CC BY
117Е.А. Полева
ЭТИКА ПОСТУПКА И ЭТИКА ПИСЬМА В РОМАНЕ В. НАБОКОВА «ОТЧАЯНИЕ»
В исследованиях романа В. Набокова «Отчаяние» (1932) можно выделить две тенденции. В рамках одной «Отчаяние» прочитывается как роман о событии, о герое — антиподе автора1. В рамках другой роман воспринимается как метафора, раскрывающая сущность художественного творчества, как метапроза, в центре которой процесс письма и его рефлексия, герой — автор текста — это альтернатива автора2. В частности, С. Семёнова называет «Отчаяние» терапевтическим романом, где через опыт пишущего героя раскрывается возможный вариант эксплуатации художественного текста3.
Центральное событие сюжета «Отчаяния» — убийство человека, о котором повествует сам убийца. В романе есть два параллельно развивающихся сюжета: сюжет события и сюжет повествования о нём. Иг-
1 Носик Б. Мир и дар В. Набокова: Первая русская биография. М.: Пенаты, 1995; Голынко-Вольфсон Д. Фавориты отчаяния («Отчаяние» Владимира Набокова: преодоление модернизма) // В.В. Набоков: Pro et соШта. Антология. СПб.: РХГИ, 1997. Т. 2.; Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина: От «Соглядатая» — к «Отчаянию» // Собрание сочинений русского периода в 5-ти томах. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3.
2 См. работы: Семёнова С. Два полюса русского экзистенциализма. Проза Г. Иванова и В. Набокова-Сирина // Новый мир. 1999. №9; Мельников Н. Криминальный шедевр Владимира Владимировича и Германа Карловича (о творческой истории романа В. Набокова «Отчаяние») // Волшебная гора. 1994. № 2; Сабурова О. Автор и герой в романе «Отчаяние» В. Набокова // В.В. Набоков: Pro et соШта. Антология. СПб.: РХГИ, 1997. Т. 2.
3 И «Соглядатай», и «Отчаяние»<...> — произведения в определенном смысле са-мотерапевтические. Особенно это касается «Отчаяния», где в слегка пародийной (на Достоевского прежде всего) атмосфере проблем двойничества, самоидентификации, отражений, эха, дубликатов, образцового, идейного убийства<... > проигрывается коллизия — я, автор, мое произведение и критическая читающая публика. (Семёнова С. Два полюса русского экзистенциализма. Проза Г. Иванова и В. Набокова-Сирина. С. 193).
норирование взаимосвязи двух структурных и семантических уровней романа (повествовательного и сюжетного) часто приводит к истолкованию романа как воплощения идеи чистого эстетизма, лежащего вне границ этики4. Сопоставительный анализ события и повествования открывает этическую проблематику романа, этические установки в жизни и творчестве.
Герман, герой-повествователь, — бюргер, человек массового сознания. На первый взгляд, он органично вписывается в существующую систему социальных норм, в колею общих для своего класса предпочтений: уютная квартира, новый автомобиль, дорогая одежда, жена и прислуга. «Мы принадлежали к сливкам мещанства...»5, — говорит Герман. Однако ему важно доказать свою причастность и к духовной культуре (знаток литературы, носитель литературного дара).
Центральная интрига фабулы романа содержит несколько ключевых эпизодов: встреча Германа с похожим на себя человеком, убийство Германом двойника, написание текста об убийстве, чтение написанного текста. Герман в своём повествовании наделяет статусом события встречу, убийство и создание текста.
Первоначально интерес к Феликсу не связан с конкретной целью. Германа поражает факт похожести, но постепенно в его сознании возникает прагматическая цель: изменить своё финансовое положение, взяв имя, подменив себя на убитого человека. Однако Герман активно отрицает ведущую роль прагматичных целей убийства, что заставляет искать психологические мотивы убийства. Встреча с Феликсом для Германа служит катализатором подведения итогов. Герман отмечает свой возраст: «.перевалив лично за тридцать пять.» — возрастную границу, середину жизни, когда есть определённый опыт, но не поздно что-то изменить.
Герману присуще самолюбование, стремление быть удачливым, уверенным в себе человеком. Однако сомнения в своей состоятельности
4 Это проявилось в критических отзывах современников В. Набокова, в частности, Вл. Ходасевича (О Сирине), В. Вейдле (Сирин В. «Отчаяние»), и поддерживается современными критиками. См., например, Акопова Л. Мотив двойничества в трех романах В.Набокова // Россия и США: формы литературного диалога. М., 2000.
5 Набоков В. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Правда, 1990. Т. 3. С. 344. Далее указаны страницы этого издания.
проявляются в отношениях с окружающими. Собственные комплексы Герман проецирует на окружающих: бездарность — на Ардалиона, чувствование себя недостойным любви — на Лиду. Герман называет Ардалиона бездарным, Лиду — недалёкой, ограниченной. Неудовлетворённость собой раскрывается в созерцании Германом свого портрета, то есть своего восприятия другим человеком. Портрет, выполненный Ардалионом, контрастирует с представлениями Германа о себе. Герман тяготеет к парадности в описании своего облика, ему важно подчеркнуть свою социальную успешность: «.щеголяя дорогими кожаными перчатками, <...>и шагаю я ладно, выбрасывая ноги носками врозь, <...>в мышиных гетрах, — гетры тоже что перчатки, — они придают мужчине добротное изящество.» [С. 371]. Герман узнаёт себя в портрете, но наделяет свой образ такими характеристиками, как «чудовищный», «розовый ужас моего лица», «подкрашенная дохлятина». Негативная оценка портрета, написанного критически относящегося к нему Ардалионом, свидетельствует не только об идеализированном представлении Германа о себе, но и о наличии критериев, желания соответствовать идеалу.
Восприятие портрета сюжетно предшествует второй встрече с Феликсом. Вторая встреча, произошедшая по настоянию Феликса, проясняет, что убийство своего двойника и план подмены является не целью, как заявлял это герой, а средством доказать себе и окружающим свою состоятельность. Во время второй встречи Герману открывается альтернатива самореализации: не через убийство, не через достижение бюргерского благополучия, а через творчество: «.мне в конце концов шел всего только тридцать шестой год, щедрый остаток жизни мог быть посвящен кое-чему другому, нежели мерзкой мечте (под «мерзкой мечтой» Герман понимал убийство Феликса. — Е.П.)» [С. 392]. Герман пытается реализовать литературный дар, но понимает, что его сочинение не талантливо: «Литература неважная, — сам знаю» [С. 398], однако он склонен интерпретировать свою неудачу как частный случай невезения.
Герман не хочет исчезнуть из реальности или жить жизнью другого человека, он предполагает под другим именем воплотить свои идеалы, исправить свою жизнь. В сознании Германа постоянно происходит замещение понятий: скрываемая неудовлетворённость собой проявляется в постоянном сопоставлении себя с другими, и если в окружающей среде Герман обнаруживает различия, убеждён в своих преимуществах
в сравнении с женой, Ардалионом, то в Феликсе он видит только внешнее сходство, не искажённое личными, индивидуальными различиями. Поэтому вместо оппозиции возникает отождествление без понимания, без знания. Феликс укрепляет иллюзию превосходства Германа, ибо Феликс — телесно увиден, мнимо понят, то есть оказывается подвластен субъекту видения, Герману. Возникает возможность либо наделить Другого собственными идеальными свойствами (то есть уничтожить сущность Другого), либо наделить себя внешностью Другого, так как увидеть себя извне человек-нетворец не может6.
Подмена своей внешности на внешность другого человека, по мнению Германа, поможет сделать то, чего он не был в состоянии сделать под своим именем (реализовать деловые и писательские способности, быть единственным объектом внимания своей жены).
Для прояснения мотивов убийства значима вера Германа в то, что он убил своего двойника, хотя этого сходства не увидели другие: «.по косности своей и тупости и предвзятости, люди не узнали меня в трупе безупречного моего двойника. Принимаю с горечью и презрением самый факт непризнания (чье мастерство им не было омрачено?) и продолжаю верить в безупречность» [С. 452].
Герман воспринимает Феликса как форму, созданную природой, но которую можно наполнить разным содержанием. Семантика формальной подмены проявляется в предложении Феликсу стать дублёром (от франц. doubler — удваивать) актёра, коим представляется Герман, то есть только внешней оболочкой. Акцент на внешней идентичности с Феликсом проявляется в процессе переодевания, которое является не только фабульно обусловленным действием, но и символическим перевоплощением бродяги в самовлюблённого буржуа, а буржуа — в свободного от прежних обязательств человека. Одежда играет в замысле убийства значительную роль, что проявляется на лексическом уровне. Герман меняет Феликсу «верхнюю оболочку» («.я разделся, кинул ему верхнюю оболочку моего белья.» [С. 435]). После выстрела Феликс «.начал кобениться, как если б ему было тесно в новых одеждах.» [С. 437].
6 «Жизненная (познавательно-этическая) заинтересованность в событии героя объемлется художественной заинтересованностью автора. <.> Ясно, что моментами завершения уже не могут быть познавательные и этические ценности» — Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 13—14.
Статус удачливого убийцы не позитивно оценивается Германом, что проявляется в необходимости полемизировать с общественным мнением. Этим продиктован замысел и создание повести «Отчаяние»: «.для того, чтобы добиться признания, оправдать и спасти мое детище, пояснить миру всю глубину моего творения, я и затеял писание сего труда» [С. 452].
Герман оправдывает убийство эстетической ценностью замысла и воплощения, обманывающих жизнь, что позволило некоторым критикам называть Германа героем-идеологом7. Однако нам представляется, что сюжет написания как раз разрушает статус героя-идеолога. Не замысел реализуется в поступке (убийстве), а смутность мотивов убийства побуждает к письму, к попытке понимания. То есть ценности или идеалы не управляют подсознательно или прагматически осмысленным действием человека массового сознания. Он лишь после пытается найти эпистемы, сюжеты, дающие «форму», одежду его поступку. Попытка эстетизировать акт не удаётся, остаётся (как труп двойника) лишь определённость практических результатов убийства. В этом один из смыслов названия романа — «Отчаяние».
Герман не может осознать истинную мотивацию своих поступков, а, следовательно, и этически оценить событие реальности (в финале романа он вопрошает: «Чего я, собственно говоря, натворил?» [С. 462]). Но стремление к этической и познавательной позиции проявляется в тексте. Творчество позволяет прояснить суть замысла, но проецирует множество возможных интерпретаций убийства. Герман, претендуя на статус героя-идеолога, таковым не является.
В интерпретации Германом сути убийства прослеживаются две фактически взаимоисключающие мысли. С одной стороны, Герман видит в убийстве эксперимент, проверяющий идею однородного общества: «Мне даже представляется иногда, — размышляет Герман, — что основная моя тема, сходство двух людей, есть некое иносказание. Это разительное физическое подобие вероятно казалось мне (подсознательно!) залогом того идеального подобия, которое соединит людей в будущем бесклассовом обществе.» [С. 428]. Однако в ряде нерефлексивных
7 «Герой «Отчаяния» представлен как идеолог, как апологет определённых эстетических, социальных и метафизических концепций» — Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина: От «Соглядатая» — к «Отчаянию» // Набоков В.В. Собрание сочинений русского периода: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3.
высказываний Герман проявляет тревогу по поводу наличия двойника, который, с одной стороны, является «верным носителем моего лица в мире» [С. 350], с другой — обладает автономией, собственной волей. В этом проявляется ницшеанское желание быть неповторимым, и убийство семантизируется как сопротивление идее всеобщего равенства. Неординарность, по мысли Германа, задуманного убийства, его совершенство призвано доказать творческое и личностное величие его автора, что соотносится с желанием Германа быть хозяином своей судьбы, Богом своего бытия.
Герман является носителем нерелигиозного сознания. Бог воспринимается им как идея, созданная гениальным автором. Герман — антипод героев Достоевского, которым дано выйти к этике через идею Бога, раскаяния перед Богом. Как считает, В. Ерофеев, Набоков доверил Герману собственные сомнения в наличии Бога и бессмертия8. По мнению исследователя, из отрицания Бога проясняется особенность набоковской этики: «.абсолютно одинокое «я» (под которым Ерофеев понимает самого Набокова и «плеяду его романных «двойников». — Е.П.) становится невольным ницшеанцем<.>, и тогда вырабатывается особый комплекс морали, в чём-то оппозиционный по отношению к предшествующей, христианской этике»9.
С одной стороны, отрицание Бога, действительно, приводит героя к идее ницшеанского богочеловека, «хозяина своего бытия», не ограниченного в своих правах, то есть упраздняющего для себя этический закон. С другой стороны, из отрицания Бога Герман приходит к пониманию конечности своего существования. Смерть в сознании Германа устойчиво соотносится с исчезновением: «.исчезнуть со света» [С. 417], «.цена человека в денежных знаках, посильное вознаграждение за исчезновение со света.» [С. 441]. В центре романа оказывается комплекс проблем, связанных с поиском этических абсолютов нерелигиозным сознанием, с одной стороны, и выхода из тупика человеческой конечности — с другой.
Обращаясь в рефлексии к идее равенства, подобия людей, Герман заостряет внимание на тождестве людей как механизме преодоления
8 Ерофеев В. Русская проза В. Набокова // Набоков В. Собрание сочинений: В 4 т. Т.1. М.: Правда, 1990. С. 23.
9 Там же. С. 13.
исчезновения. Ему «грезится новый мир, где все люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс, — мир Геликсов и Ферманов, — мир, где рабочего, павшего у станка, заменит тотчас, с невозмутимой социальной улыбкой, его совершенный двойник» (выделено мной. — Е.П.) [С. 429]. На этом механизме подмены строит свой замысел убийства Герман, предполагает обмануть смерть: умерев, остаться живым. В этой перспективе сюжет «Отчаяния» может быть прочтён как травес-тия христианского преображения. Убийство Германом своего двойника представляет попытку преодолеть конечность человеческого существования человеком нерелигиозного сознания, трансформацию веры в инобытие после смерти в идею продолжения своей жизни в другой жизни; жертвенная подмена своей жизни именем и отказом от имени.
Самосохранение как психологический мотив убийства двойника отсылает к концепции З. Фрейда, рассматривающей человека в границах двух противоречивых инстинктивных стремлений: смерти и продолжения жизни: «.помимо Эроса имеется и инстинкт смерти, а феномен жизни объясняется их взаимо- и противодействием»10. Сюжет романа, в центре которого личность фрейдистского типа, проясняет неоднократно высказываемое непринятие Набоковым концепции Фрейда11.
Оправдание агрессии, и убийства в частности, З. Фрейдом исходит из его понимания человеческой психики, стремление к деструкции — в человеческой природе. Убийство, по Фрейду, это свидетельство победы инстинктов над разумом, сбой в функционировании совести как механизма работы «сверх-Я», обеспечивающего относительное равновесие между инстинктами и обусловленными культурой идеалами, в которые включены этические установки, важнейшим из которых является неприкосновенность жизни человека. «Этику можно понять, — говорит Фрейд, — как попытку терапевтического воздействия, как усилие достичь с помощью заповедей «Сверх-Я» того, что не сумела сделать вся остальная работа культуры. Речь здесь идет о том, как устранить с пути культуры самое серьезное препятствие — конститутивную агрессивность
10 Фрейд З. Недовольство культурой // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992. С. 112.
11 «Я ценю Фрейда как комического автора. <.> Я не понимаю, как о нём можно говорить серьёзно». (Из интервью Бернару Пиво на французском телевидении. 1975 г. // Звезда. 1999. № 4. С. 53).
человека»12. Определяя феномен совести, Фрейд пишет: «Агрессия ин-троецируется, переносится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, возникла, и направляется против собственного «Я». Там она перехватывается той частью «Я», которая противостоит остальным частям как «Сверх-Я», и теперь в виде совести использует против «Я» ту же готовность к агрессии, которую «Я» охотно удовлетворило бы на других, чуждых ему индивидах. Напряжение между усилившимся «Сверх-Я» и подчиненным ему «Я» мы называем сознанием вины, которое проявляется как потребность в наказании»13.
Однако Герман демонстрирует нарушение выявленной Фрейдом закономерности. Убийство человека не предстаёт как инстинктивное, бессознательное стремление к агрессии. Об этом свидетельствует хладнокровность убийцы, сознательность в совершении поступков. Ещё большим опровержением фрейдовской концепции служит нефункцио-нирование совести в качестве регулятора равновесия между инстинктами и идеалами. Герман не чувствует раскаяния: «О каком-либо раскаянии не может быть никакой речи.» [С. 440]. Он не собирается покончить жизнь самоубийством, кроме того, понимая неизбежность общественного и государственного суда, надеется на амнистию: «А самое замечательное, что всё это может ещё продлиться, то есть не убьют, а сошлют на каторгу, и еще может случиться, что через пять лет подойду под какую-нибудь амнистию и вернусь в Берлин, и буду опять торговать шоколадом» [С. 461].
Таким образом, поведение Германа внешне иллюстрирует концепцию Фрейда, но мотивация его поступков и отсутствие раскаяния как необходимого, по Фрейду, следствия нарушения установленного в культуре закона, опровергают теорию психоанализа. Перед совершением убийства Герман в размышлениях претендует на ценностное отношение к миру: «Если я не хозяин своей жизни, не деспот своего бытия, то никакая логика и ничьи экстазы не разубедят меня в невозможной глупости моего положения.» [С. 394]. Однако в происходящих событиях Герман выступает не как субъект, а как объект. Встреча с Феликсом приписывается «тайному вдохновению», благодаря которому Герман «нашёл то, что бессознательно искал» [С. 337]. «Все делалось само собой, все текло и плавно сливалось, принимая неизбежные формы —
12 Фрейд З. Недовольство культурой. С. 131.
13 Там же. С. 116.
с того самого мига, как я впервые увидел Феликса<.> Чудесное здание строилось как бы помимо меня.» [С. 407].
Герман не осознаёт своей ответственности за совершаемые им поступки, он находит оправдания своих действий не в своей воле, а в стечении внешних обстоятельств: «Моя же совесть чиста. Не я написал Феликсу, а он мне, не я послал ему ответ, а неизвестный ребенок» [С. 409]. Нежелание брать этическую ответственность за свои поступки опровергает ту сущность Германа, которую он заявляет в желании быть «деспотом своего бытия». Герой не является экзистенциальной личностью, но он способен к формулированию экзистенциальной позиции. Мистификация, мнимое исчезновение из жизни, предпринимаемая самим Германом, доказывает ему невозможность ни изменения образа жизни внешним переодеванием, ни преодоления конечности. Приход к пониманию этого объясняет переход к дневниковой форме, прямой саморефлексии, после попытки изложить сюжет о событии как объективное повествование. В переходе к дневниковой форме повествования намечено пробуждение экзистенциального сознания. Набоков корректирует фрейдовскую концепцию личности, обнаруживая этическое чувство как экзистенциально свойственное человеку. Такая концепция обозначена в трудах Э. Фромма. Э. Фромм говорит о неразрывной связи между этичностью («исполнением нами человеческого назначения») и психическим здоровьем личности. Он разграничивает ложную, навязанную культурой и обществом этику (авторитарная этика) и истинную, гуманистическую этику. По Фромму, человек является носителем этических законов только потому, что он человек. Гуманистическая этика основывается на принципе, что только «.сам человек<.> может определить критерий добродетели и порока. <.> «добро» есть то, что является благом для человека, а «зло» — то, что вредит ему. Единственный критерий этической ценности — это благополучие, благоденствие человека»14. Фромм, вслед за экзистенциалистами, говорит об обязательности выбора, основанного на ценностном отношении к миру. Правильность, этичность этого выбора может определить только сам человек, исходя из оценки своего психического состояния. Э. Фромм утверждает совесть как свойство человеческой природы, а не как внеличностные
14 Фромм Э. Человек для себя // Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя. М.: Изида, 2004. С. 195.
абсолюты, не как божественные нормы, стоящие над человеком: «Гуманистическая совесть, — по определению Фромма, — это реакция нашей целостной личности на ее собственное функционирование или дисфун-кцию<.> Совесть оценивает наши действия; она есть<.> знание-в-себе, знание о всех наших успехах и неудачах в искусстве жить»15.
Герман ощущает неплодотворность и неорганичность желания убить человека, что проявляет во второй встрече, инициированной Феликсом. В диалоге с Феликсом к Герману приходит замысел стилизовать убийство под актёрскую игру. Феликс должен стать дублёром Германа в сцене смерти. Когда для Германа прояснилась реальная возможность осуществить свои замыслы — обогатиться, убив другого человека, — в нём неожиданно для него самого проявилась совесть, но не в осознанном решении отказаться от задуманного, а во сне, в подсознании. Во сне Феликс уподобляется собачке с «глазками жучьей личинки». Собачка-личинка семантически соотносится с дружбой и верностью (собака), а также с процессами рождения (личинка). В результате метаморфоза (биологического процесса превращения личинки во взрослое существо) личинка значительно видоизменяется. Но Феликс — это лже-со-бачка-личинка, соответственно, она соотносится в данном контексте с врагом, предательством, предугадать её развитие невозможно. После неприятного сна Герман спонтанно решает отказаться от осуществления убийства и чувствует себя «по-детски свежим» [С. 392]. Воля не поддаться соблазну открывает для Германа возможность экзистенциального существования, возможность собственного выбора.
Э. Фромм говорит о двух тенденциях реализации личности: плодотворной и деструктивной. Совесть функционирует как защитная психическая реакция человека, без совести человек деструктивен, уничтожает сам себя. Э. Фромм указал на связь между неудовлетворённостью собой и направленными вне негативными эмоциями, деструктивными действиями. В этом контексте значимо, что Герману важно убить своего двойника, то есть убийство может быть прочитано как метафора желания избавиться от своих недостатков и комплексов. Тогда одна из причин убийства — неудовлетворённость Германа собой. Этика проявляется в психике Германа как необходимость соответствовать идеальным представлениям о себе. Герман избирает не самоубийство: ему
15 Там же. С. 284.
важна мнимость собственной смерти. Убийство двойника наделяется Германом статусом исключительного события, способного «переменить жизнь.» [С. 362].
По определению В. Тюпы, выделение события из ряда фактов зависит от ценностного отношения субъекта к реальности: «Никакой природный катаклизм или социальный казус вне соотнесенности с нарративной интенцией (повествовательной установкой) сознания пока еще не является событием. Чтобы стать таковым, ему необходимо обрести статус не только зафиксированного, но и осмысленного факта.»16.
В сюжете три действия наделяются Германом статусом события, но качественного изменения в жизни героя не происходит. После убийства, несмотря на существование под чужим именем и в другом пространстве Герман остаётся прежним неудачным литератором, оставленным женой, лишённым дохода. Соответственно действия, «актуальные» для героя, не являются таковыми для автора. Лишь чтение своего текста и дневник, прямая рефлексия своего положения, являются в сюжете границей двух ситуаций, событием, в результате которого герой не выходит к рефлексии причин краха своих надежд, но обозначает своё новое состояние как сомнение и отчаяние: «Я стоял над прахом дивного своего произведения<.>, и я улыбнулся улыбкой смертника и тупым, кричащим от боли карандашом быстро и твердо написал на первой странице слово «Отчаяние», — лучшего заглавия не сыскать» [С. 457].
Изначально формой повествования в романе является не хроника не дневник и не письмо, а попытка создания художественного текста, то есть недостоверное повествование, призванное фиксировать события и почти синхронную реакцию субъекта текста на их развитие. Постепенное сокращение временного интервала между событиями реальности и повествованием обусловливает изменение повествовательной стратегии, что проявляется в незавершённости повествования, его перерождении в дневник. Если предположить, что повествование об убийстве связано с реальными событиями, а не воплощает воображение недостоверного повествователя, то дневник разоблачает несостоятельность героя как субъекта поступка. Смена повествовательной стратегии в этом случае является фактом не только повествовательной,
16 Тюпа В.И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса («Архиерей» А.П. Чехова). Тверь: Твер. гос. ун-т, 2001. С. 23.
но и фабульной реальности (это факт невозможности создать художественный текст, но тем самым рефлексия переводится на событие, на этическую рефлексию и героя, и самого автора романа).
Дневниковая фиксация итога убийства и его осмысление дает интерпретацию несостоятельности, идущую от самого героя-нарратора. В этом случае «Отчаяние» реализует сюжет пробуждающегося самосознания. Меняется статус повествователя: в событии он является антагонистом концепированного автора, в повествовании ему даны некоторые полномочия автора.
Форма повествования ориентирована на позицию «вненаходимос-ти», отстранения и от события, и от самого себя. Герману постоянно приходится прибегать к зеркалу, в котором он изучает своё лицо, то есть пытается дать объективную оценку своей внешности. Повествователь сконцентрирован на желании показать себя со стороны: «Теперь поглядим со стороны.» [С. 338]; «Я слишком привык смотреть на себя со стороны, быть собственным натурщиком.» [С. 343]. Формы дневника, письма ориентированы на позицию субъекта «внутри» события. Значимо, что дневник Герман ведёт в комнате без зеркала, в одиночестве.
Сюжетная логика проясняет те смыслы, которые находятся за гранью понимания повествователем, что свидетельствует о несовпадении сознаний концепированного автора и повествователя. Таким образом, повествование в «Отчаянии» можно назвать недостоверным в том смысле, что повествование ведётся из внутренней точки зрения17 и выражает субъективный взгляд на события, который корректируется на сюжетном уровне.
Убийство двойника было совершено с целью обмануть реальность, создать иллюзию своего исчезновения из бытия, «обмануть мир». Необходимость такого обмана проясняется из этических установок героя, заключающихся в необходимости соответствовать идеальному представлению о себе. Этой же задаче подчинено изначально и творчество, в котором есть попытка представить себя как успешного в личной жизни, профессии и творчестве человека. Но оказывается, для этого нужно исправлять реальность, например, придумывать новую биографию своей матери; проецировать счастливый финал задуманного плана заново начать свою жизнь (не новую, а именно свою жизнь, о чём свидетельствует желание Германа вновь жениться на Лиде). Но текст,
17 См.: Успенский Б. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000.
связанный с реальными событиями, возвращает Германа к себе. Пе-ресочинение реальности обернулось торжеством реальности, которая начала корректировать текст. Роман «Отчаяние» — это метафора о художнике, неудовлетворённом реальностью.
Реальные обстоятельства развенчивают замыслы Германа: «Ведь все было построено именно на невозможности промаха, а теперь оказывается, промах был, да еще какой, — самый пошлый, смешной и грубый.<.>Да, я усомнился во всем, усомнился в главном, — и понял, что весь небольшой остаток жизни будет посвящен одной лишь бесплодной борьбе с этим сомнением.» [С. 457]. Вседозволенность, не ограниченная экзистенциальным отношением к жизни и творчеству, не оправдала надежд на выход из конечности бытия и возможности прожить жизнь заново. С одной стороны, это обусловило трагизм существования Германа, его выход к отчаянию, с другой, — в романе у Германа есть попытка найти выход к бессмертию в творчестве.
Текст — это автономный мир, который не в силах исправить прошлое, изменить реальность, но способен стать инобытием автора. Роман «Отчаяние» — это размышления Набокова о критериях и границах должного не только в реальности жизни, но и в реальности письма. Соотношение реальности и творчества В. Набоковым в «Отчаянии» видится как их дифференциация. Их смешение является нарушением творческой этики, имеющим негативные последствия, как для реальности (ибо текст, фиксируя реальность, её убивает), так и для текста (прямая связь текста с реальными событиями обусловила перерождение художественного произведения в дневник).
«Отчаяние» представляет полемику В. Набокова со своим персонажем о критериях этического. Набоков проявляет в качестве критериев должного — быть самим собой, быть самостным. Персонажу дано прийти к этой мысли, но он не смог реализоваться как деспот своего бытия (подтверждает нашу мысль последний в романе сон Германа о том, что он как фактически мёртвый не может предъявить никаких прав на свои деньги, жену, он не волен управлять своим существованием). Позиция творца — прозревать и познавать реальность, не меняя её. Поэтому На-боков-автор не убивает своего персонажа, раскрывает его заблуждения как собственную терапию. В этом заключается этический эстетизм Набокова. Мерилом этического на авторском уровне утверждается экзистенциальное отношение к реальности, творчеству и себе.
