CC BY
24
эмоциональный подтекст в прозе м.ю. лермонтова (лингвистический аспект)
Н.В. ПУШКАРЕВА
emotional covert sense in the prose of m.u. lermontov (linguistic aspect)
N.V. PUSHKAREVA
Некоторые тексты классической русской литературы содержат два смысловых уровня. Один уровень, выражаемый лексико-грамматическими средствами, создает сюжет, различные синтаксические конструкции привносят в текст такие дополнительные смыслы, как ирония, негативная оценка, недоумение и т.д. В статье на примерах из произведений М.Ю. Лермонтова рассматриваются семантические типы эмоционального подтекста и лингвистические способы их выражения.
Ключевые слова: синтаксис, текст, подтекст.
Some texts of classical Russian literature have two levels of sense. One level is expressed with lexical and grammatical components and makes the plot. Different combinations of syntactical elements bring into the text such additional meanings as irony, negative evaluation, surprise etc. Semantic types of covert sense and linguistic methods of its implementation in the prose of M. U. Lermontov are described in the article.
Keywords: syntax, text, covert sense.
Смысловая перспектива ряда прозаических произведений ХХ в. представляет собой многомерное явление, поскольку наряду с изложением последовательности событий в них присутствует дополнительная информация. Эта информация выражается с помощью синтаксических средств и формирует подтекст, представляющий собой сведения об эмоциональном состоянии персонажа. По наблюдениям Г.Н. Акимовой, «очень часто при употреблении экспрессивных синтаксических конструкций в авторской речи мы встречаемся с различного рода подтекстом, типология которого, к сожалению, не разработана»[1 : 101]. Изучение синтаксических особенностей формирования и семантики подтекста, т.е. эмоциональной составляющей текста, передающей информацию о состоянии персонажа, представляется актуальной задачей.
Примеры употребления синтаксических средств для того, чтобы передать информацию об эмоциональном состоянии персонажа встречаются уже в прозе М.Ю. Лермонтова, а именно в «Журнале Печорина», который является компонентом романа «Герой нашего времени» (1838-1839). Прежде всего, привлекают внимание особенности пунктуационного оформления текста: точки с запятой, двоеточия, тире, многоточия присутствуют практически в каждом сложном предложении. На страницах романа в полной мере проявляется та особенность русской литературы, которую отмечает Н.Л. Шубина: «для русской традиции характерно обращение к особому пунктуационному оформлению текста для выражения экспрессии, (под-текстового смысла)»[4 : 12].
Первые сигналы того, что кроме описаний событий, состояний и обстоятельств в тексте присутствует что-то еще, появляются в повести «Тамань»: Вдруг что-то похожее на песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский, свежий голосок, - но откуда?.. Прислушиваюсь - напев стройный, то протяжный и пе-
чальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом; прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба [3 : 67-68].
Вопрос (но откуда?..), не получающий в тексте ответа, включен в первое предложение и выделен автором пунктуационно. Повисший в воздухе вопрос оставляет ощущение недоумения и неуверенности, переживаемых повествователем. Затем возникают сразу три определенно-личных предложения, причем в первом и третьем предложениях содержится лексический повтор глагола прислушиваюсь, создающий своего рода кольцевую композицию. Односоставные предложения являются частями бессоюзных сложных предложений, структура которых разительно отличается от традиционной организации сложных предложений в синтагматической (классической) прозе: Прислушиваюсь - напев стройный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом; прислушиваюсь снова -звуки как будто падают с неба. Тире маркируют границы между частями сложных предложений, отделяя определенно-личные предложения от следующей части. Односоставные предложения описывают действие персонажа, направленные на получение информации (прислушиваюсь; оглядываюсь; прислушиваюсь снова), а следующие за ними части, отграниченные тире, передают информацию, которую удалось получить (напев стройный...; никого нет кругом; звуки как будто падают с неба). Отсутствие традиционных союзов, служащих для формирования причинно-следственных отношений, не затрудняет понимание текста читателем: логика и последовательность изложения событий, а также опора на знание норм русской грамматики помогают правильно определить взаимосвязь изложенных фактов.
Поскольку средством соединения частей бессоюзного сложного предложения является интонация, Н.Л. Шубина рассматривает пунктуационное оформление бессоюзных сложных предложений как способ активизации смысловых отношений между их частями. Степень активизации смысловых отношений зависит от характера интонации и маркируется различными знаками: эта степень «при точке - нулевая; при точке с запятой - слабая; при запятой - средняя; при тире или двоеточии - высокая» [4 : 158]. Данное соображение подтверждается при анализе приведенного примера: употребление тире свидетельствует о незавершенности высказанной в первой части предложения мысли и подтверждает наличие причинно-следственных отношений между первой и второй частями. Предложения являются расчлененными, и эта расчлененность свидетельствует о развитии аналитических черт в синтаксическом строе современного русского литературного языка, которое началось, по словам Г. Н. Акимовой, рано и отмечается уже в прозе А.С. Пушкина [2 : 16].
Во втором предложении употреблен сильный актуализирующий знак 'запятая и тире', «выделяющие информационный фокус»[4 : 137]. Этим фокусом оказывается вопрос но откуда?, который на лексическом уровне передает желание персонажа узнать местоположение певца, а на синтаксическом уровне формирует эмоциональный подтекст со значением состояния недоумения и неуверенности. Кроме вопросительного предложения, маркированного, как информационный фокус, лексического повтора глагола прислушиваюсь и последовательности определенно-личных предложений созданию семантики недоумения в данном отрывке из двух бессоюзных сложных предложений способствует еще одно синтаксическое средство. В первом бессоюзном сложном предложении вторая часть представлена предложением, осложненном несколькими именными частями составного сказуемого: напев стройный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой. Разделительные
отношения, сформированные с помощью союза то...то, маркируют неопределенность ситуации, которая заставляет персонажа испытывать недоумение. Эмоциональным фоном данной сцены является состояние недоумения.
Довольно часто встречается в тексте «Журнала Печорина» лексический повтор. Вот пример того, как Печорин описывает молодых людей из «водяного общества», окружавших его в Пятигорске: ... Они пьют - однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом: они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодезь кислосерной воды, они принимают академические позы; статские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжжи. Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным дамам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают [3 : 77]. Прежде всего, отметим многоточие в начале абзаца, «своеобразный прием для «разрыва» повествования, что создает эффект монтажа кадров в кинофильме» [4 : 126].Само по себе личное местоимение они не имеет никакой коннотации, однако его намеренный повтор не просто привлекает внимание к обозначаемым этой лексемой персонажам, но и позволяет сделать вывод о том, что персонажу-повествователю эти люди не по душе. Тире, маркирующее информационный фокус, также способствует тому, чтобы читатель самостоятельно догадался, что именно пьют эти люди и как относится к ним повествователь. В данном текстовом фрагменте присутствует дополнительная информация - эмоциональный подтекст, а именно, негативная оценочность. Однако трудно определить однозначно, исчерпывается ли подтекст отрывка негативной оценкой, или же к оценочной семантике примешивается и ирония. Интересно, что лексический уровень отрывка не дает оснований для категорического неприятия описанных персонажей, перечень их действий не содержит каких-либо порочных занятий, однако синтаксическая организация текстового фрагмента позволяет сделать вывод о том, как оценивает этих персонажей повествователь.
Повтор личных местоимений служит в данном произведении и для выражения семантики несколько иного плана, а именно горькой самоиронии, свидетельствующей о постигшем персонажа разочаровании. Так, в следующем фрагменте подтекст создается повтором местоимений я, меня: Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть [3 : 116].
Важная роль в данном абзаце отведена пунктуационным знакам. Все предложения являются бессоюзными сложными, смысловые отношения между их предикативными частями формально выражены с помощью трех пунктуационных знаков, при которых наблюдается высокая степень активизации смысловых отношений: точки с запятой, а также тире и двоеточия [4 : 158]. Особенно ярко развертывание причинно-следственных отношений проявляется в первом и последнем предложении отрывка: Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. <...>. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Разделение предложениея на части с помощью данных знаков заставляет читателя внимательно вчитываться в предложения и легко обходиться без лексических элементов (в данном случае, союзов): в соответствии с нормами пунктуации, тире и запятая с тире маркируют противопоставление, двоеточие предшествует пояснению.
Элиминирование лексической единицы не уничтожает смысла. Одновременно происходит обозначение данными пунктуационными знаками «точек эмоционального напряжения», в которых изложение сюжетной линии сопровождается эмоциональным фоном, т. е. подтекстом.
В данном случае нельзя сбрасывать со счетов лексический уровень, на котором происходит выражение эмоций и чувств, пережитый персонажем в прошлом. В этом ведущую роль играет семантика контекстуальных антонимов, подчеркнутая с помощью пунктуации. На синтаксическом уровне повтор местоимений формирует иронию, направленную не на окружающий мир и населяющих его людей, а на самого персонажа, на причины, превратившие его в того, кем он является в момент написания дневника. Превращение необратимо, качества, которые Печорин видит в своем характере, не могут его радовать, а избавление от них невозможно - все это дает персонажу основание испытывать разочарование от сознания того, кем он стал, и говорить о себе с горькой самоиронией. Отрывок представляет собой многомерное пространство, в котором одновременно присутствуют два смысловых плана: эксплицитный, связанный с описанием событий и их последствий, и имплицитный, оттеняющий сюжетную линию эмоциональной окраской. Пунктуационная разметка отрывка маркирует точки повышенной эмоциональности, в которых возникает эмоциональный подтекст.
Вопросительные предложения, оставленные без ответа, неоднократно возникают на страницах романа (то есть на страницах дневника Печорина), и каждое их появление создает в тексте эмоциональный подтекст. Показателен следующий пример, в котором в повествование вклинивается несобственно-прямая речь персонажа: Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?... Мои предчувствия меня никогда не обманывали [3 : 96].
И снова сигналом присутствия скрытого смысла является пунктуация. С помощью многоточия последнее предложении отделяется от предыдущих, что создает эффект монтажа кадров. Применение монтажного принципа приводит к возникновению эффекта недоговоренности. Заметим, что при возникновении данного эффекта читатель не испытывает неудобств, восстанавливая логику излагаемого, поэтому восприятие сюжета не нарушается. Однако уточнение деталей и оценки событий, оттенки чувств и переживаний персонажей в данном случае остаются неизвестными: читатель вправе заполнять лакуны между «кадрами» так, как считает нужным, или не заполнять их: авторская воля оставляет ему свободу выбора. В некоторых случаях восстановление невозможно. Так, слова персонажа Мои предчувствия меня никогда не обманывали не объясняют, что именно он предчувствовал: то, что женщина, о которой идет речь, окажется Верой, или то, что встреча с Верой никому не принесет никому радости. Вследствие недоговоренности экспрессивность абзаца возрастает. Многоточия оказываются знаками, активно участвующими в формировании смысловой перспективы текста: сопровождая вопросительные знаки, они выполняют функцию выражения экспрессии [4 : 12] и сигнализируют о возникновении подтекстового смысла.
Хотя повествователь называет свое состояние грустью, вопросительные предложения, разделенные многоточиями, формируют совсем иное впечатление. Лучше всего оно характеризуется словом «смятение», называющим состояние, в котором
пребывает персонаж-повествователь. Вопросы вращаются вокруг одного человека (Веры), но логика их постановки нарушена: сначала возникает вопрос: Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?, и только потом она ли это? О грусти сказано открыто, но сопровождающее эту грусть состояние скрыто в подтексте, который создает ряд вопросов, не получающих в дальнейшем ответа (и, возможно, не нуждающихся в ответах). Небольшой по объему абзац оказывается перенасыщен экспрессией и эмоциональным смыслом, сопровождающим вербально выраженную информацию. Эмоциональный подтекст в данном случае формируется синтаксическим средством, маркируется пунктуационно и подкрепляется вербальным изображением смятения, а именно, нарушением логической последовательности вопросительных предложений.
Вопросы, на которые не будет ответа, вносят в предложение дополнительный эмоциональный смысл. В некоторых случаях трудно однозначно классифицировать семантику эмоционального подтекста, который возникает при употреблении этого языкового средства: Сердце мое болезненно сжалось, как при первом расставании. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок, - на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчишка: лицо хоть и бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны, густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит... [3 : 98]. В данном случае вербально выражено состояние радости (я обрадовался), хотя присутствуют лексические сигналы, опровергающие это утверждение (сердце болезненно сжалось). Сформулированные вопросы не имеют ответа, а следующее за ними предложение может расцениваться как ироническое. Вопросительная частица а в начальной позиции вносит во фразу экспрессию, следовательно, выражение эмоциональности осуществляется в данном примере и на вербальном уровне.
Таким образом, небольшой по объему отрывок расслаивается на несколько уровней, причем в нем просматриваются два эмоциональных уровня: эксплицитный и имплицитный. На эксплицитном уровне эмоциональность маркируется частицами, кроме частицы а употреблена и частица уж, вносит свой вклад и междометие о. Вопросы формируют альтернативу на лексическом уровне, а отчлененный элемент на память оказывается выделенным с двух сторон пунктуационными знаками, заставляющими читателя замедлить процесс чтения и таким образом обратить внимание именно на этот отрезок предложения. Проза М.Ю. Лермонтова не является актуализирующей, однако некоторые особенности авторской пунктуации создают тот эффект, который описывает как свойственный новому типу прозы Г.Н. Акимова: пунктуационные знаки, заставляющие читателя делать паузы, «делают более значимыми отдельные части высказывания»[2 : 15]. Отрезок на память оказывается в сильной позиции: его окружает «набор» пунктуационных знаков, и этим отрезком заканчивается сложное предложение. Все эти смысловые оттенки выражаются вербально и маркируются пунктуационно.
Употребление в вопросительных предложениях экспрессивных частиц отвлекает внимание от выявления скрытого эмоционального смысла, однако это выявление все же возможно: в данном случае фоном высказываний является неуверенность, смятение, испытываемые персонажем. Имплицитные смысл выводится из синтаксической организации предложения, а именно, из последовательности вопросительных предложений, не получающих ответа, однако выраженные вербально
состояния «затемняют» этот смысл. Складывается впечатление, что эмоциональное состояние смятения замаскировано эксплицированными с помощью лексем и частиц эмоциональными состояниями радости и веселья. В абзаце обнаруживается двойной эмоциональный план: текстовый и подтекстовый.
Рассмотрение ряда примеров из «Журнала Печорина» приводит к заключению о том, что в тексте, написанном в середине XIX в. и представляющем собой образец классической русской синтагматической прозы, уже присутствуют единичные случаи выражения подтекстовой информации с помощью синтаксических средств. Ведущими средствами оказываются лексический повтор и вопросительные предложения, в дальнейшем не сопровождаемые ответами, а также употребление однородных членов предложения. С помощью этих языковых средств в тексте создается подтекстовая эмоциональная семантика иронии и самоиронии, негативной оценки, смятения.
Одновременно с подтекстовой информацией состояние персонажа описывается и на вербальном уровне, таким образом, повествование расслаивается на первый, вербализованный, план и второй, подтекстовый. В некоторых случаях вербальное описание и имплицитная информация противоречат друг другу, что еще больше усложняет смысловую перспективу текста. Подобное явление наблюдается в бессоюзных сложных предложениях, пунктуационная разметка которых, в частности, употребление тире, запятой и тире, двоеточия, повышает экспрессивность предложений и текстовых отрывков и свидетельствует о возникновении эмоционального подтекста. Наличие таких примеров в произведении М.Ю. Лермонтова свидетельствует о том, что лингвистическое выражение эмоционального подтекста не является отличительным признаком современной русской прозы, оно имело место уже в классической литературе, в середине XIX в. Взаимодействие этих факторов углубляет смысл текста и делает его многоплановым и многослойным, а также предоставляет читателю возможность участвовать в раскодировании всей смысловой перспективы текста произведения.
