CC BY
32УДК 821.161.1
О. А. Бознак, Д. М. Смирнова
О. A. Boznak, D. М. Smirnova
Эссе И. Бродского «Об одном стихотворении»: об организации межтекстовых отношений
Essay by I. Brodsky "On one poem": on the organization of intertext relations
В статье рассматривается специфика организации межтекстовых отношений в эссе о литературе И. Бродского на примере анализа эссе «Об одном стихотворении», посвященного произведению М. Цветаевой «Новогоднее». Анализируются метатекстуалъностъ как основа исследуемого жанра, интертекстуальность как инструмент создания метатекста, паратекстуалъный аспект соотношения заглавия и основного текста эссе. Выявляется архитекстуальный уровень в анализе жанровой специфики «Новогоднего». В статье показано, как интертекстуальные включения расширяют анализ ключевых тем и мотивов эссе И. Бродского: природа поэтического слова, поиск идеального адресата, смерть и бессмертие поэта, мотив путешествия по «тому свету».
Ключевые слова: И. Бродский, М. Цветаева, эссе, интертекст, метатекст, архитекстуальность, элегия «на смерть поэта», послание, русская классическая поэзия, природа поэтического слова, идеальный адресат, тема смерти.
The article examines the specifics of the organization of intertextual relations in the essay on literature of I. Brodsky on the example of the analysis of the essay "On one poem ", dedicated to the work ofM. Tsvetaeva "New Year". The article analyzes metatextuality as the basis of the genre under study, intertextuality as a tool for creating metatext, the paratextual aspect of the relationship between the title and the main text of the essay. The architextual level in the analysis of the genre specificity of "New Year" is revealed. The article shows how intertextual inclusions expand the analysis of the key themes and motives of I. Brodsky's essay: the nature of the poetic word, the search for the ideal addressee, the death and immortality of the poet, the motive of traveling through the "other world".
Keywords and phrases: I. Brodsky, M. Tsvetaeva, essay, intertext, metatext, architextuality, elegy "about the death of the poet", message, Russian classical poetry, nature of the poetic word, ideal addressee, theme of death.
В корпусе прозаических произведений И. Бродского центральное место принадлежит эссеистике, значительная часть которой посвящена литературному творчеству. Предметом внимания автора становятся разные явления отечественной и зарубежной литературы. Характерной особенностью эссе И. Бродского является синтез литературоведческого анализа и интуитивного, творческого постижения рассматриваемого явления. Кроме того, его литературные эссе — это не только высказывание о другом (писателе, произведении), но и выражение своих собственных взглядов на природу творчества и творца, философию языка. В этом смысле эссе становятся «сферой самопознания их автора» [Ничипоров, 2004, с. 123].
В эссеистике И. Бродского нашли выражение значимые особенности его творческого мышления, среди которых особое место принадлежит диалогу с культурной традицией, воплотившемуся, в частности, в интертекстуальности. Этой черте поэтического творчества И. Бродского посвящено достаточно большое количество исследований. Среди них работы Д. Ахапкина [Ахапкин, 2009], А. Жолковского [Жолковский, 1994], М. Крепса [Крепе, 1984], А. Ранчина [Ранчин, 2001] и многих других. ЭссеистскаяпрозаИ. Бродского в аспекте интертекстуальности практически не проанализирована, да и в целом стоит в исследованиях на втором месте после его поэзии. На наш взгляд, принципы работы с интертекстом в поэзии и прозе И. Бродского во многом общие, так как они определяются художественной философией и творческой методологией автора, однако есть и существенные отличия, продиктованные жанром и задачами, которые ставит перед собой Бродский-
эссеист. Так в силу жанровой специфики интертекст в эссе тесно связан с другими типами межтекстовых отношений.
В данной статье нами предпринят опыт анализа эссе «Об одном стихотворении», посвященного произведению М. Цветаевой «Новогоднее», с целью выявления особенностей организации межтекстовых отношений в литературных эссе И. Бродского. Выбор именно этого эссе определяется тем, что М. Цветаева, которую И. Бродский считал «самым значительным русским поэтом XX века», была «наиболее близка Бродскому эстетически, художественно» [Сухих, 2018, с. 470]. Это отразилось на характере эссе, в котором очень значителен авторефлективный план. Ключевые темы рассматриваемого текста, анализ особенностей композиции и стхопоэтики М. Цветаевой в значительной мере характеризуют творчество самого И. Бродского [Федотов, 2016].
Эссе о литературе как жанр представляет собой текст о другом тексте или текстах, что является одним из типов межтекстовых отношений. Согласно классификации Ж. Женетта, межтекстовые отношения могут быть реализованы как интертекстуальность (диалог между текстами который выражается в цитатах, аллюзиях, реминисценциях и иных формах), паратекстуальность (отношение текста и таких его частей, как эпиграф, заглавие, послесловие и т.п.), метатекстуальность (текст, выполняющий комментирующую функцию), гипертекстуальность (имитация или адаптация исходного текста), архитекстуальность (отношения между текстом и жанром, родом, к которым он принадлежит) [Женетт, 1998, с. 203]. Метатекстуальность, на которой основаны эссе о литературе, — это «транстекстуальная связь, объединяющая комментарий и текст, который он комментирует» [Женетт, 1998, с. 338].
И. Бродский, прибегая к метатекстуальности, как правило, действует следующим образом: основываясь на комментируемом тексте, он говорит обо всём, что данный текст может окружать, например, о личности автора, культурном контексте произведения, о собственных ассоциациях или о принципах существования литературы вообще. Данное произведение не является исключением. Большая часть текста эссе представляет собой подробное комментирование «Новогоднего», в процессе которого автор делает выходы за пределы данного текста, предлагая читателю наблюдения об особенностях мировосприятия и поэтического стиля М. Цветаевой. Для И. Бродского являются важными следующие наблюдения: М. Цветаева является представительницей Серебряного века — периода, который наследуя русскую классику, открывает новые возможности поэзии; она не только поэт, но ещё и прозаик, и взаимодействие двух речевых структур в её творчестве интересует И. Бродского (в том числе и потому, что он сам является поэтом и прозаиком); кроме того, поэзия М. Цветаевой во многом автобиографична, что позволяет прочесть сквозь стихотворение её собственную судьбу. Все эти аспекты так или иначе затронуты в анализе стихотворения [Бродский, 2001, с. 142-187]. Таким образом, в эссе «Об одном стихотворении» основное взаимоотношение между текстами — метатекстуальное, однако метатек-стуальностью не исчерпываются межтекстовые отношения в данном эссе, как и в других.
Отдельного внимания заслуживает соотношение текста эссе с его названием, именуемое Ж. Женеттом паратекстуальностью. Среди эссе И. Бродского о литературе можно выделить те, которые посвящены преимущественно одному автору или произведению, и те, которые посвящены путям развития русской литературы в целом. Анализируемое нами произведение, судя по заглавию, — «Об одном стихотворении» — принадлежит к группе монографических эссе, однако автор, лукавя в названии, затрагивает здесь не только это стихотворение. С одной стороны, эссе действительно представляет собой подробный анализ одного стихотворения М. Цветаевой — «Новогоднего», с другой, автор с самого начала встраивает этот текст, являющийся поэтическим откликом на известие о смерти Р. М. Рильке, в большой культурный и литературный контекст: жанровая традиция элегии и ее разновидности, стихотворений «на смерть поэта», которая осмысляется на поэтическом материале, охватывающем значительный временной промежуток в развитии русской поэзии — «от Лермонтова до Пастернака» [Бродский, 2001, с. 142]. И от этой основной историко-литературной линии совершаются выходы в другие эпохи (фольклорная традиция, поэзия Г. Державина) и
к шедеврам мировой литературы (Данте, Шекспир и др.). Анализ паратекстуального аспекта организации этого эссе доказывает, что для И. Бродского один текст — это всегда выход ко многим другим текстам, то есть, говоря «об одном стихотворении», он подразумевает: «говоря об одной (единой) литературе». Об этом тезисе немного подробнее ниже.
Широкий историко-культурный контекст в эссе создается благодаря интертекстуальности — диалогу между текстами, который выражается в цитатах, аллюзиях, реминисценциях и иных формах [Женетт, 1998]. Под интертекстуальностью в данной работе мы, опираясь на исследования Н. А. Фатеевой [Фатеева, 2007] и Н. Пьеге-Гро [Пьеге-Гро, 2008], понимаем, в первую очередь, сознательную отсылку автора к другому тексту или корпусу текстов одного автора: упоминания автора или произведения, цитаты (с атрибуцией и без атрибуции), аллюзии (с атрибуцией и без атрибуции).
Наиболее активно в эссе используется интертекстуальный приём цитирования, который необходим, прежде всего, для выделения в анализируемом цветаевском стихотворении тех фрагментов, которые интересуют И. Бродского и которые он хочет прокомментировать. Отсылки к иным текстам М. Цветаевой, а также произведениям других поэтов, тоже, как правило, маркированы: представлены как атрибутированная цитата, либо цитата без атрибуции, рассчитанная на эрудированного читателя. В ряде случаев это просто называние имени поэта без указания на конкретное произведение, что, как правило, предполагает обращение ко всему творчеству автора. По наблюдению Е. Мищенко, «интертекстуальность Бродского всегда, в конечном счете, стремится перерасти в сверхтекстуальность» [Мищенко, 2008, с. 26].
Начиная свой комментарий, И. Бродский говорит о культуре стихотворений, написанных по поводу смерти другого поэта, на материале русской поэзии «от Лермонтова до Пастернака». Два имени стоят рядом, словно обозначая основной период развития русской (вне советской) литературы. Имя поэта у Бродского почти всегда подразумевает всё его творчество [Крепе, 1984, с. 125—143], здесь же иначе: имеются ввиду только те стихотворения, которые написаны на смерть поэта. У М. Лермонтова сразу вспоминается «Смерть поэта» по поводу смерти А. Пушкина, у Б. Пастернака, вероятно, «Смерть поэта» по поводу самоубийства В. Маяковского. Размышляя о специфических чертах этой особой разновидности элегии, И. Бродский приходит к выводу, что часто поэт пишет о себе, а не об умершем, и называет это издержкой жанра. В качестве исключения автор называет стихотворение П. Вяземского «На память», также написанное по поводу смерти А. Пушкина.
В этих вводных размышлениях И. Бродского, а также в дальнейших замечаниях о специфике данного жанра выстраивается некая жанровая модель, очерчены ее варианты. В качестве основных вариантов выступают «отечественная» и «иностранная» ее разновидности. В первой, к которой относится большинство стихотворений «на смерть поэта» «от Лермонтова до Пастернака», выражается переживание смерти «собрата по перу» в отечественной литературе, часто человека близкого, поэтому утрата приобретает личный характер, а стихотворение — автобиографический план, перенося в центр внимания личные переживания. Второй вариант — стихотворения на смерть поэта — представителя другой культуры. Называя в качестве примеров имена Байрона и Гете, И. Бродский апеллирует, по-видимому, к наиболее известным поэтическим откликам на смерть этих творцов («На смерть Гете» Е. Баратынского, «На смерть Бейрона» К. Рылеева»), но для него, очевидно, важны не столько сами стихотворения, сколько знаковая «иностранность» этих имен, так как из имени собственного «Байрон» в его размышлениях трансформируется в нарицательное «байрон» [Бродский, 2001, с. 143]. В таких стихотворениях автопортретность и личная интонация уступают место общим рассуждениям о роли творца в жизни общества, «об искусстве вообще, о — говоря словами Ахматовой — "веках и народах"» [Бродский, 2001, с. 143]. Здесь мы видим атрибутированное цитирование А. Ахматовой, однако не её произведения, а одной из формул, которую она, по воспоминаниям, употребляла в речи [Мандельштам, 1999, с. 273]. Данная цитата нужна, чтобы подчеркнуть установку на универсальность этой разновидности жанра, а также для усиления эффекта максимального охвата русской литературы, который задан уже включением всех писателей «от Лермонтова до Пастернака».
Характеристика двух вариантов данного жанра позволяет И. Бродскому показать преемственность и новаторство стихотворения М. Цветаевой на этом фоне. Ее поэтический реквием посвящен поэту другой культуры — Р. М. Рильке, но, несмотря на это, в нем очень значительна автопортретная составляющая, что объясняется не только духовной и творческой близостью М. Цветаевой и Р. М. Рильке, но и языком поэзии последнего. И. Бродский заостряет внимание на цветаевской строке «русского родней немецкий» [Бродский, 2001, с. 143], актуализирующей в стихотворении тему детства, а значит изначального, на уровне языка, родства автора и адресата. Таким образом, в стихотворении М. Цветаевой соединяются, трансформируясь, обе жанровые вариации элегии на смерть поэта.
Развернутый экскурс в историю жанра элегий «на смерть поэта» представляет собой архитекстуальный уровень межтекстовых отношений в эссе. Архитекстуальность предполагает рассмотрение конкретного текста как одного из некоего множества: из множества представителей жанра, рода литературы, направления, литературной школы, национальной культуры и т.п. Такой подход отражает один из важных для И. Бродского-эссеиста принципов: через анализ одного произведения выйти к наблюдениям более широкого плана. В анализируемом эссе, как уже было отмечено выше, реализовано несколько аспектов архитекстуальности. Но прежде всего это жанровая соотнесённость. При этом дефиниция «Новогоднего» как элегии «на смерть поэта» дополняется соотнесением с посланием, что актуализирует анализ взаимоотношений автора и адресата, которые проявляются внутри текста (поэтому в эссе так много сказано о творчестве Р. М. Рильке, хотя речь идёт о стихотворении М. Цветаевой). От традиционного послания это отличается тем, что оно никогда не будет прочитано тем, кому адресовано. Жанровый контекст позволяет И. Бродскому выйти к размышлениям о том, как связаны творчество, творец и смерть — главные тематические комплексы цветаевского стихотворения. Отметим, что на метатек-стуальном уровне описанные размышления автора прочитываются не только как характеристика жанрового контекста цветаевского произведения (метатекст как текст о текстах других авторов), но и как, говоря словами И. Бродского, «автопортрет» (метатекстуаль-ность как авторефлексия). В собственном творчестве И. Бродский не раз обращался к подобной жанровой форме и ее вариациям [Федотов, 2016].
Интертекст необходим И. Бродскому для развития названных выше центральных тематических комплексов. В их рамках в эссе развивается нескольких важных и личных для автора тем и мотивов стихотворения М. Цветаевой: природа поэтического творчества, поиск идеального адресата, мотив перехода через границу и «диалога поэтов на этом и том свете», «смерть и бессмертие поэта» [Федотов, 2016], мотив голоса, тема любви. Не ставя перед собой задачу исчерпывающего анализа названных тем, отметим лишь те их аспекты, которые актуализируются благодаря интертекстуальным включениям.
Размышления о природе поэтического творчества и поэтического слова тесно связаны в эссе И. Бродского с описанием особенностей поэтической манеры М. Цветаевой. Предваряя собственно анализ «Новогоднего», И. Бродский делает несколько вступлений. Первое, как было показано выше, о жанре, затем — об особенностях поэзии М. Цветаевой. Именно в этой части появляются строки из известных стихотворений Б. Пастернака и О. Мандельштама, поэтическим стилям которых И. Бродский противопоставляет цветаевский: «"Жизнь прожить — не поле перейти" или "Одиссей возвратился, пространством и временем полный" у Цветаевой никогда бы концовками не оказались: стихотворение начиналось бы с этих строк» [Бродский, 2001, с. 145]. Используя цитату без атрибуции, И. Бродский приводит заключительные строки «Гамлета» Б. Пастернака и «Золотистого мёда струя из бутылки текла» О. Мандельштама — поэтов-современников М. Цветаевой. Цитаты эти нужны для того, чтобы наглядно показать отличие между творческими методами этих поэтов, а также для создания единого корпуса русской литературы, когда свободно цитируются стихотворения разных поэтов без их называния, потому что все они — часть одного большого словесного пространства. Появление цитат из стихотворений Б. Пастернака (кроме указанной, это строка «И манит страсть к разрывам» из стихотворения «Не плачь, не морщь опухших губ...»), объясняется еще и тем, что именно он познакомил М.
Цветаеву и Р. М. Рильке и был инициатором несостоявшейся встречи поэтов. Еще две не-атрибутированных цитаты из стихотворений О. Мандельштама появляются в контексте комментирования И. Бродским того, какую роль играет использование М. Цветаевой немецкого слова Du Lieber: «Du Lieber просто то самое, "как свое" произносимое "блаженное бессмысленное слово"» [Бродский, 2001, с. 166]. Последняя цитата отсылает к стихотворению «В Петербурге мы сойдемся снова», где эта формула появляется дважды: «И блаженное, бессмысленное слово/ В первый раз произнесем» и «За блаженное, бессмысленное слово/ Я в ночи советской помолюсь» [Мандельштам, 1990, с. 132]. Вторая цитата — «как свое» — по-видимому, к более раннему стихотворению «Я не слыхал рассказов Осианна», его заключительной строке «И снова скальд чужую песню сложит/ И, как свою, ее произнесет» [Мандельштам, 1990, с. 98] (ср.: «как свое» произносимое). Семантические ассоциации, вызываемые этими претекстами, дополняют и расширяют данный в эссе комментарий. По И. Бродскому, переход на немецкий важен М. Цветаевой «не столько семантически, сколько фонетически» [Бродский, 2001, с. 166], это — звук, всякий звук, поэтическое слово, выходящее в над-языковое пространство «того света». Формула «блаженное, бессмысленное слово», по наблюдению М. JT. Гаспарова очень точно выражает сущность «верленовской поэтики» О. Мандельштама, «музыки без слов» и близкое к цветаевскому представление о поэтическом творчестве как о процессе иррациональном, интуитивном, где поэт «не подчиняет слово, а подчиняется слову» [Гаспаров, 1995, с. 348—349]. Такое понимание поэзии было близко и самому И. Бродскому.
Добавим, что в поэтическом и прозаическом контексте цитируемого И. Бродским стихотворения О. Мандельштама (сборник стихотворений «Tristia» и серия статей 1921— 1922 гг., в частности, «О природе слова») обнаруживаются множественные переклички с «Новогодним». Отметим наиболее значимые: мотив смерти и пребывания в потустороннем пространстве (у М. Цветаевой — пространство, в котором пребывает адресат стихотворения, у О. Мандельштама — Петербург, ассоциирующийся с царством мертвых); Слово, становящееся подлинной реальностью, обладающее универсальным бытием, противопоставляется материальной, ограниченной данным временем и пространством, жизни. Отметим также, что в контексте сборника «Tristia» «блаженное, бессмысленное слово» интерпретируется исследователями не только как поэтическое слово, и как слово любви [Гинзбург, 1997, с. 350]. Полагаем, такая трактовка тоже не исключается И. Бродским, так как стихотворение М. Цветаевой — не только «на смерть поэта», но и послание к любимому.
Таким образом, манделынтамовский интертекст в эссе помогает автору не только охарактеризовать особенности поэтики М. Цветаевой по контрасту и по сходству, но и выйти к обобщениям более широкого плана. При всем различии смысловых акцентов в стихотворении М. Цветаевой, претекстах О. Мандельштама и эссе И. Бродского их объединяет мысль о звуке как универсальном языке поэзии и о самостоятельном, независимом от воли творца ее существовании.
В размышлениях И. Бродского о природе поэзии появляется и знаменитая ахматов-ская строка из стихотворения «Мне ни к чему одические рати...»: «Когда б вы знали, из какого сора, — говорит Ахматова, — растут стихи...» [Бродский, 2001, с. 146]. Ее И. Бродский включает в утверждение о том, что новая поэтика (речь о стиховых новаторствах М. Цветаевой) рождается не в ходе формальных экспериментов, являющихся самоцелью, а как результат постижения поэтом «объекта, непосредственно отношения к искусству не имеющего», в данном случае феномена смерти: смерть «оборачивается своего рода гарантией искусства». Искусство — «средство передвижения, /.../ а не передвижения этого цель» [Бродский, 2001, с. 146]. Еще одна ахматовская цитата, на этот раз без атрибуции, отсылает читателя к ее «Реквиему»: «это не я, это кто-то другой страдает. Я бы так не могла...» [Бродский, 2001, с. 159]. Поэма А. Ахматовой и «Новогоднее» М. Цветаевой сближаются в жанровом аспекте — реквием — и на уровне поэтических открытий — передачи «крайних степеней отчаяния и отстранения» [Бродский, 2001, с. 159]. Мы видим, что ахматовский интертекст играет существенную роль в метатексте И. Бродского, что
объясняется как особой значимостью ее личности и творчества для автора эссе, так и масштабом художественных открытий, соотносимых с теми, которые исследуются И. Бродским на материале стихотворения М. Цветаевой.
Наиболее значительным по объему в эссе является цветаевский интертекст. Он представлен не только анализируемыми фрагментами «Новогоднего», но и другими текстами. Во-первых, И. Бродский обращает внимание и на многообразие культурных источников поэзии М. Цветаевой, используя называния её произведений: «Цветаева и вообще была чрезвычайно склонна к стилизации: русской архаики — "Царь-девица", "Лебединый стан" и т. д., — французского Ренессанса и Романтизма — "Феникс" ("Конец Казановы"), "Метель", — немецкого фольклора — "Крысолов" — и проч.» [Бродский, 2001, с. 152]. Но, подчеркивает автор, все культурные маски у неё преломляются через трагическое звучание. Во-вторых, И. Бродский использует атрибутированные цитаты как, например, строки из стихотворения «Тоска по родине» в контексте развития темы адресата или из цикла «Отцам» в характеристике интонации («о стремлении голоса в единственно возможном для него направлении: вверх» [Бродский, 2001, с. 152]) цветаевской поэзии. Но есть и аллюзии. Так, характеризуя природу и процесс творчества, И. Бродский замечает: «поэтическая речь /... / обладает своей собственной динамикой, сообщающей душевному движению то ускорение, которое заводит поэта гораздо дальше, чем он предполагал, начиная стихотворение. /.../ Речь выталкивает поэта в те сферы, приблизиться к которым он был бы иначе не в состоянии, /.../ Предельность цветаевской дикции в «Новогоднем» заводит ее гораздо дальше, чем само переживание утраты...» [Бродский, 2001, с. 146] (курсив наш. — О. Б., Д. С.). Выделенная курсивом повторяющаяся фраза, является, на наш взгляд, аллюзией на цветаевское стихотворение «Поэт — издалека заводит речь. / Поэта — далеко заводит речь». Тем более что эти два цветаевских стихотворения объединяет космический фон осмысления жизни и смерти поэта.
Важной для И. Бродского является тема адресата. Обращение к ней продиктовано, как было показано, жанровыми особенностями «Новогоднего», представляющего собой не только реквием, но и стихотворное послание. И. Бродский называет адресата этого послания — умершего Р. М. Рильке — абсолютным слушателем для М. Цветаевой. Это объясняется не только тем, что он — поэт; по мнению И. Бродского, «помимо конкретного, умершего Рильке, в стихотворении возникает образ (или идея) "абсолютного Рильке", переставшего быть телом в пространстве, ставшего душой в вечности» [Бродский, 2001, с. 146].
Размышляя далее о взаимоотношениях автора и адресата, И. Бродский приводит два ответа на вопрос о том, для кого поэты пишут. «Лучше других на вопрос "Для кого вы пишете?" ответил Игорь Стравинский: "Для себя и для гипотетического alter ego"» и «Еще Баратынский утешал в письме Пушкина, говоря, что не следует особо изумляться "ежели гусары нас более не читают"» [Бродский, 2001, с. 145]. Первый ответ представляет собой тезис: И. Бродский уверен, что «сознательно или бессознательно всякий поэт/.../занимается поисками идеального читателя, этого alter ego, ибо поэт стремится не к признанию, но к пониманию» [Бродский, 2001, с. 145]. Данная формулировка представляется автору идеальной. Цитата из письма Е. Баратынского не является прямым ответом на вопрос, но развивает тему и выступает в качестве доказательства тезиса. Оговоримся, что приведенная как цитата фраза представляет собой аллюзию на письмо Е. Баратынского А. Пушкину и на незавершенную статью последнего о Е. Баратынском. Известно, что от переписки этих авторов сохранилось только три письма Е. Баратынского [Переписка, 1982, с. 414], в которых нет приведенной фразы, но в одном из них автор размышляет о неизбежности для поэта непонимания широкой публикой: «Я думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза» [Переписка, 1982, с. 421]. А. Пушкин развивает эту мысль в незавершенной статье
о Е. Баратынском, где появляется фраза: «Он (поэт. — О. Б., Д. С.) творит для самого себя...» [Пушкин, 1981, с. 152], предвосхитившая высказывание И. Стравинского. По-видимому, именно этот контекст послужил основным претекстом. Обращение к именам А. Пушкина, Е. Баратынского и И. Стравинского в одном контексте свидетельствует о том, что проблема идеального адресата актуальна для творца в разные эпохи. Помимо этого полагаем, что в данном случае можно говорить об ассоциативном, реминисцентном подключении к интертекстуальному полю эссе поэтических текстов Е. Баратынского и А. Пушкина, поскольку упоминание имени поэта у И. Бродского часто предполагает отсылку ко всему его творчеству. В данном случае два имени (Пушкин и Баратынский) поставлены рядом в контексте определенной темы — идеального адресата. В первую очередь, это классическое воплощение темы поэтического адресата «Мой дар убог и голос мой негромок...» Е. Баратынского, которое, по наблюдению С. Г. Бочарова, на глубинном уровне очень созвучно пушкинскому «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», так как в обоих стихотворениях речь идет о «посмертной судьбе поэзии и «души» ее творца» [Бочаров, 1985, с. 72], а также другие стихотворения, где присутствует «глубинная лирическая тема» Е. Баратынского — «нарушенное общение», и звучит мотив «отзыва» [Бочаров, 1985, с. 100]. Среди последних стихотворение «Осень», в котором нашло отражение переживание смерти А. Пушкина. Отметим, что, при всем различии, в анализируемом произведении М. Цветаевой прослеживаются сближения с завершающими строфами «Осени»: внезапно пришедшее известие о смерти собрата по перу порождает грандиозные космические образы: глухого мира и падающей небесной звезды — символа гибели поэта — у Е. Баратынского и путешествие души умершего поэта в планетарном пространстве «того света» в стихотворении М. Цветаевой.
Тема адресата, также как и тема природы поэтического слова, тесно связана в эссе с осмыслением феномена смерти, комментированием мотивов преодоления границы «этого» и «того света» и загробного странствия души. Здесь также важным является интертекстуальный план. И. Бродский отсылает читателя к оде-элегии Г. Р. Державина «На смерть князя Мещерского» — одному из первых произведений в русской поэзии, раскрывших тему смерти с философской глубиной и напряженным эмоциональным звучанием. Отсылка эта появляется в контексте осмысления поэтической оптики «Новогоднего», точки и «качества зрения» [Бродский, 2001, с. 158]. Приглашая читателя задуматься над вопросом, где находится автор, сумевший взглянуть на «этот свет» глазами умершего Р. М. Рильке и на него самого «оттуда, где душа этого поэта еще не побывала», И. Бродский отсылает читателя к «38-ой строчке из "На смерть князя Мещерского" Г. Р. Державина» [Бродский, 2001, с. 157]. Имеется в виду следующая строка: «Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем». Автором используется довольно любопытный приём цитирования, когда строка лишь указывается, но не называется — это похоже на особую шифровку. По большому счёту интертекстуальность здесь перерастает в гипертекстуальность, просто без технического оформления привычной компьютерной ссылки. И. Бродский использует прием игры с читателем, создает эффект обманутого ожидания: читатель, обратившийся по совету автора за ответом к тексту Г. Державина, ответа не получает («Где там? — Не знаем»). Но помимо игрового здесь есть и серьезный план: отсылая читателя к конкретной строке, он тем самым обращает его ко всему тексту, ассоциативно подключая его к интерпретации цветаевского произведения.
Рассматривая мотив преодоления границы «этого» и «того света» и странствия души в ином мире И. Бродский вводит еще ряд сопоставлений. Сначала появляется сравнение с «Божественной комедией» Данте: в эссе уподобляется следование автора «Новогоднего» за умершим Рильке тому, «как Данте следовал за Вергилием». Но тут же обозначаются и различия: «она (М. Цветаева. — О. Б., Д. С.) пускается в это «путешествие» не пантерой испуганная, но от сознания оставленности» и «от чувства вины: я жива, а он — лучший — умер» [Бродский, 2001, с. 148]. Аллюзия «пантерой испуганная» подчеркивает разницу мотивов, побудивших к «путешествию» авторов «Божественной комедии» и «Новогоднего».
В этом же контексте возникает обращение к Ф. Тютчеву: «"На Руси бывал — тот свет на этом/ Зрел" — не так уж далеко от "Всю тебя, земля родная/ В рабском платье Царь Небесный/ Исходил, благословляя" или "В Россию можно только верить"» [Бродский, 2001, с. 162]. Приведенные И. Бродским цитаты без атрибуции из стихотворений Ф. Тютчева ставят стихотворение М. Цветаевой в один ряд с теми произведениями, которые выражают «трагический патриотизм». Комментируемые строки показывают, по мысли И. Бродского, ясное сознание «трагичности человеческого существования вообще» и понимание «России как наиболее абсолютного к нему приближения» [Бродский, 2001, с. 162]. Сопоставляется «Новогоднее» и с другим стихотворением Ф. Тютчева — «Она сидела на полу...»: «В качестве вариации на тему "Так души смотрят с высоты..." эти строки поражают не только зоркостью автора...» [Бродский, 2001, с. 169]. И Ф. Тютчев, и М. Цветаева по-своему развивают один мотив: наблюдение ушедшей души за оставленным ею миром.
Итак, разнообразные интертекстуальные включения позволяют прочесть стихотворение М. Цветаевой в контексте цельного корпуса русской поэзии, что подводит читателя к одному из выводов, сделанных автором в эссе: «"Новогоднее" не выпадает из русской поэтической традиции, но расширяет её» [Бродский, 2001, с. 158].
В результате проведенного исследования мы увидели, что анализ одного стихотворения превращается в эссе И. Бродского в весьма значительный по охвату художественного материала обзор русской поэзии в жанрово-тематическом аспекте. Это оказывается возможным в большой степени благодаря особой организации межтекстовых отношений. Рассмотренный нами текст, как и другие эссе о литературе представляет собой метатекст, в создании которого используются архитекстуальность и интертекстуальность. Архитекстуальность реализуется в эссе на уровне жанрового аспекта анализа произведения: две основных жанровых традиции — элегии на смерть поэта и послания — помогают выявить такие художественные особенности «Новогоднего», как обращенность к идеальному адресату, присутствие авто портретное™ и авторефлексии в тексте.
Для создания метатекста И. Бродский использует разные приёмы интертекстуальности: цитаты-примеры, цитаты-доказательства, цитаты-сопоставления, аллюзии, а также называние авторов и произведений, что позволяет ему выйти к пространству всей русской литературы. Используемые автором упоминания, цитаты, аллюзии подключают к осмыслению основных тем эссе — творчества и смерти — дополнительный художественный контекст (произведения Г. Державина, Е. Баратынского, А. Пушкина, Ф. Тютчева, О. Мандельштама, А. Ахматовой), что позволяет И. Бродскому как показать художественные открытия М. Цветаевой, так и проследить на наиболее значимыми тенденциями в развитии жанров, мотивов и тем русской поэтической классики.
Список литературы:
1. Ахапкин, 2009 — Ахапкин Д. Иосиф Бродский после России. Комментарии к стихам И. Бродского (1972—1995). СПб.: ЗАО «Журнал "Звезда"», 2009. 132 с.
2. Бочаров, 1985 — Бочаров С. Г. О художественных мирах. М.: Сов. Россия, 1985. 296 с.
3. Бродский, 2001 — Бродский И. Сочинения Иосифа Бродского. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. Т. V. 376 с.
4. Гаспаров, 1995 — Гаспаров М. JL Избранные статьи. М.: Новое литературное обозрение, 1995.477 с.
5. Гинзбург, 1997 — Гинзбург JI. Я. О лирике. М.: Интрада, 1997. 414 с.
6. Женетт, 1998 — Женетт Ж. Фигуры. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. Т. 1—2. 944 с.
7. Жолковский, 1994 — Жолковский К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука, 1994. 428 с.
8. Крепе, 1984 — Крепе М. О поэзии Иосифа Бродского. AnnArbor: Ardis, 1984. 278 с.
9. Мандельштам, 1999 — Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. Кн.1. 552 с.
10. Мандельштам, 1990 — Мандельштам О.Э. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Стихотворения. М.: Ху-дож. лит., 1990. 638 с.
11. Мищенко, 2008 — Мищенко Е. В. «Чужое слово» в лирике И. Бродского как диалог с культурной традицией: постановка проблемы // Вестник Томского государственного университета. 2008. №315. С. 25—27.
12. Ничипоров, 2004 — Ничипоров И. Б. О духе и стиле эссеистской прозы И. Бродского о М. Цветаевой // Эйхенбаумовские чтения — 5: Материалы международной конференции по гуманитарным наукам. Вып. 5. Ч.П: Художественный текст: история, теория, поэтика. Воронеж: Изд-во ВГПУ, 2004. С. 123—128.
13. Переписка, 1982 — Переписка А. С. Пушкина: В 2 т./Стст и коммент. В. Э Вацуро, М. И. Гиллельсона, И. Б. Мушиной, М. А. Турьян. М.: Худож. лит., 1982. Т. 1. 494 с.
14. Пушкин, 1981 —ПушкинА. С. Собр. соч.: В 10 т. М.: Правда, 1981. Т. 6. 447 с.
15. Пьеге-Гро, 2008 — Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности: Пер. с фр. / Общ.ред. ивступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Издательство ЛЕСИ, 2008.
16. Ранчин, 2001 — Ранчин А. М. На пиру Мнемозины. Интертексты Бродского. СПб.: Новое литературное обозрение, 2001.
17. Сухих, 2018 — Сухих И. Н. Русская литература для всех: От Блока до Бродского. СПб.: ИГ Лениздат, 2018.
18. Фатеева, 2007 — Фатеева Н. А. Интертекст в мире текстов: Контрапункт интертекстуальности. М.: КомКнига, 2007.
19. Федотов, 2016 — Федотов О. И. Бродский о стихопоэтике поэмы Цветаевой «Новогоднее» // Новое литературное обозрение, 2016, № 3 (157) // https://www.nlobooks.nl/magazшesnovoe / Шегайтюе оЬоггеше/157 п!о 3 2019/а111с1е/21149/ (дата обращения: 06.10.2021).
