CC BY
59
6 Классические работы Э. Кассирера сделали
эту общность предметом специального философского исследования.
7 Гусев С.С. Цит. соч. - С. 219.
8 См.: Лакофф Дж, Джонсон М. Метафоры,
которыми мы живем // Теория метафоры. - С. 387-415.
9 См.: Шестов Л. На весах Иова // Соч. в 2-х
т. - М., 1993. - С. 273.
10 См.: Порус В. Н. Рациональность, наука,
культура. - М., 2002; От теории научной рациональности к философской антропологии // Рационализм и культура на пороге третьего тысячелетия. III Российский философский конгресс. Т. 4. - Ростов н/Д, 2002. - С. 63-73; Рациональность философии как ценность культуры // Поли-гнозис. - 2003. - № 2. - С. 3-21.
11 Я критиковал это мнение пару десятков лет
Е. ГОГОНЕНКОВА, аспирантка МГТУ им. Н.Э. Баумана
Эпистемологический статус метафоры становится предметом пристального рассмотрения в современной философии науки. Это связано с начавшимся еще в середине XIX в. бумом теоретического интереса к проблеме функционирования языка, с осознанием особой роли метафорических образований в различных типах дискурса и разных сферах культуры, со становлением специальной междисциплинарной науки метафорологии, которая позволяет изучать природу метафоры в единстве всех ее аспектов - лингвистического, когнитивного, логико-семантического, семиотического, психологического, стилистического и др. Пересмотр эпистемической значимости метафоры обусловлен также кардинальной трансформацией традиционной гносеологической проблематики и изменением целостного образа науки в постнеклассическом культурном пространстве, в котором наука оказывается лишь одной из форм познавательного отношения человека к миру и ли-
назад и по-прежнему отношусь к нему скептически, хотя сегодня мой скепсис имеет другие основания; легковесность прошлой критики - дань времени, но интуиции, питавшие ее, были верными (см.: Порус В.Н. О философских аспектах проблемы «несоизмеримости» научных теорий // Вопросы философии. - 1986. - № 12. - С. 57-70).
12 См.: Порус В.Н. Принципы и характерис-
тики рациональной критики // Идеал, утопия и критическая рефлексия. - М., 1996.
- С. 243-281.
13 См.: Декарт Р. Соч.: В 2-х т. - М., 1989. Т. 1.
- С. 588.
14 См.: Порус В.Н. С. Кьеркегор, Л. Шестов и
проблема культуры // Страницы (Богословие. Культура. Образование). - 2002. -Т. 7. - № 4. - С. 504-522.
15 Гусев С.С. Цит. соч. - С. 247.
шается приоритета в обладании абсолютной истиной.
Смена модели науки, представления о науке как таковой означает изменение не только тех оснований, которые очерчивают границы науки как когнитивной системы, но и пересмотр ее методологических норм и регулятивов, а также ревизию понятийно-категориального инструментария и концептуальных средств, к которым относится и метафора.
Сегодня рассуждения о «метафоричности» науки стали уже общим местом. Мода на метафоры порой граничит просто с дур-новкусием, их употребление часто вовсе не оправданно и является следствием логической и терминологической небрежности авторов; метафоры кочуют по научным и околонаучным текстам, вызывая подчас недоумение и раздражение. И пусть присутствие метафор в научном дискурсе - признанный факт, следует все же поставить вопрос о том, в каких контекстах оно правомерно и за-
О месте метафоры в научном дискурсе: постнеклассический подход
конно, где границы применимости данного способа оформления знания, пределы, за которыми наука перестает быть таковой. Нужно разобраться, что же такое метафорическая наука - квазинаука, «язык препятствий» (Башляр), «род обманной поэзии» или наоборот, подлинная наука, освобождающаяся «от своей собственной одномерной парадигмы», раскрывающая существенно новое видение Универсума как мира смыслов (Налимов).
Чтобы выяснить вопрос о том, «как возможна метафора» в научно-теоретическом познании, следует вернуться к тем фило-софско-метафизическим основаниям, из которых выросла парадигма классической научной рациональности, а затем проследить пути, которые приводят к пересмотру статуса метафоры в современной неклассической философии науки. Только тогда, когда отрефлексированы философско-методологические предпосылки, которые обусловливают саму возможность введения метафоры в предметное тело науки, открываются перспективы исследования метафоры как содержательного элемента научного знания.
Метафизическим основанием эпистемологической программы, выработанной в недрах новоевропейской философии (Бэкон, Декарт, Лейбниц, Кант), выступает идея о рационально постижимом устройстве мира, основополагающее допущение «соответствия между порядком вещей и порядком идей». Классический рационализм исходит из образа «чистого» и «универсального сознания», усматривающего фундаментальные характеристики мира «как он есть», и потому центральным пунктом гносеологической программы классической философии становится понятие «абсолютного субъекта познания», выступающего репрезентантом универсального мыслящего «Я», «чистого», абсолютного сознания [1]. Главная цель этой грандиозной конструкции абсолютного самосознания - выделение общезначимого, воспроизводимого, объективно-всеобщего содержания данных сознания, которое осу-
ществляется путем десубъективизации внутреннего опыта. Объективность означает, во-первых, совпадение полученного знания с объектом, а во-вторых, деперсонификацию, элиминацию из него всего, что связано с субъектом и способами и средствами его познавательной деятельности, его целями и ценностями. Субъект фигурирует как абстрактно-божественный модуль универсальной познавательной способности, как чистая бестелесная способность сознавания, всегда равная себе в каждый момент времени и в каждой точке когнитивного пространства. Поэтому абсолютный гносеологический субъект идентифицируется с некой абсолютной позицией, из которой ему открывается единый, гомогенный, устойчивый мир объектов.
Главное онтологическое допущение, лежащее в основании классического способа философствования, - совпадение мысли о предмете с самим предметом. Американский неопрагматист Р. Рорти, критикуя теоретико-познавательный проект западноевропейской философии, отмечает, что «па-радигмальный метафорический образ, пленником которого оказалась традиционная философия, представляет ум в виде огромного зеркала, содержащего различные репрезентации, одни из которых точны, другие - нет... Без этого представления карте-зианско-кантовская стратегия философского исследования - стратегия, направленная на получение все более точных репрезентаций посредством, так сказать, осмотра, починки и полировки зеркала, - не имела бы смысла» [2].
Заметим, что обоснование и отработка рациональных форм мысли, форм объективного знания в равной мере характерны как для трансценденталистской, так и эмпири-ко-сенсуалистской линий классической философии. Обе они исходят из естественной и полной прозрачности отношений субъекта и объекта, предполагающей изоморфное соответствие языка описания данных сознания некоторому фрагменту действительности.
Новоевропейский научный разум ориентируется на методически отрефлексирован-ный объектный язык, подчиненный задаче репрезентации и ясного выражения предметного содержания и потому отличающийся строгой семантической референциально-стью. Соответственно структуры теоретического знания как рационализированный результат познавательной деятельности должны быть представлены в логически очищенной форме, отвечать требованиям объективности, рациональности, точности, строгости, нормированности, однозначности, обоснованности. Все моменты, связанные со спонтанностью и субъективностью творческих проявлений познающего разума, интуитивно-творческие акты, «метафизические инсайты» отсекаются, вернее, снимаются посредством понятийной проработки, логической структуризации. Ценой утраты целостного познающего человека, антропологического измерения, бытийных смыслов и контекстов конструируется особый мир абстракций и идеализаций, который открывает новые возможности роста знания. И в этом мире важен не способ получения научного знания, а его объективированный результат, который и входит в логическую структуру знания.
Язык науки дескриптивен, в нем превалирует референциальная функция - направленность вовне, ориентированность на вне-лингвистический контекст: здесь язык «забывает о себе ради того, что сказано о действительности» [3], он апеллирует к точным дефинициям и предполагает экспликацию терминов и понятий. С этим связаны призывы классической гносеологии к «очищению» языка науки от полисемии и метафоричности и требования репрезентировать и эксплицировать результат научной деятельности в однозначных логико-вербальных формах.
В системе координат, заданной классической эпистемологией, метафора, понимаемая как перенос смысла, средство описания одного объекта в терминах другого (уподобление одного другому, сознатель-
ная замена одного другим), недопустима и вредна для науки, поскольку несет в себе индивидуализирующие, личностные смыслы, становится знаком «грез и чар знания, не успевшего еще стать рациональным» (М. Фуко). Метафоре нет и не может быть места в языке формул, точных дефиниций и экспликаций, и потому она изгоняется из храма науки и Бэконом, и Локком, и Гоббсом, и Декартом. Деперсонализированный дискурсивный язык, предназначенный для описания предметного, «вещного» мира, жестко противопоставляется художественно-метафорическому, мифо-поэтическому. Царство логоса противостоит миру мифа и метафоры. Неокантианец марбургской школы Э. Кассирер в известной работе «Сила метафоры» пишет об этом великом противостоянии так: «В понятийном пространстве логики господствует ровный, в известной мере диффузный свет - и чем дальше продвигается логический анализ, тем шире этот равномерный свет распространяется. В понятийном пространстве мифа и языка, однако, соседствуют места, излучающие интенсивный свет и окутанные тьмой. Содержание отдельных восприятий превращается в языковые и мифологические силовые центры, средоточие «значимости», в то время как другие понятия остаются за порогом значения» [4].
Конечно, сегодняшний читатель обнаружит в текстах основоположников научного метода немало неясных, «окутанных тьмой» фрагментов, изобилующих пресловутыми метафорами, аналогиями и далеко не проясненными понятиями, за которыми тянутся длинные семантические шлейфы из различных форм вненаучного знания - обыденного, повседневного опыта, натурфилософских концепций, религиозной символики, алхимических и магических практик. Так, понятия силы, массы, энергии, мощности и др., образующие терминологический каркас классической физики, «прорастают» из размытой, диффузной языковой среды, сформированной на-
личной культурой.* Речь, однако, идет не столько о сущем, сколько о должном, то есть об идеале научности, о методологических регулятивах, императивах, максимах, задающих стиль постановки и стратегию исследования проблем в классике.
В рамках обрисованной выше субъект-объектной парадигмы как общегносеологической модели происходит становление философии и методологии науки, исследующей логико-семантические аспекты научного языка, его референциального статуса. Апофеозом сциентистски ориентированной мысли стал проект реконструкции идеального языка науки - универсального языка рационального исчисления, предпринятый в начале ХХ в. логическим позитивизмом. Так была продолжена линия изъятия метафизических суждений, «анимистских» и «виталистских» элементов, разного рода неверифицируемых высказываний, включая метафоры, из специализированного языка науки. Поскольку значение подобных высказываний нельзя установить буквально и однозначно и они не согласуются с такими методологическими ценностями, как точность, эксплицитность, определенность, то должны быть элиминированы из языка, претендующего на строгость описания. Сегодня эта позиция представлена в так называемой «стандартной концепции науки» -традиции, здравствующей в философии и методологии науки и поныне, в рамках которой наработан мощный логико-методологический аппарат и которая имеет сильные научные школы и множество сторонников в академических кругах. Эта позиция весьма красноречиво выражена, например, известным физиком Шелдоном Глэшоу: «Мы утверждаем, что существуют вечные, объективные, внеисторичные, социально нейтральные, внешние и универсальные истины; сбор и накопление этих истин обра-
зует то, что мы называем Наукой, а доказательством нашего утверждения являются результаты ее успеха» [5].
Как известно, проект создания унифицированного языка науки (Шлик, Карнап, Рассел) довольно скоро обнаружил свою несостоятельность, продемонстрировав невозможность редукции многообразия языковых опытов к базовому языку, некоторой «пра-структуре», универсальной логической форме, свободной от фигуративного измерения обыденного языка. Он, однако, стал началом «лингвистического поворота», обозначившего переход от философии сознания к философии языка, смену самого духа философствования. Смена онтологии сознания онтологией языка - это лишь одно, но далеко идущее философское следствие разрушения классической гносеологической субъект-объектной модели.
Водораздел между классической лого-центристской парадигмой и постклассической гносеологической стратегией лежит прежде всего в понимании субъекта познавательной деятельности. В этом плане радикальному пересмотру подверглась концепция трансцендентального субъекта как носителя категорий и принципов чистого разума, абстракция рефлексивного самосознания, которое, как показал Маркс, оказывается непрозрачным, т.е. проблематичным и обремененным предпосылками: предметное содержание сознания оказывается опосредованным деятельностными отношениями. Субъект как носитель когнитивной рациональности оказывается включенным в систему общения и трансляции смыслов, в систему деятельности и отношений, которые опосредуют познавательные отношения. Постклассическая мысль акцентирует внимание на детерминированности гносеологического субъекта целым рядом внера-циональных и некогнитивных факторов,
* Г. Башляр, например, рассматривает эволюцию понятия массы, которое первоначально несло в себе анимистические образы, будучи синонимом количества еды и концентрации благ, затем было связано с эмпирическим использованием и попытками точного определения путем взвешивания и только в ньютоновой механике вписалось в систему понятий через соотнесение с понятиями силы и ускорения. См.: Башляр Г. Новый рационализм. - М., 1987.
включая идеологию, бессознательное, язык. Как пишет М. Фуко, «в современном cogito речь идет о том, чтобы понять все значение того промежутка, который одновременно и отделяет, и вновь соединяет сознающую себя мысль и ту ее часть, которая укореняется в немыслимом. Современному cogito приходится (именно поэтому оно есть не столько открывшаяся очевидность, сколько постоянная, непрестанно возобновляемая цель) охватывать, воссоздавать, оживлять в четкой форме это сочленение мысли с тем, что в ней, под ней и вокруг нее не является собственно мыслью, но и не вовсе отрешено от нее предельной и непреодолимой внеположенностью» [6].
Язык, в свою очередь, также обнаруживает свою плотность, онтологическую самостоятельность, бытийность. Если для классической мысли язык выступал универсальным средством репрезентации аподиктически достоверного знания, то аналитическая философия фиксирует факт непроясненности, непрозрачности языка как основания теоретико-познавательной деятельности и смещает акцент в исследовании языка как знака для выражения суждения на его функционирование в реальном временном измерении (от логики к лингвистике). Разумеется, идеи о связи языка с деятельностью и существованием человека как активного творческого существа были высказаны задолго до лингвистического поворота. Неклассические трактовки языка не как внешнего средства репрезентации результатов мышления, но особого средства духовного творчества оформились еще со времен В. фон Гумбольдта, однако перевод философских проблем в плоскость языка осуществился именно в аналитике. Ключевой, критической фигурой в этом плане стал поздний Витгенштейн, осуществивший поворот к «живому языковому сознанию», вписанному в контекст действия. В «Философских исследованиях» он обращается к исследованию не формализованного, искусственного, а естественного языка и выражает глубокое сомнение в возможности точного, строгого и однозначного описания: «... кристальная чистота логики
оказывается для нас недостижимой, она остается всего лишь требованием» [7, с. 126]. В концепции языковых игр проблематизируют-ся основные эпистемологические темы: природа понимания, соотношение языка и мышления, внешнего человеческого действия и внутреннего плана сознания, интуитивного и дискурсивного, индивидуального и интерсубъективного, вербального и невербального, инвариантного и изменяемого, статичного и процессуального в познании.
Поворот эпистемологии в сторону «жизненного мира» познающего субъекта реализуется через целый спектр самых разных эпистемологических программ и неклассических интерпретаций науки. И хотя отдельные голоса в этом философском хоре звучат контрапунктом, скажем, аналитики и герменевтики, социологии науки и феноменологии, когнитивизма и постмодернизма, - всех их объединяет ведущий мотив -признание «принципиально конструктивного, коллективного, контекстуального, кон-сенсуального, комплементарного, коммуникативного и культурно-обусловленного характера процесса научного познания и любых его результатов» [8]. Полифоническое звучание и взаимопроникновение этих проектов, попытки диалога между ними и определяют неклассический образ науки.
Рассмотрим, как возможен подобный диалог и какие новые акценты в трактовке эпистемического значения метафоры из этого вытекают.
Французский феноменолог П. Рикер, например, предлагает сочленить рефлексивную философию в лице феноменологии с герменевтическим методом [9]. Опираясь на постхайдеггерианскую онтологически ориентированную герменевтику и применяя строгие методы аналитической философии для изучения референциальных модусов метафорического дискурса, он поставил задачу показать, что дискурс во всех своих употреблениях стремится перенести в язык опыт, способ бытия-в-мире, что «бытие-к-высказыванию» первично по отношению к высказыванию как таковому. Семантиче-
ское ядро герменевтики формируется вокруг значений с множественным, многозначным смыслом, ибо она сопряжена с моментом самопонимания через понимание другого, с выявлением скрытого смысла в смысле явном. Прививка герменевтики к феноменологии на уровне теории значения позволяет, как полагает Рикер, узаконить идею о неустранимо неоднозначном значении, а это коренным образом трансформирует проблематику Cogito, ибо открывает в ней новое измерение существования.
Другой пример синтетического подхода
- попытка создания немецким исследователем Б. Дебатином синтетической метафо-рологии на базе аналитической философии языка и теории коммуникативной рациональности [10]. Исследование метафоры ведется им с позиций критической рефлексии, понимаемой в хабермасовском смысле
- как рефлективное отношение субъекта к тому, что он полагает, делает и говорит. Реконструируя роль метафоры в научном дискурсе (а он в концепции коммуникативной рациональности представляет собой одну из форм аргументации), Дебатин приходит к выводу, что она не ограничивается чисто эвристическими функциями: в форме метафорического переописания она становится конститутивной моделью мышления. Истинная природа метафоры, как полагает Дебатин, коренится в ее способности обеспечивать понимание (в смысле Verständigung у Хабермаса), т.к. обращается к фоновому, предпосылочному знанию (Hintergrundwissen, по Хабермасу), вызывая его к жизни и напоминая о нем. В этой своей ипостаси метафора соединяет эксплицитное и про-позиционально выраженное знание с неявным и холистским, целостным знанием. Таким образом, метафора выступает условием ориентации значения на понимание в акте коммуникации, служит «семантическим центром притяжения». Место живой метафоры не предопределено, но всегда является результатом интерпретативного и коммуникативного конструирования и рефлексии.
Рассмотрение науки в коммуникацион-но-деятельностной парадигме, признание принципиального диалогизма научного дискурса, обусловленности познавательного акта контекстом общения, нагруженности его интенциональными смыслами, рассмотрение знания как единства значения (предметности) и смысла (понимания) и позволяют вводить метафору в «тело» науки как инструмент синтеза объяснения, понимания и общения. Метафора «живет» именно в этих измерениях. Если из предметности она может быть элиминирована в результате различного рода редуцирующих процедур - экспликации,интерпретации,предикации др., то есть путем перевода на язык логико-дискурсивного мышления, то в «измерении понимания» такого рода процедуры невозможны.
Итак, результаты современных эпистемологических исследований демонстрируют, что познающий разум есть разум прежде всего метафорический. В философском смысле метафора преодолевает онтологическую пропасть между субъектом и объектом, языком и миром, рациональным самосознанием и реальным познанием, заданную картезианской метафизикой, становится своего рода эпистемологическим мостом между знанием и бытием, предваряя саму возможность понимания действительности. Как отмечает Ф. Анкерсмит, «цель метафоры состоит в том, чтобы предложить максимум непрерывности . между объектом восприятия и самим восприятием» [11]. Выражаясь по-кан-товски, метафора выступает механизмом априорного трансцендентального синтеза: задавая определенный ракурс рассмотрения действительности, выделяя ее релевантные стороны, метафора определенным образом организует ее, делает доступной пониманию, через oikeioosis трансформируя чужое в свое, вписывая его в понимаемый, обжитый мир культуры, превращая ее в реальность-для-человека. И в этом ее функция соотносима с функцией присвоения ноуменальной реальности трансцендентальным субъектом, который превращает ее в феноменальную,
адаптированную к его структурам, к его жизненному миру.
Однако гимн метафоре, стремление представить ее как ключевую фигуру познавательной деятельности совсем не отменяют существующего в философии и методологии науки пропозиционального подхода к анализу языка науки, который свойствен и самим ученым (они в своем большинстве стихийные позитивисты). По-видимому, за попытками отстоять чистоту научного языка стоит не только и не столько догматизм сциентистского мышления, сколько стремление отстоять особую этическую, ценностную составляющую, которая свойственна духу подлинно научного поиска. Совесть ученого не позволяет ему быть легковесным, оперировать неотрефлексированными понятиями, беззастенчиво вставлять в свои тексты аналогии и метафоры сомнительного свойства. Метафора метафоре рознь. Дух научности все же предполагает особым образом промысленное пространство (Мамардашвили). Именно поэтому и встречаются в научной публицистике отчаянные выпады ученых против необоснованных (без соответствующей интерпретации) метафорических переносов, запальчивые высказывания, что метафора - нечестный прием, маскирующийся под строгое научное предположение, а метафорическая наука, построенная на недостаточно продуманных основаниях, сулит «научно обоснованные результаты», которые в конечном итоге оказываются никуда не ведущими и ни к чему не обязывающими метафорическими иносказаниями, имеющими лишь внешние признаки науки. Но это еще полбеды. Как отмечает, например, Чесноков, «в наше время метафорическая наука приобрела поле действия широкое, как никогда. В ней воплощена огромная пассионарная энергия. Загнанная в тупик, она разрушительно действует и на саму науку, и на культуру» [11].
Проблема метафоричности, как мы видим, резко обостряет проблему демаркационных критериев науки. Возможно, они лежат не в сфере исследовательских проце-
дур и методов, определяющих ее специфику, но, по Канту, в сфере практического разума. Перед лицом стирания границ между познавательными дискурсами и разного рода когнитивными практиками, может быть, только Бескорыстное Искание Истины, совесть ученого, его вера и преданность научным идеалам, своей научной школе, особый этос научного сообщества становятся теми критериями, которые отличают подлинную науку от того, что рядится в ее одежды, но ею не является.
Литература
1. Подробно об этом см.: Мамардашвили М.К,
Соловьев Э.Ю, Швырев В.С. Классическая и современная буржуазная философия (Опыт эпистемологического сопоставления) // Вопросы философии. - 1970. - №12; 1971.- № 4; Швырев В.С. Рациональность как ценность культуры. - М., 2003.
2. Rorty R. Philosophy and the Mirror ofNature.
- Princeton, 1979. - P.12.
3. Рикер П. Метафорический процесс как по-
знание, воображение и ощущение // Теория метафоры. - М.: Прогресс, 1990. - С. 426.
4. Кассирер Э. Сила метафоры // Теория ме-
тафоры. - М., 1990. - С. 37-38.
5. Glashow S. The Death of Science!? // The End
of Science? Attack and Defense /Ed. Richard Q. Elvee. - Lanham, Md.: University Press of America, 1992.
6. Фуко М. Слова и вещи. Археология гумани-
тарных наук. - СПб., 1994. - С. 345.
7. Витгенштейн Л. Философские исследова-
ния // Философские работы. Ч.1. №107. -М., 1994. - С. 126.
8. Лебедев С.А. Постмодернизм и современная
методология науки// Социальное управление в эпоху постмодерна. - М., 1999. - С. 121.
9. Рикер П. Конфликт интерпретаций. - М., 1995.
10. Debatin Bernhard. Die Rationalität der Metapher.
- Berlin; New York: de Gruyter, 1995.
11. Анкерсмит Ф.Р. Введение. Трансцендентализм и возвышение и падение метафоры // Филос. науки. - 2001. - №4.- С.125.
12. Чесноков С. Наука напрокат. Метафорические игры в научную истину // Знание
- сила. - 2003. - № 12. - http://www.znanie-sila.ru/online/issue 2510.html.
