CC BY
19DOI: 10.24412/2224-9125-2021-3-31-44 ЧЕРНЯВСКИЙ А.Г.,
NIION: 2021-0079-3/21-004 доктор юридических наук, профессор,
MOSURED: 77/27-025-2021-03-004 профессор кафедры конституционного (государственного)
УДК - 378 и международного права Венного университета
ББК- 74 03 Министерства обороны Российской Федерации,
e-mail: aleksandrcher@mail.ru
13.00.01 - общая педагогика, история педагогики и образования
ЭПОХА ГУМАНИЗМА В ОБРАЗОВАНИИ С СЕРЕДИНЫ 15-ГО ПО КОНЕЦ 16-ГО СТОЛЕТИЯ
Аннотация. В настоящей статье, посвященной эпохе гуманизма, автор доказывает, что так как педагогика обнимает теорию и практику воспитания, науку и искусство, идеалы и действительность, то и задача истории педагогики представляется нам двоякой. В качестве истории определенной науки она оказывает те же услуги ее теории, какие оказывает история философии теоретическим философским построениям. Но если даже их нельзя понять вне связи с окружающей их культурой, то и история педагогики должна включить в круг своего исследования лежащую в основании теорий действительность, практику воспитания и обусловливающие ее умственные течения различных времен. Таким образом, история педагогики дает нам ясное представление о практических, социальных мероприятиях различных эпох, причем она близко соприкасается с историей культуры, более того, составляет часть последней.
Ключевые слова: гуманизм, трактат, поклонение древности, новое воспитание, эпоха реформации, рационалистические элементы, диалектическое изобретение, научное образование, рациональная система, наглядное обучение, нравственное воспитание, народный характер.
CHERNYAVSKY A.G.,
doctor of Law, professor, professor, Department of Constitutional (State) and International Law, Military University, Ministry of Defence of the Russian Federation
THE ERA OF HUMANISM IN EDUCATION
FROM THE MID-15TH TO THE END OF 16TH CENTURY
Annotation. In the present article, devoted to the era of humanism, the author argues that pedagogy embraces the theory and practice of education, science and the arts, ideals and reality, and the objective history of education seems to us to be twofold. As the history of a certain science, it provides the same services theory, which has a history of philosophy philosophical theoretical constructs. But even if they cannot be understood outside the context of the surrounding culture, and the history of pedagogy should be included in the terms of their study, the underlying theories of reality, rearing practices and the underlying mental currents of different times. Thus, the history of pedagogics gives us a clear insight into practical, social activities of different eras, and it is closely in contact with the history of culture, moreover, is part of the latter.
Key words: humanism, the treatise, the worship of antiquity, the new education, the era of the reformation, the rationalist elements of dialectical invention, science education, rational system, visual training, moral education, national character.
Мы можем определить педагогику, согласно мнению Дильтея, как планомерное воздействие взрослых на духовную жизнь подрастающего поколения, или вернее, принимая во внимание известное изречение Ювенала («mens sana in corpora sano-»: в здоровом теле -
здоровый ум), - как планомерное воздействие старшего поколения на физическое и духовное развитие младшего. Придавая особое значение планомерности этого воздействия, мы можем придерживаться термина «педагогическое искусство», обозначающего искусство воспитания и
обучения. Речь идет об искусственных, иначе говоря, о планомерных и сознательных приемах для выполнения этой задачи.
Если мы направим размышление на это искусство, то получится педагогика как учение об искусстве - теория искусства воспитания и обучения. Она заключает в себе эмпирические данные относительно приемов воспитания и обучения и является теорией педагогической практики. Как теория, педагогика носит всегда критический и нормативный характер. Она не ограничивается описанием фактической стороны воспитания без критического к нему отношения. Исходя из определенного взгляда на цель воспитания, на основании изучения различных приемов, ведущих к этой цели, она высказывает суждения относительно условий окружающей действительности и указывает на средства и пути, необходимые для достижения намеченной цели.
1. С середины 15-го столетия в образовании наступила новая эпоха - эпоха гуманизма. Ее жизненное содержание точно и кратко определяется двумя словами: «возрождение» - воскрешение классической древности, с одной стороны, «гуманизм» - признание «человеческого» полноправным и заслуживающим первенства в мире -с другой. Не сразу пришло это время: в средние века повторяются иногда периоды, когда, до известной степени, можно уже говорить о возрождении, во времена Карла Великого и Оттонов нетрудно проследить признаки возвращения к древности. Наконец, такой человек, как Абеляр, вполне приближается к настроению позднейших гуманистов не столько обрывками знания классической древности, сколько духом субъективизма, гениальностью и фривольностью, остроумием и изяществом, подчеркиванием собственного «я» и самолюбованием. Судя по Абеляру и Винценцию де-Бове, средние века знали не одного только Аристотеля в арабском и еврейском переводах; некоторым кругам не чуждо было представление и о других классических авторах древности задолго до всеобщего ее возрождения в 15-м столетии. Образ Вергилия популярен в течение всех средних веков, и не Данте первый ввел его в кругозор человечества.
Разумеется, это воскрешение древности возможно было только в Италии. При дворе Карла и Оттонов, в английских и французских средневековых монастырях усилия в этом направлении отдельных знатоков оставались бесплодными. Только Италия могла установить связь с собственным отдаленным прошлым и былым величием, правда померкшим, но следы которого еще довольно мощно и заметно вторгались в живое настоящее. Язык Вергилия и Цицерона не был вполне чужд образованному ита-
льянцу, как не чужд нам1 язык «Песни о Нибелун-гах». И всюду, а в Риме прежде всего, даже камни говорили о вечной юности этого седого прошлого. К этому присоединились условия политические: борьба между папством и короной потрясла, вывела из равновесия самые устойчивые элементы. Такой владыка, как Фридрих II, - уже современный человек; его государство в Южной Италии со светскими становлениями - прообраз современного бюрократического строя, в противоположность средневековому феодальному, а вызванный им к жизни государственный университет в Неаполе более приближается к современным, чем средневековые, Парижский и Болон-ский. В Италии же раньше и сильнее, чем в других странах, сказалось влияние крестовых походов, которые расширили кругозор, привили дух индифферентизма и терпимости, оживили жизнь городов, открыли новые пути для торговли и научили ценить власть денег. В то же время мы видим, с одной стороны, ряд мелких тиранов и кондотьеров, насилием или коварством сокрушающих, ни перед чем не останавливаясь, почтенные и прочные установления наследственного права и ленной системы и, таким образом, собственным примером доказывающих, чего может достичь человек единоличными силами; с другой стороны, богатые и славные республики - города, где государство - произведение искусства и, чем дальше, тем больше - самоцель, концентрирующие все силы и привлекающие все умы. Здесь также в борьбе партий представляется обширное поприще для проявления индивидуальности одинаково и победителя, решающего судьбу государства, и побежденного, которому остается лишь, примирившись, искать удовлетворения в самом себе, и, наконец, изгнанника, вынужденного на чужбине собственными силами создавать себе новое положение по космополитической пословице «ubi bene ibi patria» («где хорошо, там и отечество»). Ко всему этому в 14-м в. присоединяется грандиозный скандал изгнания папы в Авиньоне, оттолкнувший итальянцев от церкви и папства и подавший фантазерствующим натурам мысль о возрождении римской республики с установлениями и должностями. То, что нам теперь кажется лишь бредом тщеславного безумца - трибунат Коло ди-Риенци, вызывало одно время вполне серьезное отношение к себе со стороны римского населения, также предававшегося тому почти мистическому поклонению древности, которое составляет самую интересную и привлекательную черту этого полного противоречий человека.
Изменяются внешние условия, и вместе с ними постепенно изменяется сознание человека.
Т.е. немцам.
Обыкновенно, и вполне основательно, принято связывать это зарождение нового мира и самосознания с именами трех великих итальянских поэтов - Данте, Петрарки и Боккаччо. Правда, первый из них, Данте, одной ногой стоит еще в средневековье, и поэзия его, при всем ее величии, не всегда одинаково близка и понятна нам, но и он уже видит в древней культуре нечто равноправное и равноценное христианству, церкви и схоластике. Проводником в аду служит ему Вергилий, чей язык он ставит выше того народного языка, который сам создавал и которым так удивительно владел; к тому же, сознавая свое величие, гордясь им, Данте не пишет больше «¡п Ьеь> или «ecclesiae д1опат» (во славу Бога или церкви), а «и ра1тат рптит ¡п теат д!опат adipisccar» (чтобы прежде всего ради моей славы приобрести пальму первенства), и не только «для себя», он пишет, «из себя». Оттого-то в его поэзии столько любви и ненависти, столько лично пережитого и из глубины души почерпнутого индивидуального и субъективного, самостоятельного и духовно мощного, чего не встречалось до него, в средние века.
Настоящий период «бури и натиска» нового времени начинается, однако, лишь с Петрарки и Боккаччо. В момент, когда объективные силы перестали служить опорой, Рим не был более столицей папства, даже монашеский орден не сумел разобраться в вопросе о церкви и ее иерархии, и людям, сильным духом, оставалось лишь обратиться к самим себе, опереться на право собственной личности.
Петрарка - мягкий и сентиментальный поэт, «открывший» свое сердце и тем вызвавший «бурю и натиск» чувства, которые немцы пережили лишь спустя четыре столетия вместе с Гетевским Вертером. Но, так как средневековая действительность именно с этой стороны не удовлетворяла его, Петрарка обратился к старине, страстно мечтал о восстановлении республиканского величия Рима, освещая историю его и его героев с точки зрения субъективных чувств. Римские герои были его героями, и за латинскую поэму «Африка», прославлявшую Сципиона, он был увенчан в Риме. Эти стихи - соревнование с Вергилием, чьей поэзией он всегда восхищался, чрезвычайно тонко в то же время оценивая все благозвучие цицероновской прозы. То красноречие, которым, по его мнению, обладал Цицерон, затем Платон, но отнюдь не Аристотель, этот философ средневековья, он вообще считал качеством столь же необходимым, как мудрость и добродетель. Он признавал его средством возможно полнее проявить и заставить оценить свою индивидуальность. Мало знакомая греческая античная культура вызывала в нем восторг. Платона он инстинктивно ставил выше схола-
стика Аристотеля, а на экземпляр Гомера, читать которого не мог, он смотрел с восхищением. В сочинениях Августина, этого писателя средневековой церкви, в котором было уже так много родственного идеям нового времени, его привлекало общечеловеческое, самосозерцание в его исповедях, и если в культе дружбы у Петрарки следует видеть античный элемент, то его тщеславие и честолюбие весьма характерны для гуманиста, и даже его мировая скорбь более напоминает новейшие душевные настроения, чем монашескую «acedia» (тоску по мирскому) или средневековое презрение ко всему мирскому.
Боккаччо достиг того, в чем отказано было Петрарке: он изучил греческий язык и читал Гомера. Интересно отметить, что повествователь «Декамерона», этот поборник красивого и чувственного наслаждения жизнью, обратился к источнику всего чувственно и откровенно прекрасного - к греческой культуре. Вместе с тем он, как и Петрарка, старательно собирал латинские рукописи, заставлял их переписывать и сам писал латинские стихи, которые его современниками частью ставились выше эклог Вергилия. Впрочем, он считает уже (или еще?) необходимым отстаивать классическую старину и ее изучение, так как церковь достаточно сильна, а язычество вполне побеждено, почему «почти безопасно» можно предаться созерцанию древности.
Семя, посеянное этими писателями в их произведениях, быстро взошло. Ученик Петрарки, Иоганн Равенна (I. Ravenna), становится странствующим апостолом римских классиков. Грек Мануэль Хризолорас (M. Chrysoloras), явившись на Запад за помощью против турок, привозит с собой в Италию, как ответный дар, греческих классиков. Так, наряду с римской стариной властно вступает в кругозор итальянских ученых греческая. Полные жажды знания юноши спешат в Византию, чтобы там изучать греческий язык. Союзный договор 1439 г. приводит византийцев в Италию; когда же в 1453 г. Константинополь попадет в руки турок, греческие ученые и учителя толпами наводняют страну. В общей массе мало интересных личностей попадаются отдельные сильные и интеллектуально высоко стоящие, действительно образованные люди. Таким образом, греческая литература все более выдвигается на один уровень с римской, как равноправная и равноценная ей. Чтобы представить себе, какое влияние все это оказало на умственное движение того времени, достаточно вспомнить Платона. Хотя Гемистий Плетон (G. Plethon) был лишь неоплатоником, однако в флорентийской академии читал подлинного Платона и жили там согласно его «Симпозиону» («Пиру»). Великие Медичи, Козимо и Лоренцо, были ревностными сторонни-
ками платонизма и вполне сознательными покровителями и друзьями любителей Платона.
Наконец, наступило «возрождение», истинное воскрешение греко-римского мира. Начинается тщательное разыскание и исследование скрытых и пропавших сокровищ античной литературы. Из монастырских библиотек появляются на свет рукописи. Поиски простираются по ту сторону Альп, и некоторые члены Констанцского собора заинтересованы больше в книжных сокровищах Санкт-Галлена, чем в переговорах о реформе церкви, касавшейся ее главы и членов. Из-под земли появляются ослепительные мраморные статуи, давно забытые и скрытые, теперь восставшие из мертвых и явившие изумленным глазам целый мир совершенной красоты. Изучению древних писателей приходит на помощь только что изобретенное книгопечатание. Классические авторы выходят и распространяются в новых изданиях, и знакомство с ними становится доступным широким кругам, от народа к народу. Выше всего в них ценится форма. Классическая латынь заменяет схоластический школьный язык; стараются подражать тому, что читают: красноречию Цицерона, стихам Вергилия. Быть поэтом или оратором - идеал каждого гуманиста. Но, хотя на первом плане стоит интерес к форме, восхищение ею и ее изучение, все-таки в общество проникает и кое-что из внутреннего содержания, проникает «языческий» дух классических авторов. Это-то и есть «Иитапйаэ», «человеческое» в чистом и совершенном виде, радость и понимание «человеческого». Мир открыт, так сказать, заново, тот мир, от которого отшатнулось христианское средневековье, появилась снова жизнь, замерзшая было в те годы, открыта земля, которую средние века провозгласили юдолью бедствий. Поэтому не случайно совпадение, что в веке гуманизма итальянцем открыта Америка. Начинают, наконец, снова замечать, что мир прекрасен и богат красотами. На живописи того времени, может быть, ярче всего заметно, как она освобождается от уз средневековой неестественности. На первых порах человеческое и прекрасное у нее еще служат добровольно церкви; затем, освобождаясь, и то и другое откровенно и равноправно становится наряду с церковным (припомним обнаженных юношей Святого Семейства Микеланджело или бегство Энея у Рафаэля) и, наконец, самостоятельно и независимо вступает на путь побед, обращаясь с религиозными элементами уже лишь как с человеческими. То же и в скульптуре: от Pieta Микеланджело до его вполне человеческого и великолепного образа Давида лишь один шаг.
Как в искусстве, так и в жизни мы видим вскоре полное признание прав человеческой индивидуальности, преимущественно индивиду-
альной гениальной. В государстве она проявляет себя и заставляет ценить в качестве тирана и государственного художника, оратора и заговорщика; в искусстве - как виртуоза и Божьей милостью и собственными силами поэта и художника; в обществе - как художника жизни, виртуоза в искусстве красиво жить и наслаждаться. И во всех этих областях, на всех поприщах - руководящее побуждение, высшая цель - слава, к которой одинаково стремятся, которую одинаково ищут и владыка, и поэт, и оратор, и художник. Жажда славы и тщеславие, часто самое мелочное, - черты, свойственные почти каждому гуманисту. В этом признании индивидуальности и ее права на возможно полное развитие и проявление доходят до прославления величайших преступников: где сила там и право; «мораль господ» процветает. Такими нравственными уродами, как Цезарь Борджиа или Молатеста ди-Римини, восторгаются, признают их героями, и первый служит прообразом для Маккиавеллиевского владыки, в котором ни с чем не считающиеся реализм и рационализм того времени находят наиболее полное и определенное выражение. Отсюда-то и перемена в отношении к женщине. Взамен церковного «taceat mulier in. ecclesia» («да молчит женщина в церкви») в обществе зарождается мысль о равноправии мужчины и женщины, признание и ее индивидуальности, даже преувеличение этих справедливых требований и новый идеал женщины, женщины-героя с мужским характером, «Virago», свидетельствующий в то же время о слишком высокой самооценке мужчин и о возвращении к старому взгляду.
Так, доброе и злое, радостное и неприятное, прекрасное и уродливое волнуется, пенится и кипит, часто неясное и незаконченное, но всегда новое и разнообразное и всегда в полном противоречии со всем церковным и средневековым. Действительно, как выразился Геттнер, «пришло новое время, новое миросозерцание, новые нравы, новое небо и новая земля»!
2. Для этого нового времени, нового мира нужны были и новые люди, и новое воспитание. Разумеется, средством для такого воспитания должно было служить прежде всего изучение античного мира, главным образом его литературы. И по нынешнее время для значительной части образованных людей воспитательным средством является изучение греческого и латинского. Тем более тогда в Италии! Кто становился там под новые знамена, кто хотел принадлежать к новому обществу, считаться образованным человеком, тот должен был заниматься древними языками и знакомиться с классическими авторами. Принадлежать к «обществу» значило принадлежать к высшим слоям и притом к немного-
численным отдельным группам «избранных». Для народа у гуманистов был лишь глаз, но не сердце.
Естественно, вначале лишь взрослые узнавали от греков греческий язык, занимались с известными учеными классической латынью и изучали древних авторов. Все захватывающая сила нового просвещения в том-то и сказывалась, что в угоду ему взрослые учились, как дети, не считая себя слишком старыми для того. Основывались академии, новое искусство проникало в высшие школы, выдающиеся гуманисты призывались ко дворам, где они находили покровительство, деньги и славу. Флоренция и Рим сделались центрами просвещения в Италии. Даже Неаполь не мог противостоять этому потоку, и испанские короли там познакомились с новым направлением. Но насколько легче было молодому поколению, которое все это, особенно классическую латынь, могло изучать в юности! Таким образом, естественно, обучение юношества высших «десяти тысяч» переходит в руки гуманистов. В конце 15-го века воспитатель-гуманист составлял необходимую принадлежность всякого княжеского двора и крупного дворянского поместья. Правда, крупнейшим итальянским гуманистам недоставало призвания к преподаванию и воспитанию, да и то и другое давало слишком мало славы и денег. Однако нам известны отдельные выдающиеся наставники из их среды, как-то: Витторино де-Фельтре (Vittorino de Feltre), воспитатель принцев в Мантуе, Баттиста Гуарино старший (Battista Guarino), преподаватель и вместе с тем ученый. Для гуманного духа, которым проникнуто новое воспитание, характерно название школы Витторино в Мантуе - «Casa Giocosa», или Дом Радости.
Одновременно разрабатывалась и теория нового воспитания, и по ней-то лучше всего судить, в какой мере последнее разошлось со схоластической практикой и теорией. И она, разумеется, тяготеет к древним, прежде всего к Квинтилиану и псевдоплутарховскому «о воспитании детей». Таким образом, одни и те же проблемы ставятся неоднократно и неоднократно получаются те же решения их. Из многочисленных трудов в этом роде назовем лишь некоторые. Первым упомянем сочинение Петра Павла Вер-жериуса (Vergerius) «De ingenuis moribus ac liberalibus studiis libellus» («Книга о благородных нравах и занятии свободными науками»). В нем замечается еще отсутствие систематичности, встречается излишне много обобщений, но зато здесь много тонкой психологической наблюдательности, отдельных удачных педагогических штрихов. На первый план выдвигается моральная сторона, что мотивируется, как это свойственно гуманистам, любовью к славе, стремлением заслужить одобрение. Подчеркивается значение
живого примера, в обязанность вменяется борьба с ложью. Отмечается, что при обучении к различным индивидуумам должны предъявляться и различные требования, так как не все ко всему одинаково способны. И, как в этике - ne quid nimis (ничего излишнего), так и при обучении основное правило - не слишком много сразу! Среди преподаваемых предметов на первом месте стоят история, этика и красноречие. Как primus ad disciplinas gradus (первая ступень к усвоению науки), выдвигается - posse dubitare (способность сомневаться), в чем, с одной стороны, кроется недоверие к собственному знанию и умению, с другой -лежит уже зародыш более всеобъемлющего Декартовского dubilo ergo sum (сомневаюсь -значит существую). Наряду с духовным не должно пренебрегать и развитием физическим. Об отдыхе и играх говорится вполне определенно. Попадаются наставления и относительно внешних приличий, которым, впрочем, достаточно внимания отдавали и средневековые воспитатели князей.
Значительно обстоятельные шесть книг Мафеуса Веджиуса (M. Vegius): «De educatione liberorum et eorum moribus» («О воспитании детей и их хороших нравах»). В первой книге идет речь о нравственном воспитании. Вместе с многочисленными примерами из классической древности с особенной любовью указывает Веджиус на Августина и его мать Монику. И для него также вне сомнения, что пример ценнее поучения и увещевания. Вторая книга говорит о научном образовании. Преимущество общественных школ перед частным воспитанием отстаивается в примечаниях к Квинтилиану, вместе с которым автор отвергает побои, рекомендуя заменять их пробуждением и использованием честолюбия в ребенке и применением обучения учеников с помощью учеников же. Из писателей, пригодных для обучения юношества, Веджиус указывает, наряду с Библией, на Эзопа прежде всего, на Саллюстия и Вергилия, предостерегая от Терен-ция из соображений морального свойства. Остальные дисциплины привлекаются, главным образом, ради разнообразия и отдохновения. В третьей книге он без определенного плана говорит между прочим о гимнастике и играх, а по поводу воспитания девочек снова останавливается на примере Моники. Три последние книги заключают в себе наставления юношей в их обязанностях.
Значительно короче трактат Энея Сильвия Пикколомини (папы Пия II с 1458 по 1464 гг.), озаглавленный «De liberorum educatione» («О воспитании детей») и обращенный к Владиславу, принцу Венгрии и Богемии. Проблема воспитания князей рассматривается в нем также с точки зрения гуманистической. Необходимы прежде всего
хорошие, воспитанные и знающие учителя, действующие с помощью наставлений и увещеваний, а отнюдь не побоев, пригодных лишь для рабов, а не для детей. Вначале обсуждается физическое развитие, затем духовное. Последнее начинается и заканчивается изучением философии. Обширное место отведено изучению языков, на котором автор местами останавливается детально. Однако он протестует против односторонности, рекомендуя для разнообразия заниматься математикой и естественными науками, ведь «как не устать тому, кто целый день с одним и тем же учителем изучает одно и то же искусство?».
Остается упомянуть младшего Баттиста Гуа-рино, излагающего в своей работе «De modo et ordine docendi ac discendi» («О способе и порядке обучения и учения») то, что на практике он узнал от отца. Здесь повторяются те же мысли: учителя должны сами быть образованными людьми, побои не допускаются, их заменяет «aemulatio» (соревнование) как воспитательное средство. В той части работы, где он переходит к вопросу о школьном обучении, особенно заметно, что с источником для его труда послужила практика. Он требует, чтобы правила тщательно заучивались, чтобы говорили постоянно по-латыни, работали над переводами и т.п., словом, чтобы каждый изучал язык так, как если бы ему самому предстояло впоследствии преподавать. Характерно, что, отстаивая «ornate componere» (изящное изложение), чему он придавал особенное значение, Гуарино, в противоположность Веджи-усу, высказывается за чтение отрывков из Терен-ция. Гуманистическая педагогика в этом отношении присоединилась к его мнению, и это может служить признаком, что форме все более и более придается преобладающее значение. Гуарино подчеркивает также необходимость изучать одновременно с латинским и греческий язык и превозносит Гомера. Заканчивая, он определенно высказывается, что «humanitas» (гуманность) - истинная цель и сущность нового просвещения.
Нельзя не отметить, что все эти итальянские гуманисты стоят за религиозное воспитание, и это звучит у них отнюдь не фразой, несмотря на то, что лично они интересуются, разумеется, преимущественно гуманистическими элементами. Тем не менее просвещение в Италии в эпоху возрождения принимает решительно антицерковное направление, причем некоторые доходят до полного разрыва с христианством. Такое отношение является в зависимости от индивидуальности и среды или естественным последствием возрождения язычества и его философии, или результатом влияния рационалистических элементов гуманизма, протестом сильных индивидуумов против авторитета церкви, или проявле-
нием легкомыслия. В остальном все эти педагоги согласны между собой прежде всего в том, что преподавание в гуманистических школах должно быть значительно гуманнее прежнего. В связи с этим начинается и борьба против «Доктринала», помещенного в учебники Лауренциуса Валлы «Elegantiae linguae latinae» (красоты латинского языка), с целью охраны чистоты латыни; этот средневековый учебник признается все более непригодным для обучения из-за его варваризмов, ошибок, длиннот и неясностей.
Италия - колыбель гуманизма, классическая страна нового гуманистического просвещения, родина нового жизне-и-миропонимания, нового искусства, новой государственной жизни, нового общества. Гуманизм здесь был частью самой жизни и, хотя составлял, главным образом, достояние высших кругов, однако не был и мертвым, вполне чуждым народной жизни детищем науки и ученых. Поэтому-то нельзя считать Италию эпохи возрождения классической страной гуманистической педагогики: здесь гуманизм приживался, а не изучался. Кто хочет познакомиться с гуманизмом с точки зрения педагогической, тот должен проследить ход его развития по ту сторону Альп, прежде всего в Германии.
К 1 и 2 см. труды Jakob Burckhardt, Die Kultur der Renaissance in Italien (есть русский перевод); Georg Voigt, Die Wiederbelebung des klassischen Altertums oder das erste Jahrhundert des Humanismus; Ludwig Geiger, Renaissance und Humanismus in Italien und Deutschland (есть русский перевод); Eb. Gotheinm, Die Kulturentwicklung Sud-Italiens in Einzeldarstellungen, 1886 (стр. 281 и сл., Die Renaissance in Sud-Italien), Th. Ziegler, Geschichte der christlichen: Ethik, гл. 8; Речь R. Reitzenstein, Werden und Wesen der Humanaitat Strassburg, 1907.
С мнением Анри Тод о том, что Новое время начинается с Франциска Ассизского, я ни в коем случае не могу согласиться. Как ни был Франциск велик и своеобразен, он все же был в полном смысле слова человек средних веков. Мистика субъективна и, как таковая, является необходимым элементом всякой, в том числе средневековой, религии; и у Франциска она носит настолько же средневековый характер, как и у мистиков-до-мниканцев, которых Тод совершенно упустил из виду. К пар. 2 Hartfeld, Erziehung u. Unterricht im Zeitalter des Humanismus, in Schmids Geschichte der Erziehung II, 2, стр. 1-150. P. Barth, Die Geschichte der Erziehung in soziologischer Beleuchtung (Vierteljahrsschr. F. w. Phil. U. Soziologie XXXII, 4). Сочинения Веджиуса и Энея Сильвия в немецек. переводе во 2 томе «Bibliothek der katholischen Padagogik».
3. Совещания и соборы о реформе церкви, прошедшие для последней безрезультатно, не
остались без влияния на развитие культуры. Выше уже говорилось о Флорентийском Соборе; из Констанца итальянские гуманисты увезли в Италию немало сокровищ - рукописей древних авторов, разысканных ими в южно-германских монастырях, и они же перенесли по ту сторону Альп первые семена новой итальянской культуры. Между членами Констанцского и Базель-ского соборов из среды, главным образом, немецкого духовенства встречаются отдельные лица, близко знакомые с этой культурой. Наиболее выдающийся из них - Николай фон Куэс (Cues); недаром Янсен указывает на его отношение к так называемому братству общей жизни и к Девентерской школе, о которых будет речь ниже. Как некогда греки в Италию, так теперь направились итальянцы в Германию, распространяя в ней новое просвещение. Правда, к гиперборейским варварам шли или оставались там не всегда наиболее выдающиеся личности. Пребывание Энея Сильвия при дворе Фридриха III - факт исключительный, не оказавший никакого заметного влияния. Деятельную роль мог сыграть лишь немец по происхождению, вполне усвоивший в Италии дух гуманизма; и такой человек явился в лице Рудольфа Агриколы (1443-1485).
Оставшиеся после него труды не дают ключа к разгадке тайны могучего влияния. Очевидно, оно объясняется его личными качествами. Идеалом Агриколы был цельный человек, гармонически развитая индивидуальность («musica natura»), и, по-видимому, насколько это вообще достижимо, он сумел воплотить такой идеал в действительность. Заслуга его заключается в том, что он первый показал немцам такого цельного человека, показав в то же время как человека «своего». И нельзя не видеть знамения времени, характерного признака настроения момента в том, что человек понравился его соотечественникам: очевидно, и они успели уже перерасти лишенное индивидуальности средневековье и созреть для гуманизма. К гуманистам Агри-кола примыкает и по одушевляющему его стремлению к самостоятельности и независимости. Он не выносил ничего прочного и постоянного. Даже в Гейдельберге, где курфюрст Филипп Пфальц-ский предоставлял ему полную свободу уезжать и возвращаться, преподавать или нет по желанию, эта «предоставленная» свобода невыносимо тяготила его. Более же всего ненавидел он школу и преподавательскую деятельность. «Школа», -пишет он своему другу Якову Барбирианусу, - это школа мудрости1 (намеренно двусмысленно употребляя греческое выражение, означающее и богадельню), нечто грубое, тяжелое, безотрад-
1 ЬисиЬга^опев стр. 208. На стр. 215 он называет ее вещью более непривлекательной (геввогсНсПог).
ное, что невыносимо видеть и посещать. Постоянные розги, слезы и вопли, как нельзя более, напоминают застенок». И, тем не менее, история педагогики не может пройти мимо этого непримиримого врага школы, и этим-то школа, может быть, мстит и всегда будет мстить своему противнику. Прежде всего, Агрикола положил начало новому направлению, влияние которого сразу сказалось на школе в Германии, и он же небольшой работой под заглавием «De formando studio» («О постановке обучения») в форме письма к тому же Барбирианусу (1484 г.) указал гуманистической педагогике путь в Германию.
Изучение философии он ставит на первый план, так как, по его мнению, в большинстве случаев она учит правильно думать, а своей моральной частью и правильно поступать. Знакомство же с природой лишь приличное развлечение, а отнюдь не необходимость. Изучать все должно по произведениям писателей, qui rebus, cognitu dignis clarissimum eloquentiae lumen addiderunt, u tuna opera et rerum notitia tibi et quod post eam proximum feci, commode eloquendi ratio contingat, которые предметам, достойным изучения, придали блеск красноречия, чтобы читатель сразу получал и знание предмета и, что я считаю наиболее важным после знания, способность правильно выражаться. Цитата эта очень важна, так как показывает, в каком отношении, по мнению этого первого немецкого гуманиста, должны стоять форма и содержание. Большое значение придавал он искусству облекать собственные мысли в прекрасную форму. С этой целью он рекомендует излагать прочитанное на родном языке, учась таким путем и обратному, переводить продуманное на латинский язык. Впрочем, и здесь главное - «recte dicere» («правильно выражать мысли»), «ornate dicendi cura» да будет «posterior» («забота же об изящном выражении их должна стоять на втором месте»). Для обучающегося важно, по словам Агриколы, соблюдение трех правил: предварительно хорошо понять то, что читаешь и заучиваешь, хорошо запомнить выученное и уметь использовать усвоенное, найти в нем материал для личного творчества. Эти положения он сопровождает наставлениями; последний же пункт подвергнут детальному рассмотрению в его большом труде «De inventione dialectica» («О диалектическом изобретении»). Для нас достаточно, однако, сказанного.
Начиная с Агриколы гуманистическое движение широким потоком разливается по Германии, захватывая университеты с их научными силами, школы и более широкие круги ученых людей. Здесь необходимо оттенить, что речь идет именно об образовании «научном». В Германии гуманизм не народное достояние и не вопрос личной склонности образованных людей, как в
Италии, здесь он исключительно дело ученых, школ и университетов. Поэтому он быстро отстраняет тот чистый свободный образ человека, олицетворением которого был еще Агрикола. Прекрасный и свободный дух гуманизма задувается в атмосфере научного исследования, в столбах школьной пыли. То, что должно было вести к коренному изменению миросозерцания и жизнепонимания всего человечества, вскоре суживается и сводится лишь к вопросам узко-педагогическим, теоретическим и практическим. При этом два направления - школьное, в тесном смысле слова, и особенно важное для истории университетов, научное, - с трудом поддаются разграничению; но мы попытаемся все же рассмотреть каждое из них в отдельности и начнем с первого.
Под непосредственным влиянием Агриколы гуманистические тенденции прививаются прежде всего в Нижнеренсских провинциях. Обыкновенно значительно переоценивается при этом влияние «Иеронимианцев» или «Братьев общей жизни». Эта корпорация с практически религиозными основными задачами включила, правда, с самого начала в их круг воспитание юношества, но по средневековому обычаю ограничивалась большей частью лишь подготовкой молодых священников. Многие немецкие гуманисты, однако, поддерживали с ней сношения, а основатель братства Геерт Гроот со своей стороны находился в сношениях с Петраркой. На этом основании и сложилось приведенное выше мнение. В действительности же влияние братства не было непосредственным, оно носило случайный характер и сказалось преимущественно в том, что немецкий гуманизм с самого начала в значительно большей степени, чем итальянский, старался согласить новое просвещение с христианским благочестием.
Из гуманистов к «Братьям общей жизни» близко стоял Александр Гегиус (А. Нед^). На десять лет старше Агриколы, он многому у него научился и в бытность свою ректором школы в Девентере (1474-1498) сознательно и последовательно проводил в своей деятельности все, что усвоил у гуманистов. Сохранив еще «Доктри-наль», относительно которого и здесь в первую же очередь загорелась борьба, он снабдил его комментариями в новом духе. Латынь он преподавал не схоластическую, а классическую. Ввел в преподавание элементы греческого языка, на что требовалась известная смелость. Гегиус имел успех, ученики толпами стекались к нему, высоко его ценили и впоследствии, как преподаватели, разносили повсюду то, чему сами научились у него. Между ними следует особенно отметить Иоганна Мурмеллиуса (и. МигтеШ^) (1480-1517), прекрасного учителя и превосходного латиниста. В последнем отношении он зарекомендовал себя,
главным образом, во время соректорства в кафедральной школе в Мюнстере, которая в 1500 г. была преобразована Рудольфом фон Ланген в гуманистическом духе и, несмотря на протесты кельнских теологов, предназначалась служить целям нового просвещения. Мурмеллиус исключил из программы «Доктриналь» («supervacaneis rudimentorum grammatices praeceptis et diffuses variisque plurimorum vocabulorum circa Alexandri Galli versus iterpretationibus discipulos detinere», не желая держать учеников на стихах Ал. Галла излишними наставлениями об элементарных правилах и обширными разнообразными толкованиями очень многих слов). Вместо него он по краткой рациональной системе переработал целый ряд долгое время употреблявшихся в других местах учебников латинского языка, главным образом книжечку, выдержавшую более 30 изданий, - «Pappa puerorum» («Хлебец для мальчиков»), преследующую двоякую цель - сделать из учеников одновременно и хороших латинистов, и хороших людей. В эту книгу входят: словарь, ряд диалогов, правила приличия и нравственности и, наконец, пословицы - все это в сопровождении немецкого перевода. Другая его книга, «Encheiridion scholasticorum» («Руководство для учащих»), богатая цитатами, небольшая теория педагогики, может служить настольным руководством для учителей и учащихся1. Само заглавие полемического трактата, «Scoparis in barbariei propignatores et osores humanitatis» («Против защитников невежества и ненавистников гуманности»), подчеркивает характерное и все более резкое противоречие между схоластическим «варварством» и «гуманистическим просвещением»; «Доктриналь» подвергается в нем острой критике. Таким образом, Мюнстер сделался центром нового направления в школьной жизни, и последнее отсюда распространилось по Вестфа-лии и всей северо-западной Германии.
Мало сохранилось точных и подробных сведений о постановке преподавания в Мюнстере и Девентере. Значительно больше данных относи-
1 Содержание книжки передается в одной эпиграмме, принадлежащей ему же: «Sit litteratus adprobisque moribus magister et pecuniae contemptor ac patiens laboris seduli; severitatem comitate temperet magisque amari quam timeri se velit, parentis animum praeferens scholasticis. Auditor almae sit capax scientiae, benevolus, attentus pioque pectore; utstudia, sic bonos professores colat eosque mentium patris existimet». («Учитель да будет человеком, знающим и прекрасного поведения, умеющим петь; пусть он не придает цены деньгам и будет способен к усидчивому труду; пусть строгость умиряет обходительностью и предпочитает, чтобы его любили, а не боялись, к ученикам относится по отечески; слушатель же да будет восприимчив к животворному знанию, охоч к учению, старателен и благочестив; пусть, занимаясь науками, уважает преподавателя»).
тельно знаменитой школы в Люттихе дает ее выдающийся ученик Иоганн Штурм, хотя картина, им нарисованная, несомненно, грешит некоторой идеализацией. Это было восьмиклассное заведение, но так как два старших класса уже примыкали по своей программе к высшей школе, то школу, собственно, можно считать шестиклассной. Главным предметом преподавания во всех классах была латынь. Изучалась она без «Док-тринала», быстрее и рациональнее прежнего. Наряду с письменными упражнениями в стихах и прозе на первом плане стояло чтение, причем из списка книг были исключены неолатинские писатели. В четырех старших отделениях преподавался и греческий язык; диалектика, риторика и отдельные лекции по теологии дополняли программу. Главнейшим нововведением надо признать строгую постепенность программы и общую цельность ее. Раз в год, 1 октября, производился перевод из класса в класс на основании установленного учителем порядка. Ректор следил, чтобы в каждом классе проходилось только соответствующее данному возрасту и чтобы личные вкусы учителей не нарушали единства. Его положение было вообще таково, ut neque ex singulis neque ex uno omnia pendeant, sed distribute sit auctoritas singulorum (чтобы все зависело не от каждого в отдельности и не от одного, но чтобы власть была равномерно распределена между всеми). Классы, чрезвычайно переполненные, разделялись на декурии, подчиненные каждая декуриону, который следил за ее поведением и делал необходимые сообщения. По воскресеньям и праздничным дням утром и после обеда давалось, по крайней мере, два урока религии. При переводе в старший класс раздавались награды. Аналогично этой люттихской школе, представлявшей собой такое стройное целое, быть может, потому, что никто из ее преподавателей не выделялся как ученый, поставлено было, вероятно, дело и в большинстве известных школ северо-запада - в Цволле, Грейнингене, Герцо-генбуше и других. Несколько позже, в 1540 г., один из воспитанников люттихской школы, Пла-теанус, основал по ее образцу, хотя и с несколько суженой программой, городскую школу в Цвикау.
H. Aug. Erhard, Geschichte des Wiederaufbluhens wissenschaftlicher Bildung, vornehmilch in Deutschland, bis zum Anfange der Reformation, 3 Bd. 1827 - 1832. Об Агриколе юбилейная речь Fr. Von Bezold, Rudolf Agricola, ein deutscher Vertreter der italienischen Renaissance, Munchen 1884; о «Братьях общей жизни» L. Shulze в 3 изд. Realenzyklopadie f. prot. Theol. u. Kirche. Bd. 3. Труды Мурмеллиуса: De magistri et deiscipulorum officiis Epigrammatum liber и opusculum de discipulorum officiis quod Enchiridion scholasticorum inscribitur издал с ценными заме-
чаниями A. Bomer в 1892 г. Перевод некоторых его сочинений сделан J. Freundgen, Des Johs. Murmellius padagogische Schriften (Paderborner Sammlung der bedeutendsten pad. Schriften aus alter und neuer Zeit); о нем см. D. Reichling, Joh. Murmellius, sein Leben und seine Werke, Freiburg. 1880. О Люттихской школе, J. Sturms Ratschlag an die Schulherrn, отпечатано у K. Engel, Das Schulwesen in Strassburg vor der Grundung des protestantischem Gymnasiums. Starssburger Schulprogramm von 1886; и H. Veil, Zum Gedachtnis Johannes Sturms, in der Festschrift des protest. Gymnasiums zu Strassburg, 1888.
4. Бесспорно, самый выдающийся из числа воспитанников этих южно-германских школ и самый выдающийся из германских гуманистов вообще - Дезидерий Эразм Роттердамский (1467-1536). Правда, его личные воспоминания о школьной жизни были не из отрадных, так как Девентер, где он учился, тогда только начинал гуманизироваться; зато он всю жизнь поддерживал связь с основанным при его участии «Collegium Trilingue» («Трехъязычная коллегия») в Левене. В нашу задачу не входит дать исчерпывающую характеристику этого глубокого ученого и тонкого, умного писателя. В достаточной мере известно, что около 1516 г. он был властителем в области духа, в царстве гуманистов, победоносно захватывавших все вокруг. Нас интересует лишь то, что он дал педагогике и какую роль сыграл для нее. Из многочисленных его писаний по педагогическим вопросам назовем главнейшие: De ratione studii (1512); Colloquia puerilia (1518); Institutio principis christiani (1516); De ratione conscribendi epistolas (1520); Ciceronianus sive de optimo dicendi genere (1528); Declamatio de pueris ad virtutem ac literas liberaliter instituendis idque protinus a nativitate, большей частью под заглавием «De pueris statim ac liberaliter instituendis» (1529), De civilitate morum puerilium (1530) (Об основе учения; Детские разговоры; Наставления для образцового христианина; Об основе составления писем; Цицерониан или о лучшем роде речи; О хорошем наставлении дтей в добродетели и науках с первого дня рождения; О хорошем и непрестанном наставлении детей; О вежливости в детском характере). И он зачастую заимствует свои мысли относительно воспитания и обучения у Квинтилиана, этого классического автора гуманистической педагогики, при наличности педагогических воззрений которого писать о педагогике было бы почти дерзостью.
Прежде всего, Эразм оттеняет все значение и необходимость воспитания, которое должно начинаться как можно раньше. Заметна даже некоторая переоценка значения воспитания по сравнению с природными наклонностями. В родительском доме внимание должно быть обра-
щено прежде всего на благочестие и добрые нравы, причем под этим понимается не только теоретическое моральное воспитание, но и непрерывное наставление в безукоризненном внешнем поведении; задача же школы - главным образом, обучение. Большинство общественных школ (oportet schloam aut nullam esse aut publicam - школы должны быть или общественные, или вовсе их не должно быть), правда, никуда не годится. Рисуя картину положения школы в его время на основании личного опыта, он в перспективе сгущает краски, и чуткий аристократ духа местами впадает в преувеличения. Однако его нарекания на жестокую систему телесных наказаний, безусловно, справедливы. Он долго останавливается на необходимости подготовлять хороших учителей, которые, прежде всего, делали бы учение приятным и были бы гуманно настроены по отношению к детям. Исходя из этой точки зрения, Эразм доходит до мысли о применении картин для наглядного обучения и об употреблении при обучении чтения пряничных букв и других praemiola (поощрительных средств). Так как мальчик уже на седьмом году начинает учиться латинскому и в это же время впервые знакомится с греческим, то вначале дело идет лишь об усвоении языка; ни о каком понимании вещей по существу, как оно ни важно, не может быть и речи. Здесь применима известная пословица «rerum cognition potior, verborum prior» («сначала уразумение слов, но постижение вещей важнее»). Со второй половины этой поговорки в настоящее время недостаточно считаются, хотя психологически она вполне справедлива. Однако языки изучаются не только для того, чтобы читать писателей и из их сочинений черпать знание и понимание вещей (для этого важнее греческий язык), латинский язык учат и для того, чтобы уметь писать и говорить на нем. Учитель должен поэтому разговаривать с учениками по-латыни и выбор материала для чтения приноравливать к этой цели. Две задачи приходится, таким образом, преследовать одновременно - познание вещей и усвоение языка; к ним присоединяется и третья: чтение должно быть интересно и занимательно. Для этого Эразм рекомендует поэтов: Аристофана - из греческих, Теренция - из латинских; последнего по соображениям, главным образом, стилистического свойства. Высшим идеалом хорошего стиля этот блестящий латинист отнюдь не считает, как многие другие, одностороннее подражание цицероновской латыни; в своем диалоге «Ciceronianus» он очень остроумно высмеял это суеверное поклонение ей; выше всего он ставит легкий стиль изящной causerie, которым он сам, особенно в своих письмах, так неподражаемо изящно владел. Конечно, вначале может помочь подражание, но только до
тех пор, пока не выработается умение самостоятельно соперничать с древними. Говоря об обучении, он настаивает на его краткости; в особенности грамматика должна быть наиболее кратко изложена. Для греческого он рекомендует грамматику Теодора Гаца, для латинского - Николая Перотта. Останавливаться на грамматике слишком долго не следует, чем раньше переходить к чтению, тем лучше. Но и тут учитель должен быть краток, делая лишь небольшие вступления и комментируя лишь там, где это необходимо. Письменным упражнениям Эразм придает большое значение и, требуя, чтобы содержание было достаточно ценно, предлагает целый ряд тем. Постепенно ученик должен становиться все более самостоятельным в своих работах; для этой цели полезны и переводы с греческого на латинский. Писать слишком много, однако, не следует, особенно на уроках: это ослабляет память.
Как ни соответствовало все это потребностям времени, когда латынь была разговорным языком образованных людей и когда лишь случайно иногда проскальзывала мысль, что ^дпШо гегит можно наилучше усвоить из книг и что знакомство с природой можно почерпнуть более всего у Аристотеля и Плиния, все-таки первенствующая роль, отведенная в гуманистическом просвещении внешней формальной стороне, проявляется у Эразма в одном пункте, по крайней мере: говоря о Плавте и рекомендуя его для чтения, он предостерегает от отдельных, чрезвычайно, по его мнению, безнравственных мест и в то же время против Теренция не находит возражений, ценя его язык, хотя утонченная безнравственность этого писателя, несомненно, много опаснее. А что можно по этому поводу сказать о его собственном вкладе в литературу для школьного чтения? О «СоПорЫа familiaria»? («Семейных разговорах»). В предисловии к 3-му изданию она уверяет восьмилетнего мальчика, которому оно посвящено, что книжечка эта многих мальчиков сделала уже 1айпюге и теПо^ (знающими латынь и лучшими). Первое, конечно, верно: книга дает превосходную латынь; против содержания ничего нельзя было бы возразить, если бы это была сатирическо-полемическая книга для взрослых. Но, если она предназначена для детей, с отзывом Эразма согласиться нельзя, несмотря на все его уверения. Достаточно, например, бегло прочесть разговор 17-й или 36-й. Могут ли быть пригодны для детей эти безнравственные историки, эти непристойные анекдоты, эти сатиры на монастыри, монахов и паломничество, хотя бы они и были в духе времени? Лютера отнюдь нельзя упрекнуть в излишней щепетильности, однако о «СоПорЫа» Эразма он сказал: «...умирая, я запрещу моим детям читать «СоИодша», так как
Эразм в них говорит и пишет много безбожного». А между тем автор «Похвалы глупости» был не только утонченно светским человеком, но и человеком благочестивым и высоконравственным, как он и доказал это своим «Enchiridion militis christiani» (1501) («Руководство для христианского воина»). Поэтому-то он pietatis seminaria (воспитание благочестия) полагал в основу воспитания и считал возможным согласование истинного христианства с культурой духа.
Полное собрание сочинений Эразма издано: Iohannes Clericus, Leyden, 1703 и сл.; педагогические статьи почти все в томе I. Немецкой биографии Эразма не существует до сих пор. Horawitz и Hartfelder, от которых можно было бы ее ожидать, не успели сделать этого; Horawitz - Erasmiana I-IV, Sitzungsberichte der Wiener Akademie, Bd 90 u. ff. 1878 ff. histor. Taschenbuch VI (1887): статью об его Colloquia. Всматриваясь в портрет Эразма работы Гольбейна, поражаешься одухотворенности этого лица, в чертах которого светится тонкий и могучий ум. О его педагогике см. G. Glockner, Das Ideal der Bildung und Erziehung bei Erasmus von Rotterdam, Leipzig, 1889; Togel. Die padagogischen Anschau ungen des Erasmus in ihrer psychologischen Begrundung. 1896. Kammel Allg. Deut. Biographie, Bd. 6. Alb. Lange, Erasmus in Schmids Enzyklopadie, Bd. 2. По поводу работы Эразма «Institutio principis christiani» напомню уже упомянутый доклад Muncha о его «de civilitate morum puerilium» - статью Alois Bomer, Antatnd und Etikette nach den Theorien der Humanisten. (Neue Jahrb f. d. klass. Altert. Bd. 14, 1904).
5. Несмотря на то что лучшие годы своей жизни Эразм провел на верхнем Рейне в Базеле, он должен быть отнесен к числу гуманистов южно-германских, если не считать, что его универсальный гений ставит его выше подобных национальных различий. Во всяком случае, в верхнем Рейне гуманизм появился до него и помимо него и получил там своеобразное развитие. Воспитанник южно-германских гуманистов Лудвиг Дрингенберг (L. Dringenberg) явился в Шлетштадт и с 1441 по 1477 гг. руководил существовавшей здесь латинской школой в том умеренно гуманистическом духе, который в это время медленно завоевывал себе права гражданства в школах его родины. Лишь спустя 30-40 лет преемники Дрингенберга, Гебвейлер (Gebweiler) (1501-1509) и Сапидус (Sapidus) (15101525) устранением «Доктринала» и введением в программу греческого языка завершили переход к полному гуманизму. Еще ранее был введен в преподавание исторический элемент, и в учащихся возбуждался к нему интерес. Из времен Сапидуса мы знаем по автобиографии Фомы Платтера, что, когда этот странствующий ученик «бахант», или «стрелок», был в Шлетштадте
(1517), школа насчитывала 900 учеников. Не удивительно, что ее сравнивали с троянским конем - столько из нее вышло достойных мужей; достаточно запомнить филолога Беата Ренана (Rhenanus). Для нас, однако, представляет больше интереса другой воспитанник шлетштадской гимназии - «теоретик воспитания» Яков Вимпфелинг (J. Wimpfeling) (1450-1528).
Приобретенные им в Шлетштадте, а позже Эрфурте и Гейдельберге знания он принес в Страсбург, сделавшийся вскоре средоточием гуманистических стремлений. Но его тяжелая латынь, а также незнание греческого языка делают его отсталым, по сравнению с Эразмом. Некоторая еще неопределенная половинчатость и робость по отношению к новому просвещению проглядывает у него и в том, что он продолжал придерживаться «Доктринала» и рекомендовал для классного чтения христианских писателей. Тем не менее в своем «Insidoneus Germanicus», одном из лучших педагогических сочинений века гуманизма, он с грубоватой решительностью и полной основательностью отстаивает чтение, хотя и не исключительное, классических авторов вместо размышлений морального и религиозного свойства. Правда, он делает своим противникам уступку, отказываясь из-за опасного для юности содержания не только от Марциала или Ювенала, но даже от Овидия и Горация, - точка зрения моралистическая выступает у него вообще на первый план, - хотя и допускает, однако, обоих комиков, при этом здравый смысл его выражается в том, что он Плавта предпочитает Теренцию. На основании до известной степени личного опыта он резко порицает прежнюю систему преподавания, советуя, наоборот, с одной стороны, действовать посредством возбуждения интереса и поощрения честолюбия, а не жестокостью и наказаниями - с другой, быстро переходить от грамматики к римским историкам и ораторам, чтобы с их помощью, посредством письменных и устных упражнений, усвоить довольно бегло латинский язык. В качестве доцента в Гейдельберге и privatim в Страсбурге он занимался подготовкой молодых людей по древним языкам. К его воспитанникам в Страсбурге принадлежал и столь прославившийся впоследствии Яков Штурм. Для одного из принцев пфальцских он написал свою «Agatharchia», для другого своего молодо друга в 1500 г. - «Adolescentia», которая являлась руководством к нравственному воспитанию и одновременно книгой с содержанием нравственного характера для чтения юношества. Эти сочинения Мурмуллиус с полным основанием упоминает в своем «Enchiridion», преследующем те же цели. Особый интерес представляет его «Germania» (1501). В ней проявляется свойственное вообще ученикам Шлетштадтской гимназии
несколько своеобразное историческое направление и национальный немецкий патриотизм тогдашнего эльзасца, производивший на этих северно-немецких гуманистов, в противоположность космополитизму Эразма, очень благоприятное впечатление. Для истории педагогики интересен лишь набросанный Вимпфелингом в этом сочинении план и проект гимназии в Страсбурге -«боевой школы» («Fechtschule»), в которой наряду с музыкой изучается латинский язык и читаются лучшие образцы латинского стиля, ораторы и историки римские, а также христианские и современные поэты. В эту школу принимались лишь ученики, получившие начальные знания в латинской школе, так что она должна была служить как бы высшей школой - quod paedagogium vocari salet (тем, что обыкновенно именуется педагогиу-мом). С этим проектом, который, по его мнению, должен быть полезен всем кругам одинаково - и бюргерам, и рыцарству, и магистрату, он обратился в совет города (ad rempublicam Argentinenesem), а не к духовным властям, предвосхищая тем самым идею Лютера, что забота об обучении юношества должна лежать на светских властях. Но и в этом отношении, как и во многих других, он явился слишком рано: план его разбился о сопротивление лиц, заинтересованных в процветании монастырских школ, и о равнодушие городского совета. Все-таки Вимпфелинг способствовал улучшению школьного дела в Страсбурге, вызвав туда из Шлетштадта Гевбей-лера. В 1516 г. в кафедральной школе Страсбурга греческий язык преподавал Оттомар Лусциниус. Таким образом, благодаря Вимпфелингу, эльзасский гуманизм становится значительно дидактичнее и педагогичнее. Кроме того, основанием в Шлетштадте и в Страсбурге, в этом последнем вместе с Себастианом Брантом (S. Brant) (14581521), гуманистического товарищества он вызвал оживление общественной жизни в духе нового просвещения, благоприятное для распространения гуманистических идей.
Если Вимпфелинг - сторонник обдуманного постепенного прогресса и до известной степени «половинчатый» человек, то сгруппировавшиеся вокруг Рейхлина гуманисты отличаются редкой цельностью. Иоганн Рейхлин (I. Reuchlin) (14551522) к греческому и латинскому языкам присоединил третий - еврейский, как средство использовать ценные источники и от своих современников заслужил звание «трехязычного труда». Его собственное знание еврейского языка, далеко несовершенное правда, приводило его иногда к туманным кабалистическим умозаключениям, а его безыскусственная латынь значительно уступала изяществу Эразмовской речи. Однако борьба за еврейскую литературу, в которую вовлек Рейхлина антисемитизм ренегата Пфеффер-
корна, привела к ряду побед его и его юных друзей и тем самым вызвала окончательный разрыв со схоластикой, находившей защитников и поборников в кельнских доминиканцах. Борьба эта достигла кульминационного пункта в 1517 г., когда вышли «Epistolae virorum obscurorum». Участники этой коллективной работы, поэты и ораторы, состояли членами «мутианского ордена». Общий замысел гениальной сатиры принадлежит Кротусу Рубиаунусу; во второй части нетрудно узнать перо Ульриха фон Гуттена. Особенно интересен для нас язык «Писем темных людей». Эта карикатура, полная чудовищных преувеличений, - исторический документ, показывающий, какой порче подвергался латинский язык в руках монахов и ученых и насколько он в служении устаревшей науке утрачивал живую душу и искажался. На долю «Доктринала», как источника этой порчи языка, досталось немало заслуженных насмешек, и, в конце концов, он должен был уступить и оставить так долго занимаемое им в немецких школах место. Трагическим я этот конец считать не могу. Поколение гуманистов, создавшее «Письма», вместе с безудержностью сатиры, вполне естественной и оправдываемой в такое переходное время, отличается любовью и вкусом к красивой поэтической форме. Это было поколение радостно поющих и весело странствующих «поэтов», как называли официально этих виртуозов латинского стиха. Наиболее из них выдающийся - Ульрих фон Гуттен (U. v. Hutten) (1488-1523). У этого гуманиста мы видим одну новую черту. В противоположность воинствующему патриотизму Вимпфелинга, эта молодая школа поэтов производит впечатление класса интернациональных ученых и литераторов, лишенных отечества. «Ubi bene, ibi patria» - их девиз. Таким безродным странствующим юношей, беспокойным и малощепительным, был и молодой Гуттен. Тем удивительнее и отраднее, что к тридцатым годам у него раскрываются глаза на чужеземное римское владычество в Германии и в борьбе и ненависти против него он вырастает в немецкого патриота. Возглас «Долой Рим!» никогда не раздавался так громко, и никогда еще не звучала в нем такая жажда борьбы. И так как в связи с этим Гуттен основной ошибкой прежнего образования считает его не немецкий и не народный характер, то он и отказывается от славы поэта, изменяет классической латыни людей своего круга и становится немецким писателем и оратором. «Jacta est alea! («Жребий брошен») - я осмелился!»
Однако, вопреки Гуттену, вопреки Лютеру, латынь продолжала пока занимать свое прежнее место. В истории педагогики Гуттен должен упоминаться не как основатель новой национальной литературы и нового просвещения, а как вели-
чайший из гуманистических поэтов. Немецкому народу к тому же не приходится жалеть, что он не сразу отделился от этого общего потока, а оставался верен гуманизму и в его школе воспитывался. К гуманизму относится возглас Гуттена в обращении к Виллибальду Пиркгеймеру: «О столетие! О наука! Какая радость жить, хотя бы и не имея возможности еще отдохнуть, мой Вилли-бальд. Исследование процветает, умы волнуются! Возьми веревку, варварство и приготовься к изгнанию!» Не будем и мы портить себе впечатление радости этого великого времени и его бодрых, молодых душой людей ни преуменьшением его заслуг, ни излишней сдержанностью и осторожностью или осуждающим морализированием. В 1518 г. действительно чувствовалась радость жизни, и этим всем обязаны были новому просвещению и таким представителям его, как Эразм и Ульрих фон Гуттен: умы волновались, исследование процветало.
О школе в Шлетштадте и при ректорстве Дрингенберга и после него см. Tim. Wilh. Rohrich в Jlgens. Zeitschrift f. d. histor. Theologie Bd. IV, 2, 1834 и Knepper - a. a О. Педагогические труды Якова Вимпфелинга в переводе выпустил J. Freundgen в 13 Band der Sammlung der padag. Schriften. О нем см. I. Knepper, Jakob Wimpfeling. Sein Leben u. seine Werke, 1902 и E. Martin, Jakob Wimpfelings Germania, 1884. О. Гуттене - D. Fr. Strauss, Ulrich von Hutten (Bd. 7 der gesammelten Schriften). Th. Ziegler, Geschichte d. christl. Ethik 429 ff. и его же книга o D. Fr. Strauss 1908, II S. 519 f.
6. Противоречия между севером и югом, востоком и западом наконец сгладились: гуманизм всюду завоевал права гражданства, и одни и те же люди, переходя с места на место, заботились, чтобы повсюду просвещение стояло на одинаковой высоте и всюду признавались одни и те же идеалы. Кровь скитальцев и бахантов иногда еще давала себя знать в этих переходящих с места на место гуманистах и поэтах. Некоторые из них своим настойчивым выклянчиванием на пропитание и сейчас еще были своего рода бичом для страны, но все же их блуждания служили залогом возможности беспрепятственного распространения вновь приобретаемых познаний и снова пробудившегося интереса к поэтам и ораторам классической старины. Но в то время, когда процесс преобразования низшей школы в духе гуманистическом происходил в большинстве случаев постепенно и тихо, без шума и сенсации, разрыв со старым в университетах был значительно более резок и насильственен, так как там сторонники сохранения настоящего положения вещей оказывали особенно сильное и упорное сопротивление.
История университетов должна показать, как обстояло в германских университетах дело с преподаванием, преподавателями и студентами до того, как туда проник гуманизм. Показания гуманистов, исходящие от противной стороны, приходится частью считать преувеличенными и относиться к ним с осторожностью. Но и защита современниками существовавших условий, если возможно, еще более односторонняя и тенденциозная. Беспристрастное исследование отдает все-таки преимущество показаниям первых. Отсутствие прилежания, малосознательное отношение и плохие нравы студентов, неудачное, не заинтересовывающее слушателей своим содержанием преподавание, облеченное в чуждую жизни, почти варварскую форму, - вот характернейшие черты тогдашнего университетского преподавания, насколько можно судить по описаниям. Не удивительно, что, когда зарождались преклонение перед формой и интерес к древнему миру, вся старая система преподавания должна была казаться устаревшим пережитком, вызывающим не столько враждебное отношение, сколько насмешки и издевательства молодежи. Однако высшие школы и тогда, как теперь, в отношении внутреннего своего распорядка были консервативны и цепко держались за отжившее. И молодым борцам победа досталась бы дорого, если бы именно на рубеже 15-го и 16-го веков в связи с гуманистическим движением не открылся ряд новых университетов, посвятивших себя служению этому движению. Назову лишь Фрей-бургкский и Тюбингенский - на юге, Виттенберг-ский и Франкфуртский на Одере - на севере. Зато в старых высших школах - в Гейдельберге и Кельне, в Лейпциге и Вене, академический преподавательский персонал долгое время оказывал успешное сопротивление покровительствуемым князьями гуманистам. Не следует, однако, считать это различие в университетах принципиальным. И на старых университетах замечалось влияние духа гуманизма: университетская реформа впервые вступила на твердую почву именно в Гейдельберге, благодаря странствующему поэту Петеру Людеру (P. Luder). Когда настала эпоха реформации, и в старых центрах немецкой науки гуманизм признавался, по меньшей мере, равноправным со старой схоластикой. С другой стороны, он все же не вызывал полного изменения положения. Главным образом довольствовались лишь учреждением кафедр латинского, греческого и еврейского языков, предоставлением их гуманистически образованным преподавателям. Затем, по крайней мере, на факультете искусств введены были более рациональные учебники, короче излагавшие диалектику, так как центр тяжести лежал теперь уже не в ней, а в чтении и комментировании классических авторов. «Док-
триналь» теперь был непригоден, и с ним окончательно распростились. Таким образом, здесь был своего рода компромисс: расчищалось место для нового, которое становилось рядом со старым, а не вместо него.
Гуманизм, положим, также желал, не накладывая новых заплат на старое платье, создать нечто совершенно новое и независимое от высшей школы с ее четырьмя факультетами, из которых три старших лишь едва терпимо относились к нему; он желал создать единую поэтическую школу. Эта мысль лежала в основе предложения Вимпфелинга открыть в Страсбурге гимназию высшего типа. В Нюрнберге, где в то время были блестяще представлены астрономия и география, науки тогда, в веке больших географических открытий, модные, в 1485 г. не только школьное дело было преобразовано в гуманистическом духе, туда приглашались неоднократно ученые для чтения «поэтики». В Вене же Максимиллиан I основал в 1502 г. по проектам Конрада Цельтеса «Collegium poetarum et mathematicorum». Это был семинарий для гуманистического исследования, вернее, школа для обеих новых дисциплин - естественно-математической и филологической науки. Математика и естественные науки до этого здесь были блестяще представлены Пейербахом и Реджиомонтанусом; поэтому, очевидно, не по ошибке, а намеренно их не связывали органически со старым схоластическим университетом. Чем же объясняется то, что эти школы, когда они не примыкали к университету, как «Collegium trilingue» (трехязычная коллегия) в Левене, останавливались в своем развитии или, подобно венской коллегии, существовали кратковременно? Гартфельдер объясняет это тем обстоятельством, что такие школы «не давали прав». Но это совре-
менно-реалистическое объяснение нельзя считать удовлетворительным, тем более что в Вене, по крайней мере, главам коллегии принадлежало право возведения поэтов в «poeta laureatus», а получившие эту степень, конечно, могли рассчитывать, что им будут предоставлены кафедры в гуманистических университетах. Истинной причиной служило, скорее, то, что пытались увенчать, закончить здание, которому не хватало еще фундамента, необходимой твердой почвы. Сначала должны были получить широкое распространение гуманистические латинские школы, тогда лишь можно было думать и о специально-гуманистической высшей школе. Поэтому, города Нюрнберг и Страсбург были совершенно правы, основав сначала латинские школы; в первом, вместо предполагавшейся школы поэтов, сама собой образовалась гуманистическая гимназия. Когда же был наконец закончен фундамент, наступили новые времена, и никто не заботился больше об учреждении школ поэтов, так как гимназию специально гуманистическую сменила гимназия протестантская, естественным продолжением которой служили теологический и юридический факультеты старой высшей школы. На этом мы покончим со специально-гуманистическим движением, обнявшим в Германии небольшой период с 1450 по 1517 гг. Ему на смену идет более широкое и глубокое реформационное движение, не устраняющее совершенно первое, а, скорее, вступающее с ним в своеобразную связь.
Hartfelder в Schmids Geschichte der Erziehung 2. 2; Gunther в 3 Bd. Der Monum. Germ. Paedagog. Ad. Horawitz, Der Humanismus in Wien (Histor. Taschenbuch VI, 2. 1883) и Paulsen, Geschichte d. gel. Unterrichts, правда, несправедливый к гуманистическому движению.
