CC BY
79
М. К. Бронич
«БОЛТАЮЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕК» СОЛА БЕЛЛОУ И «ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ» Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
В статье рассматривается проблема рецепции Солом Беллоу творчества Достоевского. Анализ преломления архетипических моделей Достоевского через призму полемики Беллоу с экзистенциализмом в романе «Болтающийся человек» показывает, что импульсом к литературному взаимодействию авторов оказываются не столько типологические схождения, сколько различия, коренящиеся в противоположной оценке роли рациональности в системе этики.
This paper discusses Saul Bellow's reception of Dostoyevsky. The analysis of Dostoevskian archetypical models as reflected in Bellow's argument with existentialism in Dangling Man demonstrates that the literary interaction between Bellow and Dostoyevsky is driven by differences arising from the conflicting views on the role of rationality in the ethical system, rather than typological confluences in the contrasted texts.
В современной компаративистике на первый план выдвигается вопрос, «почему и в каких условиях в определенных культурных ситуациях чужой текст делается необходимым» [1]. В связи с этим особый интерес приобретает характер использования прецедентного текста в философско-лите-ратурной полемике в творчестве такого чрезвычайно реминисцентного автора, как Сол Беллоу. Уже в первом романе Беллоу «Болтающийся человек» (1944) начинается непрекращающееся в течение всей его жизни сражение с нигилизмом, воплощением которого в середине XX в. становится экзистенциализм. При этом полемика носила не умозрительный характер, а была вызвана глубокими изменениями в мировоззрении начинающего писателя, который, так же как и его многочисленные сверстники, разочаровавшись в леворадикальных идеях, в частности в троцкизме, «отчуждается» от политики и общественной жизни, видя в них помеху для творчества. Его ближайший друг и единомышленник Айзек Розенфельд сформулировал суть этого идеологического кризиса кратко и ёмко: «Мой святой покровитель - Подпольный человек Достоевского» [2]. В центре романа Беллоу тоже отчужденный герой, предтечу которого Беллоу усматривает в подпольном Парадоксалисте русского классика. Свою полемику с экзистенциализмом Беллоу ведет через призму художественного мира Достоевского.
Достоевский, предвосхитивший проблемы экзистенциального сознания и «интегрированный» в рамках экзистенциалистской интеллектуальной
© Бронич М. К., 2008 160
романистики, прочитывается Беллоу двойственно. С одной стороны, его восхищает утверждаемый русским писателем идеал «высочайшего развития личности» [3], а с другой - он не приемлет его недоверия к рациональности и западной умозрительной философии. Беллоу не берет в расчет то, что неприятие рационализма Достоевским связано в первую очередь с его выступлением против позитивистского преклонения перед естественными науками, против теории среды, которая казалась ему отрицанием самого понятия нравственности. Принципиальный нигилизм «подпольных людей», беспощадно обнажаемый Достоевским, видится ему апологией «героя черты». Первоначальное название романа Беллоу: «Записки болтающегося человека» («Notes of a Dangling Man»). Позже эту прозрачную аллюзию на «Записки из подполья» писатель снял.
«Записки из подполья» давно заняли свое место в истории мировой философии. Уолтер Кауфман в предисловии к антологии «Экзистенциализм от Достоевского до Сартра» утверждает, что первая часть повести являет собой «наилучшее введение в экзистенциализм, которое когда-либо было написано» [4]. Повесть, опровергающую просветительскую концепцию личности, рассматривают как необыкновенной силы «деконструкцию» основ идейного мира Нового времени [5]. В «Записках из подполья» Достоевский ставит сложнейшую философскую проблему о границах свободы воли человека, созвучную экзистенциалистской теме абсолютной свободы. Первого, согласно М. М. Бахтину [6], «героя-идеолога» Достоевского характеризовали как «экзистенциалиста до экзистенциализма» [7]. Живя в полном одиночестве, забившись в подполье, Парадоксалист обособлен, отчужден от людей. «Я-то один, а они-то все» [8]. Свобода, которой он взыскует, вожделеет лишь самое себя, а его надрывно-истерические утверждения, что он не «штифтик» и не «фортепьянная клавиша», - форма бегства от неподлинного существования, стремление отыскать свою самость. Протагонист «Записок из подполья» выступает в романе Сола Беллоу как обобщающая модель для создания характера, развертывание которого призвано доказать необходимость и возможность преодоления отчуждения. Писателя интересуют прежде всего поиски адекватной сюжетной схемы и героя нового типа, а не прямая полемика с Достоевским и не желание создать свой вариант «Записок из подполья».
Герой написанного в форме дневника первого романа Беллоу, некто по имени Джозеф, оставив службу в ожидании мобилизационной повестки, пытается возобновить на досуге свои занятия историей Просветительской мысли. В известной степени Джозефа можно назвать героем-идеологом и даже героем интеллектуальным в том смысле,
что разум преобладает у него над чувством. Он не просто существует, но постоянно обосновывает свои поступки, задается, по собственному признанию, «вечными вопросами» [9]. Тягостное ожидание и отсутствие работы обостряют внутренний кризис героя, который подпитывается его напряженными размышлениями о самосознании, свободе и отчуждении. Поиск самого себя является одной из стержневых тем романа. «Я должен понять, кто я такой» [10].
Обретенная свобода оказывается непосильным бременем для героя. Сосредоточенность на себе, своих ощущениях, переживаниях, мучительные кошмары, которые его преследуют, погружают его в состояние абсолютной бездеятельности и одиночества. Образ жизни Джозефа становится вызовом, бунтом, восстанавливающим против него жену, друзей, родственников, и в этом Джозеф черпает наслаждение и самооправдание, подобно тому как герой «Записок из подполья» наслаждается отчаянием. Н. Бердяев проницательно заметил, что «с обычной точки зрения герои Достоевского могут производить впечатление бездельников. Но отношение между людьми и есть самое серьезное, единственное серьезное "дело". Человек выше всякого "дела". Человек и есть единственное "дело"» [11]. Сходство изначальной ситуации бездеятельности, в которой находятся герои «Болтающегося человека» и «Записок из подполья», принципиально. Это сходство антропологического сознания, центрированного на человеке, на загадке его трансцендентной судьбы и возможностей его духа.
Хотя в романе Беллоу нет прямых ссылок на «Записки», он построен на цитировании русской повести. Реминисценции представлены на уровне художественных мотивов и отдельных сюжетных ситуаций. Уже само полемическое начало романа, дающее нравственную установку произведения и направленное против культа «крутого парня» («Ведь это эпоха жестких и бесчувственных. Сегодня кодекс атлета, крутого парня -типично американское наследие ... сильнее, чем когда-либо» [12]), перекликается с заявлением героя «Записок», утверждающего свое моральное и интеллектуальное превосходство: «Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель - существом по преимуществу ограниченным» [13]. Прямые параллели можно провести и в описании атмосферы и места действия американского романа и русской повести. «Комната моя дрянная, скверная, на краю города», «...климат петербургский мне становится вреден» [14], - констатирует герой «Записок». В такой же дрянной комнате, характеристики которой рассыпаны по всему тексту романа,
живет и Джозеф, а из окна третьего этажа ему открывается панорама бедных кварталов Чикаго, «окаймленных линиями водосточных канав» [15]. Окружение героев совпадает даже в деталях: у подпольного человека служанка «деревенская баба, старая, злая от глупости, и от нее к тому же дурно пахнет» [16]; горничная, приходящая убирать комнату Джозефа, тоже злая, она ни во что не ставит Джозефа. «Я думаю, - записывает в дневнике герой, - что я единственный человек, при котором она осмеливается курить: она понимает, что я ничего не значу» [17]. Семантически совпадающие детали фона функционально различны в сопоставляемых текстах. Там, где Достоевский предельно лапидарен, Беллоу многословен. Герой «Записок» отталкивается от внешнего мира, он анатомирует свое «я», сосредоточиваясь на дилемме больного сознания. Джозеф, напротив, ищет причины своего внутреннего опустошения и духовной апатии во внешних причинах. Отсюда акцент на описание обстоятельств, а не психологических мотивировок поступков и реакций героя. Подпольный человек делает что-либо, как он говорит, из злости и тщеславия - он не лечится из злости, грубит из злости и удовольствия, развратничает озлобленно. Его истерические порывы «со слезами и конвульсиями» - результат острых и жгучих «страстишек». Истеричность и раздражительность Джозефа - результат злобности и тщеславия окружающих его людей, с которыми он ощущает неразрывную связь. «В их бизнесе и политике, их кабаках, кино, их агрессивных выходках, разводах, убийствах я постоянно старался отыскать отчетливые признаки их обычной человечности... Ведь я был частью их, потому что нравилось мне это или нет, это было мое поколение, мое общество, мой мир» [18]. Фон в романе Беллоу выступает в качестве своеобразного комментария к действию [19]. Он складывается из рельефных бытовых деталей: интимный туалет некой дамы, случайным свидетелем которого стал Джозеф, подробно описанная неряшливость мистера Ва-нейкера, скрупулезный портрет Эбта, приятеля рассказчика, исчерпывающий перечень занятий героя и так далее. Это общество лишено духовности, оно вырастает на материально-прагматическом основании ложно понятого «разумного эгоизма», который тут же приводит на память Лужина с его непоколебимой верой в утилитаризм, вычитанной у английских политэкономистов. Именно Лужина вспоминает и цитирует Джозеф, когда сталкивается с мелочно-расчетливой практикой портного Фанцеля. Фон служит для оценки героя. Отсутствие внутренней динамики мира резче подчеркивает дискомфорт героя, его моральное и интеллектуальное превосходство.
Как и подпольный человек, Джозеф презирает себя, что проявляется в воображаемых или преувеличенных обидах, которые он терпит. И тому и другому присущи болезненная мнительность и непомерное тщеславие. Структура образа Джозефа во многом аналогична структуре образа подпольного человека. В качестве примера можно сравнить два эпизода. Джозеф случайно встречает в ресторане бывшего товарища по коммунистической партии Джимми Бернса, и тот делает вид, что не узнает его. Джозеф, расценивая подобное поведение как официально предписанное партией отношение к ренегатам, уязвлен. Приступ ущемленного самолюбия выливается в публично устроенный им скандал. Антитеза -Бернс-стойкий коммунист - Джозеф-ренегат -аналогична антитезе - приятный во всех отношениях Зверков - злобный подпольный человек. Конфликт между последними тоже разгорается в ресторане, и сцена эта носит такой же истерически взвинченный характер. И Джозеф, и подпольный человек осознают нелепость и постыдность своего поведения и в то же время оправдываются некими высшими принципами.
По выражению Достоевского, подпольный человек - «антигерой». Вскрывая сущность подпольного человека, он писал: «Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть не стоит и исправляться...». Достоевский утверждает, что «причина подполья кроется в уничтожении веры в общие правила. Нет ничего святого!» [20]. Герой Беллоу никак не может быть назван «антигероем». Он именует себя «моральной жертвой войны». Его состояние внутренней раздвоенности и нравственного страдания временно и обусловлено по большей части внешними обстоятельствами: он пребывает во взвешенном состоянии из-за бюрократической волокиты по поводу его канадского гражданства, тормозящего призыв в армию.
Созданный Достоевским трагический тип человека с разорванным сознанием полемически обращен против просветительской концепции человека. Подпольный человек обрушивается на распространение знания, на «просвещение», восстает против законов науки, которые воздвигают «каменную стену необходимости»: «Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре» [21]. «Записки из подполья», включающие элементы исповеди, построены как диатриба и насыщены открытой и скрытой полемикой [22]. У подпольного человека есть воображаемый оппонент, который ему
возражает. Заставляя своего героя проповедовать программу крайнего индивидуализма, Достоевский намечает и возможный, с его точки зрения, выход из этого состояния. Воображаемый оппонент говорит подпольному человеку: «Вы хвалитесь сознанием, но вы колеблетесь, потому что, хоть ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца -правильного сознания не будет» [23].
У Беллоу акценты расставлены иначе. В беседе со своим вторым «Я», Духом Противоречия, Джозеф защищает просветительские ценности, ценности Разума и философию рационализма, отступление от которых представляется ему предательством человечности. Беллоу, как и просветители, а вслед за ними и трансценденталисты, разработавшие принципы духовного индивидуализма - альфы и омеги американизма, отделял разум как высшую способность ума от рассудка. Рационализм не противопоставляется этике, а сопрягается с ней, доверие Разуму органически связано с врожденным нравственным чувством. Предвосхищая аргументы Духа Противоречия, Джозеф иронически замечает: «...вся мощь человеческих возможностей слишком ничтожна, чтобы противостоять неразрешимому. Наша природа, природа разума, слаба, и положиться можно только на голос сердца . Тогда для чего же дан нам разум? Чтобы открыть в себе божий дар иррациональности?» [24]. Полемические выпады против иррационализма нацелены и на опровержение экзистенциалистской идеи отчуждения как неизбежного человеческого удела. Дух Противоречия проповедует и защищает идею отчуждения или, как он выражается, «идеальную конструкцию», то есть абсолютную свободу от требований, предъявляемых человеку окружающим миром. Проблема свободы и отчуждения становится точкой пересечения основных идеологических систем времени, от которых отталкивается приверженный рациональности герой, в частности от экзистенциализма.
Джозеф отказывается принять экзистенциализм Сартра, не соглашаясь категорически с двумя положениями, которые касаются человеческой натуры и ангажированности. Герой Беллоу не приемлет сартровское отрицание внутренней духовной жизни человека, обусловленное представлением о том, что сознание обязательно живет вовне, в мире среди других людей и потому исчерпывается деянием, которое и составляет человеческую связь с миром. Он отвергает постулат Сартра о главенствующей роли бытия, а также его неизбежное следствие - что человек представляет собой в конечном итоге совокупность собственных поступков. «Должна быть разница, просто она от меня ускользает - разница между вещами и лицами и даже между де-
лами и лицами. Должно быть, есть некая грань, как-то ускользнувшая от меня грань между предметами и людьми или даже между поступками и людьми» [25].
Но более всего Джозеф далек от позиции экзистенциалистов в вопросах ангажированности, отчуждения и свободы. Абсолютизируя самостоятельность индивида, Сартр в его исторической и социальной неукорененности усматривает прообраз подлинного существования личности. Идея отчуждения для Джозефа - результат извращенного взгляда на мир. «Можно развестись с женой, оставить ребенка, но что прикажешь делать с самим собой?» [26]. Не верит Джозеф и в возможность свободного выбора. Запись в дневнике от 28 января гласит: «В наши дни личный выбор немногого стоит» [27]. Герой записывается в армию как раз, чтобы избавиться от свободы и ответственности. Его вступление в армию представлено в романе не как результат свободного выбора, а как неизбежность судьбы. «Я поддерживаю войну, хотя, пожалуй, подобные заявления неуместны: мы привыкли считать такие вопросы делом нравственного выбора и личной воли, к которым они не имеют ни малейшего отношения» [28]. Отказ от свободы воли здесь, как и во всех подобных размышлениях на тему войны, проявляется даже на грамматическом уровне при переходе от «я» к «мы», отождествляющем героя с безликой массой и снимающем с него личную ответственность. Вместе с тем, как ни парадоксально, эту самую свободу он хочет сохранить, служа в армии. «Я был готов вступить в армию, но не слиться с ней» (I was willing to be a member of the Army, but not a part of it») [29].
Апробация свободы Джозефом в целом восходит к ставшей архетипической художественной модели, заданной героями Достоевского: свободы от мира и свободы от себя. Но в отличие от героев Достоевского, которые доводят свою тяжбу с миром до метафизического бунта, подвергая сомнению разумность Божественного мироустройства, герой Беллоу предъявляет окружающему миру претензии морального характера, причем, как правило, на бытовом уровне: навязчивый прагматизм брата, демонстративная наглость племянницы, бесцеремонность поведения соседей, пренебрежительное отношение банковских клерков и т. д. Если Парадоксалист провоцирует скандальные ситуации, как, например, на прощальном обеде в честь Зверкова, для того чтобы досадить, то Джозеф выступает в роли моралиста, обрушивая свой гнев на нарушителей традиционных норм межличностного общения.
В споре с Духом Противоречия Джозеф окончательно приходит к выводу, что «вне жизни нет никаких ценностей, вне жизни все ничто» [30]. Но его понимание жизни носит узко эмпиричес-
кий характер. Жизнь отождествляется со средой, обществом, от которого отталкивался поначалу герой. Последняя запись в дневнике Джозефа подводит итог его сомнениям: «Мне жаль покидать ее (жену), но я не сожалею, расставаясь со всем прочим. Мне не надо будет больше отвечать за себя, и я рад этому. С другой стороны, я освобождаюсь от необходимости самоопределения, свобода отменяется. Да здравствует трудовая дисциплина и контроль над мыслями! Ура регламентации!» [31]. Отказ от личной ответственности за результаты собственного свободного выбора с точки зрения экзистенциализма означает зависимость от конформизма, порождаемого давлением общественного мнения. Быть свободным — значит оставаться собою, доказывал предтеча европейского экзистенциализма Кьеркегор. Беллоу в своей полемике с экзистенциалистскими постулатами готов признать и благо конформизма, утверждая при этом, с ссылкой на Спинозу, право и обязанность личности быть собой [32].
Признавая «регламентацию», Джозеф капитулирует перед «каменной стеной», которую не желал признавать «подпольный парадоксалист». В то же время конформистский вывод героя Беллоу, несмотря на иронические интонации, в целом совпадает с заключительным фрагментом «Записок из подполья», в котором подпольный человек утверждает: «Ну, попробуйте, ну дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы... да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку» [33].
С приятием мира завершается и дневник героя, так как экзистенциальная ситуация исчерпана, экзистенциальная антитеза - pour-soi v.s. en-soi - снимается. Дневник возможен лишь тогда, когда есть сознание, сознающее себя. Дневник как исходная индивидуальная техника свободы, по выражению К. С. Пигрова [34], неожиданно открывает герою истину о том, что нет смысла в свободе вне общества, что его свобода от всех социальных связей лишь увеличивает пустоту, в которой он «болтается». А. Ахарони тонко подметила, что центральный образ «болтающегося» человека ассоциируется с виселицей, а стало быть с тюрьмой и заточением [35].
Вынесенный в название эпитет «болтающийся» представляется существенным для понимания смысла рассказанной истории. Семантическая многозначность слова «dangling» и его производных (висячий, болтающийся, слоняющийся, бездельничающий, волочащийся) выстраивает конно-тативный ряд характеристик героя, которые последовательно актуализируются в развертывающемся слой за слоем образе. И хотя в тексте несколько раз Джозеф упоминает о болтании в воздухе,
его метания от замкнутости в себе и в своей комнате до контактов с окружающими - женой, любовницей, соседями, родственниками, друзьями -это движение в горизонтальной плоскости сугубо межличностных отношений. Русский перевод заглавия романа «Между небом и землей» [36] не совсем корректен. Во-первых, заглавие в русском переводе вызывает ассоциации с вертикалью, а во-вторых, коль скоро речь идет об экзистенциальном дискурсе, то естественно ориентирует на оппозицию божественного и человеческого, чуждую роману. С другой стороны, русское заглавие сознательно или бессознательно сближает роман Беллоу с традицией Достоевского, который, по словам А. Труайя, «повисает между небом и землей, взывая и к небу и к земле» [37]. Французский биограф имеет в виду, что Достоевский, открывший трагическое противоречие человеческой природы в бытийственных глубинах, заставляет своих героев беспрестанно метаться между верой и безверием, в то время как религиозные убеждения Достоевского и апелляция к Богу его героев не слишком волнуют Беллоу. Таким образом, русское заглавие, подсказывая источник, не учитывает переосмысление темы: метафизический бунт у Достоевского и неприкаянность между миром конформизма и миром «самости» у Беллоу.
«Болтающийся человек» со всей очевидностью демонстрирует дивергентность [38] в отношении к воспринимаемому прототипу. Архетипические модели Достоевского вполне узнаваемы, но они преломляются, с одной стороны, через призму современных автору идеологических дискуссий, а с другой - через призму редуцированной иронии. В споре с современным нигилизмом Беллоу естественно ориентируется на Достоевского, но существенно переакцентирует его художественную и философскую мысль. Достоевский выступает уже в первом романе американского писателя как текст-код [39], который в разных вариациях проявляется во многих его произведениях.
Примечания
1. Лотман, Ю. М. К построению теории взаимодействия культур (семиотический аспект) [Текст] / Ю. М. Лотман // Избранные статьи: в 3 т. Т. 1. Таллин: Александра, 1992. С. 113.
2. Atlas, J. Bellow: a biography [Text] / J. Atlas. N. Y.: Random House, 2000. P. 85.
3. Bellow, S. It All Adds Up: From the Dim Past to the Uncertain Future: A Nonfiction Collection [Text] / S. Bellow. N. Y.: Penguin Books, 1995. P. 42-43.
4. Existentialism from Dostoevsky to Sartre [Text] / Ed. with an introd., pref. and transl. by Walter Kaufman. N. Y.: Penguin Group, 1975. P. XII.
5. Померанец, Г. С. Борьба с двойником [Текст] / Г. С. Померанец // Достоевский и мировая культура. Альманах № 11. СПб.: Серебряный век, 1998. С. 13.
6. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского [Текст] / М. М. Бахтин. Изд. 4-е. М.: Сов. Россия, 1979. C. 68.
7. Назиров, Р. Г. Об этической проблематике повести «Записки из подполья» [Текст] / Р. Г. Назиров // Достоевский и его время. Л.: Наука, 1971. С. 143.
8. Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений [Текст]: в 30 т. Т. V / Ф. М. Достоевский. Л.: Наука, 1973. C. 125.
9. Bellow, S. Dangling Man [Text] / S. Bellow. N. Y.: Penguin Books, 2006. P. 14.
10. Ibid. P. 87.
11. Бердяев, Н. А. Миросозерцание Достоевского [Текст] / Н. А. Бердяев. М.: Захаров, 2001. C. 28.
12. Bellow, S. Dangling Man. Op. cit. P. 1.
13. Достоевский, Ф. М. Указ. соч. С. 100.
14. Там же. С. 101.
15. Below, S. Dangling Man. Op. cit. P. 13.
16. Достоевский, Ф. М. Указ. соч. С. 102.
17. Below, S. Dangling Man. Op. cit. P. 6.
18. Ibid. P. 13.
19. Button, R. R. Saul Bellow [Text] / R. R. Dut-ton [Revised Edition]. Boston: Twayne Publishers, 1982. P. 14.
20. Достоевский, Ф. М. Полное собрание сочинений [Текст]: в 30 т. Т. XVI / Ф. М. Достоевский. Л.: Наука, 1976. С. 329-330.
21. Достоевский, Ф. М. Указ. соч. Т. V. С. 106.
22. Бахтин, М. М. Указ. соч. С. 129.
23. Достоевский, Ф. М. Указ. соч. Т. V. С. 122.
24. Below, S. Dangling Man. Op. cit. P. 99.
25. Ibid. P. 13.
26. Ibid. P. 100.
27. Ibid. P. 91.
28. Ibid. P. 59.
29. Ibid. P. 98.
30. Ibid. P. 124.
31. Ibid. P. 143.
32. Ibid. P. 124.
33. Достоевский, Ф. М. Указ. соч. Т. V. С. 178.
34. Пигров, К. С. Чтение и письмо как технологии «заботы о себе» [Текст] / К. С. Пигров // Межкультурные взаимодействия и формирование единого научно-образовательного пространства: сб. статей / под ред. Л. А. Вербицкой, В. В. Васильковой. СПб.: Политехника-сервис, 2005. С. 46.
35. Aharoni, A. The Search for Freedom in Dangling Man [Text] / A. Aharoni // Saul Bellow Journal. Vol. 3. № 1, Fall/Winter 1983. P. 50.
36. Беллоу, С. Между небом и землей [Текст]: пер. с англ. / С. Беллоу // Иностранная литература. 1998. № 4. С. 39-109.
37. Труайя, А. Федор Достоевский [Текст]: пер. с фр. / Анри Труайя. М.: Изд-во Эксмоб, 2003. C. 266.
38. Дюришин, Д. Теория сравнительного изучения литературы [Текст]: пер. со словац. / Диониз Дюришин. М.: Прогресс, 1979. C. 150.
39. Лотман, Ю. М. Указ. соч. С. 151.
