CC BY
22Тихонов А.В.
ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ И НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ ВНУТРИНАУЧНОЙ РЕФЛЕКСИИ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ СОЦИОЛОГИИ
Наряду с завершением экстенсивного этапа институционализации отечественной социологии [24] происходит повышение ее внимания к своей истории, теории, методологии и методам исследований, к осмыслению средств, с помощью которых она описывает и объясняет российское общество. Ставится и вопрос о способности имеющегося в нашем распоряжении корпуса социологических знаний предвидеть и прогнозировать его будущее. К этому критерию у нас и на Западе в конечном итоге сводятся все споры о научности социологии, ее месте и роли в обществе. Как заметил А.Г. Здравомыслов, с одной стороны, у нас существует мнение, что тематика исследований и характер теоретических конструкций западной социологии не отвечает и не может отвечать российским реалиям, а с другой, отмечается вторичный («догоняющий») характер развития российской социологии, ее неспособность вырабатывать собственную повестку дня, которая отвечала бы специфике российских преобразований. Резюмируя эти и другие оценки, он приходит к выводу, что нынешнюю ситуацию в российском поле социологии нельзя оценивать однозначно. И эта неоднозначность не может быть связана лишь с ее полипарадигмально-стью. Осваивая и перерабатывая западный опыт социологического теоретизирования, нужно без излишнего снобизма относиться к собственным национальным традициям социального мышления и социологического знания ([9; 10, с. 202-228]).
Здесь можно уловить уверенность в том, что отечественная социология все же способна и выработать собственную повестку дня, и собственными теоретическими средствами решать проблему оценки состояния и перспектив своего общества. Эта заявка требует не просто подтверждения примерами, хотя таких примеров предостаточно1, но и перехода к более углубленной и систематической работе над осмыслением эпистемологического статуса уже накопленного отечественной социологией знания и повышением уровня внутринаучной рефлексии
1 Приведу некоторые: [ 4; 13; 18; 2; 30; 15; 29; 8; 36; 10; 19; 20 и др.].
над состоянием социологической дисциплины. Это действительно работа, которую за нас никто не выполнит. Цель данной статьи — обозначить некоторые проблемы в этом направлении.
Оба уровня осмысления развития отечественной социологии (эпистемологический и гносеологический) органически связаны между собой, что не исключает их аналитического различения как наддисцип-линарного и внутридисциплинарного. Если гносеология традиционно разворачивает исследование в оппозиции субъект—объект познания, то в современном представлении эпистемология исходит из объективных структур самого научного знания (объект — знание), его строения, структуры и механизмов трансформации. Наддисциплинарное рассмотрение социологического знания позволяет видеть его специфику в системе науки вообще и наук об обществе, в частности, а также отличать от социально-философского и вненаучного знания. Когда мы говорим о «науке вообще», то имеется в виду современное состояние научного знания и познания науки, в состав которой входит философия и методология науки, а также общенаучные (математика, системные, кибернетические, синергетические и другие теории) и специальные дисциплины. Среди наук об обществе социология находится в ряду таких дисциплин, как история, экономика, право, демография, психология (особенно социальная), в какой-то мере социальная антропология и культурология, что также требует рефлексии в отношении статуса социологического знания, в отличие от, скажем, исторического, экономического, психологического или социоантропологического.
Правда, это проблемы, скорее, философские и теоретико-методологические, в которые социология вынуждена вникать, чтобы не только выделиться из наук о природе и наук о духе, но и оставаться наукой. Социология (особенно социология знания) заметно повлияла на эпистемологический статус естественных наук и на их гуманизацию. Знаменитый спор «когнитивистов» и «социологистов» о детерминации научного знания привел к признанию порождающей роли социокультурных предпосылок познавательной деятельности. Научность перестала отождествляться с какими-то конкретными развитыми формами (математикой, геометрией, физикой, биологией). Вопрос о принципиальной возможности или невозможности существования определенного типа объектов науки решается теперь их «вписываемостью» в существующую «картину мира», которая создается совокупным вкладом наук. Эта картина рассматривает все объекты науки как «человекоразмерные», т.е. сопоставимые с человеческой деятельностью, в единстве связей и отношений человека, природы и общества [31, с. 457459]. Такое представление предполагает различие и взаимную связь естественных, социальных и гуманитарных наук и тем самым самостоятельный эпистемологический статус социально-научного знания,
что должно находить отражение и в различиях в схемах описания и объяснения соответствующей реальности. Естественно, что в отношении социальной реальности могут применяться как общенаучные, так и специфические методы отдельных дисциплин. Для социологии это означает, что, по мере углубления в механизм функционирования и трансформации общества, она вынуждена все более четко вырабатывать различение социальной и социологической реальности и предлагать свои, более адекватные методы исследования. Добавлю еще одно важное различение социальных наук от наук о природе и человеке. Знание о природе отделимо от природы, потому что в природе нет знания о самой себе. Знание о человеке неотделимо от знания в человеке, поскольку человек не может рассматриваться без учета сознания и самосознания как неотъемлемого атрибута. «Знание об обществе» и «знание в обществе» — два различных феномена. В обществе превалирует донаучное и вненаучное знание, идеологическое и мифологическое, а также растет профессиональное знание. В знании об обществе, в силу особой сложности объекта, превалирует социально-философское, социально-научное знание, а также эзотерическое, в широком смысле. Кроме того, «знание в обществе» стало и предметом научных исследований, и ресурсом социальных изменений («экономика знаний», например), что создает в общественных науках, в том числе и в социологии, разветвленную внутридисциплинарную структуру знания, состоящую из вертикальных и горизонтальных «линий»: знание теоретическое и эмпирическое, общее и отраслевое, фундаментальное и прикладное, диагностическое и прогнозное, проектное и технологическое. В итоге мы имеем категориальную сетку социологии как весьма сложно структурированное проблемное поле. Генезис и динамика этого поля зависят не только от научных задач, но и от места и роли социологии в обществе, где проблемное поле само по себе не меняется синхронно с изменениями в обществе. Это нужно делать специально. Развитая наука работает в режиме упреждения динамики своего объекта, что легче достигается в науках о природе, технических науках и в науках о человеке как биопсихологическом существе. Трудности возникают, когда человек рассматривается как биосоциокуль-турное существо, поскольку «социальное» предполагает многообразие и непрозрачность его связей и взаимосвязей с другими и с обществом в целом. С этим как раз и столкнулась социальная антропология, оказавшись на стыке наук о человеке и наук об обществе (Л. Уайт, К. Леви-Стросс). Социология стремится получить упреждающее знание путем поиска закономерностей, выделения устойчивых, возобновляемых типов общественных связей, вплоть до обнаружения «чистых форм» (Г. Зиммель), не упуская из виду конкретно-историческое содержание и эволюционирование общества за счет структурной дифференциа-
ции (Т. Парсонс). Дополнительной сложностью в получении такого типа знаний стало обнаружение самостоятельной роли «знания в обществе» (в самом обобщенном виде — культуры), вносящего в социальную реальность новые, не учитываемые ранее структурные различения по когнитивным критериям (что обнаруживается, например, в эмпирических исследованиях массовых коммуникаций [7; 12, с. 107]). В этой связи К. Поппер наложил запрет на способность социальных наук предвидеть будущее, поскольку невозможно предсказать, каким знанием будут располагать и как им будут пользоваться неизвестные нам сегодня субъекты социального действия, предупредил об опасности феномена «самоисполняющихся пророчеств», а С. Московичи прямо обвинил классическую социологию в причастности к тяжким последствиям для общества рационалистических теорий, питающихся иллюзиями эпохи Просвещения [22, с. 476 и др.].
С учетом этих опасений зададим сакральный для наддисциплинар-ной рефлексии вопрос: как возможна, в условиях «поздней современности», социология, способная предвидеть и прогнозировать социальные трансформации, а затем переадресуем его отечественной социологии в связи со спецификой российских трансформаций и состоянием социологического знания. Будем придерживаться тех ответов, которые вычитываются из доступной научной литературы.
В современной методологии науки принято считать, что в качестве исходной единицы методологического анализа следует рассматривать не отдельно взятую теорию в ее взаимоотношениях с опытом, а научную дисциплину. Структура знаний научной дисциплины определена уровневой организацией теорий разной степени общности — фундаментальных и частных, их взаимоотношениями между собой и со сложноорганизованным уровнем эмпирических исследований, а также их взаимосвязью с основаниями науки. Именно основания научной дисциплины представляют собой интенциональную исследовательскую программу, направляющую научный поиск [32; с. 706 и др.]. Она включает в себя: 1) дисциплинарную онтологию, которая задает обобщенный образ ее предмета в его главных системно-структурных характеристиках; 2) дисциплинарную гносеологию как обобщенную схему метода научного познания, норм описания, объяснения, доказательности и обоснованности гипотез и их проверки; 3) дисциплинарную эпистемологию как организацию и трансформацию научного знания, содержащего дисциплинарную, наддисциплинарную и междисциплинарную компоненты. Не составляет труда увидеть, что вся хронология становления социологии как науки представляет собой поиск и утверждения своих оснований [1; 21]. Более того, перестройка этих оснований под давлением «крутых поворотов истории» и накопления эмпирического и теоретического материала представляет собой не только
«сдвиг проблем» (Лакатос), но и приближение к эпистемологическому идеалу научности.
Сегодня индикатором научности социологии, как и «продвинутых» наук, выступает уровень теоретизации знаний, связанных с рефлексией их оснований. Утрачивает свои доминирующие позиции теоре-тизация на основе исследования и обобщения схем социальной практики и набирает силу конструирование на основе оперирования ранее созданными идеальными объектами, регуляризации знаний из сложившихся теоретических массивов2. «Именно теоретическое исследование, основанное на относительно самостоятельном оперировании идеализируемыми объектами, способно открывать новые предметные области до того, как они начинают осваиваться практикой» [32, с. 704]. Это и есть первый общенаучный ответ на вопрос, как возможна социология, способная предвидеть динамику социетальных трансформаций — только путем пересмотра своих оснований и способов теоретизирования в направлении предвидения новых практик.
Второй ответ мы получаем путем рассмотрения наиболее развитой, на наш взгляд, социологической концепции эпохи «поздней современности» П. Штомпки. Под «поздней современностью» им, вслед за Э. Гидденсом понимается фаза развития современных сообществ, в которых все их черты приобретают наиболее острое, крайнее выражение [39, с. 596]. П. Штомпка выделяет четыре черты «поздней совре-менности»3, которые можно обобщить как потерю привычных ориентиров социальной жизни на уровне повседневности, на уровне отдельных обществ и человечества в целом. Это похоже на то, как если бы мы все оказались в Космосе, где уже не работают земные ориентиры по частям света, где все становится относительным: и время, и пространство, и сама жизнь зависят от слабоконтролируемых сил и обстоятельств. Перестают быть надежными прежние знания, схемы и карты. Принимаемые командирами решения не только не приводят к желаемому результату, но и представляют угрозу для безопасности земного экипажа. Появляются сомнения в способности человеческого разума
2 Речь идет даже не об уровне эмпирических обобщений и не об «идеальной модели» типа бюрократии М. Вебера. Последнее и есть пример абстрагирования идеальных объектов социальной практики. До этого было «идеальное государство» Платона и объективные предпосылки материалистического познания истории Маркса и Энгельса. Новый подход к теоретизированию мы находим у А.Ф. Филлипова [35, с. 105 и др.]
3 П. Штомпка называет следующие: 1) необходимость новых форм априорного доверия к рационально создаваемым системам в обществе; 2) повышение рискогенности социальных действий и обществ; 3) расплывчатость, неопределенность и нестабильность тех ситуаций, в которых людям приходится действовать; 4) прогрессирующую глобализацию [39б, с. 596]. «Поздняя современность» применительно к России имеет специфические черты (см.: [42, с.21 и др.].
правильно отражать явления окружающего мира, демпфировать и предвидеть надвигающиеся опасности. Пессимисты либо прячут «голову в песок», либо, наиболее циничные, демонстративно предаются гедонизму («после нас хоть потоп»). Оптимисты либо верят, что все это как-то «рассосется» само собой или с участием Провидения, либо проявляют готовность к мобилизации имеющихся ресурсов, чтобы коллективными усилиями справиться с новыми вызовами и угрозами.
Последние как раз и заинтересованы в том, чтобы наука, пребывающая для многих в образе чудака Паганеля из «Детей капитана Гранта», тоже сказала свое слово. И П. Штомпка от лица социологии говорит это слово4. Он перерабатывает колоссальное количество когнитивного материала по глобализации, теории и истории социологии, рассматривает «глобальное сообщество» как конечный предмет социологического анализа (просто «дальше некуда продвигаться»), как объект наибольшего размера и сложности.
Наиболее существенным с позиции нашей темы являются различения П. Штомпкой социологического знания (теорий и концепций) о «глобальном сообществе» и знания о самом глобализирующемся мире, особенно — на уровне массового сознания — о происходящих событиях, информация о которых неустанно транслируется средствами массовой информации и передается по электронным коммуникациям в режиме реального времени. Наряду с объектными теориями Э. Валлер-стайна, У. Ганнерса и Ш. Эйзенштадта, он рассматривает и субъектную теорию Р. Робертсона, уделяющую внимание образу глобализации в сознании людей, и делает принципиально важное заключение о том, что «сама по себе мысленная реакция на глобализацию становится одной из детерминаций этого процесса». По его теории, установление нового социального порядка (построение новой системы координат в глобальном социальном пространстве) идет одновременно через доминирование наиболее мощного и притягательного в социально-экономическом и научно-технологическом отношениях мирового центра (или центров), а также через «гибридизацию» культур в рамках образования глобальной культурной ойкумены. Именно от «знания в обществе», сегментированного социально, зависит, по какому сценарию пойдет глобализация: либо по пути создания «глобального общества» с мировым правительством (по типу ЕС, хотя, может быть, и намного хуже), либо по пути «глобальной общности», поддерживающей баланс
4 По своей энциклопедичности и аналитическому уровню «Социология» П. Штомпки представляет собой несомненное достижение социологической мысли. Нельзя не согласиться с Н.Е. Покровским, автором замечательного предисловия к ее русскому изданию, что это явление не только знаменательное, но и представляющее собой эталон научности в социологическом знании.
интересов всех исторических субъектов. В ближайшие десятилетия мы будем свидетелями и ожесточенной борьбы за центр, и борьбы мировой периферии за право на достойную жизнь, но принципиальный ответ на глобальный вызов получен: выбор между великой катастрофой и жизнью в условиях нового глобального порядка делают сегодня и сейчас сами люди в соответствии с их идеалами мирового устройства и теми знаниями, которыми они располагают.
В теоретико-методологическом плане это означает, что социальные трансформации должны рассматриваться не как естественно-исторические «железные законы», а как социально-исторические процессы, т.е. в зависимости от конструктивных способностей живущих поколений, которые сами устанавливают законы своего общежития, прямо или косвенно. Это не очевидно, как не очевидно было до Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца, но именно этот «коперникианс-кий» переворот во взглядах на общество делает социологию востребованной дисциплиной. Заодно совершается и переворот в ее основаниях как науки о глобальном сообществе. Как это получается, рассмотрим на примере разработанной П. Штомпкой теории «социального становления», или, как он говорит, «четвертой теории развития», объединяющий такие теоретические направления, как историческая социология и теория деятельности (субъективности). Это объединение позволило автору создать новую социальную онтологию. В соответствии с его представлениями, социальная реальность есть конечный конструкт социальной жизни. Это не отдельные люди, на чем настаивает методологический индивидуализм, и не стоящие над людьми анонимные структуры, о чем пишут структурные функционалисты. Люди без социальных связей и структур, структура без людей — малопродуктивные абстракции, не существующие в реальной жизни. Реальным, по П. Штомпке, является средний уровень социальности — ее «индивидуально-структурное социальное поле». «Каждое эмпирически фиксируемое общественное явление, каждый социологический факт неизбежно является неразделимым сплавом индивидуального и структурного фактора» [39, с. 550]. Другим онтологически значимым тезисом является непрерывное движение этого поля, которое всегда находится в динамике, изменении и ведет свое происхождение от более широкого явления «социальной жизни». «Каждое эмпирически фиксируемое явление, каждый социологический факт неизбежно является неразделимым сплавом исторической деятельности и неустанной изменчивости, он одновременно продолжается и изменяется» [там же]. Этот единичный, элементарный социологический факт, как самая малая частица «индивидуально-структурного поля», которая существует только в движении, есть «событие» разного масштаба, уровня и степени сложности. Комплекс таких событий есть общеисторическая, или
коллективная практика. Она является способом существования деятельностного субъекта в «индивидуально-структурном поле». «Деятельность — это особого рода «равнодействующая» способностей, навыков, возможностей, знаний, намерений, амбиций, самоотречения членов общества, а также структурных условий, в которых этим членам общества приходится действовать» [39, с. 552]. Само общество и есть большое «индивидуально-структурное поле», поскольку именно оно в конечном итоге является индивидом, субъектом деятельности, а не отдельный человек, не группа, не класс или какая-либо иная структура. Далее очень важно: понимаемое так общество, в зависимости от выражения своей субъектности, может иметь различные состояния между пассивным и активным полюсами, т.е. соответственно выступает как стагнирующее или как предпринимающее постоянные усилия к самопреобразованию и развитию. Исторические изменения происходят в обществе как влияние практики на обе составляющие индивидуально-структурного поля и как влияние нового состояния «индивидуально-структурного поля», накопившегося потенциала социальной деятельности, на новое состояние практики. Это и содержится в категории «становления общества»». Общество никогда не есть «стоячий» объект или законсервированное состояние, оно всегда процесс, как «предприятие в процессе строительства». Таким образом, у нас появляется третий ответ на вопрос о том, как возможна социологическая теория, способная предвидеть будущее: она должна вводить в теорию такие преобразования оснований, чтобы в описание, объяснение и понимание общественных процессов входили индивидуальные связи, образующие деятельностное социальное поле, ориентированное на будущие события при заданных предшествующей социальной деятельностью обстоятельствах5.
Теория П. Штомпки рассматривает восемь исторически сменяющих друг друга типов (фаз) образования субъектности в обществе6, хотя, на наш взгляд, эвристичнее было бы отнести их не просто к фа-
5 Забегая несколько вперед, отметим, что реальность «индивидуально-структурного поля» — не меньшая абстракция, чем «человек» и «структура». Даже постулирование деятельности как центральной категории есть большая абстракция, призванная отразить активность человека в преобразовании мира. Несмотря на дискуссии о «принципе деятельности» в 1970-1990 годы, вопрос об онтологическом основании этой категории остается дискуссионным.
6 «Поиск факторов, действие которых вызывает важные для людей социальные события, — пишет П. Штомпка, — представляется вечной и универсальной тенденцией человеческого мышления. В этом смысле можно сказать, что проблематика субъективности возникает вместе с возникновением общества» [39, с. 554]. Это, на наш взгляд, проблематика регуляции отношений в обществе, а не просто разных фаз или опробование различных форм. Сначала это были сверхъестественные сакральные силы. Затем силы природы, по-
зам, а к типам социетальных механизмов регуляции сложных интегративных и дезинтегративных процессов. Каким бы социально-историческим содержанием эти механизмы не наполнялись, в социологическом рассмотрении они представляют собой становление универсальных структур регулятивных связей и отношений. На наш взгляд, социологическая сущность социального не в связях и взаимодействиях, а в их регулятивном значении. Но это уже проблемы специфики социологического, выходящие за рамки онтологических оснований теории П. Штомпки [33, с. 33 и др.]. Автор иллюстрирует работоспособность своей теории на материале анализа феномена социальных революций. Он выделяет четыре группы социальных теорий (бихевиорис-тические, психосоциальные, структурные и политические) и находит, что это скорее эскизы, нежели обоснованные и логично построенные объясняющие и предсказывающие теории. П. Штомпку интересует, как возникает «революционный синдром», эта гремучая смесь, состоящая из уникальной комбинации ингредиентов (факторов), где ни один из них не является решающим или однозначным. Будущее он видит за теориями, рассматривающими взаимодействие разных уровней и разных факторов, хотя, как и в случае с прогнозом погоды, это не гарантирует надежных предсказаний. Учитывая, что его теория «становления общества» чувствительна к проявлению в обществе феномена субъективности, Штомпка ставит в повестку дня исследование проблемы проявления внезапной массовой мобилизации и такого же внезапного спада социальной активности (демобилизации), когда революция побеждает или терпит поражение. И, возможно, главное: почему победившие революции чаще всего получают прямо противоположный результат, по крайней мере, для поверившей в революцию и принявшей в ней участие широкой массы?
Однозначного ответа на все эти вопросы, конечно, нет. По бихевиористской версии, дело в социальной патологии, когда отчаявшиеся люди не видят другого выхода, как разрушить угнетающий их социальный строй. В социально-психологическом варианте причина всех известных революций — в прогрессирующей депривации, когда растущие ожидания сталкиваются с внезапным и резким ухудшением уровня жизни. Структурный подход видит источник революции в поляризации общества, разделенного на привилегированные и угнетенные классы, и нарастающем конфликте интересов. Политологический
том «великие мира сего», ближе уже к нашему времени — свойства социальной системы и выполняемые людьми социальные роли, затем, в условиях рынка и личной свободы, — «невидимая рука» регуляции приводит к непреднамеренным результатам, наконец, демократическое устройство общества дает возможности всем и каждому быть влиятельным субъектом истории.
подход усматривает причины и следствия революций в борьбе за доминирование между различными блоками политических элит, что становится «продолжением политики другими средствами». За всем этим стоят и экзогенные факторы: поражение в войне или заинтересованность других стран в изменении общественного строя изнутри.
Социологическая теория «становления общества» стремится увязать разные подходы в одну описывающую и объясняющую схему: в процессы формирования, функционирования и трансформации «индивидуально-структурного социального поля». Эпистемологический статус этой теории оказался достаточным для постановки вопросов, но явно недостаточным для получения ответов. В какой-то мере это подтверждает и сам П. Штомпка в статье «Теоретическая социология и социологическое воображение» [38], где отмечает начало теоретического «бума» в социологии в конце XX века и выделяет четыре различных по своему статусу и назначению типа теорий: 1) объяснительные; 2) эвристические; 3) аналитические; и 4) экзегетические. Свою теорию он относит к разряду эвристических, т.е. таких, которые нельзя проверить непосредственно, поскольку она относится больше к социальной философии, чем к социологии, при этом пытается ответить на три «вечных» вопроса: а) что является основой социального порядка; б) что составляет природу человеческой деятельности; и в) каковы механизм и направления социальных изменений. Аналитические теории обобщают и проясняют понятия, дают типологии и классификации, пояснения и определения. Они создаются для специалистов (самих же социологов) и служат развитию их профессионального языка, пополнению словаря. Экзегетические теории заключаются в анализе толкований, систематизации, реконструкции, критике существующих теорий. К ним П. Штомпка относит известные работы Т. Парсонса («Структура социального действия»), Э. Гидденса («Капитализм и современная социальная история»), Дж. Александера («Теоретическая логика и социология») и свою книгу («Социологические дилеммы»). Объяснительная теория для П. Штомпки является наиболее предпочтительным видом теоретизирования. Она ориентируется на исследования реальных проблем (теоретические и эмпирические), дает описание и объяснение социальных явлений, с которыми сталкиваются люди в повседневной жизни. Это теории девиантности, коллективного поведения, социальных движений, этничности, массовых коммуникаций и т.д. Они дают ориентиры людям в социальном пространстве, обеспечивают информацией для «демократического дискурса». Данная классификация предложена им для преподавателей и студентов в системе социологического образования, но она имеет и явно выраженное эпистемологическое значение.
Социологическое знание, как и любое научное знание, неоднородно не только по критерию объекта познания, но и по эпистемологичес-
кому статусу. Знания, по А.И. Ракитову, не вещь и не процесс — это отношение высказываний (утверждений) к внезнаковой реальности (семантический аспект), отношение к другим знаниям (синтаксический аспект) и отношение к практике (прагматический аспект). Объяснительные теории, отражающие закономерности социальной реальности, являются наиболее полными «тернарными матрицами», содержащими знания об объекте, системе других знаний и правилах их применения (регуляризации) для решения тех или иных научных и практических задач (см. об этом: [27, с. 239 и др.]). Эвристические теории, на наш взгляд, являются «бинарными матрицами», они способствуют постановке теоретических проблем и выработке системы понятий. Аналитические и экзегетические теории относятся к «унитарным матрицам», где регуляция знаний остается внутри научных текстов. Сбор эмпирических данных, не обоснованный теоретически, вообще выпадает из научного знания, если эти данные (или первичная информация) не «вписаны» в какую-либо научную концепцию. Тем самым, заданная П. Штомпкой классификация социологического знания способствует определению эпистемологического статуса теорий, разрабатываемых в мировой и отечественной социологии по их отношению к объекту (обществу) и социально-исторической практике. Это не единственный из возможных вариантов классификации социологического знания7, но он позволяет дать четвертый ответ на вопрос, как возможна социологическая теория, способная предвидеть социетальные изменения: она должна быть объяснительной, при том что и другие виды теорий вносят свой вклад в создание благоприятной для порождения объяснительных теорий интеллектуальной среды.
Уже по этой причине невозможен некритический перенос западных теорий для теоретического осмысления проблем российской трансформации. Наша интеллектуальная среда (или «культурный код», как формулирует специфику национальных социологий А.Г. Здравомыс-лов) уходит корнями и в дореволюционное, и в советское время, а также в уникальный исследовательский опыт, накопленный в период кризисного состояния российского общества, достоянием которого стали широкомасштабные мониторинговые исследования, многолетний междисциплинарный дискурс в рамках проекта «Куда идет Россия?» (Т.И. Заславская, Т. Шанин) и др.
Можно предположить, что ответы, полученные на вопрос о способности социологии предвидеть будущее состояние общества, могут быть распространены и на отечественную социологию как на субъект меж-
7 За основу может быть взята и классификация социологического знания в социологии знания К. Манхейма, но в данном случае разработка П. Штомпки предпочтительней.
дународного социологического дискурса, особенно в той части, которая касается определения вектора российской трансформации. Однако здесь, как уже говорилось в начале статьи, есть ряд сомнений, касающихся прежде всего применимости теорий, разработанных в одной социокультурной среде, к обществам существенно иной культуры и институциональных традиций. Они высказываются в работах Л.Г. Ио-нина, Т.И. Заславской, В.А. Ядова и ряда других социологов и сводятся к специфике того объекта исследования, каким является современное российское общество-государство. Л.Г. Ионин, например, считает, что тематика исследований и характер теоретических конструкций западной социологии не отвечают и не могут отвечать российским реалиям [14, с. 257]. Т.И. Заславская, положительно оценивая широкие интеллектуальные контакты наших социологов с американскими и западно-европейскими, подчеркивает, что эффективность применения западных достижений «предполагает их критическое переосмысление, что требует очень серьезной работы» [8, с. 18]. В.А. Ядов считает, что «обсуждаемая проблема сводится к ответу на вопрос: является ли Россия страной западной цивилизации? Если да, то современные макро-социальные теории к анализу российских проблем применимы, если нет, необходимо какое-то иное теоретико-методологическое истолкование наших реалий» [41, с. 83-84]. В целом В.А. Ядов дает положительный ответ в отношении так называемых западных гранд-теорий, «поскольку они обладают потенциалом понимания и объяснения социальных процессов в мультистрановом и мультикультурном пространстве», и высказывает сомнение в том, что российская социология нуждается в какой-либо национально-специфической общей социальной теории. В то же время он ссылается на теоретические работы Т. Заславской, Ю. Давыдова, Н. Наумовой, Н. Покровского, Н. Лапина, В. Федотовой, С. Кирдиной, Л. Ионина, А. Филиппова, О. Яницкого, А. Давыдова и др. в качестве примера развивающегося в отечественной социологии теоретического дискурса.
Конечно, можно выстроить ответы на вопрос о применимости западной социологии к российским реалиям по номинальной шкале: «применимы — не совсем применимы — не применимы — трудно ответить», но тогда получается, как в свое время иронизировал А. Гоулднер над либеральной социологией, «лучезарный» ответ: «скорее применимо, чем неприменимо», или наоборот8.
8 А. Гоулднер иронизировал над американскими социологами, большинство из которых считали себя либералами, правда, хорошо устроившимися в государстве «всеобщего благоденствия». «Лучезарный», либеральный социолог уверяет общество, что воду из непрозрачного стакана пить скорее безопасно, чем опасно [5, с. 558-559].
Уже по этому краткому вступлению к рассмотрению наддисципли-нарных и внутридисциплинарных проблем отечественной социологии видно, что речь идет о теориях с различным эпистемологическим статусом и о специфически российских подходах к внутринаучной рефлексии.
Дилемма автономности—ангажированности отечественной социологии, которой озабочен А.Г. Здравомыслов [9, с. 20], снимается диалектически. Она и автономна и ангажирована одновременно. Автономна в том смысле, что теперь никто не ставит перед нами партийные задачи и не заставляет сочинять те или иные теории, концепции, использовать или не использовать те или иные подходы, методы и методики. Социологи решают все эти проблемы сами, в своей институциональной и культурной среде. А ангажированность, если понимать под ней заинтересованность в делах общества, в котором живем, присуща социологии генетически: она заряжена социальными проблемами еще с возникновения раннекапиталистического индустриализма.
Более конкретные формы автономности и ангажированности, связанные с научной и гражданской позициями социологов, являются предметом рассмотрения «рефлексивной социологии». Эти позиции являются достоянием «персональной реальности» (А. Гоулднер) каждого социолога и находят выражение в мотивах, ценностных ориентациях, в интенциях проводимых им исследований, особенно в моментах постановки проблем и регулирования отношений с «заказчиками». Быть социологу «лучезарным» или «нелучезарным» — это проблема его собственного выбора. Итог его научной жизни — это все же вклад в общество непосредственно или опосредованно, через вклад в науку об обществе. Независимо от того, теоретик ли он по преимуществу или «прикладник». Только здесь и проявляется его подлинная ангажированность. Снобистское отношение к традициям и опыту отечественной социальной мысли и социологического знания, в том числе и советского периода, это тоже позиция, смысл и значение которой прояснятся по плодам ее. По крайней мере, уже сегодня можно утверждать, что «либеральный наезд» на марксизм заметно обеднил нашу социальнофилософскую и социально-научную мысль, поскольку вместе с догматическим и идеологическим марксизмом-ленинизмом «выплеснули из ванны» многое из того, что живо в марксизме до сих пор. Теперь через Э. Фромма, П. Бурдье, Ю. Хабермаса, Э. Гидденса, да и того же П. Штом-пку он возвращается к нам, но уже в «западной упаковке». Теорию можно преодолеть только теорией, и никакие ссылки на просчеты «строительства социализма в одной стране» не могут быть доказательством невалидности ее оснований. Даже в самых тяжелых условиях идеологического и политического прессинга отечественная социология сумела не только заявить о своей автономности (Ю.А. Левада, Р.В. Рыв-кина, В.А. Ядов, Б.А. Грушин и др.), но и проявить подлинную ангажи-
рованность, представляя результаты исследования упреждающего и прогностического характера9.
Социология не является «государственной наукой» прямого действия, как, скажем, экономика, право или политология. Но одна правильно сформулированная социологическая идея о состоянии и перспективах общества может стоить «дюжины программ» и проектов, как это произошло при зарождении «японского чуда», когда социологами была подсказана идея проводить модернизацию не путем разрушения, а, наоборот, сохранения и использования патриархального уклада отношений на японских предприятиях. Остается только сожалеть, что социологическая мысль не принималась в расчет, когда у нас при переходе к рыночной экономике принимались решения о приватизации собственности и отпуске в «свободное плавание» цен при отсутствии конкурентной среды и соответствующих институтов. Сам этот факт интересен для науки, поскольку асоциальный алгоритм принятия решений повторяется и сейчас как при голосовании законов в Госдуме, так и при разработке различных национальных проектов. Но, как говорил поэт, «чем эпоха интересней для историка, тем для современника печальней». Если в отношении явлений природы наука как-то еще может декларировать свою ценностную нейтральность, то в отношении к явлениям общественной жизни само это отношение есть методологический принцип, соединяющий в себе объективно-субъективное, ценностно-окрашенное понимание зависимости судеб миллионов людей от состояния и перспектив общества как целого. Неважно, какое место при этом занимает социолог в социальной структуре. Важно, какую позицию он занимает в научном пространстве и времени. Эту позицию трудно выработать, но если бы это было легко, то социология не была бы ни наукой, ни профессией. Дело опять же не в специфике объекта, а в специфике способа социологического теоретизирования и уровня методологической рефлексии, что вырабатывается и социологическими школами, и каждым социологом в отдельности.
9 А.Г. Здравомыслов приводит в пример доклад Т.И. Заславской на новосибирской конференции в 1983 г., где в ходе анализа причин застоя экономики был сформулирован и впервые публично приложен к советской действительности марксистский тезис о производственных отношениях как оковах развития производительных сил. Это был эффект разорвавшейся бомбы, но нужно сказать, что этому предшествовали и другие социологические прозрения. Так, исследование В. Шубкиным планов школьной молодежи свидетельствовало о застое вертикальной мобильности в обществе; панельное исследование в 1976 г. в рамках проекта «Человек и его работа» — о негативном влиянии общесоциальных факторов на показатели отношений к труду; исследование Н.И. Лапиным соотношения планируемых и спонтанных процессов на предприятиях — об отчуждающем влиянии социальной организации; исследования О.И. Шкаратаном структуры рабочего класса, за которое он был «удостоен» гнева главного идеолога «застоя» Суслова, показало новые тенденции социальной стратификации советского общества.
А.Г. Здравомыслов ведет целый исследовательский проект о сходстве и различии национальных школ10. Он находит, что логично выделить пять условий возникновения социологических школ в тех или иных странах: 1) утверждение светского мировоззрения; 2) выделение социологии из смежных дисциплин; 3) вступление общества в процесс модернизации (у нас — это 1861 г., ликвидация крепостного права); 4) возникновение структур (прежде всего политических), предполагающих спрос на социологическое знание (скажем шире — структур управления); 5) сдвиг содержания в «культурных кодах» (выход на первый план ценности личности, идеи равенства, справедливости, свободы, представления об общем деле, интересе и др.).
Даже если этих пяти признаков и достаточно для возникновения социологии в той или иной стране, вопрос о ее развитии, наверное, должен быть связан со способностью к внутринаучной рефлексии характера производимых знаний и методологической организацией процесса исследования. Сдвиг в содержании «культурных кодов», несомненно, играет важную роль на этапе порождения, но в дальнейшем, на этапе развития, большее значение получает сдвиг в основаниях выдвигаемых теорий с учетом уникального опыта социологического осмысления социально-исторических событий действующими поколениями исследователей (и «шестидесятников», и «восьмидесятников»). «Культурный код» общества может способствовать или препятствовать теоретико-методологическому углублению социологии в свой предмет, но не может создавать новые теории, методы и тем более как-то по-особому рефлексировать по поводу того, что уже сделано. Эту миссию кто-то должен брать на себя персонально, и принципиально важно, что сегодня в «бой» идут не одни «старики».
Освоение полипарадигмальности требует значительной наддис-циплинарной и внутридисциплинарной рефлексии. На 11-м Всероссийском социологическом конгрессе Г.В. Осипов выделил четыре метапарадигмы мировой социологии (социальных фактов, социальных дефиниций, социального поведения и социально-исторического детерминизма), отмечая, что парадигмальный статус советской социологии был моностатусным, а внесение в марксистскую социологию деятельностного и гуманитаристского измерений (В.Ж. Келле, М.Я. Ковальзон) было не вполне корректным. Г.В. Осипов фактически выступает за сохранение моностатусной роли метапарадигмы исторического детерминизма в нашей стране. Введение в предмет социологии «социальных общностей», что было сделано В.А. Ядовым, по его мнению, вообще придает отечественной социологии социально-психологическую перспекти-
10 По материалам доклада А.Г. Здравомыслова «Опыт сравнивания национальных школ в современной социологии» на методологическом семинаре ИС РАН 24 мая 2006 г.
ву парадигмального статуса и выводит ее из области социологического знания [24, с. 61-88]. Это довольно сильное утверждение, далекое от эпистемологической реальности, которое, кстати, так и не стало поводом для обсуждения в отечественном социологическом сообществе. П. Штомпка выдвинул схему смены социологических метапарадигм с связи с историко-культурными этапами развития науки (классической, постклассической и постпостклассической). Смысл ее состоит в том, чтобы отказаться от устаревшей «картины мира» и привести социологию в соответствие с образом современной науки [37, с. 9]. Дж. Ритцер выделил три метапарадигмы: социальных фактов, социальных конструкций и социального поведения, каждая из которых утверждает свою онтологию социальной реальности [28].
В.А. Ядов, на основе исследований В.С. Степина, предложил следующее определение метапарадигмы: «это такое состояние представления о взаимосвязи между различными теориями, которое включает: а) принятие некоторой общей для данной теории философской («метафизической») идеи о социальном мире с ответом на критериальный вопрос: что есть «социальное»? б) признание некоторых общих принципов, критериев обоснованности и достоверности знания относительно социальных процессов и явлений, и, наконец, в) принятие общего круга проблем, подлежащих или, напротив, не подлежащих исследованию в рамках данной парадигмы» [41, с. 11], которая может быть взята за основу не только при упорядочении учебного процесса, но и при упорядочении исследовательской практики.
В.А. Ядов рассматривает также варианты стратегии совмещения различных парадигмальных подходов в эмпирических исследованиях: 1) комплементарный подход, который, по его мнению, хорошо себя зарекомендовал при соединении различных теорий «среднего уровня»; 2) аналитическое теоретизирование (по Дж. Тернеру) как одновременное движение от «интересной философии» и наблюдаемых фактов к некоторым «сенсибилизирующим обобщениям»; 3) использование универсального исследовательского инструмента (типа изобретения П. Бурдье полей взаимодействия и агентов, обладающих разными ресурсами); 4) интегральные концепции (типа сетевого подхода М. Кастельса или структурации Э. Гидденса) как предпосылки создания эвристических теорий. Актуальное значение имеют, скорее всего, первые два подхода, которые содержат в себе указание на метод, но в принципе само стремление свести полипарадигмальное разнообразие к некоторой комбинации исследовательских процедур заслуживает самого серьезного внимания.
На фоне бурного процесса строительства «многоэтажного» здания современной социологии революционным выглядит призыв
А.Г. Здравомыслова отказаться от онто-гносеологического теоретизирования и, вместо продолжения изысканий в области ее предмета, ос-
тановиться на выделении «поля социологии» как обеспечивающего сохранение «подвижности и изменчивости границ и содержания социологического знания». В его понимании это «поле» теоретического дискурса, в котором сталкиваются новые и старые позиции, опирающиеся на аргументы, имеющие «прочное основание эмпирического знания». Специфику социологического мышления он как раз и видит «в постоянном движении от теоретических постулатов и предположений к фактическому материалу, а затем вновь к восхождению от эмпирического знания к построению теории» [9, с. 6-7].
Из рассмотренных выше четырех типов теорий скорее всего он отдает предпочтение самому сильному из них, объяснительному, но объяснительные теории не строят свои основания только на материалах эмпирических исследований. Сами постулаты как раз и возникают из онто-гносеологических преобразований и эвристических теорий. При замене предмета социологии метафорой «поле» (где могут «цвести все цветы») предельно упрощается понимание социологии. Можно подумать, это то, чем занимаются социологи. Но не все социологи занимаются социологией. «В мире присутствует не только социология как таковая, но и полусоциология, недосоциология, парасоциология и просто несоциология, называющая себя Социологией с большой буквы и активно настаивающая на этом» [26, с. 11]. Чтобы отечественная социология оставалась в «поле науки», нужно вводить, как минимум, отличия социологического знания от несоциологического, и здесь уже недостаточно одного «социологического воображения». Отечественная философия и методология науки11 в трудной позиционной дискуссии с западными оппонентами12выработала вполне современные, если не сказать больше, представления о специфике научного знания и познания, в т.ч. об эпистемологическом идеале науки, об уровнях методологического знания и логике научного исследования и т.д., от которых грешно отказываться при разработке идеи «культурного кода» отечественной социологии. Другое дело, что и эти наработки — не истины в последней инстанции, и они подлежат переосмыслению, но опять же, преодолены они могут быть только путем более высокого уровня рефлексии над основаниями, условиями и средствами научно-познавательной деятельности вообще и социологической, в частности.
11 Назову только некоторые имена «разработчиков» паритетного с западным отечественного философско-методологического знания: В.П. Лекторский, В.С. Швырев, Э.Г. Юдин, А.И. Ракитов, В.С. Степин, П.П Гайденко, Ю.Н. Давыдов, В.П. Бранский, В.С. Библер, Л.М. Косарева, Н.В. Мотрошилова, М.К. Мамардашвили, Н.Н. Моисеев, В.Н. Садовский, Г.П. Щедровицкий, Б.Г. Юдин и др.
12 Также назову только некоторые имена: Х.-Г. Гадамер, А. Койре, Т. Кун, И. Лакатос, Л.Витгенштейн, М. Маклей, К. Поппер, С. Тулмин, Л. Уайт, П. Фейерабенд, М. Фуко, К. Хюбнер, Д. Агасси, Р. Рорти и др.
Как уже говорилось выше, сегодня «работают» не отдельные теории, а научные дисциплины, которые связывают все уровни научного знания, полученного об объекте и процессе познания, а рефлексия этой «связанности» и есть залог перспектив научной дисциплины. Это в полной мере относится и к социологии. Достаточно только перечислить проблемы внутринаучной рефлексии, с которыми сегодня имеет дело отечественная социология. Во-первых, это соотношение социально-философского и дисциплинарного уровней знания. Данное соотношение подвижно, но, как писал Э. Г. Юдин, оно присутствует всегда, «поскольку порождается самой природой познания, его постоянным стремлением к целостности. И если оно не реализуется социальнофилософскими средствами, то их место занимают иные (обычно инструментальные) средства, приводящие к искажению сути дела и, в конечном счете, к разрушению этой целостности» [40, с. 221]. По этой причине появление в структуре социологического знания эвристического типа теорий не только возможно, но и необходимо. Сегодня они продуцируются на основе той или иной метапарадигмы, через принятие или преобразование ее онтологических оснований. Примером исследовательской логики здесь может служить построение теории «становления общества» П. Штомпки, описанное выше. Во-вторых, это соотношение общенаучных и специальных дисциплин. В социологии из математики используется теория множеств, математическая логика, прикладная статистика. Из общей теории систем используется системный подход и системный анализ. Из кибернетики — понятие о механизмах регуляции на основе прямых и обратных связей и особенно широко — понятие информации, преобразованное в коммуникативное действие и коммуникационный анализ. На основе понятий синергетики разворачивается целая отрасль знания под названием «социальная синергетика» и «социогенетика», претендующие на новый тип социологии (неклассической). Используются понятия «диссипативных систем», «бифуркаций», «странных аттракторов», привлекаются идеи «русского космизма» и ноосферного эволюционизма, теории катастроф.
В целом достижения общенаучных дисциплин вносят вклад в научную картину мира и через нее оказывают влияние на дисциплинарную онтологию, гносеологию и эпистемологию. Но при этом каждая дисциплина развивается на основе логики движения собственного предмета, адекватного ему категориального аппарата и методических средств. Простой перенос понятий из общенаучных дисциплин в специальные не имеет никакого другого смысла, кроме метафорического, пока не преобразуется в теоретическом знании этой дисциплины. Сколько бы не использовали в социологии слова «поле», «время», «пространство», они никогда не будут адекватными их роли и значению в ядерной физике или теории относительности. Поэтому, когда в социо-
логии появляются слова «социальное поле», «социальное время» и «социальное пространство», они имеют уже совершенно другой денотат, представленный понятием «социальное».
Общенаучные дисциплины не являются содержательными теориями, а представляют собой сильно формализованные методологические подходы к целостному рассмотрению окружающего нас мира — и природного, и социального. Математика предлагает количественный подход и аппарат исчисления, общая теория систем — разделение сложного на части и рассмотрение каждой части как сложного, кибернетика выделяет в каждой системе механизм регуляции взаимодействий, синергетика делает акцент на способности систем самостоятельно упорядочивать действия внешних и внутренних сил и опять же представляет понятийный аппарат для описания, как это происходит. Они задают такой уровень абстракции, что эти подходы применимы к любому объекту познания и ничего другого, кроме содержащихся в их «формализмах» значения, сказать не могут. Свидетельством этого является различного рода натурализм в истории социологии, начиная с позитивизма О. Конта и эволюционизма Г. Спенсера. Математическое моделирование социальных процессов в отечественной социологии показало свою теоретическую несостоятельность еще в 70-е годы прошлого века. Системный подход, даже после глубокой социологической переработки в структур-функционализме Т. Парсонса и Р. Мертона, показал свои ограниченные возможности. Прямое приложение идей кибернетики к описанию и объяснению социальных процессов было отвергнуто самим ее основателем Н. Винером. Синергетика оказала заметное влияние на формирование экзегетических социальных теорий, но нет и не может быть примеров, чтобы эти теории были социологическими.
Это замечание может быть отнесено и к различным вариантам использования в социологии виталистских идей (биосоциология, социогенетика). Здесь объектом становится не общество, а биопсихосоциальный человек. Редукция социального к человеческим качествам — явление довольно распространенное в социальных теориях. Здесь сводится реальность к человеку как единой субстанциональной первооснове. Отсюда и многочисленные образы человека: разумный, действующий, символический, верующий, экономический, живущий, играющий и т.д.13, хотя в филогенезе он — и то, и другое, и третье, вместе взятые. Первоначальная трактовка гена в биологии при объяснении наследственности также была элементаристской [11, с. 338]. Это можно сказать и о рассмотрении деятельности как субстанции культуры [6, с. 12-13].
13 Наши экономисты для объяснения причин неудач в реформировании экономики изобрели еще один образ — homo institutius [16, с. 197-199].
Последующее развитие науки показало, что человек и общество — связанные, но различные сущности. Между ними нет линейно-однозначного соответствия, как нет его и между инженером и созданной им машиной. Но есть зависимости, паритеты и противостояния. Это различение как раз и послужило толчком к рассмотрению общества в качестве causa sui и развития общественных наук. Возвращение к элементаристской схеме объяснения общественных явлений и закономерностей явилось бы шагом назад в методологии социального и особенно социологического познания. Другой вопрос, и это уже в-третьих, что в комплексных исследованиях социальных проблем возникает необходимость в междисциплинарных подходах и согласованиях позиций различных наук14. Здесь происходят процессы взаимовлияния и взаимопроникновения, переноса знаний, что, с одной стороны, обогащает каждую их них, а с другой — заставляет постоянно уточнять свой дисциплинарный статус. В ответ на заявление Э. Валерстайна на одном из конгрессов Международной социологической ассоциации о перспективах стирания грани между социальными и естественнонаучными знаниями В.А. Ядов резонно, на наш взгляд, замечает, что границы между науками действительно становятся более прозрачными, «однако, пересекая эти границы, каждая научная дисциплина сохраняет свой профессиональный лексикон, и все вместе мы стремимся понять друг друга, сохраняя свою научнодисциплинарную идентичность» [41, с. 15].
Можно сказать, что это уже проблема логико-гносеологической рефлексии, потому что здесь требуется учет не только различных онтологий, но и методов исследования, сопоставления и интеграции способов получения нового знания15.
Наконец, в-четвертых, существует проблема и внутридисципли-нарной рефлексии, связанная с отраслевым строением социологического знания. Социология агрессивно вторгается во все области и сферы общественной жизни и уже насчитывает более трех десятков отраслевых направлений. Одни из них, такие как гендерная социология,
14 И не только согласования, но и выработке междисциплинарной методологии, о чем писал в свое время Д. Кэмпбелл, рассматривает проблему «оценивание программ» [17, с. 318].
15 Примерами устойчивого междисциплинарного сотрудничества на согласованной че-ловеко-средовой методологической платформе может быть работа межотраслевого научного коллектива под руководством Т.М. Дридзе по теме «Прогнозное социальное проектирование в социальной сфере», утвержденной в 1986 году решением Бюро отделения общественных наук РАН, в котором приняли участие, помимо социологов, историки, культурологи, географы, психологи, математики и градостроители; работа междисциплинарного семинара по проблемам управления в Санкт-Петербурге (О.Я. Гелих, Л.Т. Волчкова, А.В. Тихонов) с участием философов, культурологов, политологов, экономистов, психологов и управленцев. На междисциплинарной основе создается и отечественная социоэкономика (М.А. Шабанова).
социология знаний, культуры, примыкают к общенаучным дисциплинам, другие — экономическая социология, социология политики, права, труда, массового сознания, личности — взаимодействуют со сложившимися социальными дисциплинами, третьи — социология организаций, управления, менеджмента, города, деревни, международных отношений, военная социология, социология здоровья, образования, преступности, средств массовой информации и т. д. — явно тяготеют к прагматическому содержанию социологического знания и связанной с этим социальной диагностикой и проектированием. Отсюда существенные различия в парадигмальных основаниях и составе получаемых знаний. Их разъединяют эмпирические объекты, проблемы, цели и задачи исследований и объединяет предикат «социология», то есть необходимость работать в предметном поле социологического знания. Поэтому они небезразличны к проблемам общей социологии, ее оснований и эпистемологического статуса. Здесь уже речь идет о научно-дисциплинарной идентичности как о методологическом принципе построения отраслевых теорий, концепций и схем конкретных исследований. Поэтому не только полипарадигмальность, но и дисциплинарная структура отечественной социологии, разнообразие используемого знания и способов познания являются нашим действительным интеллектуальным богатством. При описании, объяснении и прогнозировании состояний российского общества, скажем еще раз, «работает» не отдельная теория, а вся социологическая дисциплина в совокупности ее внутренних и внешних связей.
Чтобы оценить ее возможности, действительно необходима проверка на способность предвидеть будущее. В.А. Ядов провел мысленный эксперимент пригодности различных социологических теорий для такого предвидения16. Он выражается осторожно: «не предвидеть, а помочь предвидению», но сутью вопроса остается: есть ли в существующих социологических теориях такое причинное объяснение социальных процессов, которое позволяет упреждать наступление будущих событий? В отношении российских трансформаций это, как минимум, проблема вектора направления трансформации, а как максимум, — предсказание того, «куда ведет нас рок событий». Существует, как известно, и более сильный вариант предсказания — прогнозиро-
16 Здесь имеется в виду методологический семинар ИС РАН (апрель 2006 г.), на котором обсуждался его доклад «Способна ли социологическая теория помочь в предвидении будущего России». Это та проблема, к которой В.А. Ядов возвращается неоднократно. В сборнике трудов ИС РАН. «Россия: трансформирующееся общество» (2001 г.) он выступает со статьей «А все же умом Россию понять можно». В том же сборнике 2002 г. его материал озаглавлен «Некоторые социологические основания для предвидения будущего российского общества». В материалах международного симпозиума «Куда пришла Россия?» (2003 г.) его выступление имеет название «Что же можно ожидать в недалеком будущем?».
вание, но это уже другая процедура, требующая рефлексии над социальными законами, и она по-разному используется в каждой из социальных дисциплин. У Ж.Т. Тощенко эта процедура относится не к общей социологии, а к социологии управления [34, с. 402]. В политологии, например, используется краткосрочное, среднесрочное и долгосрочное прогнозирование на различных теоретических основаниях, но как имманентная функция дисциплины17. В экономике прогнозирование строится на признании доминирующей роли производственных сил в трансформации общества и условий экономического роста, то есть как функция большой экономической теории [3, с. 81 и др.].
«Мысленный эксперимент» В.А. Ядова вызывает интерес по той причине, что он претендует на выстраивание существующих социологических теорий по отношению к их способности предвидеть социальные изменения реального объекта, к трансформации которого приковано внимание отечественной социологии и других социально-научных дисциплин. Он сразу «отсекает» феноменологический подход исследования повседневной жизни, социоантропологию, как не рассматривающие проблемы общества на социетальном уровне. Оставляет для анализа марксистскую теорию (вместе с неомарксизмом), теорию модернизации, конструктивистские подходы, глобалистские, неоинсти-туционалистские и деятельностно-активистские теории. Затем им проводится процедура проверки на применяемость — неприменяемость этих подходов и теорий к российским реалиям. Марксистская теория признана в нынешних условиях неприменимой в связи с непрояснен-ностью в России классовой структуры по критерию «собственности». Если даже считать, что работодатели и наемные работники как «классы в себе» сформировались, то как классы «для себя» пока отсутствуют, что показывают исследования С.Г. Климовой, В.А. Ядова, Б.И. Максимова и др. Четкой поляризации идеологической ангажированности классовых сил не просматривается. Не удается обнаружить и контуры полноценного «среднего класса».
Есть сомнения и в отношении применимости теории модернизации как политико-прикладного продукта девелопментализма. Хотя как раз в этом направлении работают наши политики и реформаторы-эконо-мисты18. В.А. Ядов взял за основу пять критериев модернизации, раз-
17 «Ни одна сфера не может сравниться с политикой по охвату, глубине и силе своего воздействия на человеческое существование. Вот почему прогнозируя политическую эволюцию общества, формирование новых политических институтов и технологий, мы действительно открываем общую картину человеческого будущего» [25, с. 10-11].
18 См. опубликованные материалы 1У-й и У1-й научных конференций в ГУ—ВШЭ «Модернизации экономики России: социальный аспект» 2-4 июля 2003 г. и «Модернизации экономики и выращивание институтов» 5-7. июля 2005 г.
работанные Н.Ф. Наумовой [23], и по каждому из них показал, что, несмотря на наличие в нашей трансформации некоторого прозападного вектора, она происходит с такими отличительными особенностями, что нередко просто противоречит сложившейся модели модернизации (созданию западного типа институтов и отношений, ценностей и норм, мобилизующих общество и особенно средний класс).
Конструктивистский подход не относится к гранд-теориям, но он привлекается В.А. Ядовым для оценки прогностических возможностей социологии как «исключительно эвристический». Его достоинство проявилось в наиболее полной, в отличие от феноменологической социологии, концептуализации Бергером и Лукманом функционирования знания в обществе, что позволяет рассматривать по фазам процесс освоения нового знания социальными деятелями от его «опривы-чивания» (хабитуализации) до полного освоения (легитимации). Это особенно существенно в условиях маргинализации статусов российского населения и появления самых невероятных «когнитивных комплексов», что и делает поведение многих субъектов деятельности действительно непредсказуемыми. Но, с другой стороны, при определенной обработке массового сознания это поведение может быть очень даже «предсказуемым», на что нацелены мощные современные информационные технологии.
Теории глобализации В.А. Ядов считает еще недостаточно социологически развитыми, чтобы влиять на непосредственное предвидение трендов российских трансформаций. Единственно значимыми он считает идеи Р. Робертсона (1990 г.) о глокализме, о совмещении глобальных процессов с локальными национально-культурными институциональными особенностями стран-участниц, и идеи Н.Е. Покровского, усматривающего преимущества России в производстве новых «гибридных» культурных форм в связи с размягченностью старых стереотипов.
Две оставшиеся теории привлекают наибольшее внимание
В.А. Ядова для предсказательных целей. Прежде всего, это неоинституционализм, признающий взаимодействие формальных и неформальных (традиционных) норм и правил и определяющий границы допустимости инноваций для каждого локального социума. Производительные силы теперь не только ортогонально связаны с производственными отношениями, как у Маркса, но и с базовыми институтами («матрицами» С. Кирдиной, например). Прогностические возможности нео-институциональной теории определяются признанием зависимости будущего России от устойчивости исторически сложившихся «базовых» социальных институтов (Т.И. Заславская) и от успехов или неуспехов в их преобразовании.
Деятельностно-активистский подход, который мы подробно рассматривали выше на примере теории «становления общества»
П. Штомпки, выбирается В.А. Ядовым как наиболее предпочтительный. Он позволяет определять вектор социальных трансформаций России в широком диапазоне координат: глобально-локальных и традиционно-инновационных. И в тех и в других определяющую роль играет способ формирования субъектности общества и социокультурный состав доминирующего субъекта, его мобилизационные или пассивно-дисперсные ориентации. В соответствии с деятельностно-активистской теорией, у пассивного, «нерасторопного» субъекта будущее «случается» всегда неожиданно, а у активного и мобилизованного оно «выбирается» из вариантов и «конструируется». Теоретическое обоснование и эмпирические данные позволяют В.А. Ядову сделать вывод, что на ближайшую и даже более отдаленную перспективу характерным для России будет стабилизация нынешнего политико-экономического устройства, умеренные, но заметные показатели экономического роста, а в связи с эмпирическими данными идентификации россиян с кругом людей постоянного общения есть признаки становления у нас «нормального современного общества»19.
Нас интересует, что можно сказать в связи с этим о способности социологических теорий предвидеть будущее России? Фактически все рассмотренные В.А. Ядовым теории являются подходами, выполняющими эвристическую функцию. Их анализ применительно к потребности предвидения хода российских трансформаций несомненно играет важную роль в формировании предпосылок такого типа теоретизирования, однако нельзя сказать, что эпистемологический статус рассмотренных теорий оказался достаточным для выполнения поставленной задачи. Если экзегетические теории полезны для поиска новых онтологических оснований, то эвристические — просто «мысленные эксперименты», выходом которых могут быть только возможные сценарии будущих событий. В них есть предупреждение о возможных точках «бифуркации», но нет предвидения.
Предвидение возможно только при использовании объяснительных теорий, но ни один из рассмотренных В.А. Ядовым подходов таким статусом не обладает. Объяснительные теории должны опираться на солидную базу эмпирических исследований, но для прогнозирования должны быть особые исследования, опережающие текущую социальную практику, допускающие появление в социальной жизни принципиально иных форм социальности. В.А. Ядов фактически экстраполировал наметившуюся после кризиса социально-политическую
19 Нужно отметить, что собственно прогнозная методология и методика, разработанная в отечественной социологии (работы И.В. Бестужева-Лады, Н.М. Найбороденко и др.) в «мысленном эксперименте» В.А. Ядова не привлекались. Речь шла именно об оценке возможностей социологических теорий.
стабилизацию в России на неопределенно долгое время, в том числе и «управляемую демократию», коррупцию, криминал, пассивность электората. Если бы он довел свой прогноз до наступления у нас «общества всеобщего благоденствия», то такой социологии не было бы цены. Но дело как раз в том, что такое экстраполирование для социологии не вполне корректно, поскольку она изучает не только сами социальные формы, но и регулятивные механизмы, которые создают те или иные формы. Поэтому при наличии объяснительной теории можно было бы предвидеть траекторию трансформации доминирующего в обществе субъекта деятельности, а также то, какие регулятивные механизмы ведут, а какие не ведут к «обществу всеобщего благоденствия» или к другому его «хорошему» состоянию. Так можно было бы пройти по всему спектру актуальных социальных проблем, которыми занимаются другие общественные науки, оставляя за социологией выделение латентных регулятивных связей, генерирующих и воспроизводящих их.
Если ставшее событие (по П. Штомпке) — элементарный факт «индивидуально-структурного социального поля», то проблемами являются будущие события, решение или нерешение которых можно социологически предвидеть. Возможно, В.А. Ядов прав, когда говорит, что нам не нужно создавать для России какую-то свою, особенную грант-теорию, таковые уже есть, и их нужно только грамотно использовать. Что касается собственно объяснительных социологических теорий, нацеленных на предвидение будущих проблем, то их все же нужно разрабатывать своими силами. Дело в том, что объяснительное социологическое знание, в отличие от интерпретативного и эвристического, требует наличия собственной эмпирической базы, а ее применение — разработки прогнозов, целевых программ и технологий, то есть целого комплекса процедур перевода «знания об обществе» в «знание в обществе». Нужно признать, что формирующаяся постнеклассичес-кая социология, круто изменив свою интенцию, значительно расши-рияет диапазон поиска нового знания и его использования в обществе. Причинность, преимущественно детерминировавшая настоящее прошлым, теперь «переселяется» в качественно иное пространство, в будущее, которое не экстраполируется и не разгадывается прорицателями, а устанавливается с тем или иным успехом научно. Научному знанию вряд ли грозит судьба «самосбывающихся пророчеств», эта «опасность» скорее всего относится к механизмам его применения.
Для отечественной социологии, на наш взгляд, открываются собственные перспективы фундаментального переосмысления своих оснований и инструментария эмпирических исследований, и не только для более адекватного описания, объяснения, но и для предвосхищения событий в России и в мире в новой системе координат.
ЛИТЕРАТУРА
1. Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993.
2. Беляева Л.А. Эмпирическая социология в России и в Восточной Европе. М., 2004.
3. Гайдар Е. Долгое время. Россия в мире. Очерки экономической истории. М. 2005, глава «Общее и особенное в современном экономическом росте».
4. Голосенко А.И. Социологическая ретроспектива дореволюционной России (в 2-х томах). СПб., 2002.
5. Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. СПб., 2003.
6. Деятельность: теории, методология, проблемы. М., 1990.
7. Дридзе Т.М. Организация и методы лингвопсихологического исследования массовой коммуникации. М., 1979.
8. Заславская Т.И. Современное российское общество. Социальный механизм трансформации. М., 2004.
9. Здравомыслов А.Г. Поле социологии: дилемма автономности и ангажированности в свете наследия перестройки // Общественные науки и современность. 2006. №1.
10. Здравомыслов А.Г. Социология российского кризиса. М., 1999.
11. Дубинин Н.Н. Генетика страницы истории. Кишинев, 1990.
12. Жаворонков А.В. Семиотические группы (устойчивость результата) // Социальное управление, коммуникации и прогнозное проектирование. Материалы конференции. М., 2006.
13. Ионин А.Г. Философия и методология эмпирической социологии. М., 2004.
14. Ионин Л.Г. Парадоксальный сон. Статьи и эссе. М., 2005.
15. История теоретической социологии / Отв. ред. Ю.Н. Давыдов. В 4-х томах. М., 2002.
16. Клейнер Г.Б. Эволюция институциональных систем. М., 2004.
17. Кэмпбелл Д. Модели экспериментов в социальной психологии и прикладных исследованиях. М.: Прогресс, 1980.
18. Лапин Н.И. Эмпирическая социология в Западной Европе. М., 2004.
19. Лапин Н.И. Пути России. М., 2004.
20. Лапин Н.И. Общая социология. М., 2006.
21. Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.
22. Московичи С. Машина, творящая богов. М., 1998.
23. Наумова Н.Ф. Рецивирующая модернизация: беда, вина или ресурс человечества. М., 1999.
24. Осипов Г.В. Российская социология в XXI веке. М., 2003.
25. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2002.
26. Покровский Н.Е. Предназначение социологии. Предисловие // П. Штомпка. Социология. М., 2005.
27. Ракитов А.И. Философия компьютерной революции. М., 1990.
28. Ритцер Дж. Современные социологические теории. М.—СПб., 2002.
29. Социальные трансформации в России: теории, практики, сравнительный анализ / Под ред. В.А. Ядова. М., 2005.
30. Социология в России (2-е издание). М., 2004.
31. Степин В.С. Наука — Новейший философский словарь. Минск. 1999.
32. Степин В.С. Теоретическое знание. Структура, историческая эволюция. М., 2000.
33. Тихонов А.В. Управление как персонифицированная социальная реальность // Управление. Социально-философские проблемы методологии и практики. СПб., 2005.
34. Тощенко Ж.Т. Социология. М., 1999.
35. Филлипов А.Ф. Социология социального пространства. М., 2002.
36. Шкаратан О.И. Российский порядок: вектор перемен. М., 2004.
37. Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996.
38. Штомпка П. Теоретическая социология и социологическое воображение // Социологический журнал. 2001. №1.
39. Штомпка П. Социология. М., 2005
40. Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. М., 1978.
41. Ядов В.А. Современная теоретическая социология как концептуальная база исследования российских трансформаций. СПб., 2006.
42. Яницкий О.Н. Россия как общество риска»: контуры теории // Россия: трансформирующееся общество. М., 2001.
