CC BY
78
2. Ibid.
3. Ibid. P. 60.
4. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Изд. 2-е. Л.: Худож. лит., 1976. С. 272.
5. Fuchs D. Saul Bellow: vision and revision. Durhem, N. C.: Duke University Press, 1984. P. 40.
6. Bellow S. The Adventures of Augie March. N. Y.: Avon Books, 1977. P. 422.
7. Ibid. P. 506.
8. Ibid. P. 508.
9. Толстой Л. H. Полное собрание сочинений / репринт. воспроизведение изд. 1928-1958 гг. М.: Изд. центр «Терра», 1992. Т. 23. С. 41.
10. Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Монография. Л.: Худож. лит., 1974. С. 151.
11. Гинзбург Л. Я. Указ. соч. С. 319.
12. Цит. по: Fuchs D. Op. cit. P. 79.
13. Conversations with Saul Bellow / ed. by Gloria Cronin and Ben Siegel / Jackson: University Press of Mississippi, 1994. P. 62.
14. Badbury M. Saul Bellow. London; N. Y.: Methuen, 1982. P. 55.
15. Толстой Л. H. Указ. соч. Т. 10. С. 116.
16. Там же. Т. 12. С. 158.
17. Bellow S. Seize the Day / Introduction by Cynthia Ozick. N. Y.: Penguin Books, 2003. P. 80-81.
18. Паперный В. М. К вопросу о системе философии Л. Н. Толстого // Л. Н. Толстой: pro et contra / сост., вступ. ст., коммент. и библиогр. К. Г. Исупова. СПб.: РХГИ, 2000. С. 797.
19. Эмерсон Р. У. Природа // Эстетика американского романтизма. М.: Искусство, 1977. С. 222.
20. Осипова Э. Ф. Генри Торо. Очерк творчества. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1985. С. 104-105.
21. Осипова Э. Ф. Трансценденталисты // История литературы США. Литература эпохи романтизма. Т. II. М.: Наследие, 1999. С. 193.
22. Conversations with Saul Bellow. P. 267.
23. Днепров В. Д. Идеи времени и формы времени. Л.: Сов. писатель, 1980. С. 192-194.
24. Гинзбург Л. Я. Указ. соч. С. 359.
25. Днепров В. Д. Указ. соч. C. 193.
26. Bellow S. Seize the Day. P. 2.
27. Ibid. P. 4.
28. Ibid. P. 14.
29. Ibid. P. 20.
30. Ibid. P. XV-XVI.
31. Цит. по: Pifer E. Saul Bellow Against the Grain. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1990. P. 2.
32. Гинзбург Л. Я. Указ. соч. С. 302.
33. Conversations with Saul Bellow. P. 143.
УДК 821.162.1
Л. А. Мальцев
ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ СМЫСЛ ПОВЕСТИ Е. АНДЖЕЕВСКОГО «СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ»
В статье рассматривается идейное содержание повести «Страстная неделя» Ежи Анджеевского в аспекте «пограничных ситуаций» и связанных с ними позиций автора и персонажей. Утверждается, что экзистенциальный смысл произведения сводится к проблеме страдания, трагизм которой достиг апогея во время Второй мировой войны.
In the present article the ideological sense of the story "The Holy Week" by Jerzy Andrzejewski is revealed in the aspect of the "verge situations"; the author's position and the personages' points of view are investigated. It is affirmed that the existential sense of the work comes to the problem of suffering that sounds tragically in the Second World War.
Ключевые слова: «пограничные ситуации», экзистенциальный трагизм, теистический и атеистический типы экзистенциализма.
Keywords: "verge situations", existential tragedy, theistic and atheistic types of existentialism.
Экзистенциальная проблематика литературного произведения, в частности проблема «пограничных ситуаций», соотносится с понятием «точки зрения», принадлежащим сфере поэтики. Эту взаимосвязь подчеркнул Витольд Гомбрович, так иллюстрируя отличие экзистенциальной концепции движения от классической гегелевской диалектики: «...между диалектическим и экзистенциальным восприятием движения существует такая же разница, как между впечатлениями лица, смотрящего на движущийся автомобиль, и впечатлениями сидящего в движущемся автомобиле» [1]. Другими словами, классическая модель субъектно-объектных отношений предполагает сторонний, «объективный» взгляд на ситуацию, тогда как, согласно представлениям экзистенциалистов, человек ближе к истине не тогда, когда безучастно наблюдает за развитием событий, но когда деятельно участвует в них, более того, связывает с их исходом свою личную судьбу.
Повесть Ежи Анджеевского «Страстная неделя» (1943) посвящена одной из мрачных страниц истории гитлеровской оккупации Польши -гибели варшавского гетто. Как и большинство варшавян, автор не свидетель, а наблюдатель, его художественная точка зрения характеризуется дистанцией по отношению к трагическим событиям. Автор вместе с большинством персонажей
МАЛЬЦЕВ Леонид Алексеевич - кандидат филологических наук, доцент по кафедре зарубежной филологии Российского государственного университета им. И. Канта © Мальцев Л. А., 2009
находится вне эпицентра массового убийства (жители Варшавы вне гетто могут сочувствовать повстанцам, но, как правило, не ставят себя на их место, избегают соприкосновения с происходящим, пытаются жить как обычно). Но историософская интуиция позволяет осознать обречённость отстранённой точки зрения, так как в ходе восстания 1944 г. судьбу гетто повторит вся Варшава, предзнаменованием чего в последней сцене «Страстной недели» является образ варшавской «Кассандры» Ирены Лильен.
Проблема «точки зрения» в контексте поэтики повести перекликается с системой экзистенциальных «границ». Во-первых, «пограничная ситуация», вызванная началом войны и немецкой оккупации Польши, которая профессором Юлиушем Лильеном изначально воспринимается как недоразумение, приносящее временные трудности. Во-вторых, «пограничная ситуация», обусловленная нацистской политикой геноцида, поставившей Лильенов, как и другие еврейские семьи, на грань выживания, но на это несчастье отчуждённо смотрит Ян Малецкий, поглощённый мечтами о счастливом браке. В-третьих, «пограничная ситуация» во время Страстной недели как кульминации трагедии еврейского народа, затронувшей, по мнению Анджеевского, многих тех, кто оставался до того в стороне.
Сторонняя точка зрения на гекатомбу в центре Варшавы указывает на самоощущение в середине жизни и вдалеке от «пограничных ситуаций». Таким «срединным» примером является в начале повести польский интеллигент Малецкий, который, несмотря на историческую трагедию, живёт надеждами. Наоборот, точка зрения, причастная к событиям в гетто, лишает иллюзорных надежд и оттесняет к границе между бытием и небытием. Прежде всего, еврейку Ирену Лильен, которая хоть и находится вне гетто, но сознаёт, что в любой момент может разделить судьбу обитателей гетто. Перемены в самосознании Ирены вызваны не столько физической границей между гетто и «остальной» Варшавой, сколько психологической «стеной» между нациями, невозможностью одинакового сочувствия к страданиям «своих» и «чужих». Обречённость евреев среди ненависти или равнодушия «арийцев» роднит Ирену с повстанцами гетто, в разговоре с Малецким она многократно употребляет местоимение «мы», так как «должна быть одной из них - еврейкой» [2].
Исходное «различие судеб», контраст жизни в пределах нормы и существования на «пороге» смерти, проявляется при встрече Малецкого, смущённого и высказывающего принуждённую сердечность, и Ирены, ожесточённой смертью близких и собственным бедственным положением. Недопонимание людей, в прошлом связанных
дружбой и почти любовью, проясняется авторским комментарием: «...а ведь известно, какая пропасть разверзается меж людьми счастливыми и людьми страдающими» [3]. Опыт времён войны, в глазах Анджеевского, доказывает, что экстремальные ситуации часто вызывают не сострадание и взаимопомощь, а обратные явления -равнодушие к судьбе ближнего и одиночество обречённых на смерть. По Шестову: «Любить страдальцев, особенно безнадёжных страдальцев, прямо невозможно, и кто утверждает противное, тот заведомо лжёт» [4]. Эта мысль, казавшаяся парадоксальной в начале XX в., в трагическом опыте «времён презрения» обретает плоть и кровь. В самом деле, людям счастливым или живущим надеждой на счастье почти невозможно сосредоточиться на страданиях ближних, отказавшись тем самым от права на собственное счастье. На подвиг способны лишь избранные - неслучайно Шестов приводит пример Христа, единственного утешителя «трудящихся и обременённых», неслучаен и символический смысл Страстной недели: отречься от жизни и стать на сторону осуждённых - значит пойти на Голгофу, разделив судьбу Христа.
Встреча с Иреной и решение предоставить ей убежище переводит остаток жизни Малецкого из «нормального» режима в экстремальный. «Граница» Малецкого, с одной стороны, в угрызениях совести перед Иреной, которую Малецкий оставил, женившись на Анне, и в сознании «некой неопределённой всеобщей ответственности за безмерную жестокость и злодеяния, каким с молчаливого согласия всего мира вот уже несколько лет подвергался еврейский народ», а с другой стороны, в «тревоге и страхе» [5], в заботе мужа и будущего отца, в нежелании подвергать опасности беременную жену Анну. Гамлетовскую природу героя отличает раздвоенность: с одной стороны, неопределённость и нетвёрдость выбора, с другой, терзания, чувство вины, сознание неисполненного долга и в результате нелепая случайная смерть.
Нерешительности Малецкого противостоит однозначный выбор и героическая смерть его младшего брата Юлека, сознающего, что вмешательство его и горсточки добровольцев не изменит исход неравного боя, но послужит «манифестацией» «обычной солидарности» [6], деятельного сочувствия героям гетто. В твёрдости Юлека есть две стороны. Юлек не только жертвует своей жизнью, но и вовлекает в дело младшего друга Влодека Карского, к скорби его матери. Здесь звучит восходящий к Мицкевичу мотив страданий «матери-польки», сын которой готовится «пасть в бесславном бое, всю горечь мук принять без воскресенья» [7] («В Польше, - говорит пани Карская как бы в унисон Мицкеви-
чу, - матери должны знать, что, воспитывая сыновей порядочными людьми, они чаще всего готовят их на смерть» [8].
С точки зрения Анджеевского, восстание и гибель евреев в варшавском гетто органически вписывается в романтико-героическую мартирологическую традицию, содержание которой раскрывается, например, в упомянутом стихотворении Мицкевича. Но, по автору, уникальность восстания в гетто заключается в том, что иные выступления в Польше, начиная от восстания Костюшко 1794 г., продолжая восстаниями XIX в. и заканчивая акциями Армии Крайовой в период немецко-фашистской оккупации, опирались на более или менее обоснованные надежды, в то время как повстанцы гетто решаются на заведомо безнадёжное дело, зная, что помощи ждать неоткуда. В отличие от них, положение Юлека, Влодека и их единомышленников не выглядит предопределённо отчаянным. Выбирая между возможностью отсидеться, тем самым сохранив себе жизнь, и героической смертью, смельчаки жертвуют собой во искупление греха равнодушия соотечественников и подают погибающим знак надежды, ибо есть люди, готовые протянуть руку помощи.
Как и в романе «Лад сердца», экзистенциальной доминантой «Страстной недели» является мотив одиночества, однако его значения в довоенный и оккупационный период творчества разнятся. Устами ксёндза Сехеня Анджеевский провозглашает морально-педагогический смысл одиночества, ведущего к мукам совести, раскаянию, сближению с Богом. В повести «Страстная неделя» одиночество, наоборот, приносит проклятие, обречённость. Восстание евреев гетто Анджеевский называет «обречённым на одиночество», «самым трагическим восстанием из тех, какие происходили в ту пору в защиту жизни и свободы» [9]. Одиночество означает бесправность и беззащитность «безоружных, со всех сторон осаждённых людей, единственных в мире, кого судьба отторгла от попираемого, но всё же существующего всеобщего братства» [10]. Одиночество в таком понимании лишено воспитательного эффекта: оно не очищает, а омрачает душу, способно ожесточить, ввергнуть в отчаяние.
Экзистенциальный трагизм сближает повесть Анджеевского «Страстная неделя» со стихотворением Чеслава Милоша «Campo dei Fiori». Проводя аналогию между мученической смертью Джордано Бруно и страданиями евреев гетто, Милош приходит к трём морально-философским выводам о природе человека, способного устраивать празднество на месте и в момент крестной муки. Ближе к истине, по мнению Милоша, вывод «об одиночестве в смерти», о том, что страждущие для счастливых - люди «с другой плане-
ты», поэтому «когда Джордано / Восходил на костёр, / Не нашёл ни единого слова / С человечеством попрощаться, / С человечеством, что оставалось, / В человеческом языке» [11]. Как и в повести Анджеевского, точка зрения лирического героя стихотворения Милоша - извне, а не изнутри: повстанцы, т. е. непосредственные свидетели трагедии, погибли, они не успели осмыслить и образно запечатлеть увиденное. Но Ми-лош и Анджеевский пытаются поставить себя на место жертв трагедии и представить, что бы те могли сказать не разделившим их участь. Но если для Милоша трагедию одиночества можно выразить только молчанием («язык» мёртвых отличается от «языка» живых именно тем, что это язык молчания), то Анджеевский предоставляет слово Ирене, говорящей от имени находящихся «по ту сторону» жизни.
В довоенном творчестве Анджеевский утверждал, что даже в отчаянном положении человек живёт надеждой, что надежда - единственный возможный «лад сердца». Отчаяние Ирены исключает надежду, для надежды не остаётся места в её существовании. Именно в «Страстной неделе» Анджеевский делает шаг к экзистенциальному трагизму в духе Камю, к констатации абсурдного существования и того, что героическое противостояние судьбе происходит без надежды. Поэтому в повести речь идёт, прежде всего, о надежде низшего уровня - как «пассивном ожидании» и «уповании на время» [12], по Фромму. Например, Малецкий допускает, что «забвение» и есть «надежда на лучшее» («Неужели нам через всю жизнь тащить за собою эти кошмарные годы, никогда от них не оторваться?»). Но если дилемма заключается в том, чтобы жить надеждой, погрузившись в забвение, или хранить память, ни на что не надеясь, то для Ирены приемлемо только второе. Более того, страх для неё является «спутником» надежды («У человека можно отнять всё: волю, гордость, желание, надежду - всё, даже страх» [13]), следовательно, отвага приходит только с потерей надежды. В повести упоминается о той части гетто, обитатели которой «обольщали себя надеждой» [14] и не приняли участие в восстании. Речь, таким образом, идёт о надежде низшего ранга -надежде на выживание, но не на освобождение в высшем, экзистенциальном смысле.
В повести «Страстная неделя», как и в романе «Лад сердца» (1938), герой в прошлом делает выбор (соответственно женитьба и духовное служение), казалось бы, «улаживающий», «упорядочивающий» жизнь, однако на деле ведущий к угрызениям совести и тупику. Как и Сехень, Малецкий в жертву внутренней «гармонии» приносит судьбу женщины, пренебрегая ею, забыв о ней, и непреодолимым препятствием на пути «гар-
монии» становятся слеза женщины и вызванное ею запоздалое чувство вины. В обоих текстах именно женщина - жертва пренебрежения главного героя - формулирует экзистенциальный вопрос Анджеевского. В «Ладе сердца» героиню, покинутую Сехенем,зовут Анна, в «Страстной неделе», наоборот, это имя избранницы Ма-лецкого, с которой тот связывает своё будущее. В обоих произведениях содержание вопросов о бессмысленных страданиях тождественно друг другу, однако различаются роли участников диалога. В романе вопрос задаёт Анна (вопрос «Почему?» [15] он мог поставить перед собой, «случайность» появления Анны в кризисную ночь символизирует кульминацию угрызений совести, в этом смысле образ Анны есть как бы внешняя проекция внутреннего разлада героя). В «Страстной неделе» «истицей» является Ирена, тогда как её собеседница Анна Малецкая не может быть «ответчицей», ведь она сама жертва: как и у Ирены, у неё в годы войны погибли практически все члены семьи. Анджеевский подчёркивает, что суть вопроса не сводится к страданиям еврейского народа, в вопросе о страдании «нет ни эллина, ни иудея», беды военного лихолетья обрушились на головы и поляков, и евреев, и многих других. Автор подмечает сходство судеб Ирены и Анны, чтобы сделать почти наглядным контраст их экзистенциальных позиций: Ирена по-карамазов-ски отрицает «высший смысл» бессмысленного миропорядка, считая, что только бунт вернёт человеку утраченные честь и достоинство, католичка Анна верит «в невозможное» - что страдания наконец обнаружат недоступный человеческому пониманию свет истины (во время диалога Анна стоит на коленях, противополагая бунту Ирены смирение):
«- А вас никогда не смущала (спрашивает Ирена. - Л. М.) бессмысленность смерти, хотя бы вот этих, самых близких людей?
Анна задумалась.
- Да, бывало так, - ответила она, помолчав. -Даже очень. Однако я изменилась.
- Но зачем это, зачем? - воскликнула Ирена.
<...>.
- Ну и какой же в том смысл? - повторила Ирена. - А когда гибнут тысячи лучших из лучших, которые могли бы ещё столько дать людям, столько доброго сделать, в этом тоже есть смысл? Какой? Ну, скажите, какой?
Анна, всё ещё стоя на коленях, медленно задвинула ящик.
- Не знаю, - сказала она минуту спустя. - Я не могу на это ответить. Однако верю, что ми-
ром правит порядок и ничего не может происходить без причины» [16].
Ирена в разных формулировках неотступно повторяет один и тот же вопрос («Зачем?», «Ну и какой в этом смысл?», «Ну, скажите, какой?»), на него в одном и том же ключе отвечает Анна. В диалоге нет динамики обмена мнениями, спора, попытки взаимного убеждения, есть статичность вопросов. В сознании Ирены, Анны и многих других людей, в авторском сознании это не просто нерешённые, но застывшие, «окаменевшие» и потому особенно болезненные вопросы. Ирена и Анна олицетворяют разность позиций атеистического и теистического экзистенциализма. Как бы «в унисон» свидетельствуя драму непонимания смысла страдания, героини задают вопросы с кардинально различной интонацией: ожесточение Ирены смягчается молитвенным спокойствием Анны. В процитированном фрагменте становится очевидной полифоническая специфика произведения. Коллизии разности «интонаций», характерных для теистического и атеистического сознания, не в состоянии решить автор. Если в романе «Лад сердца» Анджеевский, не ставя «точек над i», приходит к цельной этике христианского подвижничества, состоящей в том, чтобы работать не покладая рук над самосовершенствованием и обращением ближних, то в повести «Страстная неделя» христианско-католическая этика потеснена тревогой за мир, охваченный «ночью» нацизма, трагическим видением судьбы человека, оставленного Провидением.
Примечания
1. Gombrowicz W. Wspomnienia polskie. W"drowki po Argentynie. Warszawa, 1990. S. 193. Перевод с польского здесь и далее. - Л. М.
2. Анджеевский Е. Соч.: в 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 418.
3. Там же. С. 405.
4. Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Л., 1991. С. 167.
5. Анджеевский Е. Указ. соч. С. 413-414.
6. Там же. С. 464-465.
7. Мицкевич А. Избр. произв.: в 2 т. М., 1955. Т. 1. С. 248.
8. Анджеевский Е. Указ. соч. С. 486.
9. Там же. С. 407.
10. Там же. С. 414.
11. Милош Ч. Так мало, и другие стихотворения. М., 1993. С. 28.
12. Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993. С. 224.
13. Анджеевский Е. Указ. соч. С. 443.
14. Там же. С. 465.
15. Andrzejewski J. Lad serca. Warszawa, 1957. S. 255.
16. Анджеевский Е. Указ. соч. С. 462-463.
