CC BY
30Тарасов А.Е.
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ТЕМАТИКА В ТРУДАХ В.А. ПЛУГИНА
Эсхатология — религиозное учение о конечных судьбах мира и человека — на протяжении столетий неизменно вызывает живой отклик людей. Время от времени появляются религиозные группы, которые ожидают скорого окончания времён, а потому уходят в затвор для приуготовления себя к Страшному суду и встрече с вечностью. Не так давно мировая общественность была взбудоражена разговорами о якобы грядущем конце света по календарю индейцев майя. Идея апокалипсиса занимает важное место в духовной жизни всякого верующего человека, даже если он не склонен к экзальтации, религиозному радикализму и общественной истерии. Эсхатологические ожидания усиливаются в кризисные эпохи, а изучение эсхатологических представлений даёт интересные результаты по истории сознания, психологии и культурных стереотипов человечества на разных этапах его развития.
Владимира Александровича Плугина можно считать первооткрывателем эсхатологической проблематики в советской историографии (среди историков-источниковедов ему принадлежит и первенство во всестороннем обосновании необходимости введения в научный оборот произведений искусства в качестве исторических источников (Горячева, 2008: 46; о новаторстве Владимира Александровича см. также: Абрамова, 2013: 6). Эсхатологическая тематика, плодотворно, хотя и не всесторонне, изучавшаяся до революции, на многие десятилетия оказалась не у дел в СССР в силу особенностей марксистской методологии. Исследователи долгое время как будто не замечали данного направления, возможно, ощущая вполне реальную опасность быть обвинёнными в ненаучных богословских штудиях и, в конечном счёте, религиозной пропаганде. Наверняка советским историкам было сложно преодолеть и сами рамки специфичного научного подхода марксизма, с его представлением о соотношении базиса и надстройки в историческом процессе. При таком подходе вопросы духовной жизни оказывались не определяющими для изучения ключевых проблем прошлого. Показательно, что в знаковой монографии Н.А. Казаковой и Я.С. Лурье «Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI века» эсхатологии как самодостаточному аспекту ересей не уделяется внимания и по сути лишь декларируется её значение «в пропаганде еретиков и контрпропагаде их противников» (Казакова, Лурье, 1955: 133-134). А.И. Клибанов, автор другой капитальной монографии, посвя-щённой средневековым религиозным движениям на Руси, кажется, и вовсе никак не выделяет вопросы, связанные с кончиной мира, из общего круга религиозных проблем, поднимавшихся в обществе того времени (Клибанов, 1960: 206-207).
Владимир Александрович, обратившись в 1960-е годы к хорошо забытой проблеме, заново выявил её грани, обосновав принципиальную важность изучения эсхатологических представлений для корректного анализа мировоззренческих позиций людей Средневековья. Интерес учёного к эсхатологии связан с темой его жизни — всесторонним изучением жизни и наследия Андрея Рублёва. Как справедливо отметила Т.Д. Горячева, «методической установкой, использованной Плугиным для постижения мировоззрения Андрея Рублева, была задача углубленного исследования социальной среды, окружавшей художника, взглядов и представлений его современников, новых философских веяний на Руси в процессе культурных контактов с Византией и югославянским миром» (Горячева, 2008: 48). Знакомясь с культурным и духовным контекстом эпохи Андрея Рублёва, Владимир Александрович не смог обойти вниманием очевидное значение эсхатологических ожиданий, распространявшихся по Руси тем больше, чем ближе подходило время к 7000-му году от сотворения мира. Исторические источники красноречиво свидетельствовали как о нарастании тревоги в связи с грядущим вторым пришествием Христа, так и об ответной реакции некоторой части общества, вовсе усомнившейся в краеугольных постулатах православной веры о воскресении мёртвых, Страшном суде и посмертном воздаянии. Надо думать, учёному потребовалось известное мужество, чтобы, оставаясь в рамках господствующих в историографии понятий, вернуть эсхатологическую проблематику в лоно историописания. Причём не поверхностно и формально, а уделив ей самое пристальное внимание.
К эсхатологической проблематике Владимир Александрович обратился при подготовке кандидатской диссертации «Некоторые проблемы мировоззрения Андрея Рублева (древнерусская живопись как исторический источник)», защищенной в 1969 г. на кафедре источниковедения истории СССР исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова под научным руководством доктора исторических наук, профессора М.Т. Белявского (Плугин, 1969)\Через несколько лет диссертация была переработана им в монографию «Мировоззрение Андрея Рублёва (Некоторые проблемы). Древнерусская живопись как исторический источник». Монография увидела свет в «Издательстве Московского университета» в 1974 г., её рецензентами выступили доктор искусствоведения М.А. Ильин и кандидат исторических наук А.И. Рогов (Плугин, 1974).
И в диссертации, и в монографии эсхатологии посвящена вторая глава — «Эсхатологическая тема в общественной мысли и искусстве рублевской Руси» . Владимир Александрович уже в самом начале главы отмеча-
1 Научным консультантом работы выступил член-корреспондент АН СССР В.Н. Лазарев.
Удивительным выглядит отсутствие каких-либо упоминаний трудов В. А. Плугина по эсхатологии в монографии А.И. Алексеева «Под знаком конца времён. Очерки русской религиозности конца XIV — начала XVI вв.» (Алексеев, 2002), ставшей событием в
ет: «Тема "Страшного суда" дает очень многое для понимания мировоззрения средневекового художника, ибо это одна из центральных тем христианского искусства» (Плугин, 1969: 81; Плугин, 1974: 30). Далее он приводит множество примеров, относящихся к рубежу XIV — XV вв., которые позволяют ему сделать вывод: «С нашей точки зрения несомненно, что эсхатологические идеи и настроения, имманентные религиозному мировоззрению и религиозной психологии, в рассматриваемое нами время отмечены процессом заметной интенсификации». Более того, Владимир Александрович полемизирует с коллегами по историческому цеху, считавшими «эсхатологические чаяния всеобщим тягостным заблуждением», поэтически замечая: «Корни этого эсхатологического древа питались соками самой реальной жизни, и она же определяла вкус привносимых им плодов» (Плугин, 1969: 90; Плугин, 1974: 33). Соки же жизни зачастую были горьки, процессы национального единения и складывания централизованного государства сложны и противоречивы. Неслучайно поэтому современник тех событий, «будучи уверен, что последние времена во всяком случае не за горами, представляя каковы симптомы их наступления, <...> обостренно реагировал на происходящее, видя в каждом "знамении" намек на грядущие бедствия — штрих создаваемой на его глазах всемогущим небесным художником грандиозной картины крушения мира» (Плугин, 1969: 93; Плугин, 1974: 34). Само же ожидание конца света было не абстрактным и отвлечённым, но «тревожило сознание постоянной возможностью осуществления» (Плугин, 1969: 95; Плугин, 1974: 35)1. Безусловной заслугой Владимира Александровича с точки зрения следования принципам историзма, что нашло отражение в диссертации (но не монографии! ), следует считать отход от советских историографических оценок вектора развития эпохи Андрея Рублёва в преобладающих «оптимистических тонах, под звуки победных куликовских труб». Несомненным успехом его изысканий стал и вывод о том, что эсхатология в Средневековье являлась важной силой, которая формировала психологию человека, влияя на общественные отношения в самых разных случаях, от чисто церковных до сугубо политических.
Вместе с тем Владимир Александрович, как и всякий историк, -человек своего времени и учёный той научной среды, которая существует в данное время. Определяя значение ожиданий второго пришествия Христа как принципиальной мировоззренческой силы эпохи, он вписывает её в контекст классовой борьбы. «Для рассматриваемого нами периода в исто-
отечественной историографии и ознаменовавшей новую веху в изучении русской средневековой эсхатологии.
1 В диссертации и монографии выделенная мной курсивом фраза дана разрядкой шрифта.
О различии между диссертацией и монографией в подходах к оценке некоторых явлений будет сказано далее.
рии Руси <...> эсхатология, являясь знаменем официальной церкви, пропагандировалась ее главными иерархами. Следовательно, логикой вещей она должна была стать орудием их политики, духовным мечом в борьбе с антифеодальным движением во всех его проявлениях — от поджогов и грабежей боярских усадеб до религиозного вольномыслия» (Плугин, 1969: 100; Плугин, 1974: 36). Знаменосцы и активные проповедники учения о конце света — представители церковной иерархии, это первая общественная группа, по мнению Владимира Александровича, которую можно выделить по отношению к проблеме второго пришествия Христа, страшного суда и необходимости покаяния1. Вторая группа очень пестрая в социальном отношении, «ее можно охарактеризовать как пассивно воспринимающую» проповедь духовенства (Плугин, 1969: 101; Плугин, 1974: 36). Вероятно, данный социальный слой был самым многочисленным в древнерусском обществе. Третья группа — социальные низы, надеющиеся на то, что после Страшного суда для грешников не наступят вечные мучения, и все прегрешения будут прощены Богом. Четвёртая группа — «практически отвергнувшая эсхатологическую проповедь церковников» (Плугин, 1969: 103; Плугин, 1974: 37), это радикалы в среде социальных низов, «устойчивые носители антифеодальных настроений», из которых выйдут еретики (например, стригольники) (Плугин, 1974: 38-40).
«Рассматривая конкретные проявления эсхатологических настроений на Руси, мы могли убедиться, что различное отношение к проблеме второго пришествия, в конечном счете, отражало размежевание общественных сил и что, таким образом, приятие и неприятие того или иного эсхатологического положения могло повлиять на характер и сущность мировоззрения человека», — заключает Владимир Александрович (Плугин, 1969: 41; Плугин, 1969: 114).
Особенности времени, в которое учёный обратился к эсхатологической тематике, обусловили и необходимость появления своеобразных «подпорок» к сделанным выводам. В заключении и к кандидатской диссертации, и к монографии Владимир Александрович счёл необходимым отметить: «Хотелось бы подчеркнуть, что анализ эсхатологических представлений не уводит исследование в область отвлеченного богословия, а позволяет осмыслить существенные черты мироощущения средневекового человека в характерных для этой эпохи формах» (Плугин, 1969: 342; Плугин, 1974: 127). Ещё более характерно появление в монографии 1974 г.
1 Владимир Александрович относил к проповедникам эсхатологических идей не только архиереев, но и духовенство в целом. См., например: «[В Новгорде] в XIV в. "Страшный суд" не включался в систему росписи, и вместо него на западной стене писалось "Успение". Думаем, что это обстоятельство, лишая эсхатологические проповеди местных иереев (выделено мной — А.Т.) наглядности, в немалой степени способствовало формированию нигилистического отношения к ужасам второго пришествия у новгородских горожан» (Плугин, 1974: 42).
размышлений, отсутствующих в диссертации, которые несколько разбавляют пафос оценки эсхатологии как чрезвычайно важного явления средневековой культуры (при том, что тексты обеих работ в целом чрезвычайно близки между собой).
В диссертации Владимир Александрович, сделав первые выводы о значении эсхатологии для религиозного сознания человека Средневековья, приводит цитату из работы дореволюционного исследователя В. Сахарова, подчёркивающую, что в XV — XVI вв. идеи близкого конца света стали главным вопросом времени. Сразу затем Владимир Александрович объясняет, откуда могли почерпнуть данную идею древнерусские книжники (Плугин, 1969: 82-83). В монографии же между цитатой из книги В. Сахарова и дальнейшим рассуждением о книжниках помещён красноречивый абзац (приведу его первую половину): «Правда, с такой оценкой роли эсхатологических настроений в жизни рублевской Руси согласиться никоим образом нельзя. Мы должны со всей силой подчеркнуть, что эсхатологические чаяния отнюдь не были ни господствующим настроением времени, ни чем-то таким, что определяло, так сказать, тонус эпохи. Победа на Куликовом поле раскрепостила современников Рублева от постоянного некогда страха перед татарским мечом, способствовала укреплению мажорного взгляда на будущие судьбы Руси, без чего совершенно невозможны были бы дальнейшие успехи централизации государства...» (Плугин, 1974: 31).
В диссертации Владимир Александрович писал противоположное: «В советской историографии период княжения Дмитрия Донского и его наследников обыкновенно рисуется в оптимистических тонах, под звуки победных куликовских труб. Так смотрим мы, оценивая события тех лет в исторической перспективе. Иначе смотрели и думали наши предки. Для них мир находился не в движении, а в статике. Триумф на Дону, о котором с гордостью сообщали летописцы, в то же время воспринимался как проявление милости божией к христианам, которая в любой момент могла смениться и сменялась "прещениями" и "казнями" (в виде нашествий Тохтамыша и Едигея, мора, голода и т.д.) за грехи» (Плугин, 1969: 91). Безусловно, всякий исследователь переживает эволюцию взглядов. Владимир Александрович не был исключением. Его исследование «Мастер "Святой Троицы"», как указал сам автор, за двадцать лет испытало три редакции (Плугин, 2001: 3)1. В частности, в этой итоговой книге Владимир Александрович почти не уделяет внимания эсхатологии. Сохраняя уверенность в том, что в произведениях Андрея Рублева «отчетливо и ярко ощущается связь творчества мастера с самыми острыми социально-политическими и культурными проблемами времени» (Плугин, 2001: 194),
1 Как отмечала Г.Р. Наумова, главной темой своей научной жизни — Андреем Рублёвым — Владимир Александрович занимался постоянно, был творчески неутомим и как истинный учёный «развивал свои представления об объекте изучения, о той действительности, которая ему открывалась» (Наумова, 2013: 11).
он смещает акцент с эсхатологических переживаний на деятельность преподобного Сергия Радонежского, героику эпохи борьбы за независимость от ордынского владычества, исихазм (Плугин, 2001: 176-195).
Однако вряд ли можно говорить о принципиальном изменении взглядов на ключевые вопросы за короткий промежуток времени, прошедший между защитой кандидатской диссертации и выходом в свет созданной на её основе монографии. Скорее всего, это пример необходимости следовать замечаниям рецензентов или редактора — то, что могло появиться в тексте «на правах рукописи» для узкого круга специалистов, не всегда имело шансы на публикацию в общедоступном виде.
В заключение хотелось бы вспомнить цитату из «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича», которая, по мысли Плугина, могла бы послужить эпиграфом к разработке эсхатологической темы Андреем Рублёвым: «С теми убо святыми и нам лепо есть жити и с теми радости насладитися».Перефразируя цитату, можно сказать, что многим из нас жизнь подарила замечательную возможность быть собеседниками и ученикамиВладимира Александровича, наслаждаясь радостью общения с ним, а после его ухода сохранять самые тёплые воспоминания с надеждой на грядущую встречу в лучшем из миров.
БИБЛИОГРАФИЯ
Абрамова Г.А. В.А. Плугин и кафедра источниковедения исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова // Историческое обозрение. М., 2013. Вып.14.
Алексеев А.И. Под знаком конца времён. Очерки русской религиозности конца XIV — начала XVI вв. СПб., 2002.
Горячева Т.Д. Древнерусская живопись как исторический источник в трудах В.А. Плугина // Историческое обозрение. М., 2008. Вып.8. Казакова Н.А., Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI века. М.;Л., 1955.
Клибанов А.И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI вв. М., 1960.
Наумова Г.Р. Научное наследие В.А. Плугина в историографии истории России // Историческое обозрение. М., 2013. Вып.14.
Плугин В.А. Некоторые проблемы мировоззрения Андрея Рублева (древнерусская живопись как исторический источник). Дисс. . канд. ист. наук. М., 1969.
Плугин В.А. Мировоззрение Андрея Рублёва (Некоторые проблемы). Древнерусская живопись как исторический источник. М., 1974. Плугин В.А. Мастер «Святой Троицы». Труды и дни Андрея Рублева. М., 2001.
