CC BY
17
ЭПИСТОЛЯРНЫЙ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ СТИЛЬ Й.Г. ГАМАННА И ПРОБЛЕМА ЕГО
ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Л.С. Аликаева
Ключевые слова: лингвофилософия, Й. Гаманн, герменевтика текста, нарративный дискурс.
Keywords: lingo philosophy, J. Hamann, text hermeneutics, narrative discourse.
«Северный волхв» Й.Г. Гаманн - чрезвычайно оригинальный и парадоксальный мыслитель, которого считают также одним из предшественников немецкого идеализма в философии и литературного движения «Бури и натиска». В его творчестве принято выделать три периода активной литературной деятельности: 1759-1763, 1772-1776 и 1779-1784 годы. Однако практически всегда из-под его пера выходили небольшие публикации, «все они были вызваны особенными поводами, опубликованы вовсе не по собственной инициативе и тем более не для заработка», все они были «воистину публикациями по случаю, полными ссылок на конкретных персон и конкретные места, полные связей с сиюмоментными явлениями и переживаниями, одновременно полные и намеков на мир книг, в котором он жил» [Roth, 1821, I, VIII].1
В числе основных областей интересов Гаманна следует отметить язык, познание и самопознание, природу человеческой личности, сексуальность, отношение человечества к Богу. Поводом для размышлений на ту или иную тему для Гаманна часто становились публикации современников, на которые он давал едкие, иной раз пародийные рецензии. В них он обыгрывал терминологию и сам стиль изложения рецензируемого автора и насыщал их тонкими аллюзиями, намеками, риторическими фигурами. Свои работы Гаманн нередко подписывал разнообразными, весьма вычурными псевдонимами - Сократ, Аристобул, Провинциал, Швабский священник, Абеляр Вирбий, Рыцарь Розенкрейцер, Адельгунда, Сивилла, Северный Волхв2, Экс-Мандарин Мьен-Ма-Гоам и др. Эти псевдонимы позволяли ему, очевидно, еще более успешно пародировать аргументы своих оппонентов и доводить их до абсурда, нужного Гаманну. Кроме того, по мнению Розенкранца, тем самым Гаманн пытался соответствовать вкусам и моде той эпохи, в которой тайны, секретные ордена, Калиостро и Сведеборг, месмеризм были объектом крайнего интереса. Он своим знакомым и друзьям дает соответствующие прозвища: Катарина Беренс - его Аспазия, Й.Г. Гердер - его Декан (намек на Дж. Свифта), Й.К. Лафатер - его Иоанн, Г.Х. Якоби - его Ионафан, Х. Буххольтц - его Алкивиад. В заголовках его трудов мелькают самые разные сюжетные параллели, взятые им из античной классики, иудаистской литературы, сказаний, либо придуманные им (например, письмо к ведьме Кадмомбор).
Стиль своих работ Гаманн еще 27 июля 1759 года в достаточно резком письме к И. Канту сравнил с прыжками саранчи: «Каждое животное в мышлении и написании имеет свою походку. Один движется прыжками, как саранча; другой - взаимосвязанными движениями, как уж по колее ради надежности, в которой так нуждается его строение. Один идет прямиком, другой - наискось» [Roth, 1821, I, с. 442]. Тем самым он подчеркивает преимущества своего общения с читателем перед строгой логикой Канта: используя различные приемы, он побуждает читателя думать дальше, извлекать больше из текста. В письме к другу И.Г. Линднеру Гаманн приводит еще одно описание своего стиля письменной речи: «То на горы, то на холмы я прыгаю, как проворная серна, и поднимаю пыль. Вы знаете, что образ моего мышления бессвязен и так же, как и моя манера писать, мало следует как бык за плугом» [Roth, 1821,1, с. 48]. Ему же он сообщает в конце 1759 года о скором выходе своих «Сократических достопримечательностей», говоря: «Я не дорос до истин, принципов, систем. Крохи, фрагменты, фантазии, причуды» [Roth, 1821, I, с. 497].
В своей последней опубликованной при жизни работе «Листовка никому, распознаваемому, касательно обнажения и преображения одного проповедника» (1786/1787) Гаманн отвечает на критические выпады в свой адрес со стороны «Всеобщей немецкой библиотеки», выстраивая свою «метакритическую парадигму» (metakritisches Paradigma) [Roth, 1825, VII, с. 118]. Одно из них касается его языка, поэтому, перечислив все свои основные труды, Гаманн восклицает: «То, что я написал, я не могу отрицать, но должен лучше уж сам признать, как единственный правомочный свидетель этой истины. Лишь она одна пригодна для оценки и улучшения ушедших дел и фактов. Надо ли мне самому становиться своим собственным обличителем и судьей касательно того способа, каким я писал? <...> Поскольку без попыток нельзя ни проверить и сформировать таланты, ни распознать их недостатки и слабости, то и искушение писать является само по себе в той же малой степени профессией, в какой и грехом» [Roth, 1825, VII, c. 93].
Правда, лишь немногие из современных ему читателей были готовы к подобному «чтению с погружением», «плаванию» в контекстах, большинство современников воспринимало его труды в контексте просвещенческой парадигмы того времени, отвергало его сложные, требовавшие глубокого культурного декодирования рассуждения. Но Гаманн неоднократно утешал себя надеждой: «Легко можно преодолеть
1 Здесь и далее: римскими цифрами обозначены тома из Roth Friedrich V.,Wiener Gustav Adolf (Hrsg). Hamanns Schriften und Briefe. 9 Bde., 1821-1843.
2 Это прозвище дал Гаманну Карл Фридрих фон Мозер, а Гаманн его похватил [Simon, 1967, с. 246].
сердечные муки, вызываемые непониманием и связанным с ним гонением со стороны современников, предвкушением силы грядущего поколения» (предисловие к «Крестовым походам»). Критикам же (в частности, Канту и Беренсу) он советует не смеяться над его «очками силы эстетического воображения», поскольку ими он вынужден вооружать «глупые очи своего разума» [Roth, 1821, I, c. 443-444].
Все эти обстоятельства объясняют те невероятные сложности, с которыми связаны интерпретация и самое понимание его работ и то обилие публикаций о Гаманне, первая, по всей вероятности, из которых относится к 1812 году [Reichardt, 1812]. Тем не менее строгое хронологическое исследование научного наследия Гаманна не оставляет места для спекуляций относительно «неясности» его трудов, за исключением тех фрагментов, смысл которых ускользает от современного читателя из-за потери тонкого и интимного контекста того месяца (и даже дня), когда Г аманн писал свой труд.
В научной литературе можно встретить суждение, что для Гаманна каждая публикация представляла собой ристалище, на котором он состязался с читателем, испытывая глубину интуиции последнего. Такая позиция была избрана Гаманном заведомо и осознанно, поскольку, как он полагал, «писатель, который спешит быть понятым ныне или завтра, рискует быть неверно понятым послезавтра».
Именно Гаманна можно считать создателем термина «метакритика», который отражает весь стиль его размышлений с опорой на мнение оппонента (во всяком случае, Гердер, которому иногда приписывают авторство этого термина, использовал его впервые в 1799 году, между тем как в манускриптах Гаманна он фигурирует как минимум на двадцать лет раньше) (см.: [Dickson, 1995; 1998; Feist, 1996; Kawanago, 1993/94; Knoll, 1989, с. 1190-1191]). Метакритика Гаманна сочетала основательную герменевтическую критику (в частности, рационалистических позиций Просвещения) с самокритикой. Любой философский вопрос предполагает диалог также, как знание предполагает знание себя и знание другого. Отвлекаясь от характерного для XVIII века противопоставления чувства и разума, Гаманн сравнивает первые с желудком, а второй - с кровяными сосудами, настаивая на их взаимозависимости. Это определяет особое место, которое пристало Гаманну в истории философии языка XVIII века: не быть ни материалистом, позитивистом, эмпириком, ни идеалистом, рационалистом. Единство разума и чувств выступает у Гаманна как communicatio idiomatum. Этот термин, который в христианской теологии означал способ соединения божественного и человеческого в Христе, Гаманн сопоставляет с «обычным языком» (ordinary language).
Важное качество, отличающее стиль мышления и научного творчества Гаманна, - это стремление объединить рассуждения о совершенно разных предметах (Боге, познании, человеческой сексуальности и т.п.) в единый контекст, который, правда, трудно назвать системой взглядов. Гаманн неоднократно подчеркивает калейдоскопичность человеческого мышления и знания, он настаивает на существовании массы противоположностей, противоречий в них, анализирует персонификацию («просопопею»), чтобы разобраться в них. Немаловажную очищающую роль должен играть в этом процессе язык, поскольку именно на нем основаны разум и философия, он способен примирить эстетическое и логическое начала человека. Язык выступает как посредник между Богом и человеком, он обладает «генеалогическим приоритетом» перед разумом и мышлением.
А. Рудольф, анализируя в своей монографии «Фигуры сходства» различные приемы аналогии, применявшиеся, начиная с древнегреческой античной философии и до И. Канта, отмечает это как характерную черту стиля Гаманна, важную аргументативную и стилистическую характеристику его текстов [Rudolph, 2006]. Семантика каждого понятия, по мнению Рудольфа, охватывает у Гаманна сопряжение (Verähnlichung), установление соответствия, совпадений, а также притчу и метафорическую картину. Это справедливо, однако, только, когда Гаманн рассуждает об аналогиях. Но когда он их применяет сам, то использует их в том же пропорциональном порядке, что и у Платона и Аристотеля. «Запутанность» текстов Гаманна объясняется именно этим обстоятельством, а сами тексты представляют собой «аналогично упорядоченные симметрии». К тому же Гаманн прибегает постоянно к ситуативно связанным образам, ключом к которым чаще всего является аналогия с образами и аллюзиями в предыдущих работах. Он постоянно оперирует эпиграфами на латыни, древнегреческом и древнееврейском, пересыпает текст цитатами и стихотворениями античных авторов, которые ленивому или невежественному читателю не дают важных ключей к пониманию изложенных в труде Гаманна идей, но открываются во всем блеске тонкому, начитанному и образованному читателю, «умеющему плавать» (согласно любимой цитате Гаманна из Сократа).
В качестве примера можно привести здесь выражение gelehrte Republik, которое постоянно встречается в критических публикациях Гаманна. Его декодирование обеспечивается хронологическим анализом публикаций: Гаманн чеканит это будущее клише-мишень для своих выпадов, отвечая на критику своих работ в «Гамбургской газете из царства разума и учености». Совокупность критиков-просвещенцев превращается для него - по метонимическому переносу с названия газеты и с учетом политического строя в Гамбурге - именно в «ученую республику». Такой способ чеканить понятия весьма характерен для Гаманна в целом.
Что же касается сложности интерпретации Гаманна, то наиболее точно объяснил ее Гете: «Если невозможно присоединиться к его глубине, бродить с ним на его высоте, охватить те образы, которые витали у него перед глазами, извлечь смысл даже одной смутной цитаты из бесконечно обширной литературы, то вокруг нас становится еще более мрачно и темно, чем более мы его изучаем, и эта тьма с годами будет все более сгущаться, поскольку его намеки были преимущественно направлены на конкретные
особенности, господствовавшие в тот момент в жизни и литературе» [Goethe, 1948, с. 515]. Даже то обстоятельство, что Гете располагал рукописями с собственноручными глоссами Гаманна с указанием на источники его цитат, никак не помогало понять до конца смысл его работ. И поэтому каждый раз, открывая «сивиллины листки» Гаманна, Гете полагал, что находит нечто новое, поскольку «присущий каждой цитате смысл многообразно трогает нас и волнует» [Goethe, 1948, с. 515].
Об этом же писал Г.В. Гегель, который полагал, что труды Гаманна не написаны в каком-то своеобразной стиле, а они и есть этот стиль [Hegel, 1956, с. 221]. Более того, «во всем, что вышло из-под пера Гаманна, эта личность столь пронзительна и столь превалирует, что читатель практически повсеместно обращает свой взор более на нее, чем на то, что следовало бы считать содержанием» [Hegel, 1956, c. 221]. Несмотря на представления о Гаманне как иррационалисте, активно боровшемся с Просвещением в своих трудах, Гегель полагал, что Гаманн «помещает себя в центр проблемы разума» [Hegel, 1956, с. 270]. Более того, Гаманн, по мнению Б. Либрукса, вообще впервые выдвинул отношения между философией и языком на первый план размышлений своей эпохи. Проблема разума для Гаманна не могла быть поставлена в отрыве от языка, она неразрешима в том виде, в каком ее поставили сторонники Просвещения (разум как абстрактное, «чистое» явление). Однако он описывает глубокую религиозность Гаманна как «твердыню, в коей он уединяется» [Hegel, 1956, с. 239].
Правда, Гегель критически оценивал способность читателей понять сложный целостный текст Гаманна, поэтому он и инициировал антологию его работ, а не собрание сочинений [Simon, 1967, с. 12]. Это было продиктовано желанием продемонстрировать те «жемчужины», которые, как полагал Гегель, и были главным достоинством идейного наследия Гаманна. Не зря и Гаманн неоднократно писал о публике как о Протее. Мы никак не можем согласиться с мнением Гегеля, поскольку сами «жемчужины» Гаманна невозможно оценить и понять вне хронологически выверенного контекста всех его работ.
Важно отметить, что для понимания всей полемики, которую ведет Гаманн с современниками, крайне существенна его дихотомия «человека во Христе» и «естественного человека» (просвещенца), которые относятся друг к другу как бодрствующий человек ко спящему глубоким сном и видящему сны и даже как к лунатику: «Глубокий сон более всего походит на смерть, безо всякого размышления, без какой-либо деятельности. У спящего могут быть более живые представления, чем у бодрствующего, он может более видеть, слышать, думать, чем тот <...> , будучи создателем новых предметов, великих обстоятельств. Всё для него истинно, и, однако, все есть обман» [Roth, 1821, I, с. 418]. Другая аналогия сторонника Просвещения с лунатиком еще более красноречива: «Лунатик - это в полном смысле портрет практичного, деловитого человека, который говорит, действует со всей осторожностью, осмысленностью и связностью, совершает опасные предприятия с большей уверенностью, чем он мог бы или стал бы делать с открытыми глазами» [Roth, 1821, I, с. 418].
В целом «человек во Христе» определяет все то, о чем пишет Гаманн, даже если предмет, на первый взгляд, не связан напрямую с религией. Но для Гаманна с нею связано все абсолютно, поэтому так важно приблизиться к его трактовке языка постепенно, пользуясь его собственными подсказками, оставленными нам в его истории собственного приближения к Богу.
Литература
Did<:son Gwen Griffith. Johann Georg Hamann's relational metaCTitidsm: Berlin (u.a.), 1995.
Did<:son Gwen Griffith. Hamanns relationale Metakritik, oder: Geselligkeit ist das wahre Prindpium // Bayer Oswald (Hg.) Johann Georg Hamann : Der hellste Kopf seiner Zeit. Tübingen, 1998.
Feist Udo, Didcson, Gwen Griffith. Johann Georg Hamann's relational metaCTitidsm. Berlin, New York, 1995 // Theologis^ Literaturzeitung, 1996. № 10.
Goethe J.W. von. Didtung und Wahrheit // Goethes Werke. Hamburger Ausgabe in 14 Bänden. Band 10. Hamburg, 1948.
Hegel Georg Wilhelm Friedrich. Hamanns Schriften // Hegels Sämtliche Werke. Bd. XI : Berliner S^riften. Hamburg, 1956.
Kawanago Yoshikatsu. Kritik und Bewahrung. "Metakritik" als philologisch-hermeneutische Haltung gegenüber der Tradition // Language/Information/Text, The University of Tokyo, Graduate Division of International and Interdisdplinary Studies, Language and Information Sde^es. 1993/94. Vol. 1.
Knoll Renate. Hamann und die Anbetende Kirche. Tübinger Einführung // Landau- S. u.a. (Hg.): Ratio. FS für R. Röhricht. Waltrop, 1989.
Reichardt Johann Friedrich. Kant und Hamann // Urania, Taschenbuch für Damen auf das Jahr, 1812.
Roth Friedn^ V.,Wiener Gustav Adolf (Hrsg). Hamanns SAnften und Briefe. 9 Bde., 1821-1843.
Rudolph Andre. Figuren der Ähnlichkeit. Johann Georg Hamanns Analogiedenken im Kontext des 18. Jahrhunderts, Tübingen, 2006.
Simon Josef. (Hg.). Johann Georg Hamann. Sdiriften zur Spradie. Frankfurt am Main, 1967.
