CC BY
25
УДК 94(470)
DOI: 10.17748/2075-9908-2017-9-6/1-95-103
РОЖКОВ Александр Юрьевич Кубанский государственный университет г. Краснодар, Россия [email protected]
Alexander Yu. ROZHKOV Kuban State University Krasnodar, Russia [email protected]
ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ ЮНОГО АРЕСТАНТА ОГПУ (КРАСНОДАР, 1928 г.)
В статье представлен опыт междисциплинарного анализа индивидуальных эмоций юноши, попавшего в экстремальную ситуацию (тюрьму) в конце 1920-х годов. Работа основана на автобиографических нарративах Георгия Синдаровского, написанных в одиночной камере ОГПУ. Статья подготовлена в теоретических рамках культуральной истории эмоций. Методологический подход автора статьи сочетает концепцию К. Изарда о сложных эмоциональных комплексах в критических жизненных ситуациях с исследовательской «оптикой» культуральной истории эмоций. Подробно исследуются эмоциональный репертуар, особенности эмоционального кодирования, природа эмоциональных страданий арестанта. Автобиографические тексты Синдаровского анализируются в методологических рамках интерпретатив-ного подхода. Применение методики кодирования данных по А. Страуссу позволило выявить «осевую» категорию «одиночество», пронизывающую оба текста. Работа структурно содержит два плана выражения чувств Синдаровского: автобиографические реминисценции в эмоционально окрашенных тонах и эмоциональные переживания тюремной реальности «здесь и сейчас». Судя по нарра-тивам Синдаровского, отображенные в них эмоции были обусловлены как внутренними интенциями его личности, так и важными для него внешними обстоятельствами. Вместе с тем остается неясным, были ли его меланхоличные реминисценции чрезмерно омрачены контекстом одиночной камеры ОГПУ или он вполне аутентично реконструировал палитру реальных переживаний в дотюремный период. Синдаровский предстает перед нами как чувствительная натура, человек с высоким уровнем эмоциональной компетентности, выходец из образованного сословия, воспитанный на «публичных образах чувствования» (Клиффорд Гирц).
Ключевые слова: эмоциональный поворот, история эмоций, эмоциональные переживания, базовые эмоции, автобиографические нарративы
EMOTIONAL EXPERIENCES OF THE YOUNG MAN PRISONER OF OGPU (KRASNODAR, 1928)
Experience of the interdisciplinary analysis of individual emotions of the young man who got to an extreme situation in the late 1920s is presented in article. This paper is based on the autobiographical narratives of Georgy Sindarovsky, who wrote it being in a solitary confinement of OGPU. The article is composed in accordance with the theoretical framework of the cultural history of emotions. Author's methodological approach combines Carroll Izard's concept about difficult emotional complexes in critical life situations with research "optics" of cultural history of emotions. The prisoner's emotional range, his features of emotional coding and the nature of the emotional suffering are particularly explored in the article. Sindarov-sky's texts are analyzed in the methodological framework of the interpretative approach. The employment of the data coding technique by A. Strauss makes it possible to identify the "axial" category of "loneliness" that enters both texts. The work contains two kinds of Sindarovsky's feelings: emotionally colored autobiographical reminiscences on one side and emotional experiences of prison reality "here and now" on the other. According to Sindarovsky's narratives, his emotions were due to inner intentions of his personality and significant to him external circumstances. At the same time, it remains unclear whether his melancholic reminiscences were due to context of the single cell of the OGPU or he quite authentically reconstructed the set of real experiences during the pre-war period. Sindarovsky appears as sensitive nature, the person with the high level of emotional competence, the native of educated estate who was brought up on "public images of sentiment" (Clifford Geertz).
Keywords: emotional turn, history of emotions, emotional experiences, basic emotions, autobiographical narratives
Благодарность. Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта № 14-01-00239а «Чувства под контролем: повседневность провинциального города 1920-1930-х годов в ракурсе культурной истории эмоций».
Acknowledgement. The research was carried out with the financial support of the Russian Research Foundation in the framework of the research project No. 14-01-00239a "Feelings under control: the daily life of the provincial city of1920-1930 in the perspective of the cultural history of emotions".
С 1980-х годов в западной социогуманитаристике наметился так называемый «эмоциональный поворот» ("emotional turn"). Если прежде эмоции изучались в биологическом
аспекте и являлись исследовательской прерогативой психологов, эволюционистов и физиологов, то в конце 1980-х стали появляться работы, в которых эмоции рассматриваются как культурно и исторически обусловленные величины. Примерно в этот же период «эмоциональный бум» затронул философию, литературоведение, музыковедение, социологию, культурную антропологию, культурную историю и т.д. [1, с. 11-20]. Антрополог Э. Ричард Соренсон подверг сомнению универсалистскую концепцию Пола Экмана о всеобщем внешнем выражении эмоций, на которой зиждется популярная теория «базовых» эмоций. Выводы социального конструктивиста Сары Торлоу дают основание рассматривать эмоции не только как область человеческой психики, но и как явления «неограниченные, существующие только в культурных значениях, особые в каждой культуре, и способные на изменения или исчезновения во времени» [2, р. 7-9].
Методологические подходы и источники
Исследователи эмоций нередко рассматривают их как дискретные состояния, в результате чего в психологической научной литературе переживания людьми десяти «базовых» эмоций (интереса, радости, удивления, печали, гнева, отвращения, презрения, страха, стыда, вины), а также иных эмоциональных состояний описываются дифференцированно. Между тем Кэррол Изард справедливо полагает, что в жизни каждого человека бывают «критические жизненные ситуации», когда он одновременно переживает сложный комплекс эмоций. При этом одна эмоция может мотивировать его совершать одни поступки, а другая побуждает к противоположным мыслям и действиям. Чем более экстремальна ситуация, в которой оказался индивид, тем более сложным является его эмоциональный комплекс, поскольку у человека заметно усложняется организация перцептивных и когнитивных процессов, становится неоднозначной стимуляция, воздействующая на него из окружающей среды и социального пространства [3, с. 60-63]. Под «индивидуальными эмоциями» мною понимается «конкретное чувство, владеющее индивидом... или проявляющееся в его действиях» [4, р. 116].
Бесспорно, к числу наиболее экстремальных жизненных ситуаций относится тюремное заключение. Поэтому идея Изарда о сложном эмоциональном комплексе показалась мне концептуально продуктивной для изучения двух автобиографических текстов, написанных 21-летним студентом Георгием Синдаровским в мае 1928 г. в одиночной камере № 4 Кубанского окружного отдела ОГПУ.
Первый источник представляет собой машинописную копию автобиографического рассказа Синдаровского «Моя жизнь». Второй документ - машинописная копия письма Г. Синдаровского начальнику Кубанского окружного отдела ОГПУ С.Н. Миронову. Между написанием первого и второго текстов прошло примерно 7-8 дней. Если первый текст больше соответствует хронологически выстроенной рефлексивной автобиографии, то второй нарратив представляет собой типичную исповедь, раскаяние психологически надломленного человека. Складывается впечатление, что во втором тексте автор был менее свободен в выстраивании повествования и вынужденно следовал заданной кем-то извне логике рассказа. Несмотря на эти различия, в обоих текстах обнаруживаются две основные стороны автобиографии как жанра - исповедальная и оправдательная [5, с. 17].
Автобиографические тексты Синдаровского анализируются мною в методологических рамках интерпретативного подхода. Применение методики кодирования данных по А. Страуссу [6] позволило выявить «осевую» категорию «одиночество», пронизывающую оба текста. В ракурсе культуральной истории эмоций нас будут интересовать не столько биологические аспекты эмоций Синдаровского, сколько его эмоциональный репертуар, особенности эмоционального кодирования, природа эмоциональных страданий и т.д. В обоих нарративах заметны два плана выражения чувств: автобиографические реминисценции в эмоционально окрашенных тонах и эмоциональные переживания тюремной реальности «здесь и сейчас». Каждому из этих планов отведена структурная часть работы.
Эмотивные реминисценции
Периоду, когда на свет появились оба нарратива Синдаровского, предшествовала цепь драматических событий [7]. В конце января 1928 г. он был арестован по обвинению (весьма спорному) в соучастии в убийстве при попытке группового изнасилования Зинаиды Крыловой. Вскоре обвинение было переквалифицировано на статью 59-3 УК РСФСР (бандитизм), и суд приговорил Синдаровского к расстрелу. Однако Верховный суд отменил приговор и назначил ему 10 лет лишения свободы. После массового протеста студентов против расстрельного приговора делом Синдаровского заинтересовалось ОГПУ, которое предъявило ему обвинение в руководстве «контрреволюционной» организацией молодежи «Антипартийный комитет». В этот момент Георгий и пишет свои нарративы.
В ракурсе данного исследования интерес вызывает не насыщенная событиями фактографическая канва нарративов Синдаровского, а его эмотивные ретроспекции. Под эмотивом, эмотивным здесь понимается речевой акт или иной способ выражения (описания) эмоции, в отличие от самой эмоции как реакции на внутреннее или внешнее воздействие и эмоционального, вызываемого эмоциями [8, p. 128].
О самом авторе нарративов известно немногое. Георгий Синдаровский родился в Киеве в 1906 г. в семье будущего председателя Нежинской Земской управы, выходца из черниговского дворянского рода. Мать Георгия преподавала в гимназии. У него был старший брат Николай 1905 года рождения. Сам Георгий на момент ареста считался успешным студентом 2-го курса Кубанского сельхозинститута. Его детство совпало с крутыми поворотами российской истории. Когда он пошел в школу, началась Первая мировая война, затем Гражданская. «Я видел всю кровь Гражданской войны, слышал и чувствовал канонаду, разрывы снарядов, наступление одних и отступление других» [Архив УФСБ по Краснодарскому краю (далее - АУФСБ КК), Д.П-71049, Л.2, 55 об.], - в таких ужасающих красках Георгий описывает свои переживания того времени. После революции его семье пришлось сменить три места жительства, перебираясь из Киева вначале в Ростов-на-Дону, затем в Екатеринодар. Вероятно, постоянная бытовая неустроенность эмоционально отразилась на его детской психике. Синдаровский ни разу в автобиографии не поминает добрым словом хозяев арендованных квартир: «Я слышал очень частые упреки со стороны хозяев, порой переходящие в озлобление. <...> Я начинаю не доверять им с каждым днем сильнее. Я прямо становлюсь человеконенавистником...» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л.56-56 об.].
Воспоминания Синдаровского о своих детских лишениях можно интерпретировать как базовую эмоцию печали в паттерне эмоций «горе-печаль-страдание». Эмоция печали переживается Синдаровским как грусть, уныние, хандра. Но это не печаль от утраты кого-то из близких людей. Скорее всего, данная эмоция ретроспективно переживается Георгием как ощущение печали от несостоявшегося детства, прерванного войной, революцией, голодом, тифом, вынужденной миграцией, от потери тепла семейных отношений. Переживания Георгием печали включают в себя комплекс чувств, обычно сопровождающихся конкретными образами, мыслями, воспоминаниями [9, с. 199]. В воспоминаниях о съемных квартирах обнаруживаются устойчивые эмоциональные интеракции «печаль-гнев» и «печаль-отвращение-презрение». Эти эмоции срастаются в детской памяти Георгия в так называемую «враждебную триаду» (гнев-презрение-отвращение) [10, с. 240]. Даже годы спустя он испытывал чувство затаенной ненависти, желания отомстить своим хозяевам. Одновременно с этим у него активируется чувство жалости к себе («саможалость»), обостренное чувствами пустоты и одиночества.
Воспоминания Синдаровского о своих близких порой воспринимаются как тактика поведения с целью отмежевания от своей семьи как «бывших людей». Буквально с первых строк нарратива «Моя жизнь» Георгий утверждает, что он не родной сын для своих родителей: «Я совершенно случайно в одной из бумажек <...>узнаю, что я не сын своих родителей. <...> Я теперь почувствовал себя вполне одиноким и все обстоятельства до этого очень способствовали подобному настроению» [АУФСБ КК, д. П-71049, л. 57 об.]. Эту же версию Георгий развивает, когда пишет о своем брате, с которым у него с детства якобы не сложились отношения: «В то время как брат располагал всем тем, что могли ему
дать - я не имел этого. <...> У меня даже явилась ненависть к брату за то, что [он] мог чувствовать себя таким свободным. Это окончательно меня бесило...» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л.56 об.-57]. Был ли он действительно приемным сыном и какими были его отношения с братом, установить не удалось. Вполне возможно, что он, как человек начитанный, использовал сюжет романа Ф.М. Достоевского «Подросток» для конструирования ложной автобиографии, чтобы спасти свою семью и себя от преследований ОГПУ. Чувства Георгия к брату, возможно, относятся к типу эмоционально сложных братско-сестринских отношений между детьми в одной семье, обозначаемому как «любовь и ревность». Но не исключено, что юный арестант искусно «прикрывал» брата своими надуманными упреками. Описывая историю своей жизни, арестант Синдаровский не мог не понимать, кому адресованы его тексты и как следует излагать автобиографию с максимальной выгодой для себя. Следовательно, резонно предположить, что он хотел таким способом вызвать вполне понятные жалость и снисхождение к себе со стороны следователя.
Синдаровский репрезентирует свои переживания по поводу стигматизации его сверстниками, что якобы превратило его в изгоя с ранимой и сверхчувствительной натурой: «Я был все время совершенно одиноким и никому никогда не высказывал своих чувств, своих настроений. <...> я стал очень чувствительным не только к оскорблениям, но и к насмешкам <...> Обыкновенный смех, шепот я принимал на свой адрес и при малейшем предположении о подозрении других - стал краснеть» [АУФСБ КК, д. П-71049, л. 2, 56]. Свой аутсайдерский статус в школе Георгий объясняет в основном физическим несовершенством и тяжелым материальным положением семьи. Можно предположить, что этими самоуничижительными характеристиками Георгий пытался убедить чекистов, что он не мог быть ни убийцей и насильником, ни тем более организатором подпольной группы.
В эмоциональном аспекте эти автохарактеристики Синдаровского можно трактовать как переживание им базовых эмоций смущения и стыда, со временем ставших основными в его эмоциональном репертуаре. Эти эмоции у Георгия связаны с переживанием обиды, собственной несостоятельности, неловкости, что неизбежно сказывалось на его социальном взаимодействии. С другой стороны, в исповеди Георгия иногда обнаруживаются фундаментальные эмоции презрения и отвращения, прежде всего к самому себе, а также к окружающим. Складывается впечатление, что он одновременно зол на собственную замкнутость и недоволен действиями других людей, не способных понять его своеобразную натуру. Вероятно, так можно интерпретировать постепенно развивавшуюся у него печаль, канализированную в эскапизм, стремление погрузиться в воображаемый мир грез или реальный мир природы. Возможно, его действия стоит понимать в той же логике, что и признание ученого Роберта Бёртона из Оксфорда: «Я пишу о меланхолии, будучи занят тем, чтобы избежать меланхолии» [11, p. 23].
Эти пассажи в текстах Синдаровского указывают на схожесть его личности с «обидчиво-подозрительным» типом одиноких юношей, описанным психологами в 1920-е годы. Одиночество данного типа они связывали с «известными физиологическими переживаниями» переходного возраста [12, c. 132]. Судя по нарративам, Георгий с детства приучался скрывать обиду, принимать благополучный вид, чтобы не вызвать дополнительных насмешек. Такая тактика эмоционального сдерживания, контроля над своими эмоциями (я бы назвал ее «эмоциональной мимикрией») свидетельствует о высоких адаптивных способностях Синдаровского.
Эмоции в контексте тюрьмы
«Один, как всегда один. Даже сейчас в камере один» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л. 67, 72], - сообщает о себе арестант Синдаровский. Как заметил Мишель Фуко, одиночество арестанта располагает к размышлениям и угрызениям совести. Чем больше заключенный способен к рефлексии, тем сильнее, по мнению Фуко, он чувствует себя виновным в преступлении, и чем живее его раскаяние, тем болезненнее для него будет одиночество [13, c. 346].
Верна ли эта теория в отношении Синдаровского? С одной стороны, действительно,
в текстах Георгия явно обнаруживаются признаки угрызений совести, выражения эмоций стыда и вины. Он искренне переживает смерть девушки, принимает на себя определенную долю вины за этот трагический финал, не хочет навредить другим фигурантам по уголовному делу. Одновременно с этими переживаниями Георгий стыдится и своих прежних негативных представлений о «всесильном и кровавом ГПУ», в чем с нескрываемым оттенком вины признается чекисту Миронову: «Когда тов. Евдокимов говорил о... Шахтинском деле, я понимал его, мне было до слез стыдно своего поступка <...> в ГПУ я не увидел <...> рыскающих, рвущих на части людей» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л.71-72].
Вместе с тем не совсем понятна самоидентификация Георгия по инкриминируемым ему двум преступлениям. Формально называя себя преступником, он очень путанно излагает состав своего «преступления», что оставляет впечатление о нем как о человеке «без вины виноватом», не понимающем истинных причин стигматизации его как убийцы, насильника и контрреволюционера. Ярлык контрреволюционера, с одной стороны, слишком оскорбителен для него, поскольку свои идеи и поступки он интерпретирует в логике Февраля 1917, в системе представлений об идеальной модели советской власти. С другой стороны, этот ярлык оказывается для него предпочтительнее позорной стигмы «чубаровца». Показательно, что отношение к своим «преступлениям» он описывает отнюдь не в покаянной модальности. Даже признание в убийстве Зины Крыловой сформулировано им весьма туманно: «Факт, сам факт - есть убийство. А с другой стороны и нет <...> Я безусловно виновен в нем, хотя физическим или духовным убийцей не был. Я был там, знал, как и другие, следовательно, не менее виноват в нем» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л. 60, 70-71].
Вот эта неопределенность в своем статусе и роли преступника, загадочная формулировка «и да, и нет» наталкивают на предположение о том, что многое из того, что было вменено Синдаровскому на следствии и на суде по делу об убийстве Крыловой, на самом деле далеко от действительности. Как юноша с чувственной, рефлексивной натурой, Георгий признает факт убийства, ибо девушка оказалась мертва. Для него это неоспоримо. Но он тут же отвергает версии о своей роли в преступлении, утверждая, что ни физическим, ни духовным убийцей он не был. Он просто был там, значит - виновен в том, что там произошло. Но самое главное, что вытекает из этих строк Синдаровского - его отвержение обвинения в преднамеренности убийства Крыловой. Если это действительно так, тогда разваливается вся конструкция обвинения Синдаровского и его товарищей в организации убийства Крыловой по версии устранения опасного для их «нелегальной организации» свидетеля. В таком случае под сомнение попадает вся схема контрреволюционного заговора, тесно связанная в один узел с сюжетом о «спланированном» убийстве девушки. Одна эта оговорка Синдаровского разваливает все его многостраничные «признательные» показания на допросах в ОГПУ.
Почему же тогда Георгий пишет об этом полунамеками? Ответ представляется вполне очевидным, если учитывать его зависимое положение арестанта и психоэмоциональное состояние («за все время это я так устал, так истрепался»). Тем более еще за месяц до написания этих строк он жил в психическом напряжении от ежеминутного ожидания расстрела: «Что я за это время перечувствовал, перенес. <...> Я помимо всего чувствовал какую-то прибитость. <...> А высшая мера, она совсем переполнила края. <...> Не могу описать переживания. Их сказать только можно. Чересчур разнообразны и сложны были они. <...> Мне было жаль и других, и себя. Что с того, что я... понял ошибки свои. Не могу же я их исправить скоро. Когда это будет - через каких-то 10-15 лет, а не то и 20 лет. Мысль об этом наводит ужас. Она гнетет» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л. 67, 70-71].
Здесь мы наблюдаем переживание Георгием страха, переходящего в сложный эмоциональный паттерн тревоги вкупе с печалью и одиночеством. Он будто теряет чувство защищенности, ощутив нависшую угрозу смерти или длительного заключения. Эти переживания напоминают известный эффект «туннельного восприятия», когда страх ограничивает восприятие, мышление и свободу поведения человека [14, с. 311]. Судя по вышеприведенным строкам, мы можем только догадываться, какое психологическое давление оказывалось на Георгия сотрудниками ОГПУ. Прав был Фуко, отмечая, что «изоляция
обеспечивает разговор с глазу на глаз между заключенным и воздействующей на него властью» [15, c. 347]. Вероятно, именно «задушевный» разговор тет-а-тет с чекистским руководством (Г.Е. Евдокимовым и С.Н. Мироновым) психологически надломил его. Ведь таких длительных сроков заключения (15-20 лет), о которых пишет Синдаровский, тогда в УК не существовало [16, c. 34]. Вероятно, чекисты пригрозили Георгию простым сложением двух максимальных сроков заключения по 10 лет за оба «преступления», пытаясь добиться «признательных» показаний. Возможно, последующее осознание этого обмана и спровоцированного им самооговора еще больше травмировало психику юного арестанта.
Косвенным подтверждением состояния полной душевной надломленности Георгия являются его признания Миронову в суицидальных намерениях: «Я не вижу смысла дальше быть, существовать. Быть прегражденным решеткой, от всего, быть заплеванным, испачканным. <...> Не чувствую охоты жить. К чему. Мало пожил, но что же. Сам виноват. <...> мои нервы не выдержали бы и я бы разревелся, как ребенок. Мне это стыдно, не могу. <...> Я смотрю на еду уже 9-й день и не беру ничего абсолютно. <...> Передо мной и хлеб, и колбаса, и суп, но сдерживаюсь и вчера, а сегодня еще больше чувствую какой-то шум и темнота. <...> Поневоле мысль пришла к самоубийству... Жалею и больно» [АУФСБ КК, Д.П-71049, Л.71-72]. Это были последние слова Георгия в письме чекисту Миронову. В них отчетливо видно депрессивное настроение Синдаровского. Не желая дальше жить и не найдя в одиночной камере ОГПУ другого способа совершить суицид, он решил покончить с жизнью путем голодовки.
Важно заметить, что в концепции дифференциальных эмоций депрессия трактуется как «сложный паттерн базовых эмоций, включающих в себя, прежде всего, эмоцию печали, а также различные комбинации гнева, отвращения и презрения., эмоции страха, вины и смущения. Кроме того, учитывается роль других аффективных факторов, таких как снижение сексуального интереса, повышенная утомляемость и ухудшение физического самочувствия» [17, c. 238]. Все вышеперечисленные компоненты сложного эмоционального состояния Синдаровского в той или иной мере обнаруживаются в текстах его жизнеописания, особенно в письме Миронову. Между тем всего несколькими страницами ранее (очевидно, написанными в более спокойной эмоциональной фазе) Георгий прямо противоположным образом относился к идее самоубийства, критикуя своих товарищей за бессмысленность такого исхода. Что же привело к таким резким переменам в витальных установках Синдаровского? Внезапное осознание целенаправленности и осмысленности своего ухода из жизни? Желание демонстративно доказать чекистам свою непричастность к преступлениям? Стремление вызвать у них жалость? Или это попытка банального шантажа? Попытка громко заявить общественности из застенков ОГПУ о себе как о праведном великомученике? К сожалению, нам никогда не узнать истинных мотивов Георгия. Однако обратим внимание на сам факт его девятидневной голодовки и связанные с ней эмоционально-психические последствия.
Питирим Сорокин в фундаментальном труде «Голод как фактор» описывает комплексные изменения, происходящие в организме голодающего человека. Он отмечает, что при голодании падает температура тела, ослабевает работа сердца, дыхание становится поверхностным и слабым, меняются выделительные процессы, исчезает жир, атрофируется ряд мышц, нарастает усталость, утрачивается память, понижаются когнитивные способности, изменяется морфологический состав крови (снижение лейкоцитов), что в итоге ведет к ослаблению иммунитета и последующему летальному исходу. Сорокин говорит о прямой корреляции голода и роста самоубийств, объясняя это тем, что «голод лобовой атакой аннулирует все защитные рефлексы, подавляет волю к жизни» [18, c. 81-82, 94-115, 159-160]. Некоторые современные исследователи связывают напрямую понижение содержания лейкоцитов в крови с нарастанием депрессии и ростом самоубийств [19].
Не менее значимы в контексте нашего исследования комплексные деформации в области самоощущений голодающего человека и изменения в его чувственно-эмоциональной сфере, описанные Сорокиным: «Если абсолютное голодание продолжает-
ся более двух-трех дней или длительное относительно-дефицитное голодание весьма дефицитно, то субъективные ощущения принимают новый оттенок: специфическое чувство голода исчезает или, вернее, растворяется в общей массе мучительных ощущений, которые в совокупности придают новый "аккорд" жизне- и самоощущению; этот аккорд состоит из смеси таких ощущений, как слабость, тупая боль в голове, суставах и во всем теле, "ощущение пустоты", отсутствие эмоций, временами сонливость, тошнота, головокружение, погружающих в итоге в состояние апатии, безразличия, тусклой безжизненности, временами прерываемой разрядом раздражительности, вспышкой гнева, быстро тонущей снова в этом море апатии. С продолжением голодания в ряде случаев начинают появляться бредовые состояния, ясность сознания мутнеет, наступает "голодный психоз", короче говоря - душевная жизнь резко расстраивается» [20, c. 90. Курсив П.А. Сорокина. - А.Р.].
Резонно предположить, что письмо Миронову Георгий писал несколько дней с перерывами, постепенно приближаясь к пику голодной депрессии. Тональность этого письма местами сильно отличается от первого текста. Это свидетельствует о происшедших изменениях в личностных чертах Синдаровского. Во-первых, отмечено снижение уровня интеллекта автора, что совпадает с описаниями Сорокиным последствий голода. Во-вторых, снизился уровень его необычности (мир для Георгия стал более заурядным, и, возможно, он понял, что чекистов не интересуют оригинальные черты его личности). В-третьих, стал явно заметен рост раздражительности (мир для него стал более агрессивным, психоэмоциональное состояние вследствие голодовки стало резко ухудшаться). Наконец, в письме Миронову наблюдается рост доминантности, экстраверсии, деятельности, правдивости и независимости (вероятно, чувствуя приближение конца своей жизни, он решил откровенно поделиться с чекистами некоторыми своими чувствами и оценками ситуации). Следует понимать, что у Синдаровского не было никакой уверенности в том, что безапелляционное отклонение предъявленных обвинений не навредит ему, уже пережившему один суд и смертный приговор, находившемуся полгода в тюремных застенках. Поэтому, вероятно, он и выбрал тактику кажущегося очевидным признания в преступлении с малозаметными оговорками, эмоционально окрашенными отступлениями, расставляя в разных местах плотной ткани «признательного» текста едва уловимые знаки своей невиновности. Вопрос в том, для кого он расставлял эти знаки?
Итак, подведем итоги. Попавший в экстремальную ситуацию юноша Георгий Синдаровский в своих нарративах стремился подробно рассказать о себе и посредством сложного комплекса эмотивов вызвать вполне понятное в его ситуации сочувствие у сотрудников ОГПУ. Его рефлексия, местами наивная и запутанная, характерна для юношеского возраста, что отмечал М.М. Рубинштейн: «...юный человек склонен окутывать эти свои переживания довольно непроницаемой завесой, а главное - он при всем своем желании не мог бы и передать многого с достаточной надежностью» [21, c. 5-6]. Судя по нар-ративам Синдаровского, отображенные в них эмоции были обусловлены как внутренними интенциями его личности, так и важными для него внешними обстоятельствами. Вместе с тем остается неясным, были ли его меланхоличные реминисценции чрезмерно омрачены контекстом одиночной камеры ОГПУ или он вполне аутентично реконструировал палитру реальных переживаний в дотюремный период. Георгий предстает перед нами как чувствительная натура, человек с высоким уровнем эмоциональной компетентности, воспитанный на «публичных образах чувствования» (Клиффорд Гирц), прежде всего на классической литературе.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ССЫЛКИ
1. Плампер Я. Эмоции в русской истории / Российская империя чувств: Подходы к культурной истории эмоций. - М., 2010. - С. 11-36.
2. Rosenwein B. Problems and Methods in the History of Emotions / / Passions in Context I. - 2010. - № 1. - Pp. 2-32.
3. Изард К.Э. Психология эмоций. - СПб., 2006.
4. Young G. Emotions, Contentious Politics, and Empire: Some Thoughts About the Soviet Case // Ab Imperio. - 2007. - № 2. - Pp. 113-151.
5. Безрогов В.Г., Кошелева О.Е., Мещеркина Е.Ю., Нуркова В.В. Педагогическая антропология: феномен детства в воспоминаниях. - М., 2001.
6. Страусс А., Корбин Дж. Основы качественного исследования: обоснованная теория, процедуры и техники. - М., 2007.
7. Рожков А.Ю. Кубанская молодежь и ОГПУ: «Дело Синдаровского» (Опыт микроисторического исследования) / Другие времена. - Краснодар, 2004. - С. 188-213.
8. Reddy W. The Navigation of Feeling. A Framework For the History of Emotions. - Cambridge, 2001. - 380 р.
9. Изард К.Э. Указ. соч. - С. 199.
10. Изард К.Э. Указ. соч. - С. 240.
11. Rosenwein B. Op. cit. - P. 23.
12. Рубинштейн М.М., Игнатьев В.Е. Психология, педагогика и гигиена юности. - М., 1926.
13. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. - М., 1999.
14. Изард К.Э. Указ. соч. - С. 311.
15. Фуко М. Указ. соч. - С. 347.
16. Ганин А.А. Уголовный кодекс РСФСР в редакции 1926 г. в вопросах и ответах. - М., 1927.
17. Изард К.Э. Указ. соч. - С. 238.
18. Сорокин П.А. Голод как фактор: Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. - М., 2003.
19. Что еще есть в арсенале наших спецслужб? // Комсомольская правда. - 2008. - 10-17 января.
20. Сорокин П.А. Указ. соч. - С. 90.
21. Рубинштейн М.М. Юность по дневникам и автобиографическим записям. - М., 1928.
REFERENCES
1. Plamper J. Emotsii v Russkoy Istorii. [Emotions in the Russian History]. Rossiyskaya Imperiya Chuvstv. Podkhody k Kul'turnoy Istorii Emotsiy = The Russian Empire of Feelings. Approaches to Cultural History of Emotions. Moscow. 2010. Pp. 11-36. (in Russian).
2. Rosenwein B. Problems and Methods in the History of Emotions. Passions in Context I. 2010. No 1. Pp. 2-32. (in English).
3. Izard C.E. Psikhologiya Emotsiy [Psychology of Emotions]. Saint Petersburg. 2006. (in Russian).
4. Young G. Emotions, Contentious Politics, and Empire. Some Thoughts About the Soviet Case. Ab Imperio. 2007. No 2. Pp. 113-151. (in English).
5. Bezrogov V.G., Kosheleva O.E., Meshcherkina E.Yu., Nurkova V.V. Pedagogicheskaya Antropologi-ya: Fenomen Detstva v Vospominaniyakh [Pedagogical Anthropology. A Childhood Phenomenon in Memoirs]. Moscow. 2001. (in Russian).
6. Strauss A., Corbin J. Osnovy Kachestvennogo Issledovaniya. Obosnovannaya Teoriya, Protsedury i Tekhniki [Basics of Qualitative Research. Grounded Theory, Procedures and Techniques]. Moscow. 2007. (in Russian).
7. Rozhkov A. Yu. Kubanskaya Molodezh' i OGPU. «Delo Sindarovskogo» (Opyt Mikroistoricheskogo Issledovaniya) [Kuban Youth and OGPU. "Sindarovsky's Case" (Experience of Microhistorical Research)]. Drugie Vremena = Other Times. Krasnodar. 2004. Pp. 188-213. (in Russian).
8. Reddy W. The Navigation of Feeling. A Framework For the History of Emotions. Cambridge, 2001. (in English).
9. Izard C.E. Op. cit. (in Russian).
10. Izard C.E. Op. cit. (in Russian).
11. Rosenwein B. Op. cit. (in English).
12. Rubinstein M. M., Ignatyev V. E. Psikhologiya, Pedagogika i Gigiena Yunosti [Psychology, Pedagogic and Hygiene of Youth]. Moscow. 1926. (in Russian).
13. Foucault M. Nadzirat' i Nakazyvat'. Rozhdenie Tyur'my [Supervise and Punish. Birth of Prison]. Мoscow.1999. (in Russian).
14. Izard C.E. Op. cit. (in Russian).
15. Foucault M. Op. cit. (in Russian).
16. Ganin A.A. Ugolovnyy Kodeks RSFSR v Redaktsii 1926 g. v Voprosakh i Otvetakh [The Criminal Code of RSFSR in Edition of 1926 in Questions and Answers]. Moscow. 1927. (in Russian).
17. Izard C.E. Op. cit. (in Russian).
18. Sorokin P. A. Golod kak Factor. Vliyanie Goloda na Povedenie Lyudey, Sotsial'nuyu Organizatsiyu i Obshchestvennuyu Zhizn' [Hunger as Factor: Influence of Hunger on Behavior of People, Social Organization and Public Life]. Moscow. 2003. (in Russian).
19. Chto Eshche Est' v Arsenale Nashikh Spetssluzhb? [What is in an Arsenal of our Intelligence Services?] KomsomoFskaya Pravda = Komsomol Truth. 2008. 1-17 January. (in Russian).
20. Sorokin P. A. Op. cit. P. 90. (in Russian).
21. Rubinstein M. M. Yunost' po Dnevnikam i Avtobiograficheskim Zapisyam [Youth According to Diaries and Autobiographical Records]. Moscow. 1928. (in Russian).
Информация об авторе:
Рожков Александр Юрьевич, доктор исторических наук, доцент, заведующий кафедрой социологии, Кубанский государственный университет,
г. Краснодар, Россия [email protected]
Получена: 27.10.2017
Для цитирования: Рожков А.Ю. Эмоциональные переживания юного арестанта ОГПУ (Краснодар, 1928 г.). Историческая и социально-образовательная мысль. 2017. Том. 9. № 6. Часть 1. с.95-103.
doi: 10.17748/2075-9908-2017-9-6/1-95-103.
Information about the author:
Alexander Yu. Rozhkov, Doctor of Historical Sciences, Associate Professor, Head of Department of Sociology, Kuban State University, Krasnodar, Russia [email protected]
Received: 27.10.2017
For citation: Rozhkov A.Yu. Emotional experiences of the young man prisoner of OGPU (Krasnodar, 1928). Historical and Social-Educational Idea. 2017. Vol . 9. no.6 Part. 1. Pp. 95-103. doi: 10.17748/2075-9908-2017-9-6/1-95-103. (in Russian)
