потому они заместили мультинациональную концепцию государства «облегченной» концепцией прав меньшинств в рамках национального государства (Smith, 2003, p. 7-8);

6. После серии этнополитических конфликтов на территории бывшей Югославии и СССР Запад стал рассматривать политику в этих регионах скорее с позиций концепции безопасности, а не гуманитарной или культуралистской концепции (Chandler, 1998, p. 61-76).

Показателен пример ОБСЕ, которая, будучи «ушами и глазами» прочих европейских структур (и ООН), последовательно занимала компромиссную позицию по проблеме соблюдения ее рекомендаций, таких, как: Копенгагенский Документ (OSCE 1990), Доклад по результатам совещания экспертов в Женеве (OSCE 1991), Гаагские рекомендации Верховного комиссара по делам национальных меньшинств (см.: OSCE, 1996), рекомендации встреч в Осло (См.: OSCE, 1998) и Лунде (см.: OSCE, 1999).

Таким образом, постмодернистский Запад в отношениях с «подшефными» отдал приоритет подчеркнуто модернистским ценностям — стабильности, прогрессу в экономических реформах, консолидации суверенитета стран и сохранению существующих границ. Он отодвинул на второй план вопросы продвижения прав меньшинств per se, практически проигнорировав их в «Копенгагенских критериях» (см.: Copenhagen, 1993), на базе которых Запад мог бы навязать странам-кандидатам в ЕС сколь угодно строгие условия acquis communautaire. В обновленном договоре о Европейском Союзе, на основании которого проходил прием новых членов, в том числе и Эстонии, тема меньшинств была и вовсе опущена (см.: Amsterdam Treaty, 1997).

Режим этнического контроля не мог быть обоснован в рамках Западного (точнее Западноевропейского или Евроатлантического) дискурса, скажем, 1950-1960-х годов. Возможность обоснования появилась по мере отступления от парадигмы конструирования социальной реальности и частичному возврату к эссенциализму. Откат этот произошел как реакция на взрывной рост в течение последних десятилетий глобальной миграции. Практическая потребность в постановке иммигрантских групп под контроль привела Запад к отказу от выполнения в полном объеме своих обязательств по внедрению в общественную жизнь принципов мультикультурализ-ма, а также к ревизии этой идеологии. Затем готовность Запада во имя своих геополитических интересов идти на сотрудничество с государствами, общественный строй которых не соответствует «полным» стандартам Запада, привела к созданию спекулятивной концепции «облегченной демократии». Коллизия идеологической не-

возможности отказа от столетиями декларированных демократический принципов и практическая потребность в их ревизии выразились в появлении наряду с манифестируемым дискурсом дискурса скрытого.

Страны ЦВЕ выстроили собственные дискурсы в соответствии с «западными шаблонами»: манифестируемый дискурс был сформирован как социально конструктивистский, и его основным наррати-вом был пресловутый «возврат на Запад». К скрытому дискурсу были отнесены как примордиалистские предубеждения, так и спекуля-тивно-эссенциалистские. Последние послужили обоснованием необходимости депривации групп «нетитульного» населения. Именно скрытый дискурс противодействует попыткам экспортировать с Запада «культурный плюрализм», а не секьюритизационный дискурс, который полагался причиной провала упомянутых попыток (см.: Kymlicka, 2001).

Процесс такого ментального размежевания общин следует отнести не к этническим особенностям трудности «возврата в Европу» одних и забеганием вперед других, а к результатам новой субординации общин внутри транзитных обществ, где восприятие справедливости у разных общин быстро наполняется ситуативным опытом разных содержаний. Причем восприятие справедливости в среде доминирующей общины подвержено сильному воздействию именно скрытого дискурса, конституирующего проявления национализма и даже расизма. Однако дискурсивный анализ понятий «справедливости» и «равноправия» (см.: Lauristin and Vihalemm, 1997; Михайлов, 1998), их переоценки внутри доминирующего большинства и внутри субдоминантной группы, выявил взаимно-компенсаторный характер этой связки, когда, в частности, падение ценности «равноправия» у доминирующего большинства коррелирует с ростом ценности «справедливости» в сознании меньшинства. Социологические исследования последнего десятилетия подтверждают, что «для русских в странах Балтии ценность справедливости становится главной общественной ценностью, через призму которой люди начинают оценивать свою жизнь. Этим не просто дается оценка новому обществу как несправедливому, но это явный сигнал о том, что болевой порог дискриминации пройден. Если сопоставить эту тенденцию с резким падением ценности равенства у титульных наций, то картина становится еще более выпуклой: именно растущее социальное неравенство воспринимается как несправедливость. Иначе, как кризисом демократии в странах Балтии, это трудно назвать» (см.: Михайлов, 2005).

Осознание властью новой «ситуации несправедливости» приводит в условиях действия двойственного дискурса не к ее преодолению, но к поиску идей для компенсации несправедливости в одной сфере (поражение в политических правах и пр.) какими-то фор_ 119

ПОЯИТЭКС- 2007- Том 3. № 2

мами равенства в другой. В качестве такой компенсации чаще всего рассматривают: а) равные социальные права для граждан и неграждан (Lauristin and Vihalemm, 1997, p. 111-112); б) представительские квоты в органах власти или образование «компенсаторных органов» совещательного характера (круглые столы, общественные палаты и т. д.); в) стабильность, главенство закона; г) развитую сферу услуг; д) стабильное и мирное улучшение условий жизни; е) прав и свобод меньшинства» (Smooha, 2005, p. 257).

Эрозия мультикультурализма

Хотя идеология мультикультурализма продолжает быть главным течением демократического дискурса модерна на Западе, теория его противоречива, а практика применения содержит пробелы, которые позволяют использовать идеологию мультикультурализма для оправдания режима этнического контроля.

Внедрение мультикультурализма в свое время разрешило спор универсалистской и партикуляристской тенденций, длившийся с начала эпохи Просвещения. Доминировавшая в качестве эталона со времен Французской революции и имеющая «наибольшие моральные основания» (см.: Almond, 1960) модель республиканской либеральной демократии "civic nation state", ранее отвергавшая местные практики как «обскурантистские» (см.: Bauman, 1987), приняла их элементы, трансформировавшись в современную мультикультура-листскую модель общества. Внедрение данного стандарта в общественное сознание происходило в несколько этапов и под действием различных факторов:

1. В 1945-1948 годах внедрение мультикультурализма стало следствием роста значения прав человека (ознаменованного созданием ООН в 1945 г.), выразившимся в политике защиты прав меньшинств. В этот период уже само понятие меньшинства было переопределено — акцент с численности был смещен на положение группы в структуре властных отношений. Под меньшинством стали понимать отныне «группу людей, которая в силу своих физических или культурных характеристик выделяется в данном обществе среди прочих на основе особого и неравноправного отношения и которая, следовательно, рассматривает себя в качестве объекта коллективной дискриминации» (Wirth, 1945, p. 347).

Степень восприятия и разрешения государством запросов меньшинств с этого времени стала важнейшим показателем рейтинга страны в шкале демократичности. Потому «начиная с 1948 г., мы живем в условиях мирового порядка, который базируется на идее равенства людей от рождения, как индивидуумов, так и групп» (Kymlicka, 2002, p. 7).

2. На втором этапе мультикультурализм развивался как реакция на растущие требования этнических групп на признание их группо-

вых интересов — как со стороны ранее подвергавшихся дискриминации автохтонных меньшинств, так и со стороны, что важно подчеркнуть, не склонных к ассимиляции иммигрантов. Уже в 1970-х годах мультикультурализм был институализирован в качестве государственной политики, вначале Канадой (в 1971 г.) (см.: Berry и др., 1976), затем Австралией и Новой Зеландией1. Весь Запад, находившийся в период «холодной войны» под идеологическим влиянием Северной Америки, перенял также и идеологию мультикульту-рализма. Он стал интерпретироваться большинством как расширенный вариант либеральной демократии, являющийся ответом на вызов глобализации (см.: Kymlicka, 1995). Права групп, в том числе этнических и лингвистических, были приняты как часть личностных прав (см.: Young, 1990).

3. По окончании «холодной войны» место главной угрозы в сознании западного общества занял рост неконтролируемой миграции. А установление контроля (в демократических рамках, где это возможно) над неассимилируемыми группами мигрантов стало сверхзадачей Запада. Политика мультикультурализма, однажды манифестированная, стала препятствием к прямой институциализации групповых прав меньшинства (иногда и «правящего меньшинства» (Van Amersfort, 1978, p. 23)) на доминирование в государстве.

Решением стало, во-первых, утверждение принципа, согласно которому «естественно» различие коллективных прав граждан, принадлежащих к различным группам, в зависимости от факта укорененности, глубины и длительности связей с большинством на данной территории. Во-вторых, правящие национальные элиты содействовали тому, чтобы признание этнической гетерогенности государств, как и коллективных прав субдоминантных групп, оставалось лишь декларативным — без законодательного признания групповых прав членов меньшинств на самоуправление и раздел ресурсов государства (см.: Van den Berghe, 2002). В этом духе прописана, например, новая редакция (1993 г.) закона 1925 г. Эстонской Республики «О культурном самоуправлении», содержащая подкон-ституционное определение понятия национально-культурного меньшинства.

«Облегченная демократия»

Концепция «облегченной (diminished type) демократии» сложилась в ходе дискуссии о демократичности государства Израиль, которая развернулась после окончания в 1973 г. последней арабо-израильской войны. Она была вызвана потребностями Израиля в

1 В США мультикультурализм также стал овладевать общественным дискурсом во времена Клинтона. Но с приходом администрации Буша произошел откат к политике «плавильного котла».

аффилировании с Западным сообществом в условиях растущей важности «прав человека». Часть исследователей приняла точку зрения, что режим нельзя считать демократическим, что он являет собой «демократию господ» (="Herrenvolk democracy") (см.: Berghe, 1967), «колониальный» (см.: Zureik, 1979) или (в более поздней версии) «этнократический» (см.: Yiftachel, 1997; Rouhana, 1998; Ghanem, 1998 and Kimmerling, 1999). Большинство исследователей (См. напр.: Smooha, 1989; Dowty, 1999), делает акцент на роли Израиля как пограничного аванпоста, цивилизованного, либерального Западного мира в регионе, где доминирует деспотизм, политический иррационализм и отсталость. Израиль, таким образом, полагался равным в ряду других стран Запада, в континууме старых национальных государств, только признавался этнически обремененным и в этом смысле проблемным.

В итоге победил компромиссный подход (см.: Linz, 1975; Peled, 1992; Smith, 1996), который признает, что в Израиле существует специфичная для глубоко этнически разделенного общества политическая система, в которой предоставление демократических прав всему населению сочетается с институционализацией доминирования одной из этнических групп. Данная модель общественного устройства получила наименование «этнической демократии». Иными словами это режим мажоритарного политического правления в мультиэтническом обществе, претендующем быть демократическим. Целью такого режима ставится эффективная секьюритиза-ция ценностей, власти и ресурсов общества в первую очередь для одной этнической группы, с целью гарантировать ее существование за счет диспропорционального (политического в первую очередь) ее доминирования в качестве титульной — государствообразующей группы. По такому определению, «этническая демократия» является отступлением от базовых принципов собственно демократии. В оправдание ее существования приводится наличие различного рода компенсаций (см. перечисленные выше примеры «компенсаций»), а в качестве альтернативы выдвигается возникновение открытого этнического конфликта в форме геноцида, этнической чистки, принудительного перемещения групп населения, так и сползания к системе недемократического доминирования (см.: Smooha, 2002, p. 481). Так, Израиль создал прецедент государства, основанного не на «универсальной», но «облегченной» версии. Модель данного общественного устройства получила наименование «этнической демократии» и была позднее применена к анализу этнопо-литической ситуации в большинстве ЦВЕ стран.

Поскольку «обеляющая» режим Израиля функция «этнической демократии» достаточно очевидна, некоторые ученые предпочли, отстранившись от пропагандистской функции данной модели, анализировать ее сущностный базис — способы и пути установления

этнического контроля над национальным меньшинством со стороны доминантной этнической группы. Механизм установления и функционирования такого контроля в деталях описан Ианом Ластиком, который разделил регулярную работу большинства в пользу установления стабильности (собственного доминирования) на категории «сегментации», «зависимости» и кооптации (Lustick, 1982, p. 79). На первой стадии меньшинство изолируется от большинства и внутренне сегментируется. На второй меньшинство становится зависимым от большинства в части рабочих мест, ресурсов и различного рода разрешений. Термин «кооптация» описывает процесс вычисления, «приручения» и подкупа потенциальных лидеров меньшинства, в результате которого лидеры должны отдалиться от собственной группы и приблизиться (на дозволенную дистанцию) к элите большинства в обмен на лояльность. Ластик полагает, что (по крайней мере, для Израиля) для того, чтобы указанная работа была успешной, она должна проводиться также на трех уровнях: на структурном уровне, где существующие стереотипы анализируются и развиваются в своей «глубоко укорененной предубежденности»; на институциональном уровне, где правительство легитимизирует процедуры, которые углубляют упомянутые стереотипы; на программном (программирующем) уровне, где задачей является создание политики «специальных режимов» и практик, направленных на укрепление структурного и институционального уровней. Именно эту методику применили к анализу этнополитической ситуации в Эстонии Петтай и Халлик в упомянутой выше работе (см.: Петтай, Халлик, 2002).

2. Этнический контроль в Эстонской республике

Предшествующие исследования

Как типичное национальное государство начала XX века, Эстонская Республика была построена на принципах демократического либерализма, но с изъятиями в области межэтнических отношений. Главным изъятием является базовый для либерализма принцип «урегулирования разногласий через компромисс» (см.: Weale, 1999), реализация которого в молодом государстве невозможна, так как лежащее в его основе «умение слышать другую сторону» (audi alteram partem) (Bellamy, 2000, p. 211), развиваясь параллельно с «рефлексивной ментальностью», является не только предпосылкой демократии, но и результатом ее опыта.

Соответственно, для эстонского сообщества на структурном уровне естественным состоянием вещей является ранжирование ("ranking") различных этнических групп (см.: Van den Berghe, 1967) и дисбаланс их доступа к ресурсам государства как условие стабильности государства (см.: Horowitz, 1985, p. 25, 31). Институ-ционализация упомянутых отношений в процессе реституции под_ 123

ПОЯИТЭКС- 2007. Том 3. № 2

няла вопрос о демократической природе Эстонской Республики. Дискуссия была схожа с проходившей десятилетием ранее дискуссией о демократичности государства Израиль. Также, отбивая обвинения в этнократичности режима, многие ученые, в том числе эстонские, были готовы признать Эстонию страной «этнической демократии» (см.: Taagepera, 1994; Pettai, 1996; Smith, 1996, 1998; Smith и др., 1994). Они полагали, что «хоть и аномальная, шаткая и противоречивая в качестве политического режима в период выживания-стабилизации-институциализации (начало 1990-х для стран Прибалтики)..., но структура этнической демократии в этих обществах ... доказала свою эффективность в формировании современных и будущих этнополитических трендов, от которых не ожидается существенных изменений или проявлений нестабильности» (см.: Pettai, 1998).

Но с 1998 г. — после начала процедуры вступления Эстонии в ЕС и НАТО — ярлык «этнической демократии» стал применяться исключительно в контексте критики режима (см.: Семенов, 1994, 2002; Jarve, 2000, 2005). Объективный анализ в описании этнополи-тических процессов, но per se — вне рамок модели «этнической демократии» удалось осуществить Велло Петтаю и Кларе Халлик (см.: Pettai, Hallik, 2002, а также раннюю версию Hallik, Pettai, 1999). Восприняв концепцию «этнического контроля», авторы даже абсолютизировали его роль в качестве средства предотвращения контрмобилизации русских, происходящей как реакция на этническую мобилизацию эстонцев. Они отвергли культуралистские (Pettai and Hallik, 2002, p. 526) объяснения сравнительной стабильности и мира в конце восьмидесятых и начале девяностых фактором гражданской культуры, происходящей из схожести и близости к Западу. Отвергли также рационалистские объяснения, связанные с фактором потери прежнего этнополитического статуса и компенсации ее некими материальными благами (Pettai and Hallik, 2002, p. 527).

Поскольку Петтай и Халлик полагают, что корни этнического контроля находятся в идеологии реституции, в своем исследовании они ограничились периодом от начала перестройки до примерно 1999 г. — времени составления первой программы интеграции неэстонского населения. Приведенный ниже анализ охватывает большее число мероприятий, которые могут быть интерпретированы в качестве элементов этнического контроля, а также более широкий временной интервал. Избыточная, для эстонского читателя, подробность изложения объясняется тем, что статья предназначена читателю русскому, с историей Эстонии незнакомому.

Предыстория Эстонской Республики (1816-1917 гг.)

Возникновению собственной государственности эстонский народ отчасти обязан Мировой войне и российским революциям, из-

вестным особенностям национального характера, удачному геополитическому положению территории его расселения, благоприятствующему поддержанию устойчивых связей с развитыми странами Северной Европы. Однако решающим обстоятельством была комбинация специфичного этнополитического состава населения и статуса Эстляндии и Лифляндии в Российской империи.

Малая доля в составе населения доминантной группы — немецкой элиты (2,8-3,5% по переписи 1897 г. (см., например: Казьмина, 1991)) не позволяла ей эффективно ассимилировать эстонское население, а фактическая автономия Остзейского края в составе Российской империи ограничивала миграцию из «славянских» губерний, препятствуя естественному процессу гомогенизации населения. Для немцев условием сохранения собственной этнокультурной идентичности была глубокая сегрегация общества.

Эстонская нация, вынужденная формироваться в условиях сегрегации, с неизбежностью выработала национализм эссенциалист-ского типа, содержащий, как спекулятивный элемент — следствие многолетнего пребывания в статусе субдоминантной группы, так и примордиалистский, — результат культурной изоляции и формирования менталитета по типу «Свои — Чужие».

Формирование современной эстонской нации началось в сравнительно благоприятных условиях. Ему способствовали:

1. Ранняя (хотя и без земли) отмена крепостного права в Остзейском крае (1816-1819 гг.)1;

2. Всероссийская реформа местного самоуправления (1866 г. в Эстляндии), которая освободила общественное волостное управление и суд от опеки помещиков и заложила основы политической жизни эстонского народа2;

3. Время пробуждения национального самосознания совпало с периодом «классического либерального национализма» — кратковременного союза либерализма и национализма, (см.: Hobsbowm, 1990).

В итоге к концу века эстонская элита уже имела проект собственного национального государства. Но устремления ее не выходили за рамки автономии в составе России — даже лидер эстонского национального движения Яан Тыниссон в 1899 г. считал, что русский царь вполне может опереться на эстонцев (в противостоянии с немцами). Для данного исследования важным фактом является то обстоятельство, что полномасштабный проект национальной территориальной автономии был разработан в 1906 г. в швейцарской эмиграции эстонскими левыми — К. Пятсом, Я. Теемантом и О. Страд-манном. Эти изначально левые политики в разной последователь-

1 Возможность освободить крестьян была со времен Александра I у дворянства всех губерний, но Остзейские бароны осознали первыми пользу от эмансипации.

2 Губернские и уездные органы самоуправления остались в руках рыцарства.

ности и в разное время стояли у руля страны вплоть до 1940 г., обеспечивая преемственность политической элиты.

Активное лоббирование проекта началось в 1915 г., когда российская Дума начала обсуждение проекта автономии Польши. Ожидания эстонцев подогревали проводившиеся центральным правительством в условиях войны 1914-1918 гг. репрессии против немцев: закрыты некоторые газеты и журналы, симпатизирующие остзейцам, были высланы некоторые оппозиционеры, ограничено было использование немецкого языка. 22 мая 1916 г. на юбилейном собрании, посвященном отмене крепостного права (100 лет), адвокат Юри Вилмс выступил с требованием предоставить Эстонии автономию. 24 августа 1917 г. Я. Тыниссон призвал эстонских политиков бороться за независимость Эстляндии.

Создание Эстонской Республики (1917-1920 гг.)

Временное правительство с первых дней работы, следуя установке на федерализацию России, предоставило автономию Эстонии своим декретом от 30 марта 1917 г., приняв проект автономии, подготовленный эстонской элитой. В новую административную единицу были включены земли, населенные преимущественно эстонцами. Губернским комиссаром впервые был назначен эстонец Яан Поска. В ходе процесса автономизации был создан Временный Национальный Совет Маапяэв (из 6 членов) 7-8 июля 1917 г. состоялись выборы в губернский Земский Совет. В сентябре 1917 г. на Национальном конгрессе в Таллинне Юри Вилмс выдвинул новую задачу — добиваться для Эстонии статуса равноправного члена в составе Российского федеративного государства.

Процесс создания независимой Эстонской Республики вплетен в контекст Русской Революции. Общей чертой является, в частности, борьба органов власти, преемственных Временному Правительству и Большевистским Советам Депутатов. Эстонские большевики сформировали в качестве органа верховной власти Эстонский военно-революционный комитет (председатель Иван Рабчин-ский), и губернский комиссар (Временного Правительства России) Яан Поска передал ему власть 27 октября 1917 г.

В отличие от Российских внутренних губерний, где большевики проиграли выборы эсерам, в Эстонии они победили, набрав около 70% голосов. Маапяэв был распущен, властью де-факто он на тот момент также не обладал, но большевистской власти не признал и избрал тактику манифестации собственной легитимности. 28 ноября 1917 г. он объявил себя верховной властью в Эстонии, положив начало периоду двоевластия. Эстонское правительство, наследовавшее Маапяэву, воспользовавшись краткой паузой в боевых действиях 23 февраля 1918 г. в Пярну, повторно декларировало свою власть, провозгласив независимость Эстонии, и 24 февраля опуб-

126_

ПОЛИТЭКС- 2007- Том 3. № 2

ликовав манифест «К народам Эстонии», подписанный старейшинами Маапяэва (См.: Iseseisvusmanifest, 1918).

Большевистские Советы потеряли контроль над Эстонией в результате немецкой оккупации, которая длилась с февраля по ноябрь 1918 г. 3 марта 1918 г. большевистская Россия отказалась от прав на Эстонию по условиям Брестского мира. В сентябре 1918 г. кайзер Германии подписал акт о независимости стран Балтии, открывая дорогу к образованию марионеточного государства — Балтийского герцогства. В ноябре в Риге было официально признано Балтийское герцогство. Но через несколько дней в Германии произошла революция, и командование покидающих страну оккупационных войск вынуждено было передать власть эстонскому правительству (в Риге 19.11.1918 г.). После революции в Германии, когда вывод ее войск стал неизбежным, Временное Правительство вновь собралось в Ревеле 11.11.1918 г. Ему и была передана власть немецким командованием, как упоминалось, 19.11.1918 г. в Риге. Эстонские большевики воссоздали свой Военно-Революционный комитет 1 ноября 1918 г., а после вывода немецких войск восстановили свою власть, создав в Нарве Эстляндскую Трудовую Коммуну (ЭТК). Контролировавшая временами до двух третей Эстонии коммуна просуществовала с 29 ноября 1918 г. по июнь 1919 г., когда она проиграла войну и объявила о самороспуске, прекратив в стране период двоевластия. (Позднее правопреемником Эстляндской Трудовой Коммуны стала Эстонская ССР). С этого момента Эстонское Временное правительство приобрело монополию на власть в стране. Оно продолжило при поддержке Англии и в союзе с СевероЗападной Белой армией военные действия, ставшие «Освободительной войной» против созданного Остзейскими немцами ландес-вера (разбит эстонцами 23.06.1919 г. под Цесисом) и большевистской России. Окончание войны с Россией оформлено подписанием между правительством Эстонии и большевиками Тартуского мирного договора от 02.02.1920 г., определившего последующие границы Эстонии до 1940 г.

В ходе череды войн и оккупаций существенно менялся демографический состав Эстонской Республики и особенно ее русской общины. По условиям Тартуского мирного договора, к Эстонии отошли территории, заселенные преимущественно русскими, но крестьянами. Сравнительно развитая прослойка рабочего класса покинула Ревель в ходе эвакуации на восток крупной промышленности еще до большевистского переворота и объявления независимости. За счет белой эмиграции обновилась также прослойка русской интеллигенции. Данные демографические изменения были неблагоприятными и в дальнейшем отразились на снижении статуса русской общины Эстонии, что облегчило последующий контроль над ней со стороны эстонского государства.

К этому периоду относятся первые мероприятия, которые можно трактовать как создание предпосылок для этнического контроля. В первую очередь это меры по повышению удельного веса в населении эстонцев:

1. Высылка на основании распоряжения министра внутренних дел от 17 февраля 1920 г. (в течение месяца) иностранцев, поселившихся в Эстонии после 1 января 1915 г. (Раеуа!еМ 20.02.1920)1;

2. Отказ в праве на гражданство беженцам и всем, поселившимся в Эстонии после 1917 г., согласно конституционному закону «О Гражданстве» от ноября 1918 (Ка1еу, Ри^эоо, 2005, р. 238);

3. После заключения в 1920 г. мирного договора с Россией на родину вернулись значительные группы эстонского населения (См., напр. Маамяги, 1990). Предоставление на основании IV статьи Тартуского мирного договора (реализовано в 1920-1923 годах) права получения эстонского гражданства 37 578 этническими эстонцами, жившими в России и на Украине, с последующим переселением их в Эстонию (СМВ 2007);

4. Создание системы натурализации, обусловившее доступ к гражданству намеренно высокими требованиями к владению эстонским языком;

5. Для неграждан была разработана громоздкая бюрократическая система выдачи видов на жительство и на работу.

Результаты «Освободительной войны» были отражены в Конституции 1920 г., составленной в духе конституции для Веймарской Республики (см.: РНдКеа1а]а, 1920). Национальный характер государства был выражен только через институционализацию эстонского языка в качестве государственного (гл. 1, п. 5). Зато заметные по тому времени привилегии были дарованы меньшинствам права:

- использования в делопроизводстве собственного языка (наряду с государственным) (гл. 2, п. 22);

- письменно обращаться в центральные государственные органы на немецком, русском и шведском языках (гл. 2, п. 23);

- создавать свои автономные учреждения в сколь угодно большом объеме, если это «не противоречит» интересам государства (гл. 2, п. 22).

Межвоенное развитие (1920-1940 гг.). Проблема культурной автономии.

В этот период, особенно в самом начале, продолжалась политика, способствовавшая гомогенизации национального состава. Например, при содействии Лиги Наций несколько тысяч активного русского населения, в основном белоэмигрантов, были перенаправлены из Эстонии во Францию (см.: СМВ, 2007). Удельный вес

1 Что в современных терминах может быть квалифицировать как этническую чистку. 128_

ПОЛИТЭКС- 2007- Том 3. № 2

русских в Эстонии, по данным переписи 1922 г., составил 8,2% и оставался неизменным до переписи в 1934 г. Сохранение доли русских на постоянном уровне при более высоком естественном приросте (коэффициент рождаемости 21,2 против 16,3 у эстонцев) может быть объяснено действием тенденций эмиграции русских из Эстонии в период до мирового экономического кризиса. В это время стал преобладать возвратный поток (Eesti arvudes, 1934, 1к.14-15).

К этому периоду относится появление проблемы «безграждан-ства», обусловленной высокими требованиями к знанию эстонского языка как условия натурализации. «Неграждан» было примерно 25000 в 1932 г. (см. СМВ, 2007). Перепись населения 1934 г. отразила наличие 8000 владельцев «нансеновских» паспортов (см. СМВ, 2007). Темпы натурализации при этом поддерживались примерно на уровне 800 человек в год.

Еще до октябрьского переворота, в период разработки проекта территориальной автономии Эстонии, угрозу своей самобытности почувствовали жители западного Причудья, заселенного преимущественно староверами еще с петровских времен. Они отправили в Петербург делегацию с петицией Временному правительству об учреждении собственной автономии или исключении их Края из состава Эстляндской автономии. Однако петиция была проигнорирована (см.: Барановский и др., 2005, с. 34-35, 66). В Эстонской Республике попытки возобновления проекта Причудской автономии были пресечены на раннем этапе.

Немецкое же меньшинство (упомянутые 3%), используя остатки (особенно после радикальной земельной реформы) своего влияния, попыталось сохранить часть своего социального и культурного пространства, пролоббировало быстрое принятие закона о Культурной автономии (см.: Riigiteataja, 1925). Инфраструктура культурной автономии стала для русских единственным способом поддержания национальной идентичности. Нерешительность в оформлении автономии русским меньшинством была продиктована тем обстоятельством, что ее функционирование предполагалось на базе внутреннего налогообложения общины. После долгих лет споров и переговоров необходимые для оформления автономии списки были составлены, но к этому времени ситуация изменилась: после подавления попытки профашистского мятежа вапсов (движение ветеранов «Освободительной войны») был введен режим президентского правления и стремление к любой автономии воспринималось как проявление нелояльности. После подачи петиции от 26 октября 1937 г., в создании русской автономии было отказано под надуманным предлогом (Шор, 2001, с. 47). Отказ в регистрации автономии становится понятным, если учесть, что на протяжении всей истории Эстонии русское население рассматривалось как заведомо нелояльное, а уровень восприятия этой нелояльности временами дохо-

дил до «паранойи» (Galbreath, 2005, p. 193). Содержавшаяся в проекте автономии зависимость взимаемого в пользу автономии налога от подушного дохода спровоцировала некоторых состоятельных русских граждан поддаться на государственную кампанию «изменения имен» и подвергнуться добровольной эстонизации. Механизм этой селективной эстонизации может быть интерпретирован как классический пример структурной (на уровне личностных предпочтений и стереотипов) кооптации. Объективно данный процесс способствовал дальнейшей сегментации русской общины и ее экономической дезинтеграции.

«Советская Эстония» (1940-1988 гг.)

Период «оккупации» был достаточно длительным, но эстонский этнос не только не растворился в «советском народе», но и сумел даже укрепить свою национальную идентичность благодаря двум принципиальным особенностям национальной политики СССР. Сохранение марксистской идеологии, унаследованной от большевиков 1920-х годов, предопределило сохранение также и принципиальной неспособности рассматривать национализм вне контекста классовой борьбы, а значит, фиксировать, изучать и локализовывать националистические проявления внутри «бесклассового общества». Второй слабостью СССР было созданное «отцами-основателями» многоступенчатое национально-территориальное деление страны, при котором в привилегированном положении находились титульные этносы союзных республик.

В национальной политике по отношению к национальным республикам центральное правительство СССР использовало эклектичную смесь элементов патернализма и консоциетализма. Консо-циеталисткий тренд обусловил образование в процессе параллельного использования русского и эстонского языков некоего их паритета, который пронизывал все общество, но прежде всего сферы образования, дошкольного воспитания и культуры. Это стало, по сути, основным элементом институциональной сегрегации общин, что, в свою очередь, углубило и структурную сегрегацию. Патерналистский тренд одновременно способствовал сохранению и даже росту национальных элит. Лидеры «поющей революции» признают, что за время советской власти эстонская община хоть и потеряла «силовые» атрибуты государственности — армию, полицию, etc.1, но сохранила за собой культурное пространство, публичную сферу, внутри которой оставалась автономной (см.: Lauristin, 1995). Эстонская политическая элита формировалась во многом внутри корпо-рированной структуры Коммунистической Партии Эстонии (КПЭ),

1 По сути, в подчинение федерального центра перешли непродуктивные с точки зрения воспроизводства национальной культуры элементы государственности. 130_

чему способствовало построение КПСС по национально-территориальному принципу. В дальнейшем эта политическая элита легко перетекла в новые формы.

Наличие структурной сегментации в элите Эстонии проявилось уже в годы оттепели. Видимым оно стало в дни «пражской весны», поддержанной, даже в большей степени, русскими студентами Тартуского университета, чем эстонскими (по сообщению Дм. Михайлова). Эстонский Национальный Фронт (The Estonian National Front (ENF)) и Эстонское Демократическое Движение (Estonian Democratic Movement (EDM)) в июле 1968 г. совместно выступили в поддержку брошюры А. Д. Сахарова «Размышления об интеллектуальной свободе...» с собственной статьей «Надеяться или действовать («To Hope or to Act»). Эти организации направили совместный меморандум в ООН, подчеркивая тот факт, что Балтийские государства никогда не были признаны Западом как часть Советского Союза. Но тут же ENF разошелся с EDM по вопросу о включении в Движение русских демократов, проживающих в Эстонии (см.: Taagepera, 1993, p. 102). В результате совместную программу, якобы опубликованную в 1971 г., на Западе так никто и не увидел. Таким образом, местные русские демократы были отторгнуты от процесса формирования политической элиты будущей независимой Эстонии, марги-нализированы и целенаправленно изолированы от связей с ленинградскими и московскими диссидентами, что сказалось в годы уже «поющей революции», когда новая эстонская элита не смогла принять даже единичных русских «делегатов».

В открытую фазу национальный конфликт перешел после принятия в 1978 г. постановления от 13 октября 1978 г. ЦК КПСС «О дальнейшем совершенствовании изучения и преподавания русского языка в союзных республиках» и дублирующего его постановления Бюро ЦК КПЭ от 19 декабря 1978 г. с таким же названием (Kiin и др., 1990, p. 167-168). Хотя оба были секретными, они стали быстро достоянием эстонской общественности, позволив организовать эффективное противодействие, вылившееся в молодежные волнения 1979 г. и 1980 г., особенно после диссидентского «письма сорока» (Kiin и др., 1990, p. 167-168).

Партийная номенклатура последнюю попытку интеграции общества в ЭССР предприняла в 1980 г. при выдвижении проекта создания смешанных эстонско-русских школ «для осуществления интернационального воспитания учащихся» (см.: Laar, 1996, lk. 42-44). После этого партийная верхушка перешла к пассивной обороне. С этого периода можно вести отсчет подготовки эстонской элиты к последующей сецессии, которая сопровождалась восстановлением контактов с зарубежными эстонцами, полной ревизией новейшей истории и быстрой заменой в эстонском общественном сознании коммунистической идеологии националистической.

Количественный рост русской общины Эстонии до 1/3 населения республики, подстегивавший этническую мобилизацию общины эстонской, сопровождался процессом качественной деградации русской общины. Этот процесс был связан с ухудшением экономико-демографической ситуации в СССР. «Воспроизводственный кризис 80-х годов» разразился в Эстонии на фоне роста до 1/3 удельного веса русского населения, за счет «третьей волны миграции» — «проточной миграции малоквалифицированной рабочей силы» (см.: Михайлов, 1998).

Этническая мобилизация (1988-1991 гг.)

Постепенно «дебаты внутри эстонского националистического сообщества о социальных и исторических обстоятельствах, при которых ранее независимая Эстония была незаконно оккупирована Советским Союзом, трансформировались в идеологию эстонского общества» (Рейа1, ИаШк, 2002, р. 506). Когда, в ходе Перестройки, выявилась системная слабость советского режима и неготовность его к репрессиям, эстонская элита начала этническую мобилизацию своей общины на достижение независимости.

Первоначально она проводилась под лозунгами экономическими (программа «регионального хозяйственного расчета» — "1МЕ", 1987-1988 гг.), экологическими («фосфоритная война» против планов союзных ведомств, 1988 г.). Новая фаза организованного противостояния «Центру» началась 1-2 апреля 1988 г., когда на объединенном пленуме творческих союзов республики было открыто заявлено о переходе в оппозицию к центральной власти и ее «наместнику» — компартии Эстонии.

На втором этапе внутренняя пропаганда, направленная как на русских, так и на эстонцев, будировала болезненные для коллективной памяти эстонцев темы: «уникальность тяжелой судьбы малого народа», «рекордный процент репрессированных», «историческая несправедливость инкорпорации Эстонии в состав СССР в 1940 г.», «выгоды жизни в маленькой европейской стране». Около трети русского населения Эстонии при этом поддерживали титульную общину (Таадерега, 1993, р. 141).

Постепенно контроль КПЭ и Народного Фронта Эстонии (НФЭ) над пропагандистской машиной ослабевал. Она начала работать на углублении структурной сегментации, развивая темы «демографической угрозы вымирания эстонцев», «эксклюзивного права эстонцев на собственное государство», «коллективной вины русских в преступлениях сталинского режима», «участии русских в массовых депортациях эстонцев», «приверженности русских коммунистической и империалистической идеологии»1. СМИ, в первую очередь,

1 Аргумент был вновь использован в период конфронтации 2006-2007 гг. вокруг мемориала «Освободителям Эстонии в 1944 г.».

ПОЛИТЭКС- 2007- Том 3- № 2

перекодировали «советское» в «русское», нейтральное «мигрант» в оскорбительные синонимы «оккупант», «колонист» и т. д. Значение имеющихся «этнических маркеров» (см.: Horowitz, 1985), таких как разные языки, религии и т. д. было поднято до уровня «цивилиза-ционного (культурного) конфликта»1 (см.: Vihalemm, 1997).

Отсутствие единого информационного пространства усугубляли попытки использовать для оперативного контроля над событиями слабое знание русскими эстонского языка. Так, уже I Съезд НФЭ (12 октября 1988 г.), адресуя одну резолюцию эстонцам, призывал к признанию права этнических эстонцев на самоопределение на данной территории, управляемой «иноземными силами угнетения», а в другой, адресованной всем жителям Эстонии, пытался успокоить русскоязычных людей утверждениями, что этнополитические цели НФЭ не направлены против меньшинств (см.: Eestimaa, 1988).

Победа идеологии реституционализма (1991 г.)

В процессе внутренних дебатов среди эстонцев получила поддержку идея восстановления Эстонии в форме restitutio ad integrum, которая хорошо сочеталась с эстонским чувством восприятия исторической справедливости, как бы требовавшим компенсации за причиненную несправедливость и потому оправдывавшим предоставление преимуществ именно эстонцам как этнической группе (см.: Titma et al 1998).

Запад до того, стараясь сохранить партнерские отношения с СССР и Россией, склонялся к поддержке проекта построения «Второй Республики» и мирного развода с СССР через новый (конфедеративный) Союзный Договор. Эту стратегию разделяла исходная позиция НФЭ и сдающей ему постепенно власть КПЭ (на платформе независимости). Решающую роль в победе идеологии государственного ресторационизма сыграл Московский путч 19 августа 1991 г., который вывел Россию из числа сторон, принимавших решение по будущему статусу русских жителей Эстонии. Сильно сегментированная и деморализованная русская община осталась tet-a-tet с хорошо отмобилизованным эстонским большинством, настроения в котором резко стали меняться в пользу «комитетов граждан Эстонии». Под угрозой раскола НФЭ пошел на неожиданную капитуляцию перед объединенными в Конгресс Эстонии правыми националистическими силами. Западные модераторы не успели среагировать и были вынуждены принять объявление реституции как свершившийся факт. Свою роль сыграли и субъективные факторы:

«Позиция Балтийских стран опиралась не только на поддержку "скандинавских друзей", но и на свое привилегированное место в геополитическом восприятии Западом как стран культурно и поли-

1 Своеобразная трактовка работ С. Хантингтона (Huntington 1996).

тически более близких к Западу, чем остальные постсоветские страны» (Smith, 1999, p. 514).

Идеология реституции, формально индифферентная в этническом отношении, позволяла эффективно разделить общество по этническим надломам, автоматически лишить гражданских прав около 30% (CMB, 2002) жителей Эстонии, сделать решительный шаг к национализации государства и как следствие установить режим этнического контроля (этнической демократии) в качестве долговременной политики строительства национального государства (см.: Smith et al, 1994).

Аргументами для западных модераторов были: сочетание данного решения с идеологией непризнания законности инкорпорации Прибалтики в состав СССР в 1940 г.; потребности «деколонизации» и модернизации этих стран, необходимость быстрого перехода из-под российского политического влияния под западное (см.: Ruutsoo, 1993, 1995; Lauristin, 1997). В обоснование установления сопутствующего реституции режима контроля были представлены аргументы, упомянутые выше:

1) «сохранение мира и стабильности»: «Одной из основных причин этнического мира и стабильности в Эстонии в течение последних десяти лет была сравнительно высокая степень контроля институционализированной эстонской политической элитой над сравнительно многочисленным русскоязычным меньшинством» (Pettai and Hallik, 2002, p. 505);

2) «потребности быстрых экономических реформ»: «Если бы в выборах Рийгикогу 1992 г. принимали участие все резиденты Эстонии, несомненно, что прозападное и прорыночное правительство Марта Лаара не было бы избрано. .Эстонская гегемония парадоксальным образом стала ключом к стабильности и развитию» (Pettai, Hallik, 2002, p. 524);

3) «восстановление справедливости» через устранение последствий «оккупации»: «Корни национализма большинства эстонцев заключаются в их стойком ощущении несправедливости, во-первых, утраты собственной юной республики вследствие насильственной оккупации Советским Союзом в 1940 г., во-вторых, двух волн сталинских депортаций в течение сороковых годов и, в-третьих, в постоянном наплыве иммигрантов советского периода середины восьмидесятых» (Pettai, Hallik, 2002, p. 508);

4) «демонстрация позитивных тенденций»: «"контроль" должен быть рассмотрен не в качестве статического режима, но как временное состояние в контексте несбалансированных этнополитиче-ских отношений» (Pettai, Hallik, 2002, p. 507).

Так как депривация русской общины является отступлением от базовых норм, Запад принял ее как меру временную — на «переходный период», по крайней мере, был вынужден признать это в

манифестированном, демократическом дискурсе. Соответственно русской общине «возврат прав» был обещан через скорую и облегченную натурализацию (не исключая возможности оптации). На практике же оптация была применена только в Литве. Латвия и Эстония выбрали вариант затяжной натурализации, темпами которой в отношении разных возрастных групп правящие элиты успешно манипулировали и до сих пор стараются углубить сегментации русской общины, закрепляя ее на структурном уровне между мигрантами первого и второго поколения (см.: Mihhailov, 2007а).

Оформление Реституции (1992-1993)

Декларация о восстановлении гражданства только для «предок-купационных» граждан и их потомков была принята Верховным Советом Эстонской Республики уже 7 ноября 1991 г. По условиям натурализации остальных групп не было достигнуто консенсуса, и их формулировка была отложена «на потом». Сперва надо было обеспечить первичную сегментацию и политический контроль над выборами в Парламент. Если в марте 1991 г. в «Референдуме независимости» участвовали практически все зарегистрированные избиратели, независимо от гражданства (1144309 человек), то в Референдуме по принятию новой конституции, где голосовали только граждане, число избирателей сократилось на 42% (669100 человек), чуть больше их было на первых парламентских выборах 1992 г. (689044 человек)» ^^Иг, 1996, р. 296). Процесс натурализации едва начинался, и ни одна русская партия не смогла оформиться и принять участие в выборах. Неудивительно, что практически все 101 член Парламента (Riigikogu) оказались эстонцами1.

В преамбулу Конституции Эстонской Республики было включено положение о сохранении эстонского народа и эстонской культуры на века как основной задачи государства (см.: Riigiteataja, 1992). Ссылка не эту преамбулу будет в дальнейшем использоваться как аргумент против удовлетворения культурных запросов русской общины.

Лишенное гражданских прав большинство русской общины (30% постоянного населения республики), позволившее гладко провести законодательную реституцию и послужившее базой для глубокой институциональной сегментации неэстонского населения, имело для русской общины драматические последствия: а) произошел значительный по интенсивности исход дезориентированного в части своих перспектив населения, достигший пика в 33 700 человек в 1992 г. (см.: Vetik, 2001), но затем быстро уменьшившийся до 4081 в

1 В то время как в Латвии, где латыши составили 78% граждан (при 52% доле в населении) в Сайему 5 созыва в 1993 г. было избрано только 88 латышей (общее число мест — 100) (Diatchkova 2005: 85).

1997 г.; (см.: Statistical, 1998); б) политическая активность русской общины, имевшая максимум в период референдума по независимости, начала быстро падать, что практически парализовало создание в общине элементов гражданского общества (см.: Ruutsoo, 1993, p. 212); в) под сомнение уже была подставлена демократическая природа восстановленной государственности (см.: Linz and Stephan, 1996). С этого момента к Эстонии и Латвии стали примерять ярлыки «этнократии» и «квазидемократии», а позднее и «этнической демократии» (см.: Smith, 1996). В этом контексте политику массового лишения гражданских прав можно рассматривать как «программирующую» меру этнического контроля, предопределившую углубление этнической сегментации в дальнейшем.

Логика реституции продиктовала решение применять понятие «меньшинство» только к старожильческой части неэстонского населения, которая поселилась в Эстонии до 1940 г., и их прямым потомкам, что и было озвучено в заявлении министра иностранных дел Тривими Веллисте в 1992 г. (см.: Lieven, 1994, p. 307). На практике никаких особых действий типа представительских квот освобождение от языковых экзаменов при поступлении на государственную службу, или других форм «позитивной дискриминации» или «кооптации», ожидавшихся в отношении укрепления идентичности этой сравнительно небольшой (40000 чел.) группы «настоящего» русского меньшинства (см.: Mihhailov, 2007в), не последовало. Все русские фактически стали восприниматься чиновниками как «новопоселенцы», независимо от истории обретения гражданства.

Редкий случай «этнической демократии», когда имеет место отказ от усиления сегментации небольшой, но влиятельной социальной группы старожилов «в пользу» их нивелирования под общий статус дискриминируемого большинства иммигрантов. Именно благодаря отрицанию интегрирующей роли автономного «меньшинства в меньшинстве» и стала закрепляться на структурном уровне сегментации установка на «руководящую роль эстонского большинства» в деле интеграции инородцев, провоцируя напряжения и конфликты между «новопоселенческими» и «старопоселенческими» лидерами русской общины1.

Нарвский кризис 1993 г. Проблема культурной автономии.

Кодированием на структурном уровне сегментации русские занимались и сами. Гетерономия общественного сознания, привитая веками патерналистского господства дворянства, послушания православной идеологии «искупительного страдания», подчинения власти коммунистической номенклатуры — все это отваживало от нового гражданства, способствовало оправданию русскими акта

1 Наблюдение социолога Дм. Р. Михайлова.

136_

«лишения гражданства», приятию дискриминации как расплаты за «несправедливость оккупации» и прочие грехи большой России. Этот фактор структурной автосегментации ранее не учитывался. Тем более, что оборотной стороной гетерономной терпимости к «внешним» решениям стало обострение чувства справедливости.

Особенно пострадало от последствий гетерономии население Северо-востока Эстонии, не имевшее иммунитета столичных русских. Оно сразу выказало наибольшую поддержку независимости и доверие к новому государству. Поэтому жители региона, где право-преемных граждан практически не осталось, так болезненно среагировали на объявление их поголовно «иностранцами» согласно принятому в июне 1993 г. новому Закону об иностранцах. Закон устанавливал квоту для получения постоянных видов на жительство в размере 0,05% от имеющегося на данный год населения, не гарантируя получение этих видов негражданами и исключавшего получение военными пенсионерами и их семьями. Двухчасовая забастовка 23 апреля в Нарве, Силламяэ и Таллине, давление Верховного Комиссара ОБСЕ Ван дер Стула вынудили Президента Эстонии вернуть закон на доработку в Рийгикогу (см.: Van der Stoel, 1993). После внесения поправок по части упрощения процедуры натурализации новый закон об иностранцах был одобрен Рийгикогу уже 8 июля 1993 г. и вступил в силу 12 июля. Тем не менее, протест успел набрать силу и вылился в проведение в 16-17 июля референдума о введении на Северо-востоке ЭР территориальной автономии (так называемый «Нарвский Референдум»). Формально состоявшийся референдум (приняли участие 57,4% зарегистрированных избирателей в Нарве (97% — за Автономию) и 61% в Силламяэ (98% — за) Верховным Судом Эстонии (Riigikohus), естественно, был признан неконституционным.

Всплеск политической активности в русской общине активизировал последующую ее самоорганизацию. Резко повысились ожидания в отношении недавно созданной Ассамблеи русскоязычного населения республики — зонтичной организации, которая вместе с Ассоциацией национально-культурных обществ стала в дни кризиса соучредителем Круглого Стола национальных меньшинств при президенте, «компенсаторного органа», где все не представленные в парламенте меньшинства впервые могли дебатировать свои проблемы с делегацией парламента. «Зачинщики нарвского бунта» были выслушаны на первом же заседании.

В качестве реальной альтернативы «сепаратистской угрозе» территориальной автономии русского Северо-востока стала вырисовываться автономия культурная, законопроект которой был уже в работе. Он имел фундамент в законодательстве и в реституционной идеологии, а значит, имел шанс на поддержку чисто эстонского парламента (по сути правившего монопольно). Такая замена позво-

ляла «сохранить лицо», и ОБСЕ, которая, «разруливая» кризис, требовала от правительства конкретных уступок русскому населению. Готовый проект Закона о культурном самоуправлении национальных меньшинств лоббировался в Парламенте от лица Ассоциации национально-культурных обществ. Он был принят 26 октября 1993 г. Обсуждался проект в спешке (см.: Smith, 2001), но эстонские законодатели не смогли удержаться от выхолащивания и ужесточения сравнительно либерального закона 1925 г. Закон был принят, когда кризис уже разрешился, и у всех сторон погас интерес к проблеме реализации прав на культурную автономию. Набирающие политический вес руководители Ассамблеи держались скорее «интернациональных взглядов» и были против культурной автономии в принципе1, а праволиберальная и неоконсервативная эстонская элита продолжала разогревать надежду на возможность «деколонизации» большинства русских и ассимиляцию оставшейся части русского меньшинства «в либеральном духе» и поэтому не оценила возможностей закона о культурной автономии как инструменте этнического контроля, усиливавшего сегментацию меньшинств на всех трех уровнях регуляции (структурном, институциональном и программаторном).

Русские же активисты демократической ориентации, напротив, видели исходящую от культурной автономии опасность сегрегации как препятствие на пути развития демократии участия. Они не могли расстаться с надеждами на либерализацию и сохранение в Эстонии консоциеталистского устройства межобщинной жизни. Негативное отношение к проекту культурной автономии базировалось в том числе на мнении международных экспертов, которые пришли к выводу о малопригодности инструмента культурной автономии для компактно проживающего русского меньшинства (см.: Smith, 2001). К аналогичному выводу пришел, анализируя отчет экспертной группы о выполнении Рамочной Конвенции по соблюдению прав национальных меньшинств (FCNM) (CoE 1995), Комитет Министров Совета Европы: «Некоторые инициативы по защите меньшинств, такие, например, как Закон о национально-культурной автономии меньшинств, содержат элементы, которые не вполне подходят к ситуации с меньшинствами в Эстонии и нуждаются в переработке или замене с целью упорядочения и приведения в соответствие с нуж-

1 Ассоциацией не были поддержаны более ранние попытки подготовить культурную автономию, как со стороны Общества русской культуры в Эстонии (в 1989-1994), так и более поздние — Союзом славянских просветительных и благотворительных обществ (в 1996 г.). Попытка вернуться к обсуждению закона была предпринята русской фракцией Рийгикогу в 1999 г. Формальный процесс начала регистрации русской автономии все же начала на свой страх и риск маловлиятельная Русская партия Эстонии в 2006 г, после того как право на создание своей автономии в Эстонии получили ингерманландские финны (2004).

138_

ПОЛИТЭКС- 2007- Том 3- № 2

дами затронутых (законом) меньшинств» (^Е 2002).

Институциональная кооптация в 1992-1995 гг.

Сразу после воссоздания системы натурализации в 1992 г. эстонская элита стала широко применять собственный — простой и безопасный во всех отношениях «метод подкупа» потенциальных русских лидеров — через предоставление гражданства «за особые заслуги». Эта практика особенно пригодилась для умиротворения региональных лидеров во время нарвского кризиса в 1993 г. и позже, предоставив им возможность отстаивать свои лидерские позиции на местных и национальных выборах в качестве кандидатов. Ластик прямо именует данный инструмент как «подкуп», так как в Израиле он осуществляется через прямые денежные выплаты, получение должности или улучшение положения в обществе (см.: Lustick, 1982, р. 77). Петтай и Халлик применили нейтральный термин «кооптация».

Если в 1992 г. гражданство «за особые заслуги» получили 465 человек — значительная часть (около 10%) натурализованных, то постепенно применение этого инструмента контроля было признано чрезмерной уступкой русским, квоты сокращались, а потом и вовсе были исключены из применения. В новом Законе о гражданстве 1995 г. число случаев предоставления такого рода гражданства было ограничено 10 случаями в год (Pettai, ^Шк, 2002, р. 520).

Практический отказ от практики предоставления гражданства «за особые заслуги» в момент, когда сопротивление национализации государства было ослаблено, говорит о том, что эта форма «кооптации» воспринималась элитой именно как инструмент контроля, а не решения проблемы «безгражданства». Другим знаком такого восприятия «русской проблемы» было исчезновение темы аккомодации русской общины даже из партийных платформ эстонских партий. Из партийных программ исчезла даже дежурная фраза о поддержке культурных автономий (см.: Н^Шк, 1998).

Однако существует более ранний пример успешного применения кооптации на структурном и институциональном уровнях. Это создание относительно замкнутой «русской секции» НФЭ, имевшей до этого в своем названии легенду массового «движения в поддержку Перестройки». Так, благодаря групповой этнической сегментации руководству НФЭ в период после распада противостоявшего ему Интердвижения (Интерфронт) удалось изолировать от русской общины или «вывести из оборота» многих потенциально независимых лидеров из числа представителей научной интеллигенции Тарту и Таллина (Евгений Голиков, Артур Кузнецов, Рафик Григорян, Игорь Розенфельд, Дмитрий Р. Михайлов, Владимир К. Тарасов, Олег Самородний и др.). Побочной функцией таких групп кооптации была симуляция мультиэтничности НФЭ, довольно скоро выродив_ 139

ПОЯИТЭКС. 2007. Том 3. № 2

шегося в национальное движение, конкурирующее с «гражданскими комитетами» националистического Конгресса Эстонии.

Важно указать на еще один вид кооптации, примененный Конгрессом Эстонии, не имевшим практически никакой поддержки среди русскоязычных граждан. Руководство Конгресса явочным порядком прибегло к неслыханной по эстонским масштабам операции массовой кооптации, раздав в обмен на формальную лояльность к этой общественной (!) организации более 24000 так называемых «зеленых карт», векселей, гарантировавших их обладателям получение эстонского гражданства «в подарок», в обход всем натурали-зационным требованиям, предусмотренных законом. В 1993-1994 гг. было выдано, по данным Департамента граждаства и миграции, соответственно 9264 и 7975 таких векселей. Погашение последних «векселей» прекратилось после 2001 г, когда скандалы с подделкой и продажей «зеленых карт» стали слишком громкими.

Истинный смысл пропагандистской акции лидеров Конгресса Эстонии по раздаче гражданства выявился, когда они провалили (на референдуме по конституции) вопрос о предоставлении таким «кандидатам в граждане», не успевшим оформить эстонское гражданство (таковых к концу 1992 г. оказалось всего около 6000 (см.: [РаНуИг, 1999)), заочного права на участие в первых парламентских выборах. Представительство русских в списках правых эстонских партий в дальнейшем ограничивалось чисто символическим участием отдельных молодых карьеристов.

Практика кооптации успешно продолжалась Центристской партией, этой остаточной структурой и «правопреемницей» НФЭ, в которой сохранилась большая «русская секция», куда приглашались на «пробное руководство» отдельные перспективные кадры или «раскрученные имена», и где происходила постоянная ротация рядовых членов партии. Такая секционная кооптация, впрочем, не гарантировала даже избрания «витринных русских» в правление самой партии. Так, на последнем, в мае 2007 г., съезде центристской партии никого из русских, даже из числа заслуженных ветеранов партии, не удалось провести в правление. Раздраженные кризисом Бронзовой ночи, делегаты съезда забаллотировали всех русских кандидатов. Однако близкая к израильской практика поощрения своих выдвиженцев, переходящих из предвыборных списков на доходные места в муниципальных и государственных службах с последующей рекламой их работы как «лидеров» русской общины, успешно практикуется центристами как вполне рутинная практика, что вызывает особое раздражение правых партий, похоже, поставивших своей целью с помощью новой «Правительственной программы интеграции инородцев» (с бюджетом порядка 100 млн крон в год) выбить у центристов этот их «русский козырь». Другие эстонские партии левого толка (социал-демократы и народники) так и не

140_

ПОЛИТЭКС- 2007- Том 3- № 2

развили у себя политику сегментации русского электората, хотя практика включения в предвыборные партийные списки «декоративных русских фамилий» стала всеобщей.

Углубление «зависимости» после 1993 г.

Согласно определению Ластика, термин «зависимость» следует понимать как «полную зависимость (меньшинства от большинства) в части работы, разрешений, статуса и других экономических, социальных и политических ресурсов» (Lustick, 1980, p. 150). Зависимость русских от эстонцев, сформировавшаяся во время «первой Республики», ослабла, но не исчезла во времена «Советской Эстонии» — доля эстонцев среди промышленных рабочих составляла немногим более 1/3, в то время как % партийных функционеров и советских бюрократов (см.: Data, 1989) были этническими эстонцами. В процессе реституции степень зависимости вновь возросла.

Тенденцию иллюстрирует, например, резкое снижение доли неэстонцев, работающих на законодательных, высших административных и представительских должностях — за первое 10-летие (с 1989 по 1998 г.) она упала на 32% (см.: Hallik, 1999). Некоторые (высокие) должности (на государственной, дипломатической и консульской службе, на таможне, в полиции, армии, погранохране, госбезопасности, судебной системе, адвокатуре) стали просто недоступны русским-негражданам уже на институциональной основе. Более широкий круг русских жителей встретил препятствия на структурном уровне — в виде постоянно растущих требований к владению эстонским языком.

Зависимость болезненно углубилась и в результате реформы собственности (см.: Andersen 1997; 1999), реституционный характер которой породил массу проблем. C самого начала процесса приватизации неэстонцы стали все более отставать от эстонцев: так, среди предпринимателей, согласно данным Переписи населения 2000 г., неэстонцев было 24%, тогда как их доля среди всего населения трудоспособного возраста составляет 34% (см.: Voormann, Helemae, 2004). Наличие зависимости очевидно для 68% русских, оценивающих уровень экономического неравенства между русскими и эстонцами как «очень большой», в то время как только 22% эстонцев разделяют эту точку зрения (см.: Rose, 2000, p. 63).

«Рационалистический расчет», определяющий готовность мигранта мириться с дискриминацией, базируется на его уверенности, что дискриминация будет компенсирована заметно более высоким, в сравнении с «исторической родиной», уровнем жизни на «родине новой». Эстонская община априори полагает, что для русских жителей этот фактор имеет существенное значение1. Этот механистиче-

1 Так полагает и немалое число русских.

ский подход заимствован из практики Израиля. Однако приведенные ниже данные (см. рис. 1) показывают, что упомянутый разрыв не так велик, как в случае Израиля (см. рис. 2)1, где ограниченные в правах израильские арабы получают достаточно большую материальную «компенсацию».

Сравнение было проведено на основании динамики роста экономик России и стран Балтии по данным МВФ за апрель 2007 г. (По показателю NGDPDPC (Валовой национальный продукт на душу населения, в текущих ценах, в американских долларах), включая прогноз на 2008 г.) (см.: IMF, 2007). По этому показателю Эстония имеет заметное преимущество перед Россией и перед своими Балтийскими соседями. Однако Российский показатель NGDPDPC, упавший с паритетного уровня 1993-1994 гг. до 40% от эстонского в период дефолта (1998-1999), демонстрирует тенденцию к уменьшению разрыва и составляет уже 56% от Эстонского, даже при рекордном росте экономики Эстонии. Временной лаг отставания России составляет на сегодня примерно 5 лет.

Estonia -Latvia---Lithuania Russia -

18000 --

16000 ---

14000

•» 12000

<J

Q.

D10000

Q.

Q

z 8000

6000

4000 __

2000 --^-

0

1992 1993 1994 1995 1996 1997 1998 1999 2000 2001 2002 2003 2004 2005 2006 2007 2008 2009

Рис. 1 Соотношение экономик России и стран Балтии (IMF 2007)

С учетом того, что на бытовом уровне русские оценивают разницу их доходов в сравнении с эстонцами как двукратную2, уровень жизни в Эстонии воспринимается ими как примерно равный российскому. Потому многое будет зависеть от цикличности развития экономики — ожидаемый в Эстонии кризис может поменять ка рти н у_С_учетом_особ ой ранимости отраслей, где занято

1 Израиль сравнивается здесь с самым «успешным» своим соседом - Ливаном. Преимущество Израиля бесспорно.

2 Эта цифра не имеет подтверждения статистического и отражает лишь восприятие русской общины, постоянно повторяясь в публицистических статьях и в русскоязычных ресурсах интернета.

учетом особой ранимости отраслей, где занято преимущественно русское население, серьезный кризис или сбой в экономике Эстонии грозит новым ростом безработицы и может превратить «компенсационный фактор» в катализатор стихийного недовольства русских своим зависимым положением.

25000

20000

О 15000

Q_ О

О 10000 о

5000

.---Israel

-Lebanon.

Л <А Л (Л A tfl

^ ^ ф ^ £

0

Рис. 2. Соотношение экономик Израиля и Ливана (^ 2007)

Возможность подобного развития ситуации рассматривалась только в 1992-1993 гг., когда правительство Марта Лаара старалось оценить «болевой порог вытеснения» «колонизаторов» и даже пыталось проводить совместно с учеными соответствующие научно-практические семинары1. Позднее, когда стало ясно, что проект вытеснения безнадежно провалился, подобные исследования уже не проводились.

«Контролируемая натурализация». Закон о гражданстве 1995 г.

При переходе от структурного этапа сегментации к институциональному на первом этапе из русскоязычного населения (автоматически) выделились правопреемные граждане и члены их семей -порядка 80000-90000 человек (см.: 2007в). У бывших

служащих советской армии, военных пенсионеров, сотрудников силовых ведомств СССР и членов их семей, лишенных права на получение эстонского гражданства, не оставалось иного выбора, как стать гражданами России. К ним примкнуло значительное количество, в основном пожилых, граждан России «по убеждениям». В результате к 2000 г. 85000 резидентов Эстонии оформили российское гражданство (Всего гражданами иностранных государств стали

По сообщению Дм. Р. Михайлова. _ 143

ПОЯИТЭКС. 2007. Том 3. № 2

90000 человек — 8% от всего населения)1. В секьюритизированном дискурсе в целом они стали расцениваться как потенциально дестабилизирующий фактор (см.: иагуе, 2005), хотя в планах «деколонизации» принятие российского гражданства поощрялось, ибо расценивалось как фактор, якобы стимулирующий реэмиграцию.

Основная масса русского населения была направлена «по среднему пути» — в длительный процесс натурализации. Высокие темпы первых лет (см. рис.3) быстро истощили естественный ресурс натурализации, накопленный за годы советской власти. Фактором, сбившим волну, стало принятие в 1995 г. нового Закона о гражданстве. Число натурализованных граждан уменьшилось с 22773 в 1996 г. до 8124 в 1997 и в дальнейшем колебалось с размахом 3000-7000 в год. Изменения, обусловленные Законом о гражданстве 1995 г., можно рассматривать в качестве общей программирующей стратегии, направленной на замедление роста числа активных избирателей и переориентацию интеграционных механизмов на формирование будущих поколений граждан.

25000

20000

15000

10000

5000

Начало действия Закона о Гражданстве 1995 г.

nf^ ¿S3 JP

К<Г к<Г ¿5° к<г к<г к<г

Л<5> ^ ^

0

Рис. 3 Динамика натурализации (по данным Департамента гражданства и миграции (CMB 2002, 2006))

Вторую попытку влиять на темпы натурализации можно усмотреть в тренде 2003-2005 годов, когда небольшое повышение тем-

1 По данным регистра народонаселения МВД на февраль 2007 г. число лиц «не определившихся с гражданством» составляло 118 840 человек (при числе жителей Эстонии

1 360 670, натурализованных граждан Эстонии 136 860 (плюс 31 460, проживающих за гра-

ницей), граждан Российской Федерации 91 520). Таким образом, за период с 2001 по 2007 г. Число лиц без гражданства уменьшилось с 12% до 9%. 144_

ПОЯИТЭКС- 2007. Том 3. № 2

пов диктовалось потребностями евроинтеграции. Кратковременный эффект был достигнут за счет активного оформления гражданства сугубо молодежи и детей. Это видно из рис. 4, где сопоставлено количество натурализованных граждан с числом сдававших экзамены «на гражданство»1. Ресурс этот ограничен, и потому естественным было снижение темпов оформления гражданства после вступления в ЕС.

2002 2003 2004 2005 2006

^^^^"Натурал изовано

ш ш Прошли языковой экзамен

Экзамен на знание законов и Конституции

Успешность сдачи языкового экзамена (процент сдавших х50)

Рис. 4 Соотношение числа лиц, прошедших натурализацию с числом сдавших экзамены "на гражданство" и их успешностью

Косвенным свидетельством попытки управления темпами натурализации может служить динамика процесса «сдаваемости» языкового экзамена на гражданство: 70% в 2002 г., 77% в 2003 г., 72% в 2004 г. И только 57% в 2005 и 56% в 2006 г. — после принятия Эстонии в ЕС (См.: ЕКК, 2007). Она налагается на тенденцию снижения числа совершеннолетних, сдающих экзамены для натурализации.

Важнейшим фактором снижения темпов натурализации является постепенное снижение мотивации по мере интеграции Эстонии в ЕС: Безвизовые поездки для лиц без гражданства и вступление в Шенгенскую зону с 1 января 2008 г., которое даст российским гражданам даже некоторые преимущества. С точки же зрения этнического контроля сохранение значительной доли граждан России и лиц без гражданства2 является моментом, напротив, положитель-

1 Необходимо учитывать примерно годовой лаг между сдачей экзаменов и получением гражданства.

2 Темпы натурализации стремятся к стабильному уровню «естественного фона» — около

3 тыс. человек в год, как это обнаружилось уже в 2001 г.

ным. Последствия апрельских беспорядков 2007 г., очевидно, дополнительно затормозят процесс натурализации — этого когда-то важнейшего элемента интеграции общества.

Две программы интеграции (1998-2007)

Интеграция общества является, в некотором смысле, задачей, противостоящей задаче установления этнического контроля. Разработка и выполнение программ интеграции было одним из условий вступления страны в ЕС и НАТО. Потому их активная разработка производилась в контексте евроинтеграции, начиная с 1996 г.

Впервые задача интеграции была сформулирована группой социологов в рамках проекта «Вера» в 1996/1997 гг. Первая программа была эклектичной. Она пыталась совместить между собой следующие моменты (см.: Vetik, 2001):

- «модернистский» (см.: Deutsch, 1963) и «постмодернистский» (см.: Connor, 1972, p. 319-355) подходы к интеграции;

- концепцию мультикультурализма в варианте признания коллективных прав меньшинств, но отнесения их к частной сфере, а не к публичной (см.: Rex, 1995);

- «модифицированный» биосоциальный подход Пьера Ван-ден-Берге (см.: Berghe, 2002).

Практически это была попытка построения идеологического симбиоза линии реституции (и этнического контроля) и линии интеграции Эстонии в мультикультуралистское западное общество.

При составлении первой программы интеграции сами интегрируемые, представители русской общины, «которые могли бы создать впечатление некоего межобщинного диалога», практического участия не принимали (см.: Hallik, Pettai, 2002, p. 551). Тем не менее, Программа, воспринятая русской общиной как ассимиляторская, была принята двумя правительствами в качестве руководства к действию в первой и во второй редакциях (см.: Government 1998; 1999). Тогда же была заложена сквозная структура деятельности, сохраняющаяся и во второй программе интеграции на 2008-2013 гг. (см.: Integratsiooniprogramm, 2007). Ключевым элементом обоих программ остается обучение неэстонцев эстонскому языку.

Первая версия Программы строилась на трех ключевых концептах: индивидуально-центричный подход, общее социальное ядро и приоритет эстонской культуры. Подчеркивание индивидуума в качестве субъекта интеграции должно было означать, что эстонский мультикультурализм не признает групповых прав меньшинств. А это означало, что программа, по сути, была не мультикультуралист-ской, а индивидуально-адаптивистской, направленной на ассимиляцию по либеральному типу. Потому в финальной версии Программы (см.: Government, 2000) ссылка на индивидуализм была замещена стандартным «культурным плюрализмом» и убрана явная

двусмысленность названия: интеграция в «общество эстонцев» стала интеграцией в «общество Эстонии».

Идея «общего социального ядра», позаимствованная из современной теории демократии (см.: Kymlicka, 1995), в эстонском варианте также была модифицирована — ядром был принят некий «общий минимум эстонской культуры». Такое совпадение общего ядра с эстонской культурой дало возможность Петтаю и Халлик интерпретировать программу как программу «переноса неэстонцев в готовый мир эстонцев», а значит как программу кооптации (см.: Pettai, Hallik, 2002, p. 520).

Формирование современного общественного дискурса (2004-2007).

Со вступлением Эстонской Республики в НАТО и ЕС были достигнуты ее основные декларированные внешнеполитические цели и завершился поиск места Эстонии как субъекта международного права. Тем не менее формирование, поддержание и трансформация эстонской национальной идентичности продолжаются, и русские в этих процессах играют роль «Иных (Others)» (см.: Smith, 1998, p. 13), которые оказывают влияние, прежде всего, своим «угрожающим присутствием» (Triandafyllidou, 1998, p. 600). В четырехсложной типологии «Иных» русские для эстонцев выполняют функции «Плохих Внешних Иных», «Плохих Внутренних Иных», в то время как роль «Хороших Внутренних Иных» досталась народу Сету, а «Хороших Внешних Иных» — разделена между странами ЕС (Скандинавия) и США. Пока в Эстонии доминировали немцы (их доля в соответствии с переписью 1897 г. — 3.5%, была практически равной доле русских — 4% (Jansen, 2004, p. 92, 111)) именно немцы были «Плохими Внутренними Иными», а роль «Хороших Внутренних Иных» выполняли русские-староверы (sic!) (см.: Petersoo, 2007, p. 120). После обретения независимости в гражданской войне с Россией и редукции помещичьих земель немцы и русские (доля которых к 1920 г. выросла вдвое) поменялись местами. Русские России со времен «Освободительной войны» остаются единственными «Плохими Внешними Иными».

Оттого, начиная с 1944 г., отношение к России и русским остается стабильно негативным, без малейшего шанса уступить эту роль кому бы то ни было. Негативное отношение столь глубоко, что доходит до расистских призывов типа: «Поскольку Советская оккупация втянула Эстонию насильно в культурно враждебный славянский мир, Эстония должна сегодня очиститься от враждебного влияния и восстановить свою Западную природу» (Feldman, 2001, p. 11); «... существует непреодолимый культурный барьер между Эстонией и Россией, которая не является ни Европейской, ни Западной» (Feldman, 2001, p. 10).

Отношение к русским как к «Негативным Внутренним Иным» оправдывает дальнейшее стремление как к уменьшению доли неэстонского населения, так и к расчленению единой в лингвистическом отношении общины на множество этнических групп (см.: Ehrenpreis, 2004). В обоснование «русскоязычное» население рассматривается не просто как русское, но как Russified settlers — «русифицированные поселенцы» (см.: Melvin, 1995, p. 50). Ту же цель преследует постоянное напоминание русским, что в «мультикуль-турной» Эстонии проживают представители более 120 этнических (языковых) групп (см.: Viikberg, 1999). Тем не менее, до событий 2007 г., несмотря на укоренившиеся предубеждения, сегментацию и социальную стратификацию, «подавляющее большинство эстонцев осознает необходимость расширения политических прав на большее количество жителей Эстонии, что предусмотрено современной основанной на гражданстве системой» (см.: Integration, 2002). В частности с 36% в 2000 г. до 53% в 2005 г. выросло число эстонцев, готовых «дать» гражданство всем жителям Эстонии, в ней родившимся1 (см.: Hallik, 2005).

По данным докризисных мониторингов, хотя доля эстонцев, которые видят в русских опасность для сохранения своей национальной идентичности, уменьшилась с двух третей (!) в 1999 г. до 16% в 2005 г. (см.: Pettai, 2005, p. 37), но степень бытового раздражения среди эстонцев увеличилась: из-за незнания русскими эстонского языка (до 80%), из-за отличных от эстонцев манер и стиля жизни (до 60%). При этом русских, которых активно раздражают эстонцы, только 23% (Monitoring, 2005, p. 40). Особо настораживает высокий уровень отторжения неэстонцев у эстонской молодежи, и это за 2 года до «бронзового кризиса» (66% — у 15-19-летних и 60% — у 20-29-летних) (см.: Monitoring, 2005, p. 62). Приведенные данные мониторинга наглядно опровергают взгляды Уилла Кюмлики о доминировании секьюритизационного дискурса как препятствия к экспорту в страны ВЦЕ западного мультикультурализма (см.: Kymlicka, 2001) и говорят скорее о примордиальной природе восточноевропейского национализма.

«Апрельские беспорядки», связанные с затяжной борьбой вокруг ликвидации мемориала «Советскому Воину-Освободителю» в центре Таллина, отбросили ситуацию далеко назад. В сделанном сразу по заказу правительства опросе «Вызовы интеграционной политике и межнациональным отношениям в период после кризиса вокруг «Бронзового солдата» говорится, что: а) уже 52% процента неэстонцев ответили, что имеют личный опыт дискриминации по

1 Эта готовность не означает, впрочем, готовности предоставить «полноразмерный» доступ к управлению страной — после Артура Кузнецова (1992) ни один русский не назначался министром, канцлером министерства или главой департамента. 148_

ПОЯИТЭКС. 2007. Том 3. № 2

этническому признаку (Ра^ивви^е^ 2007, р. 11); б) 27% эстонцев и 41% неэстонцев полагают, что кризис углубил разделение общин, хотя 51% эстонцев и 33 % неэстонцев все же полагают, что кризис выявил среди эстонцев и русскоговорящих определенную общность людей, у которых сохраняется взаимопонимание (Ра^ивви^е^ 2007, р. 40); в) только 28% эстонцев (против 82% неэстонцев) полагают, что большее участие неэстонцев в политической и экономической жизни страны было бы для нее полезным, а 34% эстонцев признает это вредным; также меньше тех (33%), кто считает, что эстонским политикам надо бы больше считаться с мнением неэстонцев, и больше тех (37%), кто полагают, что это было бы уступкой давлению России (см.: Ра^ивви^е^ 2007, р 14).

В тени конфликта вокруг «Монумента Воину-Освободителю» с 1 сентября 2007 г. незаметно прошло начало осуществления школьной реформы, целью которой объявляется постепенный перевод преподавания большей части предметов в «русских» школах на эстонский язык обучения с последующей ликвидацией русского гимназического образования. И это мероприятие воспринимается как ключевое в деле размытия русской национальной идентичности у детей и постановки общины под «этнический» контроль с последующим усилением ассимиляционной составляющей «интеграции русских в эстонское общество». Обсуждение проблемы современной школьной реформы должно быть, однако, предметом отдельного исследования.

Заключение

Проведенное исследование позволило сделать следующие выводы:

1. Теоретические предпосылки к установлению этнического контроля содержатся в особенностях современного мультикультура-лизма на Западе и в концепции «облегченной демократии»;

2. В эстонском обществе существует консенсус относительно негативной роли, которую русские играли и продолжают играть в истории страны. Нейтрализация «русской» политической активности ассоциируется с защитой независимости национального государства;

3. Постановка русской общины под (временный) этнический контроль в манифестированном политическом дискурсе объяснялась потребностью переходного периода, сохранения мира и стабильности, быстрой экономической трансформации страны и т. д. Одновременно это служило выполнению задачи, подразумеваемой в скрытом дискурсе — преобразование де-факто билингвального сообщества, объединяемого государством консоциетального типа, в национальное государство, обеспечивающее повсеместное доминирование этнического большинства;

4. Гегемония эстонцев, хотя и представляла отклонение от демократических норм, была принята западными модераторами и русской общиной как условие стабильности и развития;

5. Наложение этнического контроля осуществляется через сегментацию, формирование социальной и экономической зависимости и через кооптацию на структурном, институциональном и про-грамматорном уровнях. Но, по крайней мере в эстонском случае необходимым и достаточным условием стабильности системы является сегментация на структурном уровне. Мероприятия, направленные на формирование социальной, экономической и политической зависимости русских от эстонцев и на кооптацию, проводились эпизодически, имели ограниченный срок действия, не охватывали значительной массы населения и потому были подчинены основной задаче — сегментации русской общины;

6. Установление режима этнического контроля было предопределено политической победой в 1990-1993 годах идеологии рести-туционизма. Но идеология реституции Эстонской Республики встроена в политический дискурс эстонского общества и стала существенной частью эстонского национального менталитета;

7. Решающий вклад в углубление сегментации имело лишение гражданских прав жителей, поселившихся здесь после инкорпорации Эстонии в состав СССР. Это решение было программирующей мерой, обеспечивающей функционирование системы контроля до сего дня;

8. Кроме того, к мероприятиям, направленным на построение системы этнического контроля, можно отнести, помимо названных Петтаем и Халлик институциональной кооптации в 1992-1993 гг. и эстонских программ интеграции после 1997 г., также:

а) попытки восстановления института культурной автономии национальных меньшинств (как направленные на поддержание институциональной сегрегации);

б) лишение русской общины организационных ресурсов, политических структур, программ и лидеров (которое, однако, лишило также и эстонское общество партнера по межобщинному диалогу, потребность в котором остро проявилась до и после событий апреля 2007 г.);

9. Низкий и снижающийся уровень политической и социальной активности русской общины в Эстонии делает излишним поддержание системы этнического контроля даже с точки зрения эстонцев, которые могут обеспечить свое доминирование в рамках формально демократической демократии мажоритаристского типа, как мы это наблюдаем в Латвии;

10. Секьюритизационный дискурс, который представляется причиной сохранения этнического контроля, свой ресурс выработал в первой половине 1990-х годов. Сейчас этот дискурс эмулируется искусственно, поверх имплицитного спекулятивного дискурса, отражающего экономические и политические выгоды для элиты большинства над субдоминантной общиной. Вторым резоном для эмуляции секьюритизационного дискурса является потребность нацио-

нальной элиты в сохранении возможности канализации социального протеста в сферу межэтнических отношений;

11. «Апрельские 2007 г. беспорядки» вызвали в эстонском обществе инстинктивную реакцию усилить этнический контроль. На практике же они, напротив, вновь привлекли внимание европейских институтов к наличию указанной проблемы, которые однажды уже одобрили введение контроля, но как меры временной;

12. То, что реституционная идеология задержала возникновение структур гражданского общества в русской общине Эстонии, эстонскими учеными признано. Но то, как механизмы этнического контроля повлияли на процесс становления гражданского общества в эстонской среде, эта проблема пока не стала предметом анализа;

13. Проблема демонтажа системы этнического контроля очень сложна и совершенно не изучена. Представляется, что она возможна на пути общей демократизации и развития общих элементов гражданского общества, но с предварительным четким пониманием последствий сближения или размежевания обеих общин. Этому должна предшествовать серьезная научная и публичная дискуссия о механизмах, достоинствах и недостатках существующего режима, и возможных альтернативных путях развития «обществ контроля»;

14. Самым важным шагом к демонтажу «контроля» является начало в русской (лингвистической) общине дискуссии об автохтонном статусе русской общины в Эстонии. Она не имеет строгого научного решения, но без победы в ней общине не удастся преодолеть идеологическое сопротивление демонтажу системы «контроля» общины эстонской;

15. Принципиальное значение для сохранения коллективной идентичности русской общины имеет вопрос сохранения полноценного образования на русском языке. По сути — вопрос демократического выбора.

Настоящая работа отнюдь не ставит своей целью выставить в негативном свете Эстонскую Республику как государство «этнического контроля». Напротив, это единственная страна (кроме Израиля), где наличие проблемы осознано и является предметом научной дискуссии. Автору очень бы хотелось, чтобы данная статья послужила примером для коллег из других стран для проведения похожего исследования применительно к собственной стране, с попутным усовершенствованием использованной здесь методологии. Подобного рода работы могли бы создать базу для сравнительных исследований в дальнейшем.

Литература

Барановский В., Поташенко Г. Староверие Балтии и Польши. Краткий исторический и биографический словарь. Вильнюс: Aidai, 2005.

Веэрманн Р., Хелемяэ Е. Предприниматели в Эстонии: либеральная общность или этническая разобщенность? // Социологические исследования. 2004. № 9. С. 30-40.

Казьмина О. Е. Динамика численности национальных групп Эстонии в ХХ в. // Расы и народы. 21. М.: Наука, 1991. С. 79-99.

Маамяги В. А. Эстонцы в СССР. 1917-1940 гг. М.: Наука, 1990.

Михайлов Д. Р. Русское рассеяние: сдвиги в русской общине Эстонии по данным социологических исследований 1990-1997. Доклад на конференции «Русские в Эстонии: вчера, сегодня, завтра», орг. Русская Академическая группа Эстонии. Таллин. (неопубликованная рукопись), 1998.

Михайлов Д. Новая русская политика в ландшафте «этнической демократии» // Ракурс (Рига). 2005. № 39 (126).

Семенов А. Культурное многообразие и этническая модель национального государства: решение в пользу «этнической демократии» в Эстонии // Мульти-культурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В. С. Малахова и В. А. Тишкова. М.: Ин-т этнологии и антропологии; Ин-т философии РАН, 2002. С. 195-205.

Семенов А., Барабанер Х. Эстонская Республика и ее «не граждане» // Российский Бюллетень по правам человека. Москва, 1994. Выпуск 4. http://www.hrights.ru/text/b4/chapter6.htm

Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. / Общ. ред. Бр. Левченко. К.: «Ника-Центр», 1996.

Шор Т. Проблема культурной автономии // Русское национальное меньшинство в Эстонской Республике (1918-1940) / Под. ред. С. Г. Исакова. Тарту; СПб., 2001. С. 43-47.

Almond G. Introduction: a Functional Approach to Comparative Politics // The Politic of Developing Areas / Ed.: Gabriel Almond and James Coleman. New Jersey: Princeton University Press. 1960. P. 3-64.

Amsterdam Treaty 1997. Official Journal C 340, 10/11/1997 P. 0308. http://www.eurotreaties.com/amsterdamtreaty.pdf

Andersen E.-A. The Legal Status of Russians in Estonian Privatization Legislation 1989-1995 // Europe-Asia Studies. Vol. 49. 1997. N 2. P. 303-316.

Andersen E.-A. An Ethnic Perspective on Economic Reform. The Case of Estonia // Aldershot Brookfield: Ashgate. 1999.

Bauman Z. Legislators and Interpreters. Cambridge: Polity. 1987.

Bellamy R. Dealing with Difference: Four Models of Pluralist Politics // Parliamentary Affairs. 2000. 53(1): P. 198-217.

Berry J., Kalin R., Tailor D. Multiculturalism and ethnic attitudes in Canada. Ottawa: Minister of State for Multiculturalism. Supply and Services Canada, 1976.

Brubaker R. National Minorities, Nationalizing States and External National Homelands in the New Europe // Daedalus. 1995. N 124.2. P. 107-132.

Chandler D. The OSCE and the Internationalisation of National Minority Rights // Ethnicity and Democratisation in the New Europe / K. Cordell (Ed.). London: Routledge, 1998.

CMB. Estonian Citizenship and Migration Board Year Book. Tallinn. 2002 // http://www.mig.ee/downloads/38/KMA%20aastaraamat%202002.pdf. Считано 02.09.2007.

CMB. Estonian Citizenship and Migration Board Year Book. Tallinn. 2006. http://www.mig.ee/downloads/312/aastaraamat_2006.pdf. Считано 02.09.2007.

CMB. Estonian Citizenship and Migration Board. The start of the documentation of the population of the Republic of Estonia. 2007. http://www.mig.ee/eng/CMB/history/. Считано 02.09.2007.

CoE. Council of Europe. Frame Work Convention for the Protection of National Minorities. Strasbourg, 1, II, 1995. http://conventions.coe.int/Treaty/en/Treaties/Word/ 157.doc

CoE. Council of Europe, Resolution ResCMN (2002)8, Council of Ministers: On the implementation of the Framework Convention for the Protection of National Minorities by Estonia (Adopted by the Committee of Ministers on 13 June 2002 at the 799th meeting of the Ministers'. 2002. Deputies // http://www.coe. int/t/e/human_rights

/minorities/2._framework_convention_(monitoring)/2._monitoring_mechanism/6._resolu tions_of_the_committee_of_ministers/1 ._country-pecific_resolutions/1._first_cycle/PDF_1 st_ CM_Resolution_Estonia_eng.pdf

Copenhagen European Council. EU Accession Criteria. 1993. http://ec.europa.eu/enlargement/enlargement_process/accession_process/criteria/inde x_en.htm

Connor W. Nation-building or nation-destroying? // World Politics. 1972. N 3 (24). P. 319-355.

Data 1989. Data of the last Soviet census of 1989. Population and Housing Census: Citizenship, Nationality, Mother Tongue and Command of Foreign Languages, II, Tallinn: Statistical Office of Estonia, 2001.

Dahrendorf R. Reflections on the Revolution in Europe. London: Chatto & Windus, 2006.

Deutsch K. Nation Building. Atherton Press, 1963.

Diatchkova S. Ethnic Democracy in Latvia // The Fate of Ethnic Democracy in Post-Communist Europe / Smooha S. and Jarve P. (Eds). Budapest, Local Government and Public Service Reform Initiative. 2005. P. 81-114.

Dowty A. Is Israel Democratic? Substance and Semantics in the "Ethnic Democracy. Debate // Israel Studies. 1999. N 4, 3 (Fall). P.1-15.

Eestimaa Rahvarinde kongress, 1.-2. oktoobril 1988. materjalide kogumik. Tallinn: Perioodika, 1988.

Ehrenpreis, K. 2004. Linguistic Russians in search of a new identity. Riigikogu Toimetised, #10. In Estonian. Abstract in English. http://www.riigikogu.ee/rva/toimetised/ rito10/artiklid/18ehrenpreis.htm.

EKK. Сайт Эстонского Языкового и Квалификационного центра. 2007. http://www.ekk.edu.ee/riigikeel/index.html. Считано 25.05.2007.

Eesti arvudes. 1934. a. Rahvaloenduse malestuseks. Tallinn: Riigi Statistika KeskbQroo.

Feldman M. European integration and the discourse of national identity in Estonia // National Identities. 2001. N 3(1). P. 5-21.

Galbreath D. J. Nation-Building and Minority Politics in Post-Socialist States: Interests, Influences and Identities in Estonia and Latvia. Stuttgart: ibidem-Verlag. 2005.

Ghanem A. State and Minority in Israel: The Case of Ethnic State and the Predicament of Its Minority // Ethnic and Racial Studies. 1998. N 29, 1 (May). P. 428-448.

Government of Estonia. Mitte-eestlaste integratsioon Eesti Qhiskonda: Eesti riikliku integratioonipoliitika lahtekohad. 1998. Adopted by the Government of Estonia, 10 February.

Government of Estonia. Mitte-eestlaste integratsioon Eesti Qhiskonda: Vabariigi Valitsuse tegevuskava. 1999. Adopted by the Government of Estonia, 2 March.

Government of Estonia. State Program: Integration in Estonian Society 20002007. Tallinn: Minister Katrin Saksa bQroo; Merkest. 2000.

Hallik K. Rahvuspoliitilised seisukohad parteiprogrammi // Vene kQsimus ja Eesti valikud / Mati Heidmets (Ed.). Tallinn: TPU Kirjastus. 1998. P. 77-100.

Hallik K. Ethnically Divided Estonia // Estonian Human Development Report 1999 / Raivo Vetik (Ed.). Tallinn: United Nations Development Program. 1999. P. 40-45.

Hallik K. Kodakondsus ja poliitiline kaasatus. Uuringu integratsiooni monitooring. Aruanne. Tallinn: TLU Rahvusvaheliste ja Sotsiaaluuringute Instituut, 2005. P. 60-78.

Hallik K., Pettai V. Control Mechanisms and Minority Integration in Estonia // Paper presented at the conference. "Multiculturalism and Democracy in Divided Societies", Centre for Multiculturalism and Educational Research, University of Haifa, Israel, 1999. March. P. 17-18.

Hobsbawm E. J. Nations and nationalism since 1780: programme, myth, reality. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1990.

Horowitz D. L. Ethnic groups in conflict. Berkley London: University of California Press, 1985.

Huntington S. P. The clash of civilizations and the remaking of world order. New _ 153

ПОЯИТЭКС. 2007. Том 3. № 2

York: Simon & Schuster, 2004.

IMF International Monetary Fund. 2007. World Economic Outlook. October. http://www.imf.org/external/pubs/ft/weo/2007/02/weodata/download.aspx. Считано 21.10.2007.

Integration of Estonian Society: Monitoring. Tallinn / Hallik K. (Ed.). Institute of International and Social Studies and Integration Foundation. TPÜ kirjastus, 2002.

Integratsiooniprogramm 2008-2013 (Интеграционная стратегия общества Эстонии на период 2008-2013). Рабочая версия для открытого обсуждения. Таллинн: Бюро Министра народонаселения. http://www.rahvastikuminister.ee/upload/dokumendid/ Integratsioonistrateegia_ru.pdf. Считано 1.9.2007.

Iseseisvusmanifest 21.02.1918 - ERA ф. 31, оп. 6, д. 58, л. 8-9.

Jansen E, Vaateid eesti rahvusluse sünniaegadesse. Tartu: Ilmamaa. 2004.

Järve P. Ethnic Democracy and Estonia: Application of Smooha's Model // ECMI Working Paper. 2000. N. 7. P. 1-41.

Järve P. Re-Independent Estonia // The Fate of Ethnic Democracy in Post-Communist Europe / Smooha, Sammy and Priit Jarve (Eds.). Budapest: Open Society Foundation. 2005. P. 60-79.

Kalev L., Ruutsoo R. Citizenship and Multiple Citizenship in Estonia // Doppelte Staatsbürgerschaft / Yvonne M. Schröter, Christoph Mengelkamp and Reinhold S. Jäger (Hrsg.). Landau: Verlag Empirische Pädagogik. P. 238-255.

Kiin S., Ruutsoo R, Tarand A. 40 kirja lugu. Tallinn: Olion. 1990.

Kimmerling B. Religion, Nationalism and Democracy in Israel // Constellations 6, 3: 1999. P. 339-363.

Kymlicka W. Multicultural Citizenship. A Liberal Theory of Minority Rights. Oxford: Clarendon Press. 1995.

Kymlicka W. Estonia's Integration Policies in a Comparative Perspective // Estonia's Integration Landscape: From Apathy to Harmony / A. Laius, I. Proos and I. Pettai (Eds.). Tallinn: Avatud Eesti Fond and Jaan Tönissoni Instituut. 2000. P. 29-57.

Kymlicka W. "Introduction" and "Reply and Conclusion" // Can Liberal Pluralism be Exported? Western Political Theory and Ethnic Relations in Eastern Europe / edited by W. Kymlicka and M. Opalski. Oxford: Oxford University Press. 2001.

Kymlicka W. Western Political Theory and Ethnic Relations in Eastern Europe // Can Liberal Pluralism be Exported? Western Political Theory and Ethnic Relations in Eastern Europe / Kymlicka, W., Opalski, M. (Eds). Oxford: Oxford University Press. 2002.

Laar M, Ott U., Endre S. Teine Eesti. Eesti iseseisvuse taassünd. 1986-1991. Tallinn: Meedia- ja Kirjastuskompanii SE&JS, 1996. Lk. 42-44.

Lauristin M. Contexts of Transition. // Return to the Western World. Cultural and Political Perspectives on the Estonian Post-Communist Transition / M. Lauristin P. Vi-halemm (eds.). Tartu: Tartu University Press. 1997. P. 25-72.

Lauristin M., Vihalemm P. (Ed-s). Return to the Western World. Cultural and Political Perspectives on the Estonian Post-Communist Transition. Tartu: Tartu University Press, 1997.

Mihhailov D. Vene kogukonna taastedraamast Eestis siirdeperioodi esimesel kümnendil (1989--2001), Tallinna Ülikool, Eesti Demograafia Instituut (рукопись докторской диссертации). 2007a.

Mihhailov D. Pölisuse faktor vähemusrahvusliku identiteedi kujunemisel Eestis. Eestivenelaste ja ingerisoomlaste vördlusanalüüsi pöhjal. (отчет исследования). 2007в. http://www.meis.ee/book.php?ID=168

Melvin N. J. Russians beyond Russia: The Politics of National Identity. London: The Royal Institute of International Affairs, 1995.

Lieven A. The Baltic revolution: Estonia, Latvia, Lithuania and the path to independence, (2nd ed.). London: Yale University Press, 1994.

Linz J. Totalitarian and Authoritarian Regimes // Handbook of Political Science / Fred I. Greenstein and Nelson W. Polsby (eds.). Vol. 3. Macropolitical Theory. Reading: Addison- Wesley Publishing.1975.

Linz J., Stephan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Baltimore and London: The Hopkins University Press, 1996.

Lustick I. Deeply Divided Societies: Consociationalism versus Control // World Politics. 1979. N 31, 3 (April). P. 325-344.

Lustick I. Arabs in the Jewish State: Israel's Control of a National Minority. Austin: University of Texas Press, 1980.

OSCe. Copenhagen Document. 1990. http://www.osce.org/documents/html/pdftohtml/ 13992_en.pdf.html

OSCE. Report of the CSCE Meeting of Experts on National Minorities. Geneva. 1991. http://www.osce.org/documents/osce/1991/07/14125_en.pdf.

OSCe. Recommendations by the OSCE High Commissioner on National Minorities on Estonia to the members of the Permanent Council of the OSCE. Hague. 1996. http://www.osce.org/documents/hcnm/1996/02/2709_en.pdf

OSCe. The Oslo Recommendations regarding the linguistic rights of national minorities & explanatory note. Oslo. 1998.

http://www.osce.org/documents/hcnm/1998/02/2699_en.pdf

OSCE. The Lund Recommendations on the Effective Participation of National Minorities in Public Life & Explanatory Note. 1999. http://www.osce.org/documents/hcnm/ 1999/09/2698_en.pdf

Peled Y. Ethnic democracy and the legal structure of citizenship: Arab Citizens of the Jewish State // The American Political Science Review. 1992. N 86 (2). P. 432-443.

Petersoo P. Constructing Estonian identity // Nations and Nationalism. 2007. N 13 (1). P. 117-133.

Pettai I. Tolerance in Ethnic Relations in Estonia Monitoring 2005 // Integration of Estonian society. Report / Klara Hallik, Juri Kruusvall, Marje Pavelson eds. Tallinn: TLU, IISS, 2005. P. 36-47.

Pettai V. The Situation of Ethnic Minorities in Estonia. Ethnic Minority Rights in Central Eastern Europe. Canadian Human Rights Foundation. Ottawa 1996. P. 41-50.

Pettai V. Emerging ethnic democracy in Estonia and Latvia // Managing Diversity in Plural Societies: Minorities, Migration and Nation-building in Post-communist Europe / Magda Opalski (Ed.). Nepean, Ontario: Forum Eastern Europe. 1998. P. 15-32.

Pettai V. Developing Preventive Diplomacy and Ethnic Conflict Resolution: The OSCE Mission to Estonia. New York: Carnegie Endowment for International Peace. 2000. http://www.ceip.org/programs/democr/NGOs/index.html.

Pettai V. Explaining Ethnic Politics in the Baltic States: Reviewing the Triadic Nexus Model. Journal of Baltic Studies. 2006. XXXVII No, 1 (Spring): P. 124-136.

Pettai V., Hallik K. Understanding Processes of Ethnic control: Segmentation, Dependency and Cooptation in Post-communist Estonia // Nations and Nationalism. 2002. N 8(2): P. 505-529.

Rahvussuhted & Integratsioonipoliitika valjakutsed parast Pronkssoduri Kriisi / Saar A., Lauristin M., Vihalemm T., Kallas K., Jakobson, V. 2007. Tallinn: Saar Pool. http://www.rahvastikuminister.ee/upload/dokumendid/Integratsioonipoliitika_valjakutsed.pdf Raitviir T. Elections in Estonia During the Transition Period: A comparative study. Tallinn: Teaduste Akadeemia Kirjastus. 1996. ISBN: 9985500978

Rex J. Multiculturalism in Europe and America // Nations and Nationalism. 1995. Vol. 1 Part 2, Cambridge.

Rose R. New Baltic Barometer IV: a Survey Study// Studies in Public Policy, 338. Strathclyde: Center for the Study of Public Policy, University of Strathclyde, 2000.

Riigiteataja. Eesti Vabariigi Pohiseadus. Vastuvoetud 15. juunil 1920 // 1920 #113/114, 9 August. https://www.riigiteataja.ee/ert/vaheleht/1920.html

Riigiteataja. Vahemusrahvuste kultuur-omavalitsuse seadus. 1925. #31/32, 25 Veebruar. P. 153-156. http://homepage2.nifty.com/kmatsum/seadus/kult1925.html. Article 2.

Riigiteataja. Constitution of Estonian Republic. 1992. #26, 349. 28 Juhne. http://www.president.ee/en/estonia/constitution.php

Rouhana N. The Test of Equal Citizenship: Israel between Jewish Ethnocracy and

Bi-National Democracy // Harvard International Review. 1998 (spring). P. 74-78.

Ruutsoo R. Transitional Society and Social Movements in Estonia 1987-1991 // Proceedings of the Estonian Academy of Sciences: Humanities and Social Sciences. 1993. N 42 (2). P. 195-214.

Ruutsoo R. The Perception of Historical Identity and the Restoration of Estonian National Independence // Nationalities Papers. 1995. N 23 (1). P. 167-179.

Ruutsoo R. Discursive Conflict and Estonian Post-Communist Nation Building // The Challenge of the Russian Minority. Emerging Multicultural Democracy in Estonia / In: Heidmets, M. & Lauristin, M. (Eds.) Tartu: Tartu University Press. 2002. P. 31-54.

Smith A. Nationalism and modernism: A critical survey of recent theories of nations and nationalism. London: Routledge, 1998.

Smith D. J. Cultural Autonomy in Estonia: a Relevant Paradigm for the Post-Soviet Era? One Europe or Several? // Working Paper 19/01. Brighton: Economic and Social Research Council, 2001.

Smith D.J. Minority Rights, Multiculturalism and EU Enlargement: the Case of Estonia // Journal on Ethnopolitics and Minorities in Europe [JEMIE] Special Focus Issue. 1/2003. http://www.ecmi.de/jemie/download/Focus1-2003_Smith.pdf.

Smith G., Aadne A, Mole R. Statehood, ethnic relations and citizenship // The Baltic States: the National Self-determination of Estonia, Latvia and Lithuania / ed. by Graham Smith. New York: St. Martin's Press. 1994. P. 181-205.

Smith G. The Ethnic Democracy Thesis and the Citizenship Question in Estonia and Latvia // Nationalities Papers. 1996. N 24. 2. P. 199-216.

Smith G. Transnational politics and the politics of the Russian diaspora // Ethnic and Racial Studies. 1999. 22(3): P.500-523.

Smith G. et al. Nation-building in the Post-Soviet Borderlands. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Smooha S. Arabs and Jews in Israel. Vol. 1: Conflicting and Shared Attitudes in a Divided Society. Boulder and London: Westview Press. 1989.

Smooha S. Minority Status in an Ethnic Democracy: the Status of Arab Minority in Israel // Ethnic and Racial Studies. 1990. Vol. 13. N. 3. P. 389-413.

Smooha S. The Model of Ethnic Democracy: Israel as a Jewish and Democratic State // Nations and Nationalism. 2002. N 8, 4 (October). P. 475-503.

Statistical Yearbook of Estonia. 1998.

Taagepera R. Estonia: Return to Independence. Boulder: Westview Press, 1993.

Taagepera R. Ethnocracy and Democracy in Estonia and Israel. Lecture at the Peace Studies Colloquium. (April). 1994.

Titma M., Tuma N. B., Silver B. D. Winners and Losers in the Postcommunist Transition: New Evidence from Estonia // Post-Soviet Affairs. 1998. N 14. P. 114-135.

Triandafyllidou A. National identity and the "other" // Ethnic and Racial Studies. 1998. N 21(4). P. 593-612.

Van Amersfort H. "Minority" as a Sociological Concept // Ethnic and Racial Studies. 1978. v. I, № 2: P. 218-234.

Van den Berghe P. Race and Racism. New York: Wiley,1967.

Van den Berghe P. Multicultural Democracy: Can It Work? // Nations and Nationalism 8. 2002. N. 4. P. 433-450.

Van der Stoel M. Letter of HCNM to President of Estonia Lennart Meri. 01.07.1993. http://www.osce.org/documents/hcnm/1993/07/2706_en.pdf .

Vetik R. Democratic Multiculturalism: A new Model of National integration. Aland (Denmark) Peace Research Institute, 2001.

Vetik R. A Strategy for Ethnic Conflict Accommodation. In: Raivo Vetik. Inter-Ethnic Relations in Estonia 1988-1998. Acta Universitas Tamperensis, 655. Tampere: Tampere University Press. 2002.

Vihalemm P. Changing National Spaces in the Baltic Area // Return to the Western World. Cultural and Political Perspectives on the Estonian Post-Communist Transition / M. Lauristin, P. Vihalemm (eds.). Tartu: Tartu University Press, 1997. P. 129-135.

Viikberg J. Estonian peoples book: national minorities, nation groups and communities. Tallinn: Eesti Entsüklopeediakirjastus, 1999.

Weale A. Democracy. London: MacMillan Press, 1999.

Wirth L. The Problem of Minority Groups // The Science of Man in the World Crisis. New York: Columbia University Press, 1945.

Yiftachel O. Israeli Society and Jewish-Palestinian Reconciliation: Ethnocracy and Its Territorial Contradictions. Middle East Journal. 1997. N 51, 4. P. 1.

Young I. M. Justice and the Politics of Difference. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990.

Zureik E. Palestinians in Israel: A study in International Colonialism. London: Routhledge and Kegan Paul, 1979.